SALVATION IN DESTRUCTION

Прямо над ухом звякнул металл — чья-то неосмотрительность приобрела вид звуковых волн, и теперь глухое эхо ширилось, распадалось, проскальзывало по съемочной площадке, стараясь продлиться как можно более дольше. Винченцо Мауро, почти что падая, ухватился за подпорку задника, одновременно ловя подскользнувшегося Райана. - Спасибо, Вин. - перепугано поблагодарил Ситковски, самостоятельно поднимаясь на ноги. - Я чуть не убился в этом месиве. - Да не за что, чувак. - отмахнулся Мауро, выходя за пределы кадрового пространства. Темный, дышащий холодом склад, в котором они проводили съемку клипа, наполнился горьковатым запахом перегретой техники и размякшей на солнце пластмассы. В этот без того специфический букет примешивалось нечто странное, совсем не похожее на что-либо ранее ощущаемое — сырой, липкий, приторный, как кровоточащее мясо, запах то ли алюминия, то ли крови, то ли жидкого клея. Прямоугольник площадки, огражденный сияюще-белым баннером с трех сторон, выглядел привычно жутко. Кровавые потеки сгустками стекали по импровизированным стенам, прозрачное, режущее глаза статичное сияние контрового света усиливало контраст алой, чернеющей в тенях жидкости. - А чего она такая темная? - спросил Джастин, вытирая салфетками свою многострадальную гитару от багровой жижи. - Писали “Венозная”. Потому и темная. - полубезразлично-полуустало ответил Ричард Олсон, просматривая на дисплее отснятый материал. Он изо всех сил пытался сосредоточиться на том, что видит перед собой, потому что отвечал за снятое головой — такова доля режиссера. Но духота, скользкое, неприятное ощущение на коже, этот спертый запах мешали, вызывали тошноту и слабое, противное головокружение. Черная одежда, в которой он был, стала переливаться глянцевым белым, при определенном ракурсе приобретающим оттенок разведенного марсала. Все было мокрое насквозь. И волосы, будто паутина, в которую ты по невнимательности втемяшился, приставали к лицу. Гитарист постоянно нервным жестом убирал их, но они магическим образом опять оседали едва ощутимыми, но отвратительными полосами на лбу и щеках, подбородке и шее, поддаваясь метафизическому притяжению бутафорской крови, которой было забрызгано все лицо музыканта. Рик замечал все, его внимание рассеивалось, как пыль по ветру, и это тоже было фактором раздражения. Остальная же часть группы столпилась в символическом закулисье. Они что-то обсуждали, без энтузиазма, но и без какой-либо неловкой тишины. Райан, Джастин и Вин перебрасывались фразами и шутили, Крис же прощался с наемными актерами, его голос звучал где-то очень и очень далеко, на другом конце пустого, как бездна, помещения. Фронтмену досталось больше всего. С него буквально лилось, его черты, едва различимы в полумраке, были щедро измазаны кровью, волосы слиплись, да и в общем и целом с натяжкой можно было бы сказать, что он не снимался в фильме ужасов.       Заскулил тальеп, лебедка, издавая характерный звук, медленно начала растягиваться, опуская линейный массив с потолка на пол. И чем ниже, тем больше казалось, что они попали в пропахший проводкой рай. Свет на конструкции был выжигающим, в несколько сот люменов мощностью. Жар от софитов приближался, и Олсону было целиком и полностью фиолетово на то, что сейчас половина из присутствующих ослепнет. Он отчаянно пытался собрать своё разбитое внимание на мониторе, будто от этого зависела его жизнь (да, зависела). Кадр за кадром становилось невыносимей, боль во всем теле, ломота в каждой косточке поочередно сбивала волной тепла и тошноты, голова раскалывалась, волосы опять упали на лоб, невозможно, просто несносно! - Рик, так и должно быть? - голос звучал прямо над плечом, подняв холодеющий испуг неожиданности. - Ты ко мне так со спины не подходи, Вин, потому что я дохожу до последней инстанции, когда контролировать себя