×××
Он пришёл в эту школу один. Не в смысле, что ходить ему было не с кем или садиться и шляться на переменах, а просто, совершенно один. Про таких обычно говорят: «Не от мира сего» или что-то куда менее цензурное и благозвучное, но здесь больше всего подходило именно это. Именно в такой вариации, хотя «странный» и «дебил» в его адрес звучало не реже. Он вошёл в класс так, будто не ему было необходимо закончить школу и обязательно поступить в престижный универ, найти работу, завести собаку, красавицу жену отхватить, родить парочку детей и так далее, по списку идеальной и стабильной жизни, которую рисуют себе многие. Стабильность была последним, что его интересовало в этой удивительной жизни. В общем, не выглядел он, как благонадёжный ученик, муж и остальное. По списку. В помещении класса он смотрелся как-то совсем неуместно, если не сказать нелепо. Все эти парты, выкрашенные в тошнотворный бежевый цвет, стены с отходящими в некоторых местах обоями и, конечно же, пожелтевший от старости потолок и скрипучий древний пол словно душили его, такого живого. Никто этого не видел, не обращал внимания, а Андрей заметил сразу же. Он сел на третью парту первого от окна ряда, моментально заинтересовав других, и улыбался постоянно открытой, немного наивной улыбкой. Сверкал большими глазами, в которых так и кипела жизнь. У него они карие — не тёмные, как истлевшие угли, а другие, какие-то совершенно, неописуемо другие. Всё время разные, но постоянно живые, такие, в которые хотелось не прерываясь смотреть. Он был красив какой-то дикой, потусторонней красотой. Не такой, какой обычно бывают красивы люди. Выразительные брови на бледном лице то и дело взлетали, сходились на переносице и редко когда застывали на месте, что грозило ему ранними морщинами, и, если бы его волновала внешность то, пожалуй, он бы был этим всерьёз обеспокоен. Он был немного нелеп в каждом своём слове, каждом действии и движении, но бесконечно очарователен. В каждой его черте сквозила эмоциональность, взрывная и бурлящая, такая внезапная и спонтанная, искренняя и яркая, что и уследить было трудно. В одно мгновение он смеётся бархатистым и немного шипящим смехом, а в другой всем уже не смешно, потому что он мрачно хмурится и сжимает край парты, чтобы не полезть с кулаками на того, кто его разозлил. Он достаточно быстро растерял потенциальных друзей из-за своей вспыльчивости и импульсивности, но поделать с этим ничего не мог, и вряд ли хотел. На недовольные, а порой и откровенно злые взгляды в свой адрес не реагировал никак: не выглядел напряжённым, расстроенным или ущемлённым, лишь усмехался с совершенно нечитаемым выражением на лице и шёл мимо, иногда вскинув голову. Не из гордости какой-то злой, а просто потому, что хотелось. А иногда, склонив голову, едва не тычась подбородком в грудь, не потому что стыдно или страшно смотреть людям в глаза, а потому, что задумался так глубоко, что не дозовёшься. Он — одна большая спонтанность, оголённый провод под постоянным напряжением. Это видно в нём всегда, как бы далеко он ни ушёл в своих размышлениях, известных только ему самому, как бы отрешённо ни выглядел и как бы спокойно ни сидел, а с ним, поверьте, бывало и такое. Только вот искристое напряжение никогда не угасало, вспыхивало в глубине глаз и снова, снова притягивало. Так неизбежно, неотвратимо. Он по-совиному клонил голову к острому плечу, рассыпал в беспорядке тёмные волосы и, казалось, совсем не причёсывался. Говорил то, что думал, и часто ему за это доставалось. Не все любили правду, а в той форме, в которой он её подавал и подавно. Он вспыхивал, как спичка, брошенная в адское пламя и так же быстро остывал. Говорил он торопливо, сбивчиво, сопровождая все слова живой мимикой и жестикуляцией, и, казалось, что мысли его всё же опережают, несутся в голове со скоростью света и не успевают складываться в слова, предложения. Князь не всегда улавливал ход его мыслей, но Мише, кажется, это было неважно вовсе, а Князь и рад был возможности его разглядывать, запоминать странные и чарующие черты так бритвенно заострившегося с годами лица, как художник, разумеется. Этих взглядов он часто смущался, не розовел, как это обычно бывает, скулами, а хмурился, закатывал свои невозможные глаза и отворачивался, не в силах выносить такие откровенные взгляды. Андрей улыбался на это, как дурак, но перестать смотреть себя заставить не мог. Он был тактильным. С лёгкостью вторгался в чужое личное пространство, хватался за руки, запястья, плечи, а в своё пускал не всегда, щерился, едва не шипел по-кошачьи, а вот зубы показывал, и не сказать, чтобы все. Удивительно, но от остальных он отличался даже улыбкой, клыкастой и с отсутствием некоторых передних зубов, выбитых, вероятно, в драке. Андрей и не удивился бы вовсе, если узнал бы, что именно так всё и было. Он Князю понравился. Сразу, как только зашёл. Сначала внешне, прошу простить циничность, но это так, а после уже как человек. Другим он сразу не понравился, но в лицо это ему сказать никто не решался, все только натянуто скалились в ответ и смотрели неприязненно, как-то загнанно, потому что не знали, как себя с ним вести, потому что всё, что отличается от общепринятой нормы, для них было дико. И, кажется, они его всё-таки боялись, безосновательно, конечно, но беспочвенный страх и стал зерном, выросшим в ненависть, не открытую, разумеется, но не менее едкую и злую. Он это, похоже, и не видел, вёл себя, как ни в чём не бывало и путал остальных только сильнее, до того он был лёгок и отходчив, что плевать хотел на других и их мнение. Уж не скажешь, глупость ли это была, или простая, святая наивность, но итог один: его не любили. Сделать ничего не могли, приходилось мириться с его присутствием в классе, общаться, сжав зубы, а за спиной обсуждать, кидать недоверчивые взгляды. Как Андрея злило это лицемерие. Становясь невольным слушателем и очевидцем подобных моментов, он был разочарован в собственном классе, ему всё больше становилось тошно от них. Проучиться одиннадцать лет и только в конце увидеть всю гниль в этих людях, вот что вызывало отвращение, а не странный новенький, никак не заслуживший такого отношения к себе. Он представился Мишей. Когда они знакомились, и он представился, Князь улыбался и едва сдерживал смех. И так мягкое на произношение имя от него звучало трогательно и шипяще. Он об этом и сам знал, поэтому протягивал ладонь с лёгкой усмешкой, явно ожидая от нового знакомого комментариев по этому поводу, но Андрей не оправдал этих ожиданий и, кажется, тут уже можно было усомниться в его адекватности, потому