say ya need me

      Мие Атсуму не нужны воспоминания.       Воспоминания, если выражаться грубо, это дерьмо. Дерьмо полное. Они наполняют его разум, отнимают его время своими «что если» и «ты должен был». Они не хотят оставить его в покое. А покой — это все, чего он хочет. Его мозг, с другой стороны, хочет, чтобы он был идеальным человеком.              Громкий стук сотрясает дверь, к которой он прислонился, резонируя в его толстом черепе.              — Мия, — доносится голос Сакусы, — ты в порядке?              Нет. Он не в порядке. И никогда не будет в порядке. Наверное, было бы лучше, если б он вообще не рождался, если б–              Стук прерывает его мысли. — Не заставляй меня выламывать эту дверь.              И Сакуса говорит правду. Он такой человек: никогда не разбрасывает угрозы попусту. Это бесит, честно говоря, но и впечатляет. Атсуму отпирает дверь и отодвигается, чтобы прислониться к стене, когда Сакуса проскальзывает в ванную, запирает ее и закрывает их. Он неловко останавливается на мгновение, прежде чем скользнуть вниз рядом с Атсуму, засунув руки в карманы, чтобы спрятать их.              — Ты здесь всю ночь будешь сидеть? — спрашивает он.              Атсуму закрывает глаза:        — Оставь меня в покое.              — Если бы ты правда этого хотел, ты бы меня не впустил.              И как обычно, Сакуса прав, и, как обычно, он слишком прямолинейный мудак.              — Я хочу все забыть, — выбалтывает Атсуму. — Я хочу переехать в другую страну и начать все заново.              Сакуса издает странный звук, будто пытается сдержать смех. Или что-то похожее на смех — Сакуса никогда не смеется.              — Это несмешно! — Атсуму скрещивает руки на груди и недовольно смотрит на него.              — Не смешно, — улыбка спадает с лица Сакусы. — Я правда не знаю, чем ты думал.              — Я думал, может быть, я кому-то действительно нравлюсь, понимаешь? Думал, я подхожу хоть кому-то, — Атсуму вздыхает и смотрит на пятно отбеливателя в дальнем углу потертого коврика в ванной, моргая, пока зрение не проясняется настолько, чтобы разглядеть его — оно похоже на кривое сердечко. Смешно. Очень смешно.              — Ну, — затем следует длинная пауза и тяжелый вздох, — тебе все равно следовало бы спросить об этом, прежде чем целовать кого-то.              — Ты не помогаешь, — резко отвечает Атсуму. — Я уже извинился перед Шо, так что не лезь.              Сакуса молчит. Он молчит так долго, что Атсуму забывает про пятно и начинает думать о том, что еще здесь разрушено. Многое. Ответ прост и ясен, но ничего, связанное с Атсуму, не может быть простым и ясным. И Сакуса в том числе.              Атсуму поворачивается к своему молчаливому спутнику и видит, что его лицо мокрое — одинокая слеза оставляет отпечаток на его щеке.              — Что-, — Атсуму открыл рот от удивления. — Почему ты плачешь?              Сакуса отвечает не сразу. Он судорожно вздыхает и моргает до тех пор, пока его взгляд снова не становится обычным, резким, но слезу он не стирает. Она остается.              — Прости, — пожимает плечами Сакуса, будто ничего не случилось. — Мне просто грустно от этого.       Атсуму не понимает, о чем он. Он не знает, как найти в этом смысл, какие вопросы задать. Он натягивает рукав свитера на большой палец и проводит им по мягкой щеке Сакусы, крадя с собой слезу.              И как обычно, Сакуса дергается от его прикосновения, и, как обычно, Атсуму бормочет извинения.              И они сидят там, прислонившись к стене, позволяя грохочущей на вечеринке музыке течь через них, заполняя промежутки, утопая в тяжелой печали, которую они разделяют.              Это воспоминание не забудется.

