Несчастный человек жесток и черств. А все лишь из-за того, что добрые люди изуродовали его. — Михаил Булгаков.
Первый раз он прячется в туалете. Они всё равно находят. Питерские ночи в середине лета — это опрокинутое небо, едва подкрашенное черничным соком. В квадратах окна сгущается пародия на ночь в бесстыдном свете. Ему снятся кометы на подлёте к астероиду Б-612 и Нетландия в обёртке от конфеты. Город остаётся тлетворным, тлеет огоньками на горизонте в проруби оконных стекол приюта. Питер не знает сказок и глух к шуму моря. В Питере пенопластовые люди с усмешками зверей, что мелькают в секундных вспышках, когда успеваешь поднять голову от керамической пасти унитаза. В зеленоватой воде плавают божественные силуэты на разорванных рисунках, и белая пена водопроводного слива уносит Венеру обратно в глубины такие далёкие, что, наверное, в соседстве у неё Ктулху. — Сраный извращенец! — Да забей. Периферийные голоса старшеклассников складываются ветром, навылет через висок. Гештальты сыпятся многоугольниками, как в клайдоскопе, падают на голову плашмя, режут гранями — всё лицо в кровоподтёках. — Отличная мысль. Кого первым? — спрашивает несяный сгусток от человека (ли?) в отражении зеркала на стене, и жёлтые радужки игриво трещат бенгальскими огнями. Не высекай искры, коли не хочешь спасаться от пламени. В груди похрустывает и заводится бомба с отложенным стартом. Красные провода и синие провода, ни один не отрежешь, потому что они вросли ему в тело: капилляры воспаленных бессонными ночами глаз и ветки вен под известняком кожи. Остаётся только считать.Пять.
Наказывают их всегда порознь. Чулан играет роль карцера на постоянной основе с упоением главного актёра труппы. Пахнет химикатами и прелой тканью, разложением и насилием над личностью — одной над другой. В таком маленьком пространстве истерика в три раза громче, а голос на подкорке гулкий, его фонетика, грамматика, семантика маленькому мальчику Серёже не вполне ясна. Ясно только, что темно и страшно. — Ты виноват, идиот! Тряпка, слюнтяй! Какого чёрта ты пошёл признаваться?! И химозная пыль белыми хлопьями сыпется ему на голову, и спрятаться не получается, и он выходит на четверть седой, а на половину труп. Вечером Олег твердит, что теней нет, а он вот, живой, настоящий, тёплый, а сгусток пузырящейся темноты в перьях в углу улыбается мерзко острыми кольями зубов: — Так тебе тепла не хватает?Четыре.
Со временем запасы нерастраченной любви становятся размером с небольшую коммуналку. Она забита в дальний угол, в черепную крышку последним гвоздём. Придумать бы, как перерабатывать её в энергию. Экологично, гигиенично, эстетично. Его запасами можно осветить Васильевский, обласкать сто сорок четыре (с математикой всегда было хорошо) воронёнка с перебитыми крыльями (ну, или хотя бы одного) или согреть чужие мерзлявые плечи в леденеющей спальне. Управленцы твердят, что случились неполадки и отопление дадут, и голос их звучит перезвоном монет, когда они убеждают: нужно только подождать. — И при коммунизме нам, наверное, вообще не надо будет умирать, — добавляет с оттенком грудного рычания слишком складный для подростка Олег с нижней кровати. Питер не видит счастья. Счастье не видит Питер. Складно и прохладно. Здесь привыкают, что шум прибоя — перфораторный соседский привет, а Венера рождается не из пены, а из маслянистой бензиновой плёнки на лужах в середине холодного октября. Отсчёт продолжается.Три.
По одному каналу показывают документалку про леммингов, прыгающих с обрыва. Суицидальные наклонности грызунов каким-то образом пересекаются со сводкой новостей о найденном с утра под окнами собственной квартиры крупном бизнесмене. Лужа мозгов на асфальте от него тоже крупная, но не крупнее банковского счёта, самомнения или пряжки ремня, который бликует в свете, падающем через большие окна конференц-зала. — Ты не понял, мальчик. Твоя шарашкина контора не проживёт и дня без наших средств, и все твои девичьи мечты посыпятся. Это жестокий мир, и он не терпит сопляков. Ты либо соглашаешься на сделку, либо… Всегда есть второе либо. Ему, кажется, он ночью тоже прыгал с высоты — внутренности перемешаны в кровавую похлёбку, приправленную перчинкой пепла. Только в отличии от бывшего партнёра по бизнесу, он не упал, а взлетел. Отголоски питерпэнщины. — Ты же сам твердишь, мол, вместе. Так он и был вместе. По частям ему нельзя. Чем выше взлетаешь, тем больнее падать камнем в колодец дворов с перелётными стаями. Расшибёшь венозную синеву колен и мигренозный висок. Чёрный дёготь разольётся всем на обозрение. Никто не должен знать. Серёжа прячет новости о гибели бывшего партнёра из своей ленты.Два.
На стене обозримая пустота. Внутри пустота осязаемая. У каждого дыра размером с бога, и каждый переполняет её, так что смыслы выплёскиваются через край. У него дыра размером с красивого мальчика с большими глазами, и он не заполняет её. Больше нет. В пентхаусе два Сатурна. Один за столом, далеко от солнца, обломки лихорадочных слов, болезненных, полубредовых — «Убийца!», «Нет, нет, мне это приснилось!», «Не может же быть, чтобы…», «Почему ты уехал?» — формируют его кольца и личность. Он смотрит на новую картину. У второго Сатурна* затравленный взгляд. Серёжа думает, что вот так кончит Питер Пэн. Вечный безродительский мальчишка обратится в безумного старика, пожирающего детей. Время вырастит то, что любит, чтобы потом убить. И от этого не спрячешься. Тогда он снимает отца со стены и вешает мать.Один.
«Я помню всех, кто причинял тебе боль, и видит Бог, я слишком долго всё это терпел». Но Бог не видит, отвернувшись от своего изуродованного чада с трещиной улыбки в треть лица. И Питер — им самым забытое место. Теперь единственный досягаемый, неделимый бог для них — тот, что пожрёт всех своих нелюбимых детей и возьмёт каждую душу в Неверленде на много лет вперёд. Кто не спрятался — я не виноват.Я иду искать.