Люби, целуй свою надежду...

Люби Свою надежду, Целуй, Пока она жива... Солнечная, как всё, что с ними было, настольная лампа освещала странную, утомительную обстановку комнаты, в которой вот-вот ещё таилось заветное счастье. Таилось его необозримое веселье, его девочка мечты. Светлая, лучезарная, улыбчивая и самая святая из всего, что ещё осталось в этом грешном мире из его неоправданных грехов и тёмных ошибок, затмивших его, как пелена необратимых и горьких дождей в начале октября. Которые незамедлительно приходят после тёплого лета, после бесконечного счастья и покоя в своём единственном роде, после всего, что составляло эту нужную радость, эту нужную веру и мотивацию. Мотивацию жить так, как посылает тебе каждый чокнутый по своей особой природе день, как будто он — всё самое последнее, что у тебя есть. Как будто этот человек, рядом с тобой и в этой постели — на пару часов всего; прижался, как беззащитный и бездомный котёнок, пришедший в твою жизнь лишь до тех пор, пока его опять не заберут угрюмые дворы в свои безутешные будни. И ты умираешь без его ласкового света пары глубоких, бесценных глаз; без его тепла; самой бесценной ласки, что в каждом движении мягких рук; без его музыки, льющейся как из самой души, наполненной ещё едва этим свежим, не обласканным, но уже готовым вырваться наружу чувством заботы. Заботы о тебе. О своём одиноком и не прибитом к единому берегу надежды хозяине. О нём лишь, ни о ком другом. Ты становился очагом его этой нужной для двоих заботы, властелином его хрупкого сердца, которое однажды не выдержит…       Сорвётся на крик свободы, уничтожит былое тепло и уют — ныне ничтожных без него — стен. Заберёт с собой всё обаяние хмурых, холодных дней мерзкой и нещадной осени, оставит догорать в агониях уже без него. Без самого ценного, без всемогущего. Что разжигало огонь и его неистовое пламя, вне зависимости от привязанности к минутам — счастья, боли, упрёков, добра и приходящего на смену зла. Вне зависимости от того, кто сегодня украл ничтожный быт, кто сегодня был неправ до скачков пульса, и кто сегодня закончил громким скандалом, а кто — страстной, прогоняющей всю боль и её накопившиеся проблемы, долгой, искренней ночью. Кто подарил любовь в сотый раз, а кто — в сто первый.       Одинаково бились их сердца в тон этой странной осени, уже несущей гораздо больше покоя в их раненые тяжёлым прошлым души, чем в прошлом году. Пока он обнимал её так крепко, так горячо разливалось его дыхание по её шее, пока они оба, зажжённые этим вечным, одухотворённым чувством, берегли его и несли через мгновения, полные бесконечности — всё было счастьем в этих стенах. Стенах, которые, наконец, обрели покой с её появлением в них. Под этим одеялом. Рядом с его расцветшей улыбкой, бывающей такой только тогда, когда её присутствие озаряло рядом и, разумеется, когда его затуманенные мысли были озадачены и полны в бескрайней мере её светом, блеском её ресниц и отливом на щеках аккуратных ямочек, её сущностью без конца. Она была его шагом в полноценное навсегда. Без которого он бы не справился. Без которого он бы утонул. Погряз в мире ничтожных страниц единственной занимающей его книги, в мире бездонных ночей без ласки и страсти. Без единого намёка на привязанность, которой он предпочитал в прежнее время не показываться счастливым, не быть им в привычной мере и не проявлять истинных, тревожных, живых чувств. С ней он расцвёл. С ней обрёл себя. Обрёл эту вечную улыбку, что стала его поводом для жизни, как и его — для неё.       Обрёл притягательность этих суровых, нудных стен, в которых не было родного дыхания и родного присутствия нужной и ожидаемой души. А она ведь просто однажды ворвалась в его жизнь. А он ведь просто однажды не захотел стать преданным. А он ведь просто однажды чуть её не потерял…       Нотки её тела давно оживали в нём. Бесконечная гармония, безграничное состояние эйфории — всё, что руководило ими… Всё, что откликалось в одном — откликалось в другой. Всё, чем они были полны на двоих — сбывалось. Всё, чего они хотели и о чём мечтали — воплощалось ежеминутно в этих стенах; всё, чем они могли лишь грезить на двоих, по вечерам, в тёплой постели, держась за руки — случалось на следующее утро.       