Страх подняться

      Жёлтый был везде: в длинных тенях на деревьях, в небе, затопленном золотистым свечением, и даже за спиной, на которой чувствовалась тяжесть обмякшего и побитого тела. Танджиро шёл, обхватив чужие бёдра руками. Нëс на спине — не коробку с родным дьяволёнком внутри как обычно — уснувшего Зеницу.       Тот пристроился удобно: голова на доверенном плече, руки кольцом на шее и колыбельное сопение прямо над крупной серьгой. Так вымотался да расслабился, что задремал. Танджиро был не против, всё ещё испытывая благодарность за то, что Зеницу защитил Незуко, которая тоже сейчас наверняка сладко спала в коробке за плечами своего сегодняшнего спасителя.       Летящий в закатном небе ворон своим противным голоском клялся, что они почти на месте и скоро смогут отдохнуть. Слово «отдых» звучало нереалистично после всего произошедшего за день. Как оказалось, спасать детей, драться с ошалевшим демоном-барабанщиком, а потом ещё и пробивать безумную кабанью голову довольно утомляюще. Говоря об Иноске, тот шагал вровень и всё пытался завязать какой-то новый спор. Танджиро даже не слушал, концентрировался на шагах по накрытой солнечной простынёй тропе и на приближающемся отдыхе. Он устал. Хотелось с гордостью рассказать обо всём случившемся Незуко и тут же завалиться спать, уложив Зеницу где-то рядом и убедившись, что Иноске тоже нашлось место, дабы восстановить силы и раны. Этот парень казался неплохим. Сумасшедшим, но неплохим.       Зеницу вдруг заворочался, и Танджиро почувствовал, как затекло всё его тело — читай, двоих на себе тащить полчаса. По максимуму аккуратно, не будя, подкинул Зеницу, перехватывая его и чувствуя, как руки Агацумы сильнее стягиваются вокруг шеи. Господи, этому парню что, в детстве с мягкими игрушками мало спалось? Его стоило разбудить, потому что ноги Танджиро готовы были вот-вот подкоситься. Только Иноске бы его не понёс, а слушать зеницины истерики и его с Иноске перепалки и ворон не стерпит.       — Я не хочу.. — Танджиро подумал, что ему показалось, но возле уха продолжили: — Я не хочу. Дерево. Спустите меня, я не хочу!       Дерево? Зеницу разговаривал во сне, приглушенно и едва ли разборчиво, а ещё с хорошо знакомой плаксивой интонацией. Он и во сне не успокаивался, что ли?       — Мне страшно, деда. Не хочу-у-у. Высоко.       — Чё он там бубнит? — разнедовольничался Иноске. Он ударял кулаком каждое дерево, мимо которого проходил. Знать его один день было достаточно, чтобы не удивляться этому.       — Хэй, Зеницу? — мягко позвал Танджиро. Ответом были усилившиеся на талии ноги. — Зеницу? Проснись.       — Да, проснись и пой, слизняк. Ты Гамбатро уже все волосы обслюнявил.       — Меня зовут Танджиро, — в который раз за вечер поправил Камадо, закатив глаза, сверкнувшие рубином. — Зеницу!       Тот явно просыпаться желанием не горел. Его бормотания стали совсем непонятными и больше походили на ребяческие всхлипы. Когда Танджиро почувствовал прерывистое и слюнявое дыхание в задней части шеи, то легонько ущипнул Зеницу под бесчувственной коленкой.       Агацума свалился.       И начал верещать, цепляясь за слетевшую коробку, жаловаться на ушибленную голову и обвинять Иноске в толчке, которого не было. Танджиро бы назвал его сонное лицо с глазами на мокром месте очаровательным, но голова готова была расколоться напополам от очередных криков. Тем более что Иноске долго себя ждать не заставил и с рычащим «Хочешь подраться, сопляк?» двинулся на Зеницу с замахом и тенями мускул.       Ками, эти двое.       Танджиро попытался вложить всю свою строгость в приказ им «Стоять!» и в последний миг вклинился между двумя готовыми сцепиться парнями.       — Заткнитесь, — велел он и, подумав, прибавил: — пожалуйста.       Как ни странно, тишина наступила. Карканье в высоте смешалось с резким шелестом листьев, и Камадо прикрыл глаза, быстро оценив целостное состояние укрытия Незуко, до сих пор стеснённого в руках валявшегося в пыли Зеницу. Он что, теперь от неё никогда не отлипнет? Танджиро нахмурился, будто бы внутри себя ревнуя, только вот непонятно, кого ему делить не хотелось — Незуко или Зеницу.       Что? Глупости. Ему нужен отдых. Прямо сейчас.       И первым это отметил Зеницу.       — Танджиро? Ты выглядишь... — Он задумался, смотря снизу вверх блестящими глазами.       — Тупо, — вставил Иноске.       — Нет! Замолчи, кабан! Танджиро выглядит... нездорово. Как ты не понимаешь?!       Сил возразить и выученно до отполированного блеска на подкорке уверить в обратном не хватило.       — Ребят, как ваши раны? — вместо этого спросил Танджиро, ломано улыбаясь и разминая забитые конечности. — Синяк над твоим глазом опухает, Зеницу. И твоя голова, Иноске, она...       — У меня всё нормально! — встрепенулся последний упомянутый. Продолжить горделиво мяться помешал вяленький кулак Зеницу, прилетевший ему в икру.       — Помолчи ты уже, дурак. Не видишь, что ли? Танджиро плохо себя чувствует и хочет предложить взять передышку. Он о тебе больше тебя самого заботится, не стыдно?!       — Заботится? — тупо повторил Иноске. — Да кому нужна эта ваша забота, я-       — Боже мой, под этим кабаньим чучелом мозги вообще есть?.. — запричитал под нос Зеницу, и вслед его словам послышалось шуршание и кряхтение, происхождение которого Танджиро не мог точно определить — его веки были смежны, а ноздри забиты лесной пылью. Прикосновение к плечу. — Танджиро, открой глаза.       