***

В следующий их совместный момент — так про себя это называет Атсуму — они хлопают дверцами шкафчиков так громко, как только могут, и перекрикивают этот шум. Их голоса такие же сильные, как и они сами, и такие же угрожающие и полные яда. Их слова — оскорбления — мечутся туда-сюда, как камни. И как обычно, это вина Сакусы, и, как обычно, Атсуму не дает ему забыть об этом. — Ты в последнее время играешь отвратительно, — кричит в ответ Атсуму на какое-то оскорбление Сакусы, брошенное в его сторону; он их уже даже не различает. — Отвратительно в самом худшем смысле! Сакуса ведет себя так всю неделю. Мажет, пропускает все больше и больше подач Атсуму, закрывается от всех скрещенными на груди руками и резкими словами. Это заставляет Атсуму сомневаться во всем: в их синхронности, в их почти-дружбе, даже в самом себе — а уж это ему точно не нужно. В себе он может сомневаться и без Сакусы. Сакуса открывает шкафчик и хлопает им снова: — Отъебись, Мия. Это был первый раз за многие недели, когда Атсуму услышал свою фамилию из уст Сакусы, и это его глубоко ранило. — О, так мы вернулись к началу, Сакуса? — прорычал Атсуму. — Не знаю, зачем я вообще трачу свое время. Каждый раз, когда я думаю, что у нас все хорошо, ты проворачиваешь такую хуйню. Каждый раз, когда он начинает чувствовать искру, каждый раз, как по его телу пробегает жар, его окунают в ледяную воду. Это оно и есть — очередное похолодание. И все потому, что он сел слишком близко в автобусе на прошлой неделе, потому что слушал слишком внимательно, спрашивал слишком много вопросов и выдавал слишком много мнений, смеялся слишком громко и улыбался слишком широко. Он хорош в этом — быть всегда “слишком”. Атсуму всегда слишком много. — Так перестань пытаться, — Сакуса комкает в руке белоснежную хирургическую маску. Бедная вещица никогда не служит по назначению. Каждый раз, когда Сакуса пытается ее надеть, Атсуму говорит что-то, что заставляет его состроить еще одну кислую мину. Раньше он прятался намного лучше. Сейчас Сакуса стоит без маски, без рук в карманах, безуспешно пытаясь сохранить бесстрастное лицо, произнося четыре сокрушительных слова: — Ты мне не нужен. — Что-, — Атсуму ударяет кулаком по шкафчику со всех сил. Это неправда. Неправда. Это не может быть правдой. — Зачем ты лжешь? — вопрос выходит сквозь сжатые зубы. — Ты мне не нужен, — повторяет Сакуса после некоторого колебания, комкая уже другую маску. Там, где остается кулак Атсуму, стоит вмятина, постоянный шрам на гладком металле. — Нет, нужен. Сакуса ничего не говорит, но его брови сведены вместе, отбрасывая тени на лицо вплоть до презрительного изгиба губ. — Скажи это, — ноздри Атсуму дрожат. — Скажи, что я тебе нужен, — требует он. Они глядят друг на друга. Глядят так долго, что злость начинает отпускать Атсуму, меняясь на нечто хуже. Полное отчаяние. Ему нужно это услышать, услышать эти слова пронзительным голосом. Это все, что у него его — все, чего у него нет; это все, чего он хочет. — Пожалуйста, — он опускает глаза вниз и проглатывает свою гордость, — прошу, Оми-кун, скажи это. — Ты мне нужен, — утверждение вылетает из уст Сакусы и остается висеть в воздухе, — и это меня злит. И как обычно, эмоции Атсуму разрушительны, и, как обычно, боль, которую они вызывают, — это не то, что он может скрыть. Они стоят в той пустой раздевалке, позволяя напряжению дня вылиться из них, растечься между ними, испариться в густой тишине, которую они разделяют. Это воспоминание не забудется. *** Это повторяется снова месяцы спустя, когда они проигрывают матч. Возможно, один из самых важных матчей, в котором они сражаются долго и упорно, который тянется и тянется до тех пор, пока каждый игрок не готов рухнуть от изнеможения. Киоми — так про себя его называет Атсуму — здесь не исключение. Когда они наконец достигают своего номера в отеле, он падает лицом вниз на кровать и хмыкает. Чем больше времени Атсуму проводит с ним, тем больше он привыкает к этим тихим смешным звукам. Они слишком драматичны, но в то же время и странно очаровательны. И, что хуже, Атсуму не может перестать повторят их, чтобы получить реакцию в ответ. И как обычно, он делает то же самое, что и Киоми, и, как обычно, Киоми раздраженно хмыкает. — Иди на свою кровать, — его уставший голос заглушается одеялом. Будто Атсуму мог сделать еще один шаг, не говоря уже о пяти шагах, до его собственной постели. И будто бы он этого хотел. — Слишком далеко, — ноет он. Пять шагов, пять сантиметров. Он привык к этому — находиться слишком далеко. Атсуму всегда слишком далеко. Киоми мычит что-то в ответ в совершенно белую постель, и Атсуму поворачивается, прислоняет