И в этом многоточии, увы, не было причин превратиться в окончательную точку этой глубокой, вечной истории, живой, как всё… Как всё самое правильное и верное, как всё, что должно было раскрашивать каждый миг большого чуда. Они были двое — он и она. Теперь есть вновь он и она, но каждый был по отдельности: друг от друга, от этих манящих стен, в которых сплетались их пальцы, в которых их сердца бились друг о друга и сливались в звенящем трепете. Были он, она и разлучающие их, идиотские стены…       Никогда ещё он не был так зол на них за то, что они проучили его и отобрали всё то хорошее, что в них горело живым огнём. Всё то, что отражалось в них смиренным покоем. Всё то, что было так драгоценно и необратимо для воссоздания в новый, непростительный раз. Было попросту непростительно всё это потерять, зажить по-новому, без неё… Непростительно. Он как-то умудрился.       Вечная улыбка смотрела на него, говоря о своих намерениях. Вечная улыбка хранила его в своих обаятельных и связывающих рамках. Вечная улыбка была его чувством, его эмоцией, его отражением бездонного мира, пропащего в депрессиях и потери самого светлого. Его спасательным ключом к вратам нового, необъятного и неоткрытого ими за эту весну, осень и ещё непознанное лето.      Лишь только свет греющего солнца пробивался сквозь пыльные занавески, жадно скрывающие их укромный мир от постороннего, от ненужных глаз, от суеты чужого по утрам мира, — они становились чуть счастливее. Или просто от присутствия друг друга в объятиях каждого, в полном отдачи и энергии взгляде, который был отдан лишь одному или одной. От того, что всё впереди, и жизнь, на самом деле, не такая короткая, когда за ней — Вселенная с одним единственным человеком. С одним правильным и найденным путём. С одним, кто улыбается и строит планы на тебя совершенно бескорыстным образом, включая в них своё участие, включая немую поддержку заботящихся глаз, включая всё, что им только предстоит пережить, загадать и сделать. Ощутить, определить, вернуть и спрятать. В свою жизнь, в свой сундучок ценностей, в свой несносный, пока что, быт — возможно, остающийся таким и на протяжении лет. Но, если они — вдвоём, и если всё ещё есть друг у друга, то он станет жалким в среде необозримых удовольствий. В среде праздника от нахождения друг в друге поддержки и чего-то, спасающего от вечного хаоса. От того, что случайно может вернуться в их жизнь. Ни будь в ней того, кто зажигает в ней вечный огонь; того, кто больше всего дорог, бесспорно.       Они потеряли эту жизнь. Эту бесконечность. Это право на счастье, которое должно было стать всемогущим, стать единственным из всего, что они имеют право испытывать, из всего, что может наполнять их сущность. Они стали далеки и не нужны этим, когда-то едва — родным стенам. Они стали жалкими трусами, боящимися вернуться в сладкий и нисколько не стесняющий плен мятных стен и медовой лампы, похожей, пожалуй, действительно на солнце. Они стали чужими за эти считанные дни. Что уже не вернут былых улыбок, не вернут пульсирующих вен в висках — от бешеного ритма сердца, не вернут прижиманий к разгорячённым, ими же, телам. Не вернут это чувство вечности, что было с ними, сопровождало их каждый мимолётный прыжок в пропасть. Не вернут надежды в самом ясном понимании. Но вернут надежду на неё.       Всё, что управляет людьми, — надежда на надежду. Когда самое странное чувство поглощает твоё нутро, когда разочарование прожигает каждую клеточку, когда громкие слова становятся ошибочно яснее нужных поступков, — надежда уходит из-под нашего контроля. Надежда на светлое будущее, однако, идущая по направлению добрых, ясных лет, надежда на крепкие объятия того, кто больше всего нуждается в твоих, надежда на то, что искры — это навсегда, и век — это не предел мечтающим, испытывающим это несомненное чувство, людям. Надежда на воскрешение этого необходимого, в ответ воскрешающего чувства живёт до победного. Или до последнего, пока жалкое, фальшивое, решающее не прорвётся в священные мечты, и не рухнут и без того тонкие стены, державшиеся на этом странном и не выжившем из ума составляющем. Сопровождающем по-новому безнадёжное, но не на все сто существование.       