что улыбаться едва знакомому парню, разглядывая его во все глаза практически не моргая, могло остаться проигнорированным, будь Андрей симпатичной девчонкой, коей он всё-таки не являлся. Не то чтобы Князь был не симпатичным парнем, но, к сожалению, реакции на подобное бывают разными, чаще отрицательными, конечно, даже когда не вкладываешь в улыбку «ничего такого», ничего предосудительного, что действительно могло бы оскорбить или задеть. И сколько бы раз он ни пытался себя одёргивать, никогда не помогало. Внешность окружающих людей Князя всегда интересовала, в общей массе прохожих он пытался выцепить того, кто отличался, скажем, одеждой, походкой, цветом волос, чем угодно. В лицах людей Князь искал черты, отличные от остальных. У кого-то замечал, например, нос с горбинкой, который интереснее смотрелся в профиль, у кого-то очевидную асимметрию лица, уголки глаз на разном уровне и ещё много черт, которые принято считать не красивыми или даже уродливыми. Для него это уродствами и не было, особенностями — да, но никогда уродствами. Необычные лица лучше ложились на бумагу, интереснее смотрелись на портретах, которыми сложно было удивить, и всегда вдохновляли. Даже старые работы вызывали лёгкое покалывание на кончиках помнящих каждый штрих пальцев. Мишу тоже хотелось нарисовать, до дрожи в руках и огня в пальцах хотелось, ведь его внешность, как ничья другая, подходила под определение «необычная», да и к тому же не только она была необычной, а весь он был таким, начиная с образа и заканчивая привычками. Например, он часто небрежным кивком головы стряхивал волосы со лба, проходился языком по сколам отсутствующих зубов, что, вероятно, оставляло на нём тоненькие порезы, потому что он хмурился и сжимал челюсть. Гримасничал, когда записывал что-то в тетрадь, проговаривал некоторые слова мягким шёпотом, не заморачиваясь о том, что его могли услышать, закусывал полные, сухие губы и улыбался чему-то своему. Насчёт его улыбки у Князя был отдельный пунктик. Другим его улыбка не нравилась, как собственно и весь он, но не Андрею. Князь так привык к обычным, ничем не отличимым друг от друга улыбкам, глядящим на него с обложек маминых журналов, с рекламных баннеров, да даже из зеркала, что и не задумывался, что такой очевидный недостаток, как отсутствие зубов не оттолкнёт, а заинтересует сильнее, хотя казалось, куда уж ещё сильнее. Он знал, точнее, чувствовал, что Мишу такая реакция удивляла. Он не был падок на комплименты, и заезженные подкаты в его случае не сработали бы. Даже думать о них не стоило, проверено методом проб и всех вытекающих из них ошибок. При всей прямолинейности, импульсивности и, как могло показаться на первый взгляд, невосприимчивости к чужому мнению и косым взглядам, красивым себя Миша не считал, как собственно, и всё его окружение, даже близкое, состоящее из семьи. Андрей же их упущение принялся исправлять с не свойственным себе рвением, не до конца отдавая отчёт в словах и действиях, только позже сообразив, что ведёт себя с ним, как с кисейной барышней. Князь удивлялся, как ещё не получил по лицу за подобное и как Миша терпит эти голубоватые порывы. А он действительно то ли терпел, то ли не замечал, хотя часто слушал внимательно, Андрей это знал потому что, когда терял нить повествования, отвлекаясь на что-то постороннее, Миша всегда повторял последние сказанные им слова, и он уже тогда продолжал говорить. Это ужасно радовало даже несмотря на то, что поначалу их разговоры ограничивались чуднЫми шутками и понятными только им двоим темами.×××
— Как ты… как Князь? — Горшок пытается, правда пытается, вернуть зрению чёткость, но ничего не получается, он смотрит словно через замыленный объектив камеры. Андрей уже догадался, что если и дальше будет идти на поводу у эмоций, то ничем хорошим это не закончится. Воспоминание больно режет по живому, на мгновение воскрешая всё то, что он похоронил под двумя браками, работой, занимающей уйму времени, и пятнадцатью годами в принципе счастливой жизни с приятными нотками ностальгии по прошедшим годам. Ну и что, что порой в его картинах фигурировал взъерошенный шут с карими глазами? Он ведь художник, его профессия напрямую связана с образами, которые закрепляются за определёнными людьми. За Мишей ещё давным-давно закрепился этот шут, и сколько бы он ни садился за наброски, сколько бы ни выводил на бумаге незнакомцев, злосчастный шут, мистическим, совершенно непостижимым образом, оказывался Горшком, будто тот даже после «разрыва» находился где-то совсем рядом, следил, и, когда становилось совсем невмоготу, молчаливо поддерживал. Андрей не любит наркоманов. Просто ненавидит, потому что наркоман, с которым он сейчас сидит на одной лавке, ещё пятнадцать лет назад забрал его Мишу.×××
Когда Андрей буквально на себе волочит Мишу домой, тот даже не сопротивляется. Может, до распухшего от наркоты мозга дошло, что опасаться некого, и он цепляется слабыми руками за потерянного давным-давно друга, который даже спустя столько лет физически не в состоянии бросить несчастного торчка. А может, он не понимает ничего, просто воспринимает как факт, что его, безвольного, куда-то тащат, грубо выхватив гитару. Князь не знает, радоваться ему или плакать, поэтому предпочитает вообще отключить эмоции. Андрей с силой и какой-то глухой яростью дёргает Мишку на себя. Горшок безвольно заваливается вперёд, даже не пытаясь сопротивляться. Почти повисает на крепкой руке. Князь вложил столько силы в это движение, что в один момент ему кажется, будто Горшок сейчас переломится в его руках, поэтому он сбавляет обороты и заталкивает своё раздражение куда подальше, до лучших времён. И несмотря на то, что Горшок выше его почти на голову и практически всем своим весом висит на Князе, держать его оказывается на порядок легче, чем когда-то.×××