ухо к одеялу, будто пытаясь поймать эхо его ответа. Случай никогда не благоволит ему. Лишь тишина, если не считать его собственного сердцебиения, неуклонно идущего в такт его усталому разуму. Он и не против. Это приятная усталость, готовая взять его и утащить в глубокую темноту сна, готового сделать свою работу. Атсуму сделал свою, и теперь настало время отдохнуть. — Мы проиграли, — слова Киоми поднимают тяжелые веки Атсуму. Он тоже поворачивается, уставившись на Атсуму приветливым, черным как смоль взглядом. Атсуму смотрит на него в ответ. — Я знаю. — Мы все сделали правильно, — глаза Киоми начинают затягивает его, приглашают как к себе домой. — Да, — отвечает Атсуму, и он правда так считает. Все те дополнительные часы тренировок — подъем с восходом солнца ради утренней пробежки, готовка еды по очереди в соответствии с их строгим планом диеты, тренировки допоздна, на час позже Бокуто и Хинаты, чтобы практиковать подачу после атакующего удара после передачи — все это того стоило. Они хорошо играли, они вложили свою душу и сердце в игру, но этого было недостаточно. Иногда — Атсуму это уже понял — этого всего недостаточно, и это нормально. — Я бы не стал ничего менять, — подытоживает Атсуму свой внутренний монолог. Редкая улыбка освещает лицо Киоми, врезаясь в его щеки, прижатые к постели. Он смеется. Сакуса не смеется, но вот Киоми — да, и этот звук звенит в голове Атсуму словно колокольчик. Ясным тоном он прорезается сквозь тьму, освещает все уголки, все закутки и трещины. — Ты-, — Атсуму сдерживает собственную улыбку, — ты почему смеешься? Мы проиграли. — И? — кудри Киоми спадают ему на лоб, щекоча концы его черных ресниц. Атсуму хочется преодолеть эти пять сантиметров и отодвинуть их, накрутить их себе на пальцы: — Ты сумасшедший, — говорит он это больше себе. Все заходит слишком далеко. — И ты не паникуешь, — расстояние ничего не значит для Киоми; он спокойно протягивает руку и щелкает его по носу. — Мне от этого спокойно. Атсуму не понимает, о чем он. Он не знает, как найти в этом смысл, какие вопросы задать. Он показывает Киоми язык, словно капризный ребенок. И как обычно, Киоми невпечатленно поднимает бровь, и, как обычно, дрожание уголков губ выдает его с поличным. Они лежат на той постели в отеле, позволяя усталости от игры накрыть их, течь между ними, погружаться в мягкие простыни, которые они разделяют. Это воспоминание не забудется. *** Они насквозь промокли к тому моменту, как они добрались до квартиры Атсуму, с их одежды капало на пол гэнкан, оставляя мокрую дорожку в коридоре и по пути в ванную, где их ждали пушистые полотенца и еще один момент. Атсуму силен, но ему не справиться с мокрой майкой, которую он скрутил и зацепил за локоть, пытаясь стянуть через голову. Ему почти удалось стянуть ее, когда теплые пальцы коснулись его влажной от дождя кожи, пустив по ней знакомую искру. Она сильна, сильнее его, и она толкает его спиной к двери, захлопывая ее. Ослабев, он скользит по ней вниз, пока его копчик не касается пола. Он остается там, пойманный в ловушку, выглядывая из-за воротника майки, натянутой высоко на нос. Киоми смотрит на него сверху вниз, опустив руки и высоко подняв брови. — Я просто пытался помочь, — бормочет он, — прости. Это фраза Атсуму. Обычно это он ищет любую причину, чтобы дотронутся до Киоми, любой предлог произнести извинение, которое он не имеет в виду. И Киоми украл ее. И это не все, что он забрал. Атсуму смотрит на него. Он смотрит на него, дергая майку через голову. Он смотрит на него, поднимаясь за полотенце на стойке. Он смотрит на него, прижимая Киоми к стене, руки ударяются о стенку со шлепком в пяти сантиметрах от его плеча. Звук отдается эхом, вплетаясь в их тяжелое дыхание, пока не задыхается от них. — Что-, — Киоми крадет еще одну фразу Атсуму. — Что ты делаешь? Что он делает? Атсуму не знает — его мозг больше не главный. Это инстинкт, чистый животный инстинкт, требующий, чтобы он впился пальцами в футболку Киоми, скрутил ее, чтобы спрятать каждый изгиб его рук в каждый маленький закуток и трещину и трогать, трогать, трогать. Он этого не делает. Он не делает ничего из этого, потому что в мгновение, когда он поднимает взгляд на него, глаза Киоми широко раскрыты, а его нижняя губа дрожит, пока он изо всех сил пытается проглотить, как себе это представляет Атсуму, тяжелый ком отвращения в горле. Атсуму знает это чувство — точно такое же начинает подниматься в нем от самого себя. Он опять это делает: занимает все пространство собой, заходит слишком далеко. Но в этот раз еще не поздно остановиться. — Я, пожалуй, пойду-, — Атсуму не заканчивает свою