могу с трудом. - ответил гитарист, оборачиваясь назад. В белом, испепеляющем сиянии стоял Мауро, опираясь о какой-то первый попавшийся стул. Не было видно ничего, кроме его окровавленного стана, и всю черноту помещения поглотила эта агрессивная искусственная энергия софитов. Зрачки сузились, стали почти незаметны на фоне утопленнической зелени радужек. Будто еще живые и горячие, полосы синтетической венецианской пурпурной, готовой свалится на одну треть в индантреновый синий, растекались по рукам и плечам, приобретая еще большую насыщенность на вселенской черноте, которой были покрыты открытые участки кожи барабанщика. Мауро ухмыльнулся. - Кому от этого хуже, скажи-ка мне, пожалуйста? - с издевкой в голосе сказал барабанщик. - Тебе или мне? И каким-то очень ловким, острым, ледяным движением Вин пронесся пальцами по спине Ричарда, вызывая легкую неожиданную дрожь. Вин поймал ее, ощутив всей кистью однозначную реакцию гитариста на его прикосновения. И для него это был очередной триумф. - Что вы делаете? Выключайте свет прежде, чем снимать этот чертов массив! - крикнул Олсон, отворачиваясь в сторону предположительного расположения технических специалистов. Клацнуло. Свет погас, оставив после себя непривычную глазам темноту, которая расплывалась пурпурными, сиреневыми и грязно-зелеными слюдяными пятнами перед взором. Рик обернулся. Мауро растворился в воздухе. Голова моментально окоченела, будто в нее залили бетон. - Откройте кто-нибудь двери, это же издевательство! - вспыхнул гитарист, ощущая, как тошнота и головокружение усиливается. - Душно до невозможности. - Да я бы так не сказал. - откликнулся Ситковски. - Достаточно прохладно. - Бог мой, да у нас тут сдохнуть от холода можно. На улице гораздо теплее. - Крис выплыл из тени пространства, мельком бросив взгляд на Рикки. - Чувак, да ты хреново выглядишь. Тебе бы передохнуть. Вид паршивей некуда. - осевшим голосом заметил Моушнлесс, оглядывая многострадального режиссера. - Хреново я себя чувствую, честно говоря. - ответил тот, но будто самому себе. -Выйди, подыши свежим воздухом. Может, полегчает. - бросил Райан. - Да что ж за пиздец, ну это невозможно отмыть, невозможно! - возмутился Морроу, склонившись над гитарой, как молящийся над Библией. Он совершенно не вникал в то, что говорили вокруг него. Крис прыснул. - А ты сходи в туалет, под водичкой промой, может, поможет. - и фронтмен на пару с Райаном расхохотались. - Шутники, блять. - и, скорчив гримасу жертвы испанской инквизиции, басист с еще большим остервенением начал тереть салфетками инструмент. - Сука!...       Сухой звук ругани трескался с песчаным шорохом в ушах. Хоррор уходил все дальше от возни, от разбирающих площадку людей, от нестерпимого душного запаха, от боли в каждом нервном окончании. Кровь в его теле сгущалась, он чувствовал это в буквальном смысле. Дышать становилось тяжелее, внутри, у самого горла стал болезненный и стонущий ком воздуха. Организм изо всех сил пытался двигать густую, как кисель, кровь, но это выходило со спазмом. Вывалившись из помещения, Олсон осмотрелся. От солнца остался только осадок. Вечерело как-то совершенно ненормально, патологично, паскудно. Смешались тени и свет, небо цвета тромба — отмершее, отяжелевшее, — воздух влажный, сладковато-горький, тянущийся. Порывы легкого ветра, соприкасаясь с влажной от рубеллитовой жижи кожей, давали непонятную, гадкую смесь судороги и режущего ощущения, которое по конечностям достигало самой плоти, сосредотачиваясь в одном неопределенном месте, изнывая и избивая рецепторы попеременно то слабой, то сильной, но одинаково мучительной болью, которую и болью назвать сложно. Она была многогранная, многоступенчатая, со сложными поворотами и переплетениями, а то, что испытывал сейчас Олсон, было чем-то менее витиеватым, но более хитрым. Нестабильная, колеблющаяся, она ударяла