Князь кряхтел и матерился себе под нос, Миша всё-таки не пушинка, чтобы без видимых неудобств тягать его на себе, но Андрей упёрто тягал, и вряд ли нашёл бы в себе силы его отпустить. — Миха, — протянул Князь, облокачивая товарища на первую прилично выглядящую стену. — Тебе категорически нельзя пить, — Андрей упёрся руками в колени и ненадолго согнулся, чтобы выровнять сбившееся дыхание. Исподлобья он продолжил ненавязчиво наблюдать за другом, хотя и навязчивое внимание тот бы сейчас вряд ли заметил. Андрей предполагал, что попойка у одного из одноклассников дома примерно этим и закончится, поэтому был готов к тому, что сейчас происходило. Миша пьяно и нагло ухмыльнулся, легонько шлёпая Князя по горящей от перенапряжения щеке, и потянулся к карману затёртых, шитых-перешитых штанов. Он услышал дружеский совет, и правда был благодарен за заботу, но вот воспользоваться им вряд ли когда-то придётся — пить он не бросит. — А я что? Пьяный разве, Княже? — почти издевательски протянул он, и на светлой от природы коже распустился здоровый румянец, такой яркий, что его нетрудно было разглядеть и в вечерних сумерках. Андрей, как влюблённый идиот, сверлил лицо Миши ярким хрустальным взглядом и качал головой. Наверное, он сам напился, а теперь попрекает Мишу. Горшка просто на воздухе развезло, ничего необычного, сам он, видимо, поустойчивее к алкоголю оказался. — То-то же, — у Горшка глаза его выразительные в кучу собрались, движения все заторможенные и плавные, даже мимо кармана с несколькими помятыми сигаретами промахнулся, дурашливо хихикая и громко матерясь, совершенно не задумываясь о том, что они на улице города, пусть и вечерней, пусть почти безлюдной, но, тем не менее, улице, на которой в любой момент могут появиться нежелательные свидетели. Осенний ветерок приятно холодил разгорячённую кожу взмокшей шеи и лица, стирая с довольной горшенёвской физиономии последние следы румянца. Теперь его лицо бледнело, обрамлённое густыми тёмными волосами. Глаза, направленные на Андрея, лихорадочно, живо блестели.×××
Андрей невольно заглядывает в острое лицо рядом, пытается углядеть этот огонёк, но ничего подобного не обнаруживает, даже намёка. В квартиру они почти заваливаются. Со стороны можно подумать, что они оба пьяные в стельку, но нет. Андрей, как когда-то давно, облокачивает друга… всё ещё друга? — на стену. Возможно, его стоило посадить на тумбу, это Андрей понимает только тогда, когда небрежно разувается и пинает кроссовки подальше с прохода, а Миха покачивается без его поддержки. Горшка тоже стоило бы раздеть. Ох, не при таких обстоятельствах Князь хотел Мишу раздевать, далеко не при таких. Он без каких-либо проблем усаживает безвольное тело и опускается перед ним на корточки. Закидывает костлявую ногу себе на колени и стягивает промокший насквозь кроссовок. Где только умудрился?.. Промокшим оказывается не только обувь, но и штаны, примерно по колено. Они уже подсохли, но всё ещё оставались ощутимо влажными. Андрей невольно, почти инстинктивно, обхватывает ладонью тонкую щиколотку и поражается тому, насколько горячая у Горшка кожа. Миша под его ладонью ощутимо дрожит, обхватывает себя руками и шмыгает носом, очевидно, не может нормально вдохнуть, поэтому хватает воздух ртом. Причём так старательно, что просто напросто давится им. В прихожей достаточно темно, но Андрею даже не нужно включать свет, чтобы догадаться — глаза кажутся настолько чёрными не только из-за синяков под ними, но и из-за расширившихся почти во весь размер радужки зрачков. Мозг судорожно соображает, что из самого неприятного букета симптомов последует дальше. Князь готов завыть в голос, потому что сейчас ничего практически не происходит. Но это изменится. О-о-о, стоит только подождать. Князь вспоминает, мысли судорожно мечутся в мозгу, но он решительно не может вспомнить, что ему делать. Он не хотел к этому возвращаться, не хотел, поэтому и сжёг все мосты пятнадцать лет назад. Их отношения по всем фронтам были больные, не здоровые дружеские, крепкие, такие, чтобы на долгие годы, чтобы на рыбалку вместе, чтобы с семьями на даче, а такие, что сухими губами по виску после очередной попойки, после очередного шприца. Лживые обещания, что всё, последний раз и больше никогда, Княже, никогда, ты же мне веришь, да? Веришь?! Андрей верил, наивно и безоговорочно доверял, потому что был молодой. Молодой и глупый, слепо влюблённый в лучшего друга мальчишка. Миша знал об этом, знал, но никогда не говорил, а пользовался. Не со зла совсем, откуда там злости взяться, он просто не знал, что с этой влюблённостью делать. Князь ведь не девчонка, с которой можно повеселиться ночью, с которой можно пообжиматься и потискать, которую можно страстно и горячо обнять. Он ведь парень. Пусть невысокий, с аккуратными ладонями и светлыми волосами, смазливый, но парень. Миша сомневался, что хоть одна девушка в долгой перспективе вынесет его несносный, вспыльчивый характер, а Андрей выдерживал, даже остужал его пыл в некоторых моментах, потому что он — парень. Сильный и крепкий, ему ничего не стоило влепить отрезвляющий подзатыльник или не ласковый пинок под зад отвесить. А Горшок и рад, как по-другому эмоции выпускать? Поорали друг на друга, лёгких тычков получили, и, смеясь, пошли дальше. Горшок ощущал себя эгоистичным ублюдком, потому что смутно, но понимал природу этих чувств, может, даже не так хорошо понимал, как догадывался, как ощущал на себе особенное отношение со стороны Андрея. — Отойди от меня! Просто отойди! Мне это противно! Противно, понимаешь, да?! — Горшок подскакивает от горячих ладоней на икроножной мышце, ударяется затылком о стену позади себя и только несколько кофт, что Князь повесил в прихожей, спасают его от ощутимой боли, которая, несомненно, последовала бы за столкновением с голой стеной. Крепкая ладонь будто сейчас и вправду его обожжёт. Князь хмурится, ощущая, как мышцы под пальцами деревенеют — это ещё не полноценные судороги, которые обязательно начнутся позже, это жалкие их предвестники, поджимает губы, но послушно отступает, чтобы не нарваться на вспышку неконтролируемой агрессии, вызванную жуткой раздражительностью, которая у Миши, кажется, не иссякала, и после недолгой передышки разыгралась с новой силой. Один из первых симптомов ломки. Мишу знобит ощутимо, он весь на взводе, даже соображать стал яснее, теперь смотрит затравленно, зло, кажется, узнаёт даже. Сам Андрей никогда не страдал робостью и умением держать бушующие эмоции в узде, но он, в отличие от некоторых, задумывался о последствиях, которые придётся разгребать, если он неосмотрительно выскажется и пойдёт на поводу у злобы, а не рационального мышления. Горшок же не задумывался даже над тем, что режет без ножа, только острыми взглядами и словами. Князь не может его за это винить… он не должен его за это винить, но как же ему больно. Он ведь знает. Миша всё замечательно знает, всё он видит и запоминает, чтобы потом использовать против, обернуть так, чтобы Андрей всерьёз задумался о том, что Горшку от одного его вида противно, от любого прикосновения, мимолётного взгляда, в котором, против воли, плещется то же обожание, что и долгие пятнадцать лет назад. Он всё это прекрасно знает. Про принципиальную нелюбовь Князя к наркотикам, про то, что стал причиной этому, и про то, как Андрей к нему относится. Они ведь никогда и не говорили про это, но оба знали. Князь никогда не давил, время ведь такое было, девяностые, сплошное беззаконие. На улицу было страшно выходить. Если лицом смазливый вышел, сразу в педиков записывали, а с ними у местных воротил разговор короткий. Перо под ребро и ищи потом по всему городу, под каждым кустом и в каждой канаве, куда «неравнодушные» и «обеспокоенные» утилизировали такую гниль. Молодые Андрей и Миха и так подставляли себя под удар, в зоне риска находились, так сказать — что у одного волосы высветленные, что у другого, в несколько раз длиннее, чем подобает «нормальному» мужику. Сколько раз они убегали по узким питерским дворам и безлюдным улочкам, чтобы не отхватить тумаков?..×××
