Светотень

Блёклые стены больничной палаты. Да кто ж выбирает такие краски! Кто их вообще производит, такие занудные цвета!? Кто придумал обставлять больницы так, чтобы выть хотелось со скуки и тоски? Тобиас сердито вздохнул и уставился в потолок, разглядывая рисунок из трещин над головой. В хорошие моменты он видел там страстно целующуюся пару. В плохие — паутину со здоровенным пауком и маленькой, жалкой мушкой. РедактироватьСам Тобиас пауков не боялся, но испытывал к ним некоторое отвращение. Забавно, а эта бедняжка, его загадочная незнакомка по имени Эйлин, пауков и прочих мелких тварей не боялась совершенно. Хотя на вид она и не казалась храброй, совсем наоборот. Он как-то думал её разыграть, нашёл большого паука в студии, изловил и показал ей, надеясь услышать испуганный визг. Но та и бровью не повела, с любопытством пригляделась к пауку и посоветовала Тобиасу осторожно положить находку на подоконник. Что-то было в её голосе такое, что Тобиас беспрекословно повиновался; стоило ему отпустить длинную лапку насекомого, как Эйлин сняла с ноги туфлю и прихлопнула ею несчастного паука. Тобиас едва успел отдёрнуть руку, не то получил бы по пальцам. — Таки испугалась? — осклабился он. — Нет, — спокойно ответила Эйлин, — Но присмотрись к рисунку на спинке. Он присмотрелся — паук был, без сомнения, мёртв, но рассмотреть своеобразный рисунок на его коричневой спинке было можно. — Видишь скрипку? — Ага. — Значит, я не ошиблась. Это паук-отшельник, его укус очень опасен, вызывает некроз, можно даже умереть. — Что вызывает? — Некроз. На месте, где паук укусит, кожа отмирает. Он точно тебя не укусил? Эйлин заставила Тобиаса показать руки и внимательно их осмотрела, но следов укуса не нашла; потом потребовала показать место, где он нашёл паука, правда, там ничего не оказалось — ни паутины, ни других пауков. То есть паутина была, но Эйлин заявила, что это жилище другого паука, мол, паук-отшельник плетёт паутину по-другому. Тобиас удивился столь обширным познаниям своей гостьи; по глазам Эйлин видно было, что она могла бы ещё что-то сказать, да сдерживается — и хочется ей, и решиться не может. Иногда она смотрела на него так, точно стыдилась чего-то, иногда — осекалась, замолкая на полуслове, и её лицо приобретало виноватое выражение. А бывало, задавала такие чудаковатые, глупые вопросы, что он со смехом спрашивал, с какой это луны она свалилась. Вскоре Эйлин научилась смеяться в ответ — у неё был негромкий, очень приятный и мелодичный смех. Точно у нимфы или феи. Невозможно было представить, чтобы она глупо хихикала, ломаясь, или безудержно ржала, как лошадь… Когда Тобиас отвесил своей загадочной гостье комплимент насчёт её смеха, она сначала жутко смутилась, а потом приняла какой-то ледяной, каменный вид. Странная, очень странная. Это-то его в ней и привлекало; она была другая, непохожая на всех остальных — и разговаривала, и двигалась, и глядела иначе — словно принадлежала к другому миру или к другому времени. Порой она вела себя ужасно чинно, будто на приёме у самой королевы, а аккуратность и изящество её движений пусть и не сразу бросались в глаза, но были достаточно заметными, чтобы заворожить. Тобиас не был уверен, что современные английские аристократы всегда держатся так же благородно, как его новая знакомая. Однажды он в шутку спросил её, не перенеслась ли она сюда при помощи волшебства из прошлого, из какой-нибудь отдалённой эпохи. Эйлин посмотрела на него так потрясённо, словно он разгадал её тайну… Тобиас всегда мечтал, что в его жизни случится нечто необыкновенное. Вот-вот, и начнутся у него приключения: найдёт ли он клад, или станет величайшим художником, или внезапно откроется дверь в волшебную страну, и всё сразу же преобразится, а рог изобилия опрокинется над его головой. Он давно вырос из детских книжек с картинками, научился быть грубым и циничным, рассуждать о тщете и глупости всего сущего, повторяя за своими друзьями, что этот мир никуда не годится, что всё продаётся — и это отлично, а всяким отвлечённым понятиям, мешающим свободе человека, место на пыльной полке в музее, рядом с прялкой и каменным топором. Но рисовать магические сюжеты Тобиас не перестал, украдкой малюя картинки к некогда любимым сказочным историям. И если что и привлекало его в обществе всех этих разношёрстных людей каких-то крайних взглядов, вроде воинствующих анархистов, призывавших к революции и разрушению государственного строя всех мастей, — так это их неисправимая, наивнейшая уверенность в том, что переделать мир на свой лад им по силам. Или вот, пацифистское