фразу. Он уходит. Его руки оставляют стену, его ноги оставляют ванную, его тело оставляет остатки его сердца позади, тому, кто его украл. И когда он возвращается в сухой одеждой с парой сменных вещей, он находит Киоми, прячущимся в полотенце на краю ванной с его майкой у него в ногах. И как обычно, он натянул полотенце на голову, как ребенок, и, как обычно, он просто очарователен со своим дерзким носом и торчащей копной кудрей. — Ты выглядишь нелепо, — Атсуму кладет стопку одежды на поверхность и садится рядом, оставляя между ними место. — Атсуму, — голос Киоми заглушен мягкой тканью, — я не-. — Тебе не нужно ничего говорить, — вздыхает Атсуму, — я знаю. Он не нравится Киоми в таком ключе. Никому не нравится — ни Ките, ни Хинате, ни одному из тех, в кого он осмеливался влюбляться. Воспоминания о ненужной любви заполняют пространство там, где было его сердце, которое он отдал. Он должен был держаться за него сильнее. Он должен был оставить хоть кусочек себе. — Ты не знаешь, — Киоми удивляет его, кладя руку ему на колено. Они оба смотрят на нее, смотрят, как кончики пальцев опускаются, проходят по коже, пока не сжимаются в кулак, отводятся назад и прячутся. — Ты совсем ничего не знаешь, — Киоми поправляет полотенце, натягивая его на голову полностью. — И меня это пугает. Атсуму не понимает, о чем он. Он не знает, как найти в этом смысл, какие вопросы задать. Он дергает за край полотенца, без слов прося пустить его. И как обычно, Киоми дает ему самую малость, и, как обычно, Атсуму тянется за большим, пока они не прижаты друг к другу. И они сидят там, на краю ванной, позволяя безопасности полотенца укрыть их, исчезнуть между ними, сохранить плотное тепло, которое они разделяют. Это воспоминание не забудется. *** Атсуму не нужны воспоминания. Но он хочет их. Он хочет их так же, как он хочет Киоми. Он хочет, чтобы они заполнили его разум и отняли его время. Это все, чего он хочет — не оставаться одному никогда. Они не идеальны. Ни Атсуму, ни Киоми, ни его воспоминания, и это нормально. Что действительно идеально, так это нынешний момент во времени. С налитой солнцем кожей и набитыми животами, они лениво валяются на покрывале в парке, окруженные пустыми бенто и звуками лета. Цикады трещат, дети смеются, играя в догонялки вдоль края журчащего ручейка, и Киоми вздыхает снова, и снова, и снова рядом с Атсуму. — Тебе что-то нужно, Оми-кун? — Атсуму наконец отрывает глаза от журнала, который он листал так медленно, как только мог, чтобы медленно приближаться к Киоми. Его план увенчался полным успехом. Киоми всего в нескольких сантиметрах от его лица, вытягивает шею и делает вид, что его волнует реклама кроссовок, раскинувшаяся по всей странице. — Да, — глаза Киоми скользят по нему, утягивая его с собой. — Ты. Атсуму поднимает брови. — Прямо в парке? Возмутительно! Как обычно, Киоми закатывает глаза, и, как обычно, Атсуму не может не оставить на его щеке поцелуй. Он теплый и мягкий, и Киоми не дергается. Даже лучше, он поддается вперед, прося еще, и еще, и еще. Атсуму не нужно спрашивать, ему не нужно извиняться. Все, что ему нужно сделать, это дать то, о чем его просят. — А тебе все мало, — выдается Атсуму. — Я тебе слишком уж нравлюсь, Оми-Оми. — Это правда, — Киоми шмыгает носом, и слеза оставляет отпечаток на его зацелованной щеке. — Что-, — Атсуму начинает говорить. — Почему ты плачешь? Сакуса не отвечает сразу же. Он судорожно вздыхает и моргает до тех пор, пока взгляд снова не становится обычным, мягким, но слезу он не стирает. Она остается. — Ты грустишь? — Атсуму крадет ее с собой, проводя большим пальцем по щеке. Киоми отрицательно трясет головой. — Злишься? Еще одно «нет». — Тебе стало легче на душе? — пытается Атсуму, хотя это не подходит. — Ты испуган? И снова «нет» — Тогда что такое, Оми-кун? — Атсуму сокращает расстояние между ними, переплетает их босые ноги, каждый маленький закуток и трещина их налитой солнцем кожи цепляется за каждый уголок прикосновения. — Скажи мне, прошу. — Я счастлив, — широко улыбается Киоми. — Ты делаешь меня счастливым. Атсуму понимает, о чем он. Ему не нужно искать смысл, не нужно задавать вопросов. Атсуму улыбается ему в ответ, слишком широко, слишком ярко и слишком полно, и так должно быть. И как обычно, Атсуму отдает все свое сердце до последнего кусочка, и, как обычно, пространство, где оно должно было находиться, полностью заполнено Киоми. И они держат друг друга там, на том покрывале, позволяя теплу солнца растопить их, смешать их вместе, сделать их единым целым с неидеальной любовью, которую они разделяют. Это воспоминание не забудется. Атсуму и не хочет его забывать.