В крови бушевал адреналин, бил по оголённым нервам, и на губах, против воли, расползалась неуместная в произошедшей ситуации улыбка. Горшок, так вообще, хохотал, чем выдавал их местонахождение, но прекратить не мог, только перехватил князевскую ладонь покрепче и с силой потянул его куда-то вбок. Андрей не особо разбирался куда конкретно, он безоговорочно доверял Михе. Тот знал город, как свои пять пальцев, все тупики, все дырки в заборах, которыми в случае опасности можно воспользоваться таким образом, что никакая агрессивно настроенная шпана не достанет и не догонит. Он и сам ржал как полоумный, и не сразу сообразил, когда Горшок с силой выпихнул его вперёд себя, а потом, в буквальном смысле, приподнял над землёй и помог взобраться на груду строительного мусора — то оказались замызганные пеноблоки и ободранные куски стекловаты. Андрей сориентировался быстро. Уже давно запомнил, что скорость играет немаловажную роль при спасении собственной шкуры, да и Мишу срочно нужно было затянуть к себе, чтобы толпа, топот которой был уже хорошо различим, не успела его отлупить. Миша всё ещё тяжёлый, пышущий здоровьем, с раскрасневшимися щеками и придурковатой улыбкой, которую Андрей так откровенно любил, на которую он чаще всего и засматривался. Он неловко свесился и протянул ладонь Горшку. Его рука выглядела гораздо аккуратней по сравнению с жилистой горшенёвской лапой, и от этого контраста он ещё крепче сжал пальцы, потому что ему принципиально, до одури важно было, чтобы Мишка оказался рядом, сию же секунду, потому что голоса и шаги слышались совсем уж близко, и это не могло сулить ничего хорошего. Князь с силой затянул Горшка, и этот рывок значительно облегчил ему задачу. Миша достаточно ловко подтянулся руками и закинул ногу на пеноблоки. — Ссыкливые педики! — подоспевшая гопота злобно пнула основание башенки блоков и досок, а Горшок оскалился, глядя на них сверху вниз, и выставил обе руки, беззастенчиво демонстрируя два худых средних пальца. — Засунь их в жопу своему белобрысому дружку! Миша крыл их девятиэтажным матом, проклинал на несколько поколений вперёд. Они бы с главарём этой шайки, может быть, и продолжили бы соревноваться в остроумии, но двое других додумались, что можно друг друга подсадить и объяснить двум пидорасам, что так дела не решаются. Теперь уже Андрей схватил его за руку, выкрикивая: — Бежим! — и друзья стремительно сорвались места. От подошв их ботинок отлетело несколько щепок и белёсые облачка пыли. Они не остановились даже тогда, когда подбежали к краю крыши одного из гаражей. Под их ногами гремели листы металла, они по инерции пробежали до самого конца и с громкими, дикими, но счастливыми воплями приземлились на крышу другого гаража. Преследователей уже было не слыхать, видимо, они справедливо решили, что за психами по крышам гаражей бегать не резон.×××
— Хорошо, — хрипло отзывается Андрей и проглатывает боль, заталкивает её куда подальше, горько и бледно улыбается. — Я просто хотел убедиться, что тебя не свело судорогой, — совершенно ненужное сейчас оправдание повисает в воздухе, а улыбка истаивает. Князь отходит к противоположной стене, устало приваливается к поверхности и думает о том, что ему делать дальше. Чтобы не навлечь на себя гнев, говорит как можно безразличнее, надеясь, что Горшок не прицепится к его тону. Мало ли, что его ещё может вывести из себя сейчас, а Князь не находит в себе никаких сил, чтобы вынести ещё больше злости в свою сторону. Андрей чувствует себя опустошённым. Он давно бросил курить, но сейчас, когда гадкое отвращение к самому себе лениво царапает за грудиной, точит коготки, он хлопает себя по карманам. Сигарет, естественно, никаких не находит и устало опускается прямо на пол, закрывает красные и сухие глаза, погружается настолько глубоко в свои не весёлые мысли, что не слышит неуверенные и шаткие шаги рядом, но зато чувствует, как Миша в мрачном давящем молчании протягивает ему сигарету и спички. Горшок смотрел, на него?.. — Чего пялишь? Бери, блядь, раз хотел. Хотел же? — Князь кивает, аккуратно принимает скромное подношение. Он старается не подавать вида, но Андрей удивлён, когда Миша присаживается рядом, хотя, скорее уж, падает. Ноги его откровенно не держат. Горшок не в силах извиниться нормально, не в состоянии произнести это ртом, но вполне в состоянии неловко протянуть сигарету и сесть рядом, Андрею сейчас и этого достаточно, он согласен на всё что угодно, лишь бы Миша перестал его пытать злыми и едкими замечаниями, выворачивающими наизнанку душу. — Спасибо, — тихо благодарит и поджигает кое-как отсыревшую спичку. Когда во рту появляется непривычная, давно забытая после второго брака горечь, он хрипло откашливается и выпускает дым даже через нос. Слизистую щиплет, и вкус поганый, он не знает зачем закурил, ни грамма облегчения это не принесло, дым только надругался над вкусовыми рецепторами и осел где-то в глотке. — Нехуй начинать, если не умеешь, — грубо отзывается Горшок и выхватывает почти не съеденную тлением сигарету. Смачно затягивается, зажав её между дрожащих крупной дрожью пальцев, и прикрывает глаза, можно подумать, что в наслаждении, но на самом деле от клубов густого дыма, они беспощадно слезятся. — М-не… Мне время нужно, Андрей, время. Понимаешь, да? — заглядывает в глаза, почти в отчаянии, накатившем девятым валом, затопившим сейчас их обоих. Горшок даже вперёд подаётся, а Андрей всё понимает, не торопит и ни к чему не обязывает. Времени у них предостаточно, пятнадцать лет ждали непонятно чего, и ещё смогут подождать. Князь точно сможет, он ждал его почти всю жизнь.×××