движение. Он хотел посвятить им картину. Война — мерзкое и грязное дело, будь это хоть в Афганистане, хоть во Вьетнаме, хоть… да хоть на Марсе! Нет ничего такого, из-за чего можно было бы убивать… и умирать. Тобиас был с этим абсолютно согласен. Здорово шествовать в рядах митингующих против войн и ядерного оружия, а ещё лучше — выпить за мир в компании друзей. Эх! Какое там выпить за мир! Теперь он глотал противные лекарства, всю его руку искололи иглой, ставя капельницу, голова ещё часто болела, а правая нога и вовсе была загипсована и подвешена к потолку. Ну не гадость ли! У Тобиаса кулаки так и чесались подправить и разукрасить физиономию тому балбесу на мотоцикле. Смотреть надо, куда едешь! Мало ли, что человек перешёл дорогу в неположенном месте — по городу на такой скорости не летают! Ругая своего обидчика и жалуясь соседям по палате, Тобиас совершенно упускал из виду, что и сам любил превышать скорость в гораздо более оживлённых местах, и то, что он до сих пор не стал убийцей, было исключительно делом случая, а никак не его заслугой. Между тем выздоровление его шло — медленно, но верно. Эйлин часто навещала его; она приходила к нему вместе со своей дочкой и непременно приносила ему что-нибудь вкусное. Тобиас не без удивления замечал, что еда, которую она готовила, была существенно вкуснее всего того, что он прежде ел. Соседи по палате, с которыми он однажды поделился обедом, подтвердили его мнение. И вообще они смотрели на них с уважением и симпатией — надо же, какая хорошая, симпатичная семья! Старичок-сосед, лежавший со сломанной ногой — неудачно упал с приставной лестницы, делая ремонт в доме, — в первое же посещение Эйлин обратил на них внимание. — Хорошие какие твои девочки, Тобиас, — улыбнулся он тогда, — жена твоя — настоящая благородная дама, и малышка просто чудо. Сынишку бы вам. Отличного бы парня вырастили, это уж как пить дать! Эйлин в тот момент стояла спиной к старику и лицом к Тобиасу; он увидел, как она побледнела, потом покраснела, и его изрядно позабавил её испуганный и смущённый вид. Эйлин бросила на молодого человека испуганный, отчаянный взгляд, прося помощи. Тобиас заговорщицки подмигнул ей: не робей, мол, придерживайся легенды! Любитель всякого рода мистификаций, он был совсем не против сделать вид, что они — муж и жена, а Лоренция — его дочка. Это было тем более смешно, что он, Тобиас Снейп, был известен как неисправимый повеса и бездельник; и вот его сочли примерным отцом семейства! Обхохочешься! Да и других развлечений всё равно нет под боком. Только и слушай этого разговорчивого старика, которого порой навещала его старуха. Вот та, без сомнения, видела Тобиаса насквозь, скользила по нему неодобрительным взглядом и, видимо, ни капли не верила в его добропорядочность, втихаря жалея бедняжку Эйлин. — Вот посмотришь на вас, на душе легче становится, — вздыхал старик, — иногда оглянешься вокруг и думаешь: а за что мы воевали? Неужели чтобы одни загибались в нищете, а другие купались в богатстве? Чтобы молодёжь позабыла всё самое здоровое и хорошее? Все как с ума посходили… Эйлин, хмурясь, прислушивалась к его словам и, кажется, понимала их больше, чем Тобиас, который, будучи сам изрядным мотом и кутилой, согласно кивал, играя на публику. — А вот посмотришь на вас… таких, как вы, и легче становится. Вроде живут люди, любят друг друга. Дети растут. Жизнь идёт… Старик вздохнул вновь, не в силах выразить всех своих мыслей и чувств правильными, точными словами. Они повисли в воздухе — каплями росы на серебряной паутине. Чувствуя остроту момента, Тобиас взял за руку Эйлин, сидевшую на краешке его постели, и легонько пожал её длинные пальцы, бросив на мнимую жену ласковый взгляд. Она посмотрела на него и торопливо опустила длинные ресницы, зардевшись, как девочка, и свободной рукой принялась поправлять кофточку Лоренции, которая восседала на коленях у матери и увлеченно ковыряла пуговку у себя на животе. Тобиас от души веселился, разыгрывая спектакль, но в тот миг сквозь насмешливое веселье прорезалось ещё одно чувство… странное волнение… похожее и непохожее на то, что почувствовал он, увидев её впервые. За последнее время Эйлин заметно похорошела; желтоватая бледность уступила место здоровому румянцу, отёчность сошла — исчезли мешки под глазами, зато тонкие губы стали ярче и будто полнее, чувственнее. Загнанное выражение исчезло с её лица; резковатость черт казалась оригинальностью, необычностью, выделявшей её среди слащавых, безвкусных красавиц, томно взиравших на мир со страниц многочисленных журналов. Она