Он послушался и увидел перед собой добрую улыбку Зеницу. Боковое зрение подкинуло застопорившегося Иноске. Хотелось спать, и глаза мгновенно закрылись обратно, но скрипучий вороний крик, распространившийся по всему лесу, заставил вздрогнуть и вновь широко их раскрыть. Зеницу тоже перепугался и отскочил за коробку. На поникшее плечо Танджиро приземлился треклятый ворон. — Пер-рерыв! Пер-рерыв!       Затем он что-то прокаркал о фиолетовом снадобье и велел начать с костра.       — Костёр? — недоверчиво переспросил Иноске. Кажется, он не особо въехал в причину заминки.       — Да, костёр, кабанья ты башка. — Зеницу надумал помочь Танджиро и неожиданно взбесился тем фактом, что остальные — нет. Включая самого Камадо. — Знаешь хоть, что это такое?       Даже в полуобморочном состоянии Танджиро мог предсказать, что до взрыва секунды четыре, не больше. Ладно, насчёт полуобморочного — преувеличение, но неизвестная фиолетовая настойка ему бы действительно не помешала.       Два, один.       — Знаю ли я, что такое костёр, слизень бесхребетный?! Ты хоть понимаешь, что и у кого спрашиваешь?! Я в горах из воздуха мог такой кострище разжечь, что тебя на нём впору вместо шашлыка зажаривать! На вертел посадить да вертеть, чтоб лес вверх ногами перед глазами крутился! Хочешь, опробуем?!       Ощущение, что если бы не маска, то Зеницу б слоем слюней кабаньих покрылся. Сжался весь, не сомневаясь, что секунда — и в заправду на искалеченной катане Иноске окажется.       — Давай, — как всегда вмешался Танджиро, упирая руки в бока, аки мамочка, заставшая двух детей опять ссорившимися.       — Что?! — завопил Зеницу. — Что значит «Давай»?!       — Давай, покажи, какой из тебя огненный мастер, — поспешил изъясниться Камадо, жестом пресекая истерику, — а мы пока с Зеницу ингридиентов наберём. Ты ведь говорил о ягодах, да, ворон?       Утвердительное «кар», за которым последовало краткое объяснение, что понадобится: дрянь этот напиток редкостная, но до невозможности полезная и разработанная медиками-истребителями. Можно будет и ветвь ивы в нëм промочить, чтоб к синяку приложить, и голый торс Иноске обрызгать, чтоб полегчало (как бы тот не отпирался). Главное — половину Танджиро сначала дать выпить, и улыбка того вновь вернëтся на прежнее место, расчищая им своим светом путь до ночлега в будущей лесной темени. Порешали: с Иноске огонь, с ворона котелок из ближайшей заброшки, а с Зеницу — самые простые ягоды.       — Какие?       Фиолетовые, редкие, важные. Ответственность неприятно свесила ножки с шеи.       Идти куда-то совсем не хотелось, скоро стемнеет, он плохо ориентируется, да и кусты выглядят слишком удобными, чтобы там кому-то спрятаться, и...       — Я с тобой, помнишь? — теплом дыхания над ухом. Зеницу со страху подскочил, тараня дерево.       — Крепкое ты, зараза, — мстительно зашипел он, хватаясь плеча и с недовольства всей складывающейся ситуацией решая ударить жирный ствол в отместку. Зря. — Ай-ай-ай! Танджиро, блин! Зачем пугать так вообще?       — Тебя всем напугаешь.       Танджиро поднял ладони в знак примирения. Зеницу подумал, что выглядят они гладкими, а как присмотришься — многочисленные мозоли и следы от заноз. Интересно, прикинул он, слишком ли шершавые они на ощупь? Наверняка тëплые.       — Ворон сказал, нам лучше идти вдвоëм.       Зеницу очнулся от мыслей о причине совета ворона. Одному до того опасно?       — Зеницу?.. Знаешь, если мы так и будем стоять, то Иноске нас заодно подожжëт.       Оглянуться — и правда, Иноске носится всë, щепки собирает да неумело полудырявые катаны в упрямые стволы вгоняет. А у Зеницу на уме одно слово — вдвоëм. Вдвоëм.       — Ты... не хочешь со мной идти?       Зеницу даже засмеялся, причëм нервно.       — Сдурел? Идëм скорей, подальше от этого животного рыла.       И они пошли. Трава кем-то была слегка притоптана. Зеницу надеялся, что не монстром. Тропинка извивалась, огибала деревья, могущественные и росшие впритык. Преданно плетущийся позади и старательно избегающий рассматривания спины в чëрно-зелëную клетку, Зеницу чувствовал себя здесь странно. Атмосфера не казалась опасной, солнце оглаживало тëмную кору и зарывалось в систему ветвей с большими пучками игл. Ветер пытался найти выход из лесного лабиринта, но медленно и лениво, лаская слух. Это всë как будто... гипнотизировало. Вдохновлённый рëв Иноске удалялся, шаги Танджиро слышались усталостью и умиротворëнностью. Обусловились не отходить далеко.       — Видишь что-нибудь? — Камадо поправил ящик, вернувшийся ему на спину.       — Ам... Нет. — Не признаваться же, что и думать забыл про ягоды.       Ягоды. Жрать тут можно было разве что шишки и хрустящие под ногами ветки, к тому же чувство голода уже обострилось до той степени, когда Зеницу был на это в принципе готов. Во сне он не мог заметить, как протестующе пустовал желудок, уже и не помнящий чего-то кроме дрожания от страха за последние сутки. Спалось, кстати, волшебно... Ягоды!       Зеницу рефлекторно дëрнул Танджиро за хаори. Без предупреждения тот пошатнулся да завалился назад, прямиком в ягодные кусты, с громким треском и ругательствами наперевес.       — Танджиро?.. Ты что, только что сказал «блять»? Блин, Танджиро, ты там как?       — Я нашëл ягоды, — страдальчески сообщил он, и смешок Зеницу над положением парня был пережëван вместе с горсткой крупных ярко-фиолетовых ягод, безапелляционно кинутых в рот.       — Как я мог упустить их запах?.. — Бормотание в кустах, откуда, отряхиваясь и путаясь в жадных ветках, неловко вырос Танджиро. Он, кажется, хотел уже было Зеницу предъявить за падение, но и глаза, и рот его вдруг испуганно увеличились. — Зеницу!       — Фто? — чавкая и неосознанно размазывая фиолетовую муть по подбородку.       — Выплюнь! — завопил Камадо и бросился на Зеницу, как из засады. Будто силы разом обрëл. — Выплюнь, я сказал! — И забил по лопаткам, больно так. — Идиот! Они же могут быть ядовитыми!       Ой, а об этом Зеницу не подумал.       — Пе'еф'ань ме'я ' 'ить! — давясь, стал защищаться он, прикрывая голову и, видимо, воображая себя птенчиком в домике.       — Что? — резко остановившись, Танджиро захмурился на него — рука его временно осталась на воротнике друга, будто бы нашкодившего котëнка.       — Пе... — сглатывает. — Перестань меня бить.       Секунда тиши, после:       — Идиот! Придурок! Ты зачем проглотил?! Я тебе что говорил, боже, мне кажется, ты зеленеешь?       — Я зеленею? — запаниковал Зеницу, начиная судорожно трогать своë лицо. За что сразу заработал по рукам.       — Убери клешни, размазал всë!       Многословный вздох Танджиро оживил листву. Так они оба, обмазанные и воняющие ягодными ошмëтками, глупо стояли друг напротив друга.       — Кажись, я не чувствую ног, Танджиро.       — Ой, заткнись, — по-доброму приткнул Камадо, роясь по глубоким карманам в поисках непонятно чего. Зеницу подумалось, что сейчас он достанет какую-нибудь сыворотку, чтобы его смерть пришла за ним быстрее и менее болезненно. — Если с ними действительно что-то не так, то нам нужно скорее возвращаться. Чем бы ни был этот загадочный птичий отвар, он должен помочь. К тому же, я из-за тебя и сам порядочно сока этого нахлебался. Вкус отвратный, ворон был прав. Как ты ел это вообще... Стоп, ты до сих пор жуëшь?! Зеницу!       — Кушать-то хочется...       Помятый чëрный платок — кусок хаори? — коснулся лица, упрекающе и противоречиво бережно. Танджиро стал чуть ближе. Зеницу, наверное, должен был виновато опустить глаза, но чужая складка меж бровей и глаза, всë равно оставшиеся добрыми, впитывали в себя закатные лучи больно красиво. Мил, круглолиц и приятен на слух, раздражение во вздохах — напускное.       Он протирал ему лицо, всë испачканное в фиолетовом: сначала щëки, затем носик, немного по контуру челюсти («Ками, кто так ест?..»), ну и губы — поддерживая ладошкой щеку, румянец которой, к счастью, можно было списать на въевшийся ягодный сок.       — Замарашка, — буркнул Танджиро перед тем, как отстраниться, и Зеницу понял, что задерживал дыхание всë это время. Смотрел на него ещë наверняка, как псинка на своего любимого хозяина. Палился.       — Ты тоже... Ну это... Весь. — Зеницу неопределённо очертил в воздухе лицо друга.       — Неважно. — Танджиро взмахнул краями губ и утëрся своей чëрно-зелëной клеткой.       Танджиро был... удивительным. Восхищающим, да, так правильней. Для Зеницу он, безусловно, пример и защитник. Вообще, Танджиро для него — всë сразу. Он подозревал, что сам для Камадо — ничто и ничего, но улыбка, которую тот дарил бесперебойно, не могла быть наигранной. Несправедливо было бы. Возможно, они с Танджиро друзья. Только вот такой статус почему-то несильно радовал. Зеницу всегда с жëлтым сиянием лупил глаза на спину Танджиро, прячась за ней, зная, что это безопасно, что вот, может быть, его законное место.       Иногда взгляд пускался ниже по развевающейся накидке. Или когда катана Камадо поблëскивала в уверенной хватке, то мысли сворачивали с верной тропинки: если бы катану заменили руки Зеницу, он бы держался за них так же уверенно?       Зеницу не дурак, он знал, что это было. И боялся. Боялся, как привык.       — Ты всë развазюкал, дурачина, — не сумел промолчать Зеницу.       — Не обзывайся, придурок.       Отличный шанс подойти, разузнать наконец, каковы его щëки, вогнать в краску близостью, сказать, что сейчас сделает всë как надо, широко мазнуть языком по щеке, собирая ягодный привкус...       — Зеницу.       Агацума моргнул.       — Ты просто минуту пялишься на меня. Всë хорошо?       У Зеницу едва корни волос красным не пошли вместе со всем телом и особенно словно бы распаренным лицом — позорище!       — Я! Я не! Нет! Я просто!       — Просто что? — откровенно и наивно потешаясь, Танджиро сложил руки на груди, но они свесились по швам от услышанного дальше.       — Просто боюсь стать лучшей версией себя.       Ну и какую чушь, первой пришедшую, он ляпнул? Рубиновый отблеск был выжидающим.       — Я... Смотрю на тебя и вижу... Идеального человека. — Язык зашевелился самостоятельно, склыдвая звуки в какие-то слова, а может, Зеницу лишь казалось это. — Сильный. Добрый. Храбрый. Мужественный. Ты... Ты Танджиро Камадо. А я — всего лишь Зеницу. Твой полный антоним. По всем этим пунктам пролетаю, ха, понимаешь? Даже, вон, нормально собрать ягод не смог — тебя уронил, хоть ты и так с трудом на ногах держался, заставил возиться с собой, как с ребëночком, сопли подтирать. Всегда так. — Голова под весом ужасающего осознания, что из уст полилась правда, опустилась. Чëртов Танджиро, ничего от его глаз не утаишь. В лесу исчезли все звуки. — Сожрал не пойми чего, может, умру наконец, — добавил совсем тихо, так, что непонятно — шуршание травы то было или его шëпот.       Что ты наделал?       На Танджиро смотреть не хотелось. Да и не моглось. Ягоды есть — можно возвращаться. Только вот сорняки под ногами будто опутали ступни и не давали сдвинуться. Стыдно. Обуза, обуза, обуза.       — Хэй, Зеницу? — Голос добрый. Конечно же, голос добрый — по-другому у него не видано. Хочется, чтобы накричал о том, как задолбало нытьë, а потом шаг вперëд и простой поцелуй, без всего, без мыслей и мучений. Лучше бы оставил Зеницу на дороге тогда, он реветь привык больше, нежели чем влюбляться в до неправильного снисходительных парней. — Посмотри.       Замотал головой, всë ещë понуро болтающейся на шее мордой вниз. Эту голову бы в плечи вжать до хруста позвоночника. Интересно, если всë-таки попробовать сорваться с места сейчас, получится ли скрыться в многочисленных деревьях?       — Посмотри же, ну.       Указательный палец (подушечка жëсткая, как и ожидалось; как и желалось) уткнулся в подбородок, легко приподнимая. Зеницу не успел закрыть веки, как голова поднялась, но не он увидел перед собой больших круглых рубинов-магнитов. Они смотрели вбок, щурясь, туда, где догорало солнце. Зеницу вновь случайно залип на Камадо, и тогда указательный палец, не желая более ждать, повернул лицо Зеницу в ту же сторону. Солнце ударило жëлтым по жëлтому. Отчего оно так ярко на грани своего захода? Ещë минуту назад Зеницу мечтал тоже пропасть, но не мог не признать, что это было слишком красиво — то, как из-за тесноты леса небо проглядывалось драгоценными урывками, и каждый из них — своего цвета. Половина источающего свет и пропавшую под вечер жару шара пряталась за особенно толстой кроной, пока вторая половина добровольно медленно сжигала слезившуюся сетчатку.       Зеницу отвëл взор и в плывущих пятнах нащупал зрачками силуэт друга, во всю и давно наблюдавшего за ним. С видом раздражающе терпеливым, знающим, понимающим.       — Что ты сказал в начале?       Зеницу спрятал лицо в руках, осязая неконтролируемую и нежданную влагу на нëм. С выдавленной усмешкой Танджиро обхватил его запястья и попробовал отвести. Зеницу не дал, вложил силу. Боль по щекам.       Танджиро предпринял ещë попытку, в этот раз нежностью. Большим пальцем нарисовал кружок у выступающей косточки, каждым пальцем провëл вдоль чужих сухожилий одновременно и в конце накрыл ладони второй кожей.       Контраст гладкости и нетронутости с загрубевшей чувствительностью. Их руки оказались одного и того же размера и пока что разного предназначения.       Зеницу сдался, отдавая руки чужому проникновенному касанию. На его щеках закраснели отпечатки пальцев.       — Вот так, — тихо похвалил Танджиро. — Если ты не хочешь продолжать разговор, то мы не будем, но мне кажется, что ты сказал это неспроста. Что значит «Боюсь стать лучшей версией себя»?       — Если бы я знал, — проворчал Зеницу.       Восхищаться Танджиро значит чувствовать себя под защитой. Быть им защищаемым значит бояться, не пытаться проложить путь к улучшениям. Бояться значит получать его внимание.       Если Зеницу будет равняться на него, а не жаться за ним, останется ли Танджиро рядом?       Потому что Зеницу грезит, чтобы он не уходил. И впервые самому убегать не хочется.       Танджиро выворачивает платок и на чистую сторону начинает собирать ягоды. Внимание к Зеницу спадает.       Он робко становится плечом к плечу и помогает со сборкой. Их пальцы иногда соприкасаются. Молча закончив, Танджиро завязывает узелок, Зеницу оборачивается и уходит первым. Каждым шагом усиленно пробивает землю. Обижается на себя.       — Стоп, а нам куда? — вертит головой взволнованно он.       — Ты не можешь жить и не меняться.       Зеницу тормозит, поворачиваться не смеет. Солнце рябью мельтешит по хаори, горячими комьями пробивая ткань, попадая по болевым точкам.       — Зеницу. Это невозможно. Меняться — естественно и правильно, даже если некомфортно. Даже я далеко не сразу был таким, какой я есть сейчас. И до сих пор продолжаю совершенствоваться.       Зеницу сжимает рукоять припрятанной бесполезной катаны, испытывая острое желание взмахнуть ею и рассечь слова Танджиро в воздухе. Но он не сможет. Руки дрожат.       — Я хочу, — он ненавидит звук плача, просачивающийся сквозь собственный голос, — тебе нравиться.       Подбородок опускается, трясëтся, впитывает первые пуговицы слëз.       — Ты мне нравишься! — Не понимающие скрытого смысла руки ложатся на напряжëнные плечи, больно стискивают, приводят в чувства. — И будешь нравиться больше, если не сдашься, даже не начав.       Танджиро не понимает. Зеницу тоже. Услышанное хлыстом бьëт по ушам, и он замирает, проливая слëзы беззвучно из-под расширенных век. Они поят траву и избивают травинки.       — А себе ты нравишься? — осторожно, как солëную почву прощупывая, задаëт вопрос Танджиро.       