то в голову, то уходила обратно, вглубь тела, прячась на мгновение. И так по циркульной прямой. Гитарист уже не смахивал с лица осточертевшие волосы, а просто, облокотившись о холодный бетонный перпендикуляр стены, пытался отдышаться и не свалиться в весьма возможным обморок. Ни сигарет, ни воды, ни чего-либо потенциально облегчающего его страдания не было, а потому приходилось довольствоваться аристократическим “ничем”. Одно радовало — что стужа, ползущая паучьими ножками но виску, давала возможность осознать, что он хотя бы живой, и что работа даже, кажется, неплохо вышла. “-Экспрессивненько.” - как сказал Винни. “-Ох, Вин, где же тебя черти носят.” - думал про себя Хоррор, ощущая под пальцами непритязательную клейкость бутафорской крови. Все в этом дне было странным, как шарик льда в ладони: нечто холодное, твердое, влажное, колющее, скользкое. И после этого замороженного куска в руке остается неоднозначная, другая по вкусу и запаху вода, не вода вовсе, а пародия на нее. Вот и день был пародией на день, хотя имел все шансы стать самым нормальным и полноценным. Казалось бы, ничего такого, но вот это потерянное само в себе никудышнее состояние все переворачивало, перевирало, оставляя, однако, непонятно кому нужное определение “это реальность” и “а это херня заморская”. Ну или, по крайней мере, Олсон так определил и провел данную грань. В небо добавили индиго, и оно совсем подурнело. Мрачнея в каждой своей вертикали, оно расплывалось и по-акварельному мутнело, создавая крестоподобные, похожие на фрактурную фактуру холста, следы. Все бы ничего, но у эмпирея не была такая структура, и оно было далеко от мелких квадратов плетения бумаги или грунтованного холщового полотна. Состояние все больше напоминало тиреотоксический шок. Но это было совершенно не то. - Ты куда делся? - знакомый тембр голоса прорвался через молочную мутьпигментного вечера. На границе астрономических и навигационных сумерек блеснул, а потом исчез тициановый. Высь будто отозвалась, а потом стыдливо умолкла. - Тебя днем с огнем не сыщешь. Барабанщик лёгкой походкой вышел из-за угла. Абсолютно ожидаемый сквозной поток воздуха отбросил его мокрые волосы. Он был все еще в том же, в чем снимался, очевидно, ни капли не утруждая себя избавлением от искусственной крови. - Воу! Выглядишь… - Вин на миг застыл, всматриваясь в лицо Хоррора с явным переживанием, поверх которого было присущее Мауро клеймо понимания возможной неспособности помочь, которое его всегда вводило в скрываемую истерию. - Плохо? - криво, мучительно улыбнулся Ричард. Его “штормит” так, что это не может не отразиться на внешнем виде. Это даже вслепую было понятно. - Нет, - барабанщик отрицательно покачал головой, подойдя к Олсону. - хуже, чем хреново. - По шкале от одного до десяти? - Вне шкалы, мягко говоря. - и Вин запоминающим и характерным ему жестом отвел правую руку Хоррора за запястье, одновременно скользнув вдоль талии, обвивая спину гитариста, и, как всегда это бывало, сделал едва уловимое движение пальцами — от ладони и обратно, будто это было каким-то сигналом, понятным только ему одному. Невербальный знак, несмотря на то, что повторялся в тысячный раз, всегда вызывал неконтролируемую дрожь в Рикки. Как и каждое прикосновение барабанщика. Но именно данное вызывало ее сильнейшее проявление. Олсон никогда не говорил об этом, но отчетливо понимал, что Винченцо знает. Кто бы мог подумать, но у Мауро слишком восприимчивые руки. Иногда казалось, что его ладони могли на ощупь определить настроение и его смену, как абсолютник понимает, в какой октаве находится нота, отличая даже малейшие её отклонения. Но если у музыканта есть нотный стан и четкое определение звуковых колебаний, не выходящих за пределы возможностей слуха, то у Винни периферические анализаторы рук способны были уловить то самое, выходящее за пределы