А ведь в его поступках взрывалось пеплом чувство вины. Кричало о своей безразличности к остальным, жалким для его натуры, людишкам. Жило, не умирая, чувство поступить впервые наперекор возможностям и давно выстроенным принципам. Давно попрощалось с ним чувство свободы от высших, разумных чувств, поселившее на своё, освобождённое от прочего мусора, место воскрешённую любовь. Ожившую в ней. Давно ожило в нём чувство свободы от несметных богатств его нищей души, кишащей не внушающим удовольствия хламом. Возросли шансы потерять себя или напротив — обрести. Смотря каков будет приговор её души в отношении его — заблудшей и оставленной, вроде бы, уже про́клятой этим миром, но, сейчас, возвращающей своё доброе имя. Смотря как он сохранит эти ласки рук и трепет каждого мига, который может уйти стремительно и бесповоротно.       Оно ушло. Не навсегда, разумеется, как оказалось. Он думал, что это — приговор. Что его раны больше не воскресенут под прикосновениями её нежных ладоней. Больше не покажется прежней ему эта дикая, бывшая до определённого момента сладкой, осень. Что всё, что он нажил — беспощадно потерял. Сжёг на страницах написанной истории. А оказалось, она только пишется… Их перо ожило, их энергия вновь перешла в единый огонь, их мёртвая сила заменилась живой. А стоило вновь появиться в жизни друг друга, переборов себя. Не встав на те же грабли, проявить уверенность и вновь утонуть в собственных силах любви, которые покорно подчинялись ему, будучи бок о бок с её хрупким телом.      И снова они — на кухне, принадлежащей их семье сполна, снова они — живые, а не вымученные этими, не принёсшими ничего, кроме неземной тяги к объятиям заветных рук, днями. Снова они — кому-то нужные (друг другу, хотя, кому ещё, иначе?) Нужные этому ласковому маю, с его первыми лучами возвращающегося в их жизнь солнца… Снова она — в летящей ткани его рубашки. Снова он — у плиты, с шутками про невыносимость вечности без её тепла, на самом деле — скрывающими за собой поникшую, но ещё не оставившую, боль, замаскированную маской долгожданной, всплывшей улыбки. Снова она в его глазах — восьмое чудо света, хотя для него и первых семи никогда не существовало. Снова всё так хорошо, что что-то опять превратится в повод для построения новой надежды — той самой, уже гораздо более крепкой, чем когда-то. И снова они - повод сказать бездонное ”спасибо“.       За всё, чем они стали друг для друга, что они имели и разыскали друг в друге, за всё, чем пожертвовали ради этого скрещения двух одиноких, потерянных и странных судеб. Они — такие. Абсолютно сумасшедшие. Счастливые ли они в этом? В том, что они, удручённые жалкостью быта и людей, не приносящих минимального удовлетворения в своих проявлениях на их извечном пути, готовы дарить друг другу всё, чего у них никогда не было, но чем очень хотели бы поделиться. В том, что их время — минута, ставшая шансом на непреодолимое продолжение, в том, что их час — это борьба за всё, что станет важным лишь через два, но то, что придётся пронести через себя уже сейчас. В том, что их дом — четыре одиноких стены, становящиеся такими моментально после того, как их покидают эти два сумасшедших сердца. В том, что они — это они, и ничего не способно исправить их слабости и безгранично сильные, но истинные в этой, непримиримой с ними жизни, дикости. В том, что их свет — это не солнце, через три дня заменяющееся хмурым дождём, сотканным из несправедливости всемогущей стихии, а настольная лампа в спасительном вечере, где всё только начинается.       Где их любовь — опять горящее пламя, где их вечность — пара шутливых, но оценённых выше всего, слов. Где она — до утра и до конца всей жизни — его котёнок, пригретый у него под боком в другом ласковом мае и перенёсший это тепло в следующую светлую весну. Где он — покорный его хозяин, всё ещё — властелин её смелой улыбки, несмотря на всё и бездарность глупого бегства от себя, иногда оживающего в двоих, и несмотря на неоправданность ожиданий, которые, всё равно, греют их ночи новой верой во всю любовь. Во всё святое.