Зеницу сводит рëбра. Рваный вдох. Хлюпанье носом. Отсутствие очевидного ответа.       — Ну, не плачь.       Руки со спины накрывают глаза, растирают мокрое, ловят новые капли. Потом недолго обнимают за шею, пока тело не перестаëт биться и реветь.       — Молодец.       Зеницу отпускает.       — Хочешь, чтобы я тебя тренировал? У нас есть время начать, пока не почувствуем запах гари со стороны Иноске, — попытка отшутиться.       Зеницу отпускает мысли о том, что не хочет, как бы настойчиво они не пробивались в голову с лопатой за пазухой. Он не хочет становиться сильнее, но ему нужно, и он может делать это до тех пор, пока не почувствует, как барьер крошится.       Танджиро разворачивает его, встряхивает, поднимает уголки его губ большими пальцами, образуя фальшивую — пока что — улыбку.       — Не понимаю, почему ты называешь себя трусом, если смог признать проблему. Это огромный шаг.       Вдохновительные речи на Зеницу никогда не работали. Ему в целом стержня на словах было мало — хоть дедушка ругайся, хоть Танджиро краски разводи. Нужно было просто взять и сделать, хотя усталость и дающее кратковременную надежду облегчение, всегда идущее за плачем, цепями пригвождали к земле каждый палец на ноге.       — Деревья, — хрипловато выдаëт Зеницу и сам первые несколько секунд не в силах понять, к чему говорит это. — Даже деревьев боюсь. А ты называешь меня смелым.       — Я не называл тебя смелым. Я говорил, что ты не трус, — становится твëрже Танджиро. Зеницу смотрит на него.       — Ты же знаешь, что это одно и то же, да?       Камадо сдержанно прикрывает глаза. Зеницу даëт себе воображаемую болезненную оплеуху за то, что выводит из себя нытьëм. Но Танджиро собирает губы в улыбке.       — Деревья? — переспрашивает он, почëсывая подбородок. Как издëвка не звучит.       Зеницу кивает с опаской напороться на насмешку.       — Расскажешь?       Рассказывать мало что: дело даже не в банальной высоте, а в позорливом страхе повторения. Из породистого тëмного его волосы выцвели в фальшивое золото после того, как дерево, на которое он забрался, поразила молния. Он мог умереть и периодически приходил к тому, что лучше бы так и случилось. Зеницу было больно, потом — ничего, потом — страх. Даже если на небе ни тучки, оставаясь наедине со своим разумом, Зеницу ловил себя на том, что шарахается обыкновенных деревьев, дарующих ему кислород, огонь, мебель.       — Глупо, да? — под конец скомканного рассказа совсем выдохся он.       — Тебе будет легче, когда ты поймëшь, что все страхи нерациональны. Все, от маленьких до больших. — Танджиро поймал абсолютно не въезжающий взгляд Зеницу и махнул рукой, пристроив еë по привычке на торчащей катане.       Танджиро не говорит то, что Зеницу лелеет услышать. Он не переубеждает, не хвалит за недавнюю защиту ящика с таинственным содержимым от Иноске. Не обнадëживает лучшим исходом, потому что его может и не быть. Как ни крути, зависит от самого Зеницу.       — Заметь, сейчас ты в лесу, где очень тесно расположены деревья. Они всюду.       Лицо Зеницу вытянулось так, что Танджиро пожалел о своих словах в тот же миг. Агацума обернулся и, едва не сломав нос о дерево, попятился назад. Камадо поймал его за талию, крепкостью помогая прийти в себя.       — Зачем нужно было говорить это?!       — Со мной ты чувствуешь себя безопасней, да? — склонил голову Танджиро, обжигая дыханием подмëрзнувшее ухо Зеницу. — Я не всегда смогу быть рядом.       Вот оно. То, от чего мурашки подкрались и рассыпались по ляжкам, приводя в движение волоски. То, чего Зеницу по-настоящему боялся. Танджиро...       — Но я постараюсь.       Зеницу ненавидит серьëзные разговоры. Потому что они касаются того, чего он своим преувеличенным и драматичным поведением сторонится бóльшую часть жизни: изменения. Существенность страхов. Он свешивает голову и видит себя, ярко-жëлтого, кричащего видом: «Заметьте меня!», вздрагивающего от всякой рухнувшей шишки, с руками на талии. Жëлтый — цвет трусости, болезненности. Когда он озвучивает это, то слова растворяются в кронах, а руки Танджиро поглаживают. Поглаживают гипнозом, странно действенной поддержкой.       Поделиться переживаниями с кем-то так сложно и необходимо.       Затем одна из рук производит шлепок по сгорбленной лопатке.       — Ты вóда!       И Танджиро пропадает. Растерянно захлопав глазами, Зеницу понял, что тот сорвался с места, и обречëнно смотрел ему вслед, зная, что придëтся догонять. Можно было, конечно, остаться стоять или на крайний случай снова разныться, но возможность лишний раз коснуться Танджиро, а может и, догнав, победоносно повалить его на мягкую подстилку травы, дважды в жизни не даëтся.       Убегать у Агацума получалось лучше всего. Если представить, что за ним гонится, например, разъярëнный Иноске, то догнать Камадо — дело плëвое. Было бы, если бы тот в какой-то момент, добежав до толстенного дерева, не начал карабкаться по нему вверх.       ...Иноске его дери.       Зеницу остановился в огромной тени безымянной кроны, выглядя так, будто находящиеся у ног вертлявые корни вот-вот придут в движение и, извиваясь, как злорадные змеи, обхватят его и утащат под землю.       Проблема была в том, что во время обучения молния сочла его макушку слишком привлекательной, ударила по ней и подарила свою окраску, а вместе с тем и страх деревьев на всю оставшуюся жизнь.       