Андрей готов ждать сколько угодно но, тем не менее, времени всего мира у него нет. Давить всё же приходится. Приходится напирать. Миша шипит и сопротивляется, но сил у него едва ли больше, чем у пятилетнего ребёнка. Единственное, на что его хватает, так это на то, чтобы слабо оттолкнуть руки Князя, но и это не приносит должного эффекта, и, когда Андрей, мысленно извинившись перед Мишей, принимается стягивать с него такой же древний, как и гитара, свитер, то Горшок сдаётся и лишь сверлит глазами. В такую погоду шляться по улице в одном лишь свитере было верным способом подхватить простуду, а там, кто знает, может и что похуже. Андрей, в принципе, готов к тому, что ничего хорошего под слоем замызганной ткани его не ждёт, поэтому заранее делает рожу кирпичом, чтобы его настоящие чувства было невозможно прочесть. Ему удаётся скрыть граничащее с жалостью удивление за непроницаемой маской ничего. Горшок, будто бы специально, смотрит пристально, в надежде, видимо, напороться на презрение или брезгливость, но в итоге ничего подобного не видит и теряется. Князь усмехается краешком губ, наверное, он порушил кому-то линию поведения и усложнил задачу. Миша, очевидно, не помнит некоторые эпизоды их совместных приключений. Может это и к лучшему.×××
— Пожалуйста, пожалуйста, смотри на меня! — Андрею было страшно, так чертовски страшно, что в горле появился ком слёз, и голос позорно дрожал. Всё бы ничего. Они нарывались на компании, которые не прочь были подраться, их били, они били в ответ, всё это было и не единожды, но сейчас всё было по-другому. Он суетился рядом с Михой. Рядом с избитым и пьяным в дрова Михой, который заявился к нему в полвторого ночи и едва не упал в квартиру, потому что не предусмотрительно опирался на дверь. Горшок редко напивался без него, а уж тем более, редко опускался на колени, и в глухом отчаянии, обняв за ноги, просил прощения за то, что вот такой он, алкаш и паразит, который способен лишь камнем идти на дно и заодно всех близких за собой тащить. Князь клялся и божился, убеждал его, что это не так, но пьяный в драбадан друг и слышать ничего не хотел, почти умолял ударить, добавить сверху тех побоев, которые уже имелись, а потом тихо и сорвано рыдал, уткнувшись бледным лицом в колени присевшего рядом Андрея. Князь перебирал тёмные пряди непослушными пальцами до тех пор, пока Мишу не перестало трясти, и он не затих, даже задремал почти, вцепившись пальцами в штаны. Князь бы не стал его трогать, позволил бы выспаться, чтобы лишний раз не тревожить уставшего и замученного Горшка, но слишком уж тот здоровый, чтобы без дополнительной помощи донести его до кровати, а оставлять в коридоре, как собачонку, Князь бы никогда себе не позволил, в каком бы состоянии друг ни пришёл. — Мих, — Андрей легонько тряхнул его, с сожалением закусывая губу, когда тот слабо шевелился, хмурился в тревожной дрёме и казался на несколько лет старше, чем есть на самом деле. Андрею не нравилось, как от природы светлая кожа становится нездорово-серой, ему не нравилось, когда ясный взгляд был подёрнут алкогольной, дурной дымкой, когда он совсем не осмысленный, а туповато-оцепеневший. Всё это ему не нравилось, и Андрей постепенно перестал узнавать того Мишу, который несколько лет назад перешёл в его выпускной класс, с которым они гоняли по крышам гаражей в девяностых, который глупо отшучивался и пил в меру, а не до синих чертей и отключки в чьих-то ногах. Самое странное, что его и настораживает, так это то, что запаха спиртного почти нет…×××
— Вставай, ну-ну, тихо, я помню, что тебе неприятно, просто позволь помочь, — Горшок снова дёргается, но в этот раз не из-за того, что предпринял очередную попытку вырваться, а потому, что оглушительно чихнул. Это не первый признак простуды или банального ОРВИ, хотя, Князь сейчас бы многое отдал, чтобы это оказалось оно. Худое тело в его руках дрожит, и Андрей только сильнее сжимает руки, крепче прижимает к себе, он пользуется этой минутной слабостью, вспоминает каково это, обнимать Мишу, только тот не обнимает в ответ, как когда-то, ему бы сейчас сориентироваться, куда ногу ставить, а не лезть с непонятными нежностями. Горшок горячий, такой, что это даже через одежду чувствуется, и единственное, что Князь ему может предложить — это душ. Не ледяной и не контрастный, а просто тёплый успокаивающий душ. Вряд ли Мише в ближайшее время выпадет возможность нормально его принять, мрачно думается Андрею, и он затягивает Мишу в ванную. С одеждой они разберутся позже, Князю не приходится сомневаться, что любая из его футболок, даже самого миниатюрного размера, повиснет мешком, но это всяко лучше, нежели надевать свитер, который Андрей планирует всё-таки закинуть в стирку, или вообще голым… Упаси матерь Анархия. Миша на ногах не стоит, поэтому, когда они всё же более-менее разбираются со шмотками (разбирается в большей степени, разумеется, Князь), он буквально заходит с Михой в душевую кабину: как был, в футболке и штанах, даже в носках, но это сейчас мало кого волнует. Хотя, наверно, волнует Миху, но его Андрей не спрашивает, вся ситуация представляет собой одно сплошное неудобство напополам с глухим разъедающим отчаянием и борьбой с собой, так что залезь он хоть в шубе, ещё хуже Князю бы вряд ли стало. Он ведь зарёкся никогда больше не связываться со всем этим, оставить в памяти только хорошие моменты, только чтобы ностальгию вызывали слабую и искреннюю улыбку на лице, а не застывшие в глазах слёзы. Из раздумий его вырывает тихий, но очень болезненный стон. Князь ничего не может сделать, никак не сможет помочь, он обязательно вызовет врача, но для начала поможет Мишке привести себя в порядок, не хотелось, чтобы его приняли за бомжа, хотя за труп вполне могли, и тут даже ванные процедуры не помогут, тут даже он бессилен. — Обопрись мне на плечи, — объективно поразмыслив, приказывает Андрей. Миша по другому просто не устоит и свалится, расшибётся о керамическую плитку, и в итоге скорой будет некого госпитализировать. Этого Князь допустить не может, и раздражённый до предела своим паршивым состоянием Миша это тоже понимает и без лишних слов выполняет просьбу, своими тонкими руками обхватывая за шею. Андрей прижимается ближе, ни намёка на интимность, только осторожность и плавность движений, чтобы не навредить. Он быстро и без лишних телодвижений сдёргивает штаны и бельё с друга, может быть, он бы и смутился в любой другой ситуации, но сейчас в нём слишком много нездоровой жалости, чтобы позволить себе открыть рот и прямо посмотреть в глаза. Он чувствует, что у него это на лбу написано, бегущей строкой в глазах. Андрей оценивающе пробегает взглядом по обнажённому тонкому телу, невольно вспоминает, как когда-то давно они были на речке. Естественно, никто не рассчитывал, что им удастся искупаться, поэтому плавали они в итоге голышом, у Мишки тогда ещё