***
Он не переносил вкус кофе так сильно, что, наверное, мог бы посоревноваться в ненависти с людьми — даже с четкой осознанностью, что в ненависти людей победить у него никогда бы не получилось. Кроули открыл глаза неохотно, почти болезненно разлепляя тяжелые веки; мутный солнечный свет из-за плотных, темных занавесок не касался его лица, но все равно надоедал своим присутствием — почему солнце все еще светило, почему вселенная все еще существовала, почему он продолжал дышать, когда так отчаянно этого не хотел, когда ему было практически все равно даже на то, что ему необходимо было просыпаться раз в несколько дней, чтобы Анафема не убила его во время сна? Время не лечило — но конкретно Кроули не лечило ничего, он и не был болен, он был проклят, наказан, Бог просто не любил его и простить все никак не мог, поэтому Кроули был так несчастлив, поэтому в его маленьком, прогнившем мире не было места даже счастью — больше не было. Кроули повернул голову вправо, натыкаясь глазами на расплывающийся от прищуренных век будильник — его не интересовали ни день, ни время, ни даже его собственное существование, просто это было привычкой, как и вставать с кровати, делая вид, что все в порядке, как и пить ненавистный кофе, тоже, чтобы сделать вид, что все в порядке, как и пытаться поддержать диалог с человеком, решившим, будто он мог что-то исправить — чтобы поддерживать реальность такой, будто в ней с Кроули все было в порядке. Но разве люди возвращали умерших? Разве они могли говорить с Богом так, чтобы он хотя бы слышал их? Разве Анафема могла вернуть ему Азирафаэля? Он перевернулся на другой бок, неуклюже присел на краю кровати, свешивая одну ногу, и коснулся ледяными, дрожащими пальцами шеи — как попытка вернуть себя в мир, напомнить себе, каким он был, не давать себе шансов впадать в сладость иллюзий, не позволять себе думать о смерти, как об избавлении, потому что он ясно понимал, что она ею не являлась. Кроули окончательно поднялся только тогда, когда часы за его спиной с неприятным звуком щелкнули часовой стрелкой, и даже не потрудился сменить пижаму на костюм — бесполезное занятие для существа, которое больше не видело толк в моде. Кроули заглянул на кухню, все еще чувствуя аромат кофейных зерен и чабреца, и Анафема, услышав шорох, резко обернулась — ее густые волосы взметнулись от этого движения и осели у нее на плечах, и на мгновение Кроули подумал, что, возможно, это было его константой. То, что не менялось уже несколько лет, почти десяток — Анафема на его кухне каждые выходные и кофе, который он ненавидел всей душой. Ненавидел, но все равно пил. — Доброе утро, сегодня ты выглядишь даже лучше, чем в прошлую пятницу, — она широко улыбнулась ему, но Кроули проигнорировал ее улыбку, устало проходя мимо и опускаясь за стол, как за табуретку у плахи. — Хочешь булочку? Анафема не стала дожидаться его ответа, молча, со звоном, поставила перед ним тарелку, коснулась теплой ладонью плеча и сразу упорхнула. Кроули старался не думать о том, что будет делать, когда закончится ее человеческая жизнь. Тогда даже кофе не будет таким сносным. Послышалось шипение кофе о металлические края, запах стал реще и гуще, и Анафема, подняв руку Кроули, впихнула ему в ладонь горячую кружку, заставляя сжать пальцы на теплой ручке, и Кроули покорно сделал, как она хотела. — Завтра мы с Ньютом поедем за город, к водопадам, хочешь с нами? — Нет, — безразлично кинул Кроули, не отрывая взгляда от стены и прикасаясь губами к горячей жидкости. Анафема со вздохом проследила за его взглядом. — Там будут Адам и ребята, — снова попробовала она, и на этот раз Кроули все же перевел на нее глаза. — Нет, — повторил он таким же тоном. Ты не можешь вечно убиваться по нему, Азирафаэль бы этого не хотел, прочитал он в ее глазах, но все равно убивался, все равно жалел, все равно чувствовал себя настолько неполноценным, что едва помнил свое имя. Только его. Как выклеймленное под кожей и навечно застывшее там, откуда он не смог бы его достать, даже если бы очень хотел. А Кроули не хотел. Анафема говорила, что он мазохист. Кроули с ней не спорил. И просто делал глоток.***