что-то сделала со своим платьем, и теперь оно не болталось мешком, а аккуратно подчёркивало талию; весь вид её был ухоженным и приятным, располагающим. «Да ведь она если и не красавица, то весьма хорошенькая, — подумал Тобиас, — интересно, как это я раньше не замечал? Рисовал, рисовал — и не видел… а тут на тебе!» Разглядывая Эйлин, он потерял нить разговора, а она уже сочувственно кивала старику и, казалось, готова была заплакать. — … вот и моей младшей полгодика было. А сын уже в школу ходил, отличником был, в скаутах состоял. Шустрый был такой, сообразительный. А тут война. Говорил я: уезжайте из Лондона, уезжайте. Детей тогда эвакуировали, знаете, в деревню… Старик отвернулся и махнул рукой — рваным, отчаянным жестом. — Так их… во время бомбёжки всех и… одним махом… и почему в бомбоубежище не пошли? Или не успели? Мне уже и не узнать. Вернулся я — а никого уже нет… никого. Так, наверно, с горя и помер бы, если бы не Эмма. Эмма — это жена моя… вторая жена. Мы с ней на службе познакомились. Медсестра она. Тоже служила. Смелая всегда была, идейная, за социализм всё… Долго нас с ней жизнь то сталкивала, то разводила, пока всё-таки не поженились. Вы не смотрите, что она такая строгая с виду. Она хороший человек, и посочувствовать умеет — дай Бог всякому. Только вот… Он перевёл глаза на Лоренцию, внимательно слушавшую его речь и зачарованно следившую за движениями его губ, точно это был какой-то необыкновенный акробатический номер. — Не обижайтесь, что она с вами холодна, миссис. Детей у нас не случилось. Не могла она, болезнь у неё какая-то. Мы и так, вдвоём, хорошо жизнь прожили… Только знаю я, что она переживает — всё равно переживает. А что толку-то переживать? Тобиас не вслушивался в полные сочувствия ответы Эйлин. Он думал только о том, как бы поскорее выбраться из больницы. А Эйлин, придя в тот день домой и закрутившись в круговороте вечных домашних хлопот, всё думала о бедном старом ветеране войны, потерявшем всю свою семью, и о его второй жене, которой не довелось познать радостей и горестей материнства. Эйлин не могла рассудить, что хуже — иметь ребёнка и потерять, или не иметь вообще. О том, что значит терять собственных детей, Эйлин знала не понаслышке. За Лоренцию она тоже продолжала бояться, страшась увидеть в ней угрожающие симптомы смертельной хвори… От этих мыслей чашки выворачивались из рук, а столы и стулья подворачивались под ноги. Стараясь отвлечься, Эйлин стала думать о своих повседневных делах, припоминая, что делала утром. И вот, купая малышку и напевая ей ласковую песенку про маленькую русалочку, живущую на дне морском в русалочьем городке, Эйлин вдруг замерла на мгновение и ахнула. Она забыла обновить на себе чары отведения глаз. До сих пор она каждое утро это делала, чтобы и соседи, и прохожие на улице, и продавцы в магазинах, да и Тобиас тоже — чтобы все они не видели в ней ничего примечательного, не задерживали взгляда. А сегодня… сегодня Лоренция вела себя с утра как-то беспокойно, и Эйлин забыла! Забыла! — Ма-а-а! — нетерпеливо позвала Лоренция, хлопая ручками по воде, — ма-а-а-а! Чего, мол, молчишь? Подавай мою песенку! Эйлин только покачала головой. — Лори, доченька, я дура! — призналась она, — Лори… а ведь он смотрел… так… — Гы-ы, — помотала головенкой малышка, — гы-гы-ы! Ей, видимо, было весело. Вздохнув, Эйлин завершила банные процедуры, завернула Лоренцию в банное полотенце, хорошенько растёрла, переодела — и подошла с ней на руках к зеркалу. Лори любила зеркала, особенно те, которые не разговаривают, — волшебных зеркал она пугалась. А вот разглядывать в тишине свою мордашку обожала. — Ля-я, — довольно улыбаясь, она потянулась к отражению, похлопывая крошечной ладошкой гладкую поверхность. Эйлин прежде не обращала внимания на свой облик, развлекая дочку, но сейчас… она смотрела на себя, вспоминая лицо Тобиаса, откинувшегося на больничную подушку. Он видел её… и она ему понравилась, это было заметно. Играл ли он только роль? Или действительно… Эйлин поморщилась. Она замужем, и это обстоятельство тяготило её — очень сильно. По-хорошему, ей следует подать на развод. Чего она боится? Почему не вернётся в магический мир? В конце концов, не запрут же её в подземелье! Права не имеют… хотя… ей ведь понравилось жить и скрываться в чужом мире, где никто о ней и её предках ничего не знает. Она огляделась и подумала о том, что при помощи магии любой сарай могла бы обратить в жилой дом. Но ей нужен был Тобиас, а теперь… по крайней мере, пока он болен… она нужна ему. А там, дальше… кто знает, что будет дальше?