Проблема была в том, что накидка Камадо слишком красиво выныривала из закатных лучей, и, боже, Зеницу в полной заднице.       — Я... Я это... Тут коробку твою поохраняю! — прокричал он так, чтобы на всей скорости поднимавшемуся другу было слышно. Кричать он умел изрядно, однако:       — Не понимаю, что ты говоришь! — Заливистый смех опустился вместе с ветром. Врал, зараза маленькая, хоть бы что. — Поднимись и скажи нормально! Кто последний до верхушки, тот Иноске!       Быть Иноске не хотелось от слова совсем, ровно так же, как и подниматься. Верхушка? Но это же так высоко! Преодолев половину, Танджиро задержался, свесив ноги и болтая ими на высоте полутора дома с тем демоном-барабанщиком-недо-рокером.       — Давай же, Зеницу! Ну!       Тот отчаянно закрутил головой. Он скорее вернëтся и прыгнет в костëр Иноске, если у того хватило мозгов его развести. Зеницу больше никогда не доверит Танджиро свои потаëнные боязни... думал он, пока не напоролся на глаза Камадо. Они сияли, словно маяк посреди штормового моря зелени и нервов, даже в выси.       В лесу всë ещë было красиво, одиноко и страшно, когда слабыми руками Зеницу схватился за ветки над головой, дрожащими ногами помогая себе подтягиваться кверху, туда, где зараза-Танджиро, скорее всего лыбясь во весь свой дурацкий прекрасный рот, поджидал его. Складывалось ощущение, что он ни на мгновение не сомневался, что Зеницу полезет.       Сомнений Агацумы хватало на их обоих.       Хорошо, не наблюдалось ни тучки, гром не сотрясал планету, и молния явно не собиралась показывать свои лапы. Он сделал уже три рывка и приподнялся в два себя. Земли не было под ногами, не было ничего, кроме пульсации в висках. Он не мог объяснить, как это ощущалось — возьмите дикую змею, попробуйте подтянуться на ней, как на канате, и узнаете сами. Нельзя опять струсить прямо на его глазах, нельзя, нель...       — Привет!       Зеницу вжался в дерево всем телом, обнимая его, как спасательный круг. Рядышком ожидал голос Танджиро, но было невмоготу поднимать голову и вообще открывать глаза. Он что, спустился к нему?       — Привет, — выдохнул Зеницу через зубы, намертво вцепившись в ближайшие ветки. Ощущение, что по этим прикосновениям через считанные секунды передастся ток, и парализующая боль появится вновь, за ней — потеря сознания, волосок от смерти и запах горелого мяса. К чëрту, просто к чëрту, зачем он пошëл на поводу у заразы?       — Открой глаза. — Щеки дотронулись. Тока не было, но было тепло, которому хотелось повиноваться.       Танджиро сидел недалеко на ветке, лицом прямиком напротив, с завидной непоколебимостью. Если бы не страх, Зеницу бы рассмотрел, как невероятно закат отражается на его заострëнном носике.       — Всë хорошо. Ты так высоко забрался. Ты молодчина!       — А-а-а-а-а-а-а-а-а!       Не нужно было смотреть вниз! Как, как он забрался так высоко и так скоро?! Паника охватила с золотистого затылка до поджавшихся пальцев ног. Дышать? Зеницу не помнил, что это. Он думал, что преодолел уровня три, состоящих из веток, но под ним была половина длины всего дерева. Ни ульев, ни мерзких букашек, ни тем более молний. Лишь потëртости на ладонях и лëгонькие царапины.       Трясся и трясся, а в итоге выполнил с пугающей простотой.       — Эй, эй! Не кричи, не бойся, Зеницу! Всë в порядке, ты уже добрался! Только не смотри вниз! Смотри на меня. На меня.       Смотреть вниз нельзя, но очень хочется. Особенно если вместо этого нужно смотреть на Танджиро — он-то не знает, но так вероятность упасть для Зеницу ещë больше. Глаза Танджиро — драгоценность, пещеры рубиновых залежей и чистого, благородного безрассудства. В них неловко смотреть, но восхитительно рассматривать, и высота внезапно куда-то исчезает, больше не представляя опасности. Единственная опасность — небольшая, аккуратная ладонь, протянутая с целью помочь. Зеницу вкладывает свою, липкую и потëртую, в ладонь Танджиро. Она упорно тянет его наверх, но Зеницу не падает, как ему кажется сначала — ныне он в мощных объятиях. Под ним прочная ветвь, рядом — еë помощницы-веточки, служащие опорой равновесия. Листья перешëптываются между собой так, чтобы не помешать сидящей двойне. Зеницу отвлекает чужое тепло на пояснице, но закат отдëргивает от смущения своим видом в полной мере и красе.       Понятно, зачем Танджиро заставил его подняться. Надо будет спасибо ему сказать, ведь пропустить такое — грех на душу взять. Красиво, красивее, чем можно себе представить. Они выше уровня окружающих сосен, и неровные, ослепительные мазки заката разбрызганы по всему небосводу. Здесь тëплые, несчисленные цвета переходили в друг друга, в слиянии своëм чересчур напоминая немытую ленивой художницей-природой палитру. Руки Танджиро сомкнулись на талии замком, ключа к которому у Зеницу не было.       — Держу тебя, — подсказал Танджиро в самую ушную раковину. Зеницу заткнул ухо плечом на рефлексах. — Не грохнешься, не волнуйся. Даже если так, то упадëм вдвоëм.       Вдвоëм.       Быть честным, Зеницу не разбирал ни единого слова. Звуки не складывались в слова, лишь тембр голоса лился в уши и гарантировал покой. Безопасно.       