не было татуировок и торчащих рёбер, ключицы и подвздошные косточки не выделялись так неестественно сильно, обтянутые сухой серой кожей, а на щеках играл здоровый румянец. Хуже всего ему становится, когда взгляд скользит от запястий к предплечьям. Выгоревшие вены испещрены небольшими синячками и шрамами, их не то чтобы настолько много, но следы, которые остались в напоминание, тоже видны не хуже, их словно подсветили изнутри, ткнули Андрея прямо в лицо и вышибли воздух, потому что дышать становится подозрительно тяжело. Голова становится свинцовой. — Не прокомментируешь даже? — Андрей спешит отвести взгляд, его пристальное внимание не могло остаться незамеченным, слишком откровенно он пялился, даже неудобно как-то становится. Взгляды, даже такие откровенные, были в порядке вещей в прошлом. Позволено ли сейчас?.. Они ведь теперь чужие друг другу люди, с одним на двоих прошлым, но в настоящем же они порознь, разве одного прошлого достаточно, чтобы связывать их так крепко до сих пор? — Нет, — хрипло отзывается Князь, вынырнув из размышлений. Имеет ли он право упрекать Миху теперь? Давать советы, отрезвляющие оплеухи? Как же сложно. — Зря, — откидывает голову и прикрывает опухшие веки, ощутимо дёргается, когда Андрей включает душ и зло смотрит сначала на неприятно прохладную воду, забавно щурится и сопит, а потом, так же зло, на Князя. — Мать Тереза, ё-моё, всех торчков подбираешь? Или я особенный? А может у тебя свои, голубоватые мотивы? — его голос звучит невнятно, и Князь сокрушённо качает головой, волосы его уже промокли, как и одежда, на которой почти не осталось сухого места. — Какая же ты язва, — видимо, характер Миши за пятнадцать лет ощутимо попортился, а начавшаяся ломка положение ещё ухудшила. — Какой есть, — ехидно отзывается Горшок, и они оба замолкают, смысла продолжать этот злой диалог нет. Андрею почти всё равно, что друг ему способен наговорить, ему почти всё равно, и вообще, сейчас не самое подходящее время для светских диалогов. Они оба мокрые, а Миша к тому же и голый, Андрей и того лучше, полностью одетый, но промокший насквозь, какой же абсурд. Он чувствует себя участником наркотического трипа. С полки Князь хватает первый попавшийся гель для душа, кажется, даже женский, но сейчас ему всё равно, он бы и куском хозяйственного мыла воспользовался, попадись он ему под руку. Миша, кажется, что-то говорит, щерится недовольно, чихает и трясётся, но Андрей смог абстрагироваться от всех внешних раздражителей.×××
Князь едва не задохнулся, когда прошёл в квартиру. Тут без преуменьшения воняло так, будто кто-то умер, а теперь активно разлагался, даже мухи были в подтверждение этой страшной теории, но вроде нет, по крайней мере, за день никто не мог разложиться до такого омерзительного запашка. Андрей поторопился пройти внутрь — плевал он на беспорядок, на бутылки, пакеты, коробки, на всё плевать, лишь бы с Мишей всё в порядке было… Как он там? Тупая игла вины вонзилась в позвоночник, ноги онемели, отказываясь слушаться, но какая к чёрту разница?! Если что, он и доползти сможет, не страшно, ему совершенно точно не страшно. Горшок оказался на полу, рядом обличающе валялась закоптившаяся ложка и зажигалка, пара шприцов закатилась под диван, и Андрей буквально упал на колени рядом, потому что тупая игла пару раз вышла и вошла обратно, но этого хватило, чтобы ненадолго потерять ориентацию в пространстве от животного ужаса.×××
Тогда он приобрёл неоценимый опыт и обширные знания о том, как выглядит ломка и что она из себя представляет. Андрей был открыт для нового опыта, но это тот случай, из разряда «меньше знаешь — крепче спишь». Не должен он был узнавать специфику этой стороны существования, но его никто не спросил, просто выбросили в круговерть событий, пинком под зад в реальность, где пыльный пол и радостно пускающий слюни Миша. Радостно, разумеется, ровно до того момента, пока в крови лошадиная доза дофамина. Дальше радостного становится гораздо меньше, потому что первые симптомы за несколько дней не ослабевают, а только усиливаются. Приятное дополнение в виде безостановочной рвоты и диареи стало настоящим сюрпризом, а дальнейшее изучение вопроса открыло ему знание, что от постоянной рвоты может открыться кровотечение. Гель действительно оказывается женским и очень приятным, вода становится той температуры, которой надо. Плитка тут всё-таки уходит больше в холодный оттенок, нежели тёплый, а вот жёлтый свет от лампочки ложится на неё так «удачно», что подсвечивает все шероховатости и недочёты, вот тут надо было воспользоваться услугами мастера, а не играть в прораба самостоятельно. Андрей себя одёргивает, ему аж неловко перед самим собой становится за то, что он так откровенно избегает собственных мыслей, малодушно выставляет их за пределы черепной коробки, и они в итоге принимают вполне материальную форму в виде Миши, целиком покрывшегося гусиной кожей и периодически шумно чихающего. Ладони скользят по тонкому телу одновременно и привычно, и нет: он ведь знает, кого трогает, держит это знание в голове, ведь раньше тоже трогал, они оба, тактильные до безобразия, никакими прикосновениями не брезговали, но теперь… это решительно отличается от того, что было. — А дальше что? Чаем напоишь и спать уложишь? — без особой интонации интересуется Миша и большущими, нервными глазами смотрит, как Андрей проводит рукой по впалой груди. Князь, если бы мог, усмехнулся б, потому что Горшок стал на несколько тонов светлее. Возник своевременный вопрос, когда тот мылся в последний раз. Князь решает, что обязательно спросит, потом, конечно же, не сейчас. — Напою. Но сначала позвоню в скорую, — заверяет Андрей обыденным тоном и опускается на колени. Хочешь не хочешь, а прикосновения к ногам, и не только, придётся принимать. С такими мыслями он хватается за тощие бёдра. Миша взбрыкивает недовольно, едва не зарычав, но сдерживается. — И не спросишь, надо ли оно мне? — лихорадочно сверкает глазами и сжимает пальцами плечи друга. — Не спрошу, — сверху слышится недовольное сопение, почти злое, но он успешно его игнорирует. — Я больше не стану тебя слушать, практика показывает, что это ничем хорошим не кончается.×××
— Не звони, пожалуйста, Андрей, мне лучше, правда лучше! — Андрей верил, но, тем не менее, цеплялся за волосы, дикими глазами смотрел, как друг предпринимает тщетную попытку приподняться, но в итоге терпит поражение в схватке с собственным телом. — Лучше, правда… выдохни, Княже, — усмехнулся криво, и безбожно, прямо в глаза, врал. Не может там быть лучше, он занимал ванну с интервалом в каждые десять минут, если повезёт пятнадцать-двадцать, его колотило в судорогах, словно в эпилептических припадках, даже челюсти сводило. Не то, чтобы Андрей всерьёз до сих пор надеялся заставить его что-то съесть, но надежда, как говорится…×××