человеческого языка, за границы понятий и определений. Он и сам половину из того, что способен был ощутить, не мог собрать в своей голове в какую-то адекватную характеристику, но понимал ту самую внесловесную трансцендентность. И сейчас понял. - Ты заболеваешь. - заметил Мауро. Гитарист оторвал отяжелевшую от сумасшедшей мигрени голову от стены и только теперь понял, насколько ему худо. - На каких основания? - четкое восприятие ломоты в теле вдруг сменилось на омерзительное, гудящее в висках чувство повышения температуры. - А они нужны? - удивленный риторический вопрос. - Ох… Блять, да какая разница? - будто самому себе, пробубнил Рик. Поднималось то дерганное чувство беспомощности перед тем, что происходит с ним. Он готов был биться в припадке истерики и скандалить с несуществующим врагом до тех пор, пока он не уйдет, но вместо этого просто посмотрел покрасневшими и нездорово блестящими глазами на Мауро. - Убей меня, пока не поздно, ради всего святого. - простонал Олсон, пытаясь унять режущую холодную тошноту, которая и тошнотой не была. И в общем непонятно, чем была. Да и ничего не понятно, что б его! Мауро ничего не ответил, только таким же характерным жестом завел вторую руку за спину Олсона, заставляя того уже отчетливо дрогнуть от этого прикосновения. Гитарист раздраженно скорчил недовольную гримасу. - Да ты специально, что ли! - его голос сыпался, начиная звенеть в ушах. - Ты же знаешь, что меня от этого дергает, как ненормального. Мне плохо, ей-богу, Вин, что ж ты за человек! - Да что ж ты такой противный. - спокойно и с улыбкой понимания бросил барабанщик, медленно притягивая тело Олсона ближе к своему. Теперь, когда Рик был безгранично близко с Винни, он ощущал, что влажная от алой жижи одежда с удвоенной силой передавала тепло, исходящее от тела Винченцо. Оно буквально обжигало. Хоррора начало морозить. Руки Мауро сомкнулись плотным кольцом вокруг гитариста. Соприкосновение с Вином дало какой-то странный, непонятный от самого начала и до конца обезболивающий эффект. Та импульсивная, бьющаяся в припадке невроза боль стала глуше, отупела. Поддаваясь этому долгожданному успокоению, Рик оперся лбом о плечо барабанщика. - Я знаю, что тебя дергает, но так мне, что ли, к тебе не прикасаться? - тихо спросил Винни, с затаенным, противоречащим его натуре чувством небывалой нежности обнимая Олсона. - Я сегодня просто натуральный псих. - констатировал гитарист. Он был безмерно благодарен за то, что Мауро сейчас здесь, с ним; что ему, наконец, стало легче, и это касается не только его теперешнего состояния, но и в целом. Что ему теперь не муторно, что ему не стучат изнутри изнуренные временем, а потому назойливые мысли об экзистенциальном и имманентном, о будничных заботах, о пустых переживаниях. Ни о чем. - А если нас кто-нибудь увидит? - ни с того ни с сего спросил Рик, делая полуоборот и упираясь носом в шею Вина. Кровь пульсировала особенно четко на уровне каротидного синуса. От барабанщика исходил знакомый, слабый, но навсегда отпечатывающийся в подсознании аромат, который было невозможно не любить и который Ричард никогда бы в жизни не перепутал. Пряный, сладковато-свежий, всегда имеющий ассоциацию с предрассветной прохладой и ярким летним шлейфом цветения очень агрессивного, дурманящего собой растения, которое, вероятней всего, было выдумано и нарративно. Загадкой было то, почему в Мауро все было таким запоминающимся, именно его собственным, не взятым взаймы, а самородным. Или же это было таковым только для Хоррора? - Кто? Крис, который всю жизнь напрашивался на сваху? Или Джастин, который сейчас страдает над своей гитарой? Или даже Райан, которому глубоко до лампочки, с кем, кто и когда? - со смешком в голосе заметил тот. - Да и мне то что? Это тебе стоило бы беспокоиться. Я в этом плане неуязвим ни с какой стороны. А вот что ты будешь с