Одна рука пропала, а когда вернулась, то розовым, золотым, ярко-оранжевым и почти фиолетовым заблестело заточенное лезвие. Зеницу дëрнулся. Маленький нож.       — Тише ты, дурëха. Я не для тебя его достал. Вернее, для тебя, но... Смотри, в общем.       Зеницу смотрел: рука потянулась к стволу, остриë нежно вошло в податливую кору. Зеницу чувствовал: Танджиро был вынужден податься вперёд и прижаться пуще. Он что-то вырезал.       Зеницу различал его сердцебиение.       — И давно ты носишь с собой холодное оружие?       — Давно.       Зеницу слышал улыбку Танджиро. Закрыл глаза, уставшие от солнца. Дыхание, ровное и глубокое, не своë, перекатывалось по раковине, проникало глубже, ворошило волоски на руках.       — Гляди.       Выцарапанные отрывисто иероглифы навсегда запечатлели в коре два имени. Танджиро и Зеницу. Второй записанный повернулся удивлëнно и о том слëту пожалел. Близость ударила пьянящим запахом в нос, что случаем ткнулся в щëку Танджиро. Тот отогнулся назад, увëл взгляд в никак не затухающее солнце. Зеницу тоже отвернулся, разглядев далëкий низ и с испугу попытавшись утонуть в хватке Танджиро.       — Здесь ветер сильнее, — заметил тот с явным смущением и края хаори натянул поверх Зеницу. — А ты мерзляка.       Почему Танджиро смущался?       Сердце Зеницу зашлось в быстром ритме, но теперь от страха в причинах этого не осталось почти ничего. Ветвь под ними нагретая, не шаткая, удобная. Или это грудь Танджиро так мягка.       Дерево не представляло угрозы. Мозги Зеницу считали немного иначе.       — Ты не понял, зачем мы здесь? — не то вопросом, не то утверждением.       — Чтобы я перестал бояться, — обиженно и горделиво.       — Нет, — покряхтел Танджиро, и от мотания головой его нос потерялся в жëстких прядях Зеницу.       Агацума ощутил кожей головы, как Танджиро втянул ноздрями воздух, и сам подался макушкой дальше, чувствуя, как сминает затылком кончик носа Камадо.       Он почти потерял равновесие.       — Закат, — сказал Танджиро.       — Закат?       — Какой его преобладающий цвет?       Зеницу подглянул на выглядывающую головку солнца.       — Жëлтый, — заключил он.       — Вот именно, — довольно промурлыкал Танджиро. — Ты говорил, что это цвет трусости и... как ты сказал?.. Болезненности?       Зеницу кивнул, и Танджиро сдул его волосы, полезшие в глаза.       — Это похоже на трусость или болезненность? — Палец Камадо устремился в самое солнце и утонул в его неприкрытом свечении.       Зеницу поражëнно и отрицательно вертнул нижней губой.       — Круто ты придумал, — по-детски восхитился он. К бровям его прижалась боковина ладони Танджиро, чтобы безопасно смотреть в горизонт над сетью деревьев, к которым Зеницу не испытывал ничего, не сейчас.       — Тебе всë ещë страшно?       Агацума пожал плечами, одно из которых пришлось по подбородку Танджиро постукиванием. Камадо клацнул зубами, Зеницу нервно засмеялся и подивился тому, как честно звучит его смех.       — Всем страшно, на самом деле, — продолжил Танджиро, падкий на философствования. Он размял челюсть, хрустнувшую приятно. — И мне тоже.       Зеницу заинтересованно накрыл его руки.       — Правда?!       — Конечно.       — Например?       За спиной помолчали, ослабили хватку и снова сжали, как тугим ремнëм, в котором чувствуешь себя красивым.       — Есть одна вещь, которую я не решаюсь сделать некоторое время.       Зеницу поëрзал, навострил уши, забил по костяшкам Танджиро в призыве продолжить поскорей.       Но Камадо не спешил с продолжением.       — Ты молодец, что забрался сюда, — в итоге сказал он тише, разочарованней. — И то, что я вырезал наши имена, так же показатель того, что воплощение твоих страхов может быть важным.       — Ты сменил тему, — надулся Зеницу, проявив наблюдательность в самый неподходящий момент. — И вообще, если я осмелился, то и ты тоже обязан, а то так нечестно! — Он подоткнул Танджиро локтем.       Танджиро ухмехнулся. Горько так.       — Не всë так просто.       — Нечестно! — повторил Зеницу и пустился в передразнивания о нерациональности страхов, их нормальности и обо всëм том, что Танджиро ему вверял.       На долю секунды Камадо подумалось, что Зеницу прав, и он может... попробовать. Потом он в ужасе отогнал эту мысль. Потом растëкся в истоме от представления о том, каково это. Потом потянул за серьгу до боли, отгоняя дурные размышления.       — Отличие в том, что то, что я собираюсь сделать, должно принести, — Танджиро прикусил язык, выбирая слова, — счастье.       — Я забрался на дерево и получил удовольствие от этого заката, — недоумëнно возразил Зеницу.       — Это другое, — стал распыляться Танджиро.       — Если результат так или иначе хороший, тогда зачем вообще колебаться?       — Потому что... Он не на сто процентов будет положительным. Я бы сказал, процентов на двадцать. И я могу сделать только хуже.       Зеницу серьëзно призадумался, сорвал листок и стал перекатывать его в губах, как ребëнок, берущий в рот что попало. Танджиро исподтишка смотрел на его губы.       — Я тоже мог упасть. Могу упасть до сих пор. Но ты мне помог, ты держишь меня, Танджиро. Поэтому с твоим страхом, что бы то ни было, я помогу тебе тоже.       Камадо зажмурился — не от боязни.       — Уверен? — на слышимости ветра уточнил он.       