— Засунь свою заботу себе, ё-моё!.. — Непременно, — отзывается Андрей и с хрустом суставов поднимается, колени неприятно ноют, но это мелочи, сущие пустяки. — А теперь, будь добр, повернись ко мне спиной и нагни голову. Ты ссохся только в ширину, — у Миши после этих слов застывает странное выражение на лице, вроде корчит недовольную рожу, но в глубине зрачков-галактик невысказанная злая тоска, на губах и вовсе ухмылка, уже почти привычная — донельзя раздражённая.×××
— Какая же у тебя шевелюра, — Андрей и не пытался скрыть восхищение, густые, шоколадного цвета пряди переливались на солнце, намертво приковывая к себе взгляд, Горшок довольно щурился и в жесте наигранного кокетства накручивал прядку на палец, почти светясь от самодовольства, потому что взгляд Андрея, почти раболепный, очень льстил. Теперь комплименты собственной внешности смущали его не так сильно, как раньше. Стыдно было признаться даже себе, но ему это нравилось. Красавцем Миша себя всё ещё не считал, но портить иллюзию, что выдумал себе Андрей он не станет. Ему порой было интересно посмотреть на себя глазами друга. Что бы он увидел? На что он бы мог смотреть так же, как Князь на него? Или на кого?.. Столько вопросов, а ответов нет. Сложно, а усложняют только идиоты, поэтому Миша ничего не усложнял и не задумывался. Эгоизм в чистом его виде, но… Андрей сам виноват, сам сделал его таким, своим слепым обожанием, слепой любовью… Горшок не хотел, чтобы его любили. Он просто на подсознательном уровне чувствовал, что не заслуживает, что не удержит планку и в итоге погубит всё то светлое, что зрело между ними. И будет виноват только он сам, не Андрей, который всего себя готов был отдавать, без остатка, а Миша. Не мог он по-другому, потому что конченый эгоист.×××
Волосы заметно реже, заметно седее и тоньше. Это Андрей в полной мере понимает только тогда, когда всей пятернёй вплетается в пряди. Миша послушался и стоит теперь, тщедушно оперевшись о стеночку. Князь грустно улыбается, когда ему в голову приходит ассоциация с бездомным щеночком. Щеночка бы хорошенько отмыть, откормить, а там и шерсть начнёт лосниться, и блеск в глазах, здоровый и сытый, появится. А у человека хоть кожу снимай пластом, всё равно сгоревшие, больные вены будут, словно клеймо, в глаза бросаться. Чуть было не съехавший вниз Горшок вырывает его из потока бредовых сравнений. Князь перехватывает его за пояс, прижимается почти вплотную, потому что и сам подозрительно скользит по мыльной пене, не до конца исчезнувшей в стоке. Миша упирается локтями в плитку. — Не знаю, как ты там хотел, но щас нагнул меня ты, — худая спина с цепью позвонков и крыльями лопаток крупно дрожит от хриплого, усталого смеха. Тупые гейские подъёбы не действуют должным образом, ну а что он должен ответить? Посмеяться? Лицемерно и наигранно. Ответить такой же злой колкостью? Так каши не сваришь, агрессия на агрессию друг друга не аннигилируют, это не «минус на минус получается плюс», это так устроены люди, которых нельзя вычислить как математические переменные. А может просто согласиться? Ведь в некоторой степени правда, постыдная, должно быть, но оттого не перестающая быть искренней, правда. Подходящего варианта не находится, и они молчат. В тишине повисает недоговорённость, которая ощущается лёгким зудом на коже, у Андрея фантомным, а вот у Миши вполне реальным, поэтому он инстинктивно тянется к венам на руках, даже не замечает, наверно, просто действует по привычке. Всё ещё не разогнувшись из компрометирующего положения, Андрей терпеливо ждёт, когда Миша перестанет чесаться, готовый в любой момент перехватить того за запястья, чтобы не разодрал до царапин, но до такого не доходит, видимо сам соображает, что кожа там тонкая, как пергамент, с лопнувшими сосудами, из которой при чрезмерном усилии пойдёт кровь. Не хочется думать, что теперь Горшок заложник ситуации. Этап, когда он мог завязать с веществами, давно пройден и теперь остаётся только наблюдать за последствиями. Андрею хочется орать, может быть даже ударить это глупое недоразумение, но вот только в таком состоянии рука не поднимется. Князь ведь тоже хорош. Вместо того, чтобы настоять и помочь в прошлом, в настоящем строит из себя доброго самаритянина, будто грехи пытается замолить. Может быть, поэтому он мимо не прошёл? Потому что несоизмеримое чувство вины давит на грудь и по прошествии стольких лет? И сколько бы он ни пытался себя убедить, что всё давно забыто, что всё в прошлом, самыми тёмными ночами он всё равно проигрывает в голове возможные варианты событий. А что, если бы он поступил по-другому? А что если бы… Он стискивает зубы и в приступе острой боли утыкается лбом между острых лопаток, прямо в торчащий позвонок. Горшок застывает, напрягается, но на удивление молчит, видимо, разделяет с ним в это мгновение всё то невысказанное и перезрелое.×××
— Уходи, — лучше бы он кричал, сыпал проклятиями, как было много раз до этого, кидался вещами, может быть, даже с кулаками бы бросился, но нет. Тон безразличный, безжизненный и ледяной. Андрей идиот, обозлённый и расстроенный, да чего уж там — обиженный идиот. Кто бы мог подумать, что он правда уйдёт? Сверкнёт напоследок взглядом и едва удержит в себе злое пожелание поскорее сдохнуть, чтобы не гноить и отравлять здоровое в целом общество своим существованием.×××
Он долго корил себя за эту мысль. Она появилась в порыве гнева, страшной обиды, и в ней же потонула, потому что, если бы она покинула пределы его мыслей, и с Мишей действительно что-то случилось, он бы себе не простил. Никогда.×××
— Ну и проваливай! — это уже орал Горшок, срывая голос и запуская ложку в закрывшуюся дверь. Князь всё слышал, но в нём не было ни капли жалости, он ушёл, в ушах звенела торопливая поступь, характерная для всех подъездов, поэтому на громкий душераздирающий вой, почти звериный, внимания не обращал, а у подъезда развернулся и заскулил, прикусив собственную ладонь. Он не вернётся, это как с пластырем — нужно резко сорвать, пусть сначала больно вдвойне, зато потом будет лучше. Будет же?×××