Джейми делать, один только бог знает. И это было сказано без укора, без какой-либо ноты фальшивого равнодушия. Но Олсона это ударило в спину со знакомым плоским спазмом, запаздывающим, как отголосок от упавшего кирпича. Он просто замер, боясь каким-либо жестом нарушить гомеостаз происходящего, разорвать объятия Вина неровным выдохом. - Да расслабься, ради бога. - и Мауро, тихо рассмеявшись и поняв все без объяснений, прижал гитариста сильнее. Он оторвал одну руку, положив ее на затылок Рику и поцеловал того в висок. - Ты горячий, как только что вскипевший чайник. - Почему ты до сих пор тут? - спросил Хоррор, поднимая голову с плеча. В его глазах цвета небесно-голубого кобальта четко зияло извиняющееся сожаление и тревога, которые он заметно пытался скрыть. Вин сдвинул плечами, вытирая со лба гитариста краплачного цвета пятно — кровь, что перешла с его одежды на кожу. - Потому что хочу, разве не логично? - просто ответил Винченцо. - Ты действительно очень горячий, в тебе градусов под тридцать восемь. То, что о температуре Мауро говорил и то с большей заинтересованностью, чем о своем неопределенном статусе в жизни Рика, еще сильнее обеспокоило последнего. И это было моментально уловлено. - Рикки, не нужно искать здесь каких-то двойных днищ. - продолжал Мауро. - Согласен, некоторые могли бы назвать это унижением — быть вот таким вот тайным “непонятно чем”, кто-то бы назвал это отсутствием гордости, а кто-то “эффектом подстилки” или “запасным вариантом”. Для людей весь черный одинаковый, весь белый без колебаний белый, хотя это не так. - А ты бы как это назвал? Разве не так же? - Нет, потому что я, что удивительно даже мне самому, понимаю ситуацию. Я не хочу ломать тебя, заставлять что-то делать во имя меня и т.д. - рука Вина все никак не находила покоя, теперь убирая обратно налипшие волосы с лица Олсона, заправляя прядь за ухо. От них на пальцах остались тонкие, игольчатые полоски цвета артериального кровотечения. - Напиздели тебе, грубо говоря, про то, что это “венозная”. - вскользь заметил Вин, продолжая. - Так вот. Но это было бы слишком эгоистично и даже тупо, как мне кажется. Мне маловажно, как я выгляжу со стороны, узнай об этом всем кто-нибудь. И я не боюсь осуждения. Тысячи бы сказали : “Брось его, он тебя не уважает, скрывает ото всех!”, да и много ли нужно, чтобы наговорить кучу гадостей, не понимая даже, о ком и о чем говорят? А мне все равно, культурно излагаясь. Почему я должен совершать экзекуцию над тобой, над собой? Почему, скажите пожалуйста, отталкивать человека, с которым мне хорошо, потому что какие-то высокомерные и ни черта не понимающие никакие чувства, кроме собственного самолюбия, люди говорят мне, что это унижение? Он сделал паузу, смотря в зрачки Олсона и непроизвольным жестом вытерев стекающую по лбу Рика дорожку крови. -Да что ж за нахрен, она когда-нибудь засохнет или нет? - вслух возмутился Мауро. - Да и, собственно, о чем тут говорить? Я, в большинстве своем, забываю о том, что Джейми — твоя “законная” девушка. Она для меня Джейми, к которой я заваливаюсь раз в месяцок набухаться если не всем втроем, то хотя бы вдвоем с тобой. - Ты либо мне сейчас праведнейшим образом врешь, либо сам от себя скрываешь правду. - не унимался Олсон. - То есть других вариантов нет? - рассмеялся Мауро. - Я иногда себя чувствую каким-то феноменом на ножках. Я просто тебя люблю, таким, каким бы ты ни был. У нас то ли судьбы синхронизированы, то ли еще какая-то квантофизическая херня, ты в этом больше разбираешься. Но я не могу представить себе ситуаций, в каких мог бы не испытывать к тебе этого, даже в самом ущербном состоянии. И у меня есть уверенность, что это не изменится. Дикая уверенность, которая у меня самого вызывает немало сомнений. - Ну да, вечная любовь, в которую ты не веришь. - заметил Олсон. - Именно. Потому что звучит по-ванильному