Зеницу впервые слышал его таким, и предчувствие было странное, сладостное, потягивающее. Если он чем-то сможет вернуть долг, принести пользу, он будет счастлив сам.       Любопытство, что за страх хранит в себе Танджиро Камадо, посасывало под ложечкой.       Зеницу ответил непривычно стойкое «Да».       Его потянули за подбородок. Солнце попало в глаз и ослепило на достаточное количество времени, чтобы не видеть, как измятые губы Танджиро по-подростковому сбито приближаются, а сразу почувствовать их касание, пригвоздившее к дереву своей неожиданностью. Сухо, поступательно, бесшумно.       Или Зеницу оглох.       Под закрытыми веками чернота и пляшущие белые точки. Ноздри боятся тревожить запах близости. Лëгкие замерли, воздух в них застрял, губы неловко изогнулись. Тело онемело, все чувства направив в точку соприкосновения — недолгого и остановившегося.       Урокодаки бы за такой контроль дыхания Танджиро палкой забил.       Первым Зеницу слышит стук. Это его сердце. Или сердце Танджиро, или всë вместе. Он слышит ветер и обоюдный страх. Первый уносит второе. Шок глушит всë.       Нужно собраться.       Зеницу на пробу двигает губами. Они в уголках слиплись, обветрились. Автоматически смачивает их языком и угождает самым его кончиком между губ Танджиро.       И, отшатнувшись друг от друга от невыносимой горячести ставшей общей слюны, они падают.       Летят ветвью ниже, удачно цепляются одеждой за сучья. Виснут, как бельë на верëвке. Адреналин вышибает остальное с концами. Горло сжимается от невышедшего вопля.       Танджиро застревает рядом. Чудом не рвëт хаори. Выглядит затравленно, красно. Зеницу, конечно, не лучше. Руками вперивается в новую опору, в каждый выступ, глотает воздух и толкает его выдохами по направлению к Танджиро. Они дышат одним и тем же. Они боятся одного и того же. Они чувствуют идентичное.       Глазами в глаза. Шары, полные страха всë испортить и ожидания. Дыхание восстанавливается само, постепенно и жадно. Они передают его друг другу поочерëдно. Ветка покачивается в такт непрекращающимся глоткам здорового лесного кислорода. Даже голова кружится от него. Или не от него.       Следует гнетущая тишина и избегание зрительного контакта.       — Говорил же, что всë испорчу, — сломленно подаëт признаки живости Танджиро.       Зеницу от себя уничижительный тон слышать может, от Танджиро — ни за что.       Он показательно хлопает по ветвям со всех сторон, демонстрируя, что держится теперь без его помощи, крепче крепкого.       — Теперь не упаду, — говорит он.       Танджиро с опозданием улавливает намëк.       Изламывает брови, спрашивая без слов. Зеницу согласно моргает, забавно расслабляет губы, ногтями проезжается по коре, добавляя ей неидеального узора.       Танджиро пересаживается ближе. Ни следа усталости. Возможность упасть сидит в подсознании, движения внимательны.       Наклоняется, задыхается, целовать заново не решается, считает ресницы. Никогда не видел, чтобы одна — жëлтая, следующая — тëмная, и так по чередованию. Зеницу удивлял и приковывал даже такой мелочью, как обрамление век, подрагивающее, знавшее о проникновении в личное пространство. В запахе Зеницу всегда смесь страха, электричества и конфет. Первое ненадолго заменяется неподавляемым желанием. Танджиро кажется, что у кожи Зеницу лопаются электрические разряды.       — Я слышу, — заговаривает Зеницу ни с того ни с сего, — как колышатся твои серьги. Они всегда очень мелодичны.       Танджиро отвечает поцелуем.       Который длится всего секунду, не позволяющую Зеницу и опомниться, как:       — Таджимориус! Трусиха! Вы где?!       С чмоком головы рассоединяются. Зеницу прошибает затылок о ствол, причëм дважды за день. Пока он трëт назревающую шишку, Танджиро зрачками исследует низины, принюхивается:       — Да, это Иноске.       В этом выводе столько разочарования, что смешно.       — Мы... мы можем продолжить в следующий раз?       Зеницу после ушиба думается тягостно, но слова «следующий раз» зажигают в глазах гирлянды, внутри — смутную надежду, что теплится малым огоньком оранжевого цвета. Оранжевый — смешение жëлтого и красного. Такого же жëлтого, каким соревнуются беспорядочные пряди Зеницу с самой большой звездой. Такого же наливистого неоднородного красного, каким на солнце выцветают кончики волос Танджиро.       От смеха Камадо Зеницу пугается, что всë это шутка, за которой пойдут долгие издевательства, но Танджиро, вытирая уголки глаз, поясняет:       — Все ягоды-то разлетелись.       Вместо смеха Зеницу пучит глаза, вытягивается стрункой, представляя, куда Иноске может им засунуть свои катаны за то, что вернулись с пустыми руками.       — Да ладно тебе. — Танджиро возвращает на место прежнюю улыбку. — Скоро стемнеет, идëм.       Он подаëт руку.       Отчасти чтобы помочь и выжать остатки страха. Но лишь отчасти.       Зеницу за неë берëтся.       Притаившийся у носика того самого дерева ворон каркает, не впечатлëнный развязкой. Парни могут не переживать по поводу ягод — ворон всë равно на ходу придумал всю эту байку про отвар. Кто-то же должен был дать этим двоим пинок остаться наедине и выяснить очевидные чувства.       Если бы мог, ворон бы заухмылялся.       Солнце ещë не зашло.