Момент внезапной боли и самобичевания отступает на второй план, нужно сосредоточиться, у него будет время подумать об этом позже, когда Мишу госпитализируют. С него течёт в три ручья, кожу неприятно холодит, но Андрея всерьёз волнует то, как скрючился Миша, явно не от самых приятных ощущений после душа. Князь сбрасывает наваждение окончательно и тянется за цветастым и достаточно большим полотенцем. Это его собственное, которое страшно не нравилось жене, но сам Андрей от него был в восторге, и менять на более стильное не собирался уже который год подряд. Какой вообще смысл в красивых полотенцах? Главное, чтобы функцию свою исправно выполняли. Он совершенно не брезгует. Это даже странно, ведь Миша шлялся чёр-те где, чёр-те с кем и чёр-те как, сведений об этом у него никаких, как и желания что-либо узнавать. Князь накидывает аляповатую тряпку на острые плечи, зрелище перед ним предстаёт жалкое, и его раздирает от этой жалости, поэтому Андрей не удерживается и сгребает друга в гораздо более чувственные объятия, шумно выдыхает, когда Горшок в отчаянии оборачивает руки в ответ, помогает выбраться из душевой и сквозь полотенце растирает угловатую спину, да так энергично, что Мишу трепет. Наверно, так выглядит второе дыхание, потому что силы появляются из ниоткуда, теперь он не отступит. Хуже становится буквально с каждой минутой, поэтому времени церемониться нет. В шкафу Андрей находит что-то, что выглядит прилично и неброско, хочет помочь одеться, но возможность сделать это самостоятельно Миша почти отвоёвывает, путается в рукавах и штанинах, но стойко со всем справляется. Князь улыбается слабо этой маленькой победе и с другого угла комнаты кидает Мишке уже более маленькое и сухое полотенце, чтобы он вытер волосы. Фена он всё-таки не держал, а то большое, насквозь сырое, уже примостилось на батарее. Миша чуть запоздало поднимает руки, и в итоге тряпка прилетает аккурат на голову, закрывает лицо. Андрей находит это до неприличия забавным, поэтому тихонько ржёт в кулак. Уж больно всё это напоминает прошлое. Сколько таких моментов было? И не сосчитать. — Хочешь есть? — без особой надежды спрашивает Князь и решает, что чай разведёт и при необходимости вольёт силком, зелёный разведёт, который Горшок всем сердцем терпеть не мог. — Не-а, — невнятно доносится из-под полотенца, и на мгновение показываются туманные, но осознанные глаза. — Посиди со мной, — глаза снова пропадают, и Миша принимается активнее вытирать волосы, от таких стараний они, вероятно, запутались и, как минимум, почти полностью высохли. Если бы Андрей не прислушивался специально, то этот невнятный бубнёж и не разобрал бы. Он открывает рот, намереваясь что-то спросить, но в итоге молча подходит и, поразмыслив ещё мгновение, аккуратно усаживается рядом, терпеливо дожидаясь, когда друг соберётся с мыслями и перестанет сушить волосы таким кощунственным способом. Горшок несколько раз подряд чихает и, наконец-то, небрежно откидывает полотенце. Сидит как на иголках, колени дрожат, руки тоже. Молчание почти неприлично затягивается, и Андрей улыбается, когда Миша хлопает глазами и в немом отчаянии разворачивается к нему. Он знает, что тому есть что сказать, но мысли пьяно разбегаются и он не находит нужных слов в этом бардаке. — Всё нормально, мы поговорим, — успокаивающе касается дрожащей коленки и тянется к телефону. Миша поджимает губы и только кивает, устало прикрыв влажные глаза и откинувшись на спинку.Некоторое время спустя
— А давай, как летом двухтысячного? — тихо предлагает Миша и неловко мнётся у кровати Андрея, нервными пальцами сжимает гриф древней как мир гитары, и Князь молча кивает, лишь сдвигается, освобождая место. Не поднимая ясного взгляда от пола, Горшок сел вплотную, немного замялся, явно раздумывая, кто и где будет играть, но Андрей решает всё за него. — У тебя ещё всё плохо с аккордами? — гитара гудит, когда Миша любовно оглаживает струны и, наконец-то, заглядывает в глаза, ведомый искренним интересом. — Я не играл, — Князь примеряется и не сразу замечает на себе удивлённый и немного недовольный взгляд, Горшок забавно сопит. — Пробовал, конечно, первое время, но потом не до музыки стало, — пространно отвечает он. Не говорить же прямо о том, что без такого учителя под боком, как Миха, он вряд ли бы научился сносно играть. Да и дело совершенно не в учителях, а в том, что все чёртовы гитары, как и образ шута, у него накрепко заассоциировались с Горшком, а без него и аккорды учить расхотелось, и бои звучали как-то печально, а переборы были исключительно минорные. — Не до музыки тебе стало, — передразнивает Миша и начинает действовать увереннее.×××
— Нет. Нет, Андро, убери грабли, я сейчас покажу, как надо, — Князь отодвинулся немного, чтобы товарищу было удобнее, и завороженно наблюдал за тем, как гармонично Миша смотрится с инструментом, как пальцы скачут по струнам, как непонятный набор звуков складывается в приятную для слуха мелодию. — Пальцами работай, Княже, понимаешь, да? — на его губах растянулась похабная усмешка, Андрей оценил совет и прыснул со смеху. — Посмейся мне ещё тут, садись давай, бля, обратно… Ну чё ты, как не родной? Ещё бы дальше жопу притулил, ближе давай, — на кровати места достаточно много, но они сидели настолько тесно прижавшись друг к другу, что это грозило стать проблемой, потому что голову Михи, которую он удобно устроил на князевском плече, игнорировать было сложно — то сопящее дыхание обжигало ушную раковину, то невнятный бубнёж мешал концентрации на струнах. Благо, всё тот же Миха умудрялся не только мешать, но и советовать, как правильно. Он по-хозяйски пристроил свою ладонь на андреевской и целеустремлённо указывал, куда и как ставить пальцы, чтобы звучало именно то, что нужно. Князь и не заметил, как гитара, вместо утробного рычания, стала ласково мурчать под их руками, их общими усилиями.×××
Миша улыбается беззубо, но искренне, видимо, в голове всплыло то же самое, а может и ещё пара подобных моментов, но это и неважно, потому что Андрей знает, Мише тяжело извиняться по-человечески, он и не требует. Горшок принимается сбивчиво объяснять, что и как, а память вновь пестрит, прошлое накрепко переплетается с настоящим, образует единое целое, как и не было пятнадцати лет порознь. Князь не слышит ничего из того, что Миша рассказывает, он скользит слепым, влюблённым, как прежде, взглядом по острым чертам лица уже давно не мальчика, а взрослого мужчины. Новые морщины, неравномерная седина и всё те же отсутствующие зубы. Если так подумать, то ничего и не изменилось. Они только стали старше. — Ты меня не слушаешь либо? — прищуривается Миша, уместив руку на струнах, чтобы инструмент умолк. — Задумался просто, повторишь? — Горшок расплывается в радостной улыбке, глаза сверкают, и это пламя перекидывается в игру, которой Андрею так не хватало, как и тепла от искристого пламени карих глаз.