тупо, не находишь? Слишком приторно и насильственно. - он остановился. - Я что-то много говорю. - Да наконец-то. - Опять бубнить начал, что ж с тобой сделать. - Вин закатил глаза. - Я тебя просто люблю, понимаешь? Просто люблю, и мне хочется быть с тобой, как бы это ни выглядело. Ты можешь меня завтра бросить, сказав, что наши отношения были ошибкой, что ты оступился, или выдумать поизвращенней оправдания, но что мне толку думать о том, что будет завтра, если сегодня у меня есть возможность прикасаться к тебе, вот так вот по-подростковому тайно зажиматься у черного входа, целовать, слушать твои длинные и муторные рассказы о высоких материях и еще неисчислимое количество других вещей? Это выглядит очень максималистично, соглашусь, но ведь это правда, каковой она бы ни была. Рик смотрел на Мауро уставшим взглядом, наблюдая, как переливаются алые брызги на его лице. Железоокисная светло-красная в охру, потом в киноварь, а затем на сломе бликов в мутную бирюзу и воронежскую черную. Едва заметный лазурно-голубой рефлекс от закатного неба упал на светлую с индийской позолотой кожу Вина. Неконтролируемым, а оттого нескрываемо трепетно любящим жестом Олсон растер капли по скуле барабанщика, создавая жуткий, никогда ранее не виданный и сложно определяемый оттенок алого, холодного и одновременно пылающего алого, в глубине перламутрового, дымного. Небо за спиной Винченцо разорвалось, растворилось в астрономической ночной глади, неполноценной, сломанной, по-летнему остывающей и переливающейся никогда не уходящей полностью грязно-рубиновой. На этом фоне можно было написать любой этюд, от самого трагичного и обнадеживающего до самого страстного и незабвенного. И анфас барабанщика выглядел на нем непереводимо и неозвучиваемо. Тишина, странная, такая же помятая, больная, температурная, наполняла воздух. Не моглось и не хотелось говорить. Чувство стыда и боли за то, что говорит Вин, душила. Ричард знал, что тот врет, что ни одного слова о том, что его мало беспокоит Джейми, не правдиво, что в его глазах бликом послезакатного солнца отражается вся судорога чувств, которую он испытывает, пытаясь скрыть свои извечные мучения — то, что Рик до сих пор с ней, что он все еще не делает ничего, чтобы прекратить все скитания неоднозначностей и тишины по этому поводу. Знал и понимал, что сейчас ладони Мауро ощущают это знание, а оттого сильнее впиваются во влажную одежду, оттого так сильно сжимают его тело, притягивая невозможно близко к себе. Они смотрели друг на друга, утопая где-то в послевечерье, в этих благих уголках мрака, куда могли попасть только они вдвоем. В зернистой, дырявой черноте июньской ночи Рик дышать не мог от любви к Мауро, захлебываясь в этом сильном чувстве. - Господи, ты же врешь мне, врешь и знаешь, что я понимаю это!... - шепотом сказал Рик, беря в ладони лицо барабанщика. У того едва заметно дернулся уголок рта. - Ты слишком самоуверен, Рикки. Я никогда тебе не вру, отчего же сейчас мне делать это? - Потому и врешь. Потому что делаешь это только в данном случае. - Думаю, что ты меня плохо расслышал. - не унимался Мауро. - Я люблю тебя, люблю тебя до той степени, когда готов не ломать ради своих прихотей, понимаешь? И Олсон только молча кивнул, притягивая к себе Вина. - Да, понимаю. - пауза. - Потому и врешь, Винни, потому и врешь… И горячими, сухими от жара губами Хоррор поцеловал Винченцо, обвивая руками его шею, стараясь до беспощадной боли в руках не оставлять между ними ни миллиметра живого, дышащего расстояния, чужого в каждом сломе несущихся фотонов света, в каждом температурном колебании. И ни слов, ни посторонних мыслей — ничего, только он, Вин как центр всей Вселенной, как бесконечная, зияющая угольной чернотой пропасть стонущего чувства, неисчерпаемой, непонятной человеку любви, которую вряд ли хоть кто-нибудь смог бы охватить не