***
Кэйа не сразу замечает, как оказывается у двери «Доли Ангелов», вновь улыбаясь и вальяжно распахивая дверь, ловя на себе взгляд Чарльза, что поджал тонкие губы, одними глазами предупреждая и остерегая. Он никогда ничего не говорил вслух, однако взгляд, что лишь словно спокойно доносил до головы фразу: «Тебе не стоит здесь находиться», — рассказывал о многом. И особенно когда Альберих напивался, что его едва держали ноги. В подобные моменты он чувствует заботу Чарльза, парящее невесомо и где-то рядом сопереживание. Странно, однако, будучи наученным многолетним опытом лжи и лицемерия, брюнет не мог ошибиться со своими выводами. — Ох, Ча-арльз, здравствуй, — Кэйа с привычной и профессионально наигранной лёгкостью и изяществом любых своих движений приземляется на барный стул, чуть потягиваясь на нём, чем привлекает некоторые недовольные взгляды, красноречиво говорящем о проявлении дурного тона монаха (что, к их сожалению, парня не заботит от слова «совсем»). — Могу я попросить тебя об одуванчиковом вине. Но… с имбирём, — Альберих произносит продолжение понизив голос, дабы никто не узнал, что бармена можно попросить о специальной добавке; подобного обслуживания мало кто удостоен, даже сам монах периодически остаётся без неё, ибо строгое руководство мастера Дилюка не допускает поблажек брюнету. Чарльз вздыхает и утвердительно кивает, возвращаясь к своей должной работе, слыша, как на стойку падают несколько монет. Идеально отточенными движениями, бармен неспеша наливает золотистую на свету и чуть густоватую жидкость, быстрым движением добавляя в стакан нарезанные дольки имбиря, вручную перемешивая и вскоре подавая алкоголь в бокале, сгребая мору и спешно отворачиваясь от проницательных глаз молодого монаха. Кэйа пригубил горячительный напиток, облизав с губ капли, блаженно выдохнув. Определённо, это то, в чём он нуждается: пряность, от которой сводит внутренности, всполохом поднимающейся в голову, создавая иллюзию некой бодрости и оживлённости; сладкий одуванчиковый привкус и повышенный градус, что творили неописуемые чудеса, унося Альбериха за грани сознания и уж тем более реальности. Конечно, брюнет не будет пьян в дребезги лишь от одного пробного бокала, однако эти ощущения привнесёт с собой только он — первый глоток. Парень невольно прикрывает глаза, томно выдыхая и ощущая постепенно растущую изнутри жажду адреналина, что скапливается и отдаёт дрожью в коленях и пальцах, чуть покрасневшими щеками и ушами. Должно быть, сейчас он особенно уязвим, но он вполне доверяет Чарльзу, что предпочитает умолчать о подобных компрометирующих ситуациях. Всё-таки, бармены много видят ежедневно. Много знают, непозволительно много. Кэйю стремительно то уносит за рамки понимания происходящего, то резко возвращает вновь, и это доселе — что поразительно, учитывая опыт монаха — неизведанное ощущение слишком контрастной абстрагированности скапливалось сначала в груди, спускаясь всё ниже, ниже… постепенно отдавая истомной и вязкой болью, доводя его то исступления и настоящей эйфории. Ему либо попалось слишком хорошее вино, либо Чарльз всё же зачем-то воспользовался расположением Альбериха, проведя несложные махинации с его вином. Каждое движение приносит ему небывалое удовольствие, граничащее с экстазом, а сам он сбивчиво вздыхает, одним взмахом утирая испарину, опуская руку на ключицы, слегка охлаждая самого себя. Сил и как такового желания спрашивать о чём-либо Чарльза не остаётся, а где-то на затворках разума яростно пробивается мысль: Неужели кто-то попросил бармена что-то ему подмешать? Альбериха потряхивает от этой мысли, и он понимает, что от этого его и без того высокое либидо подскакивает до совершенно новой отметки. Он отчаянно пытается сдержать скулёж и только лишь скупо выдыхает, прикидываясь совершенно спокойным, возвращая лицу привычную наглость, дабы никто из присутствующих не осознал его деликатной проблемы и ужасной ситуации, в которой он оказался. Брюнет поднимает голову, встречаясь взглядом с барменом, что изучающе рассматривал его в ответ. Видимо, мысль о чьей-либо просьбе не так уж и глупа, как могло показаться изначально. — Знаешь, особенно изысканный и утончённый вкус… Думаю, мне стоит чаще брать вино именно с добавкой в качестве имбиря, — Кэйа призывно улыбается, поднимаясь с нагретого места и, как ни в чём не бывало, салютует на прощание, лёгкой походкой удаляясь из таверны. И спокойно втягивает носом промозглый и противно душный воздух, наслаждаясь мелким моросящим дождём, — что скоро должен был закончиться — отдаляясь от «Доли Ангелов», спешно поправляет одежду и скрывается за углом, выбирая для себя самый незаметный маршрут к церкви Фавония.***
Голова плавно перестаёт выполнять свою основную деятельность, нагоняемая нарастающим стуком о череп, что неимоверно выводил из себя, учитывая тот пейзаж за окном, что вновь предстал перед сонным взглядом. Кэйа протестующе и недовольно кряхтит, сопровождая подъём своими тихими ворчаниями и нечленораздельными ругательствами, сердясь на дождь за окном. Второй день он моросил, противореча господствующей в основном погоде над Мондштадтом. Подобный расклад не то что бы не устраивал Кэйю, который так искренне желал обрушить на город — будем точнее: на храм — вековой ледник, однако дождь за окном, что беспрестанно колотил в окна уже второй день, достаточно сильно надоедал. Парень прикрывает лицо рукой, приподнимаясь и собирая растрёпанные длинные шелковистые пряди в подобие пучка, подвязывая их атласной синей лентой в цвет собственных волос, и вспоминает кое о чём действительно важном: договор с Барбарой. Праздник состоится уже завтра, а значит, в таверне пока что лучше не появляться, ибо свою обещанную часть монах пока что не исполнил. А свои сбережения более тратить не хотелось. Но всё относительно: пройдёт день хорошо — не наведается за выпивкой, иначе — визит обязателен. Кэйа, чуть переминаясь с ноги на ногу, подходит к зеркалу, придирчиво оглядывая себя с ног до головы. Утро наступившего дня встретило его весьма равнодушно, одарив раздражающими синяками от недосыпа, мокрой и липнущей к подтянутому телу рясой, что пахла, к тому же, вином и мокрой травой. Видимо, монах всё-таки испытал некоторые технические проблемы, пока добирался до собственной комнаты, что лишь подкрепляет его ненависть к несправедливо высокому расположению храма и его прочих пристроек. Цокнув языком, Альберих резкими движениями избавился от монашеской накидки и верхней части комбинезона, откидывая её в сторону вместе с тяжёлым ремнём, вслед за которым полетела цепочка с Глазом Бога, и все вместе они издали приглушённый стук, приземлившись на прочую одежду, лежащую около зеркала. Брюнет оглядел себя вновь, стягивая массивные перчатки с рук, на которых белыми вкраплениями виднелись тонкие полоски заживших шрамов. Устало оглядев свои предплечья и тонкие запястья, он в очередной раз корит свои чересчур яркие эмоциональные порывы, что впоследствии стали настолько сильными, что Кэйа вступил на опасную дорожку, решив попробовать навредить себе. Риск, жажда того самого пресловутого адреналина и пьяная наивность в один день заставили его совершить ошибку, осквернить и без того бренное тело следами ненависти к себе, отпечатавшись выступающими уродливыми рубцами на мягкой смуглой коже. Он уже успел много раз осудить своё безрассудство, однако это бы не исправило и не излечило того, что он сделал. Оставалось лишь смириться и прятать это буквальное клеймо, подтверждающее мысль о нужде в помощи. Ведь он внушает себе, что не нуждается ни в чьей помощи. Следовательно, с его стороны стало логичным решением прятать следы любой своей жалости, боли, одиночества. В конце концов, так проще: прикидываться флиртующим со всеми — и в том числе со смертью — идиотом, цепляющимся за якобы свои меркантильные взгляды и примитивные желания, отрицая моральные устои и чувство всего высокого, маскируясь совершенно потерянным человеком. Потому что ему не нужны подачки. Он отторгает нежность и любовь, сочувствие и эмпатию, счастье и благополучие. Для них всегда есть замена в качестве мимолётной страсти, гнева, уныния — смертные грехи, сопровождающие его заблудшую душу. Ему суждено быть в вечном скитании, с того самого момента, как родной отец оставил его на произвол судьбы, внушая напоследок мысль о его значимости для родины. Какая жалость: даже тут он не оправдывает ожиданий, отравляя чужие души и вселяя в них презрение к его личности, хотя как тайному агенту стоило бы вести себя услужливо и покладисто. Но он претерпел унижения, а потому сейчас не желает угождать кому-либо, дабы заслужить ленивое снисхождение старших по званию или… просто богачей. Напоследок стервозно улыбнувшись себе в зеркало, Кэйа проводит тонкими пальцами по своему стану, отмечая собственную хорошую фигуру. В его случае, если он себя не похвалит, то это будет действительно тревожным сигналом, ибо более нет людей, способных заявить ему о стройности его тела, красоте кристального, глубинного морского цвета глаз и резковатых, почти аристократичных — если бы не цвет кожи — черт лица. Он неспеша стягивает низ, направляясь прямиком в ванную, набирая её на ходу, распуская длинные иссиня-тёмные волны волос, что струятся вместе с прохладной водой вдоль ровной спины, мгновенно прилипая к коже, очерчивая изящные линии фигуры; протягиваясь вниз, словно поблёскивающие трещины, идеально сочетаясь со смуглой кожей. Кэйа невольно выдыхает, пропуская воздух со свистом сквозь плотно сжатые челюсти. Колени нещадно дрожат, а плечи опускаются; статная фигура становится маленькой, беззащитной и уязвимой.Ему не холодно и не жарко, нет. Ему горько и противно от тягот существования, порочного круга, который он не посмеет разорвать никоим образом, не преминув только, пожалуй, собственной жизнью. Да, он себя ненавидит, мысль о смерти его не страшит, но… огорчает. Пусть он и последний отморозок Мондштадта во всех своих смыслах, однако думая об окончании своей жизни, становится так тоскливо, что хочется выпить. Прервав череду своих размышлений на столь неприятном моменте, Альберих вылезает из пучины окутавшей его прохлады воды, выходя из ванной комнаты и вновь выглядывая в окно, чтобы, судя по всему, лицезреть серость туч, что не предвещали хорошей погоды (но дождь, благо, на какое-то время прекратился). Монах брезгливо окидывает пейзаж напоследок, подбирая с пола разбросанную в очередном неизвестном эмоциональном порыве одежду, складывая её аккуратно, едва ли не по линеечке, подыскивая в шкафу что-нибудь не менее вычурное и броское, останавливая выбор на светлой рясе… с приоткрытым бедром. Ему однажды высказывали недовольство за настолько откровенный наряд, — а ведь Кэйа большой поклонник подобных экспериментов в образах — потому Альберих оставлял его на особые случаи. Однажды, он смог своим вызывающим видом буквально заставить посольство Фатуи развернуться и выйти из церкви прочь, отбивая желание возвращаться к храму. Многие