то, что взором, но хотя бы теоретически, мысленно. Теплая кожа, его горячее дыхание на ключице и шее, его руки, которые хотелось бесконечно долго держать в своих, его глаза, всегда осознающие от начала до конца, но молчащие обо всем, его голос — все в нем было беспредельно, неоспоримо, безвозвратно и фатально любимо, любимо до спазма в груди, до слез и кома в горле. - Так, все, достаточно с этими вашими телячьими нежностями, ты и так с трудом на ногах держишься. Тебе не мешало бы обратно в отель, потому что что-то совсем с тобой плохи дела. - отстранившись, сказал Мауро таким тоном, будто ничего не случилось. Он разомкнул руки, желая отойти вовсе. - Первый раз в жизни прошу — ради бога или дьявола, ради кого хочешь, замолчи. - прошептал Хоррор, не давая Вину отстраниться. Он чувствовал, как тот с натяжкой, с огромным усилием в себе пытается подавить предательскую дрожь в голосе. - Мне ни в отель, ни в любое другое место не нужно… Олсон исцеловывал каждую тень на лице барабанщика, каждый изгиб его шеи, прикасался кончиками пальцев к каждой складке одежды. Винни поддался, вновь обняв Ричарда. - Твое счастье, что я так легко согласился. - со смешком в голосе сказал Мауро, не сдавая своих насильственных позиций, все еще измываясь над своей собственной душой, как маньяк-мазохист. - Когда-нибудь это закончится, Вин, я обещаю, когда-то закончится. Тишина. Он оставлял сотый исступленный поцелуй на подбородке барабанщика, чувствуя собственное учащенное сердцебиение. Зернистый, разрушенный мрак раскалялся, безрезультатно поглощая оставшийся дневной свет. Песчаная голубизна, едва уловимая, алеющая, наново появлялась. - Ты меня с ума свести, что ли, хочешь? - почти задыхаясь спросил Вин, понимая, что его уносит, уносит безвозвратно в ту густую, бездыханную бездну, которой он боялся больше всего. Что его защитная насмешливость пропала, что он сейчас уязвимей некуда, что оборону отстраивать бессмысленно, что он тонет, тонет без шанса на спасение. - Я ведь скоро умру от тебя, без тебя, с тобой. Тебе этого хочется? Олсон не ответил. Отвесной обрыв ночной тиши. Слюдяной, живой, аритмической, свежесломанной. Кое-как, с огромным, исполинском трудом Вин вырвал себя обратно, в реальный мир. - Рик, серьезно, давай закругляться. - его голос медленно возвращался в ту октаву, в которой не мог выдать ничего опасного для Ричарда или его самого. - Нас уже обыскались. - Какой-ты противный! - процитировал Олсон, отстраняясь. - Дай мне хоть немного времени побыть с тобой. Потому что опять мы приедем в отель, ты мигом смоешься с горизонта в свой номер, и потом “пишите письма мелким почерком”. Не докричишься, хоть вешайся. - Я, в отличие от тебя, конспиратор. Сам же просил. - возразил Вин. - Да забудь ты об этом. Черт с этой конспирацией, мне она в печенках сидит… - звенящая пауза поглотила кислород. Мауро почти что не дышал, не понимая, как трактовать данную реплику. -Останься сегодня у меня. - едва слышно сказал Олсон. - Ты бредишь, что ли? - спросил барабанщик, отстраняясь и, даже во тьме, ощутимо удивленно глядя на силуэт Хоррора. - Нет. Просто останься у меня. - Рик провел пальцами параллель через всю ладонь Винченцо. Тот дернулся. Слишком восприимчивые руки, слишком… - Умоляю. Их пальцы переплелись. Ослабевший, больной, в первой, только набирающей обороты стадии горячки, Олсон стоял, ожидая хоть какого-нибудь знака согласия, хоть чего-нибудь от Мауро. Тот ответно сжал руку Рикки. И последний понял, что это знак безапелляционно согласия. Короткий поцелуй, ускользающий, а потому особенно упоительный. Они скрылись за дверью, из которой кусками выпал белый с голубизной свет. С металлическим грохотом закрылись несоразмерно огромные ворота, через которые вывезли загруженную технику. Звук опущенного рубильника оглушил ночь. И она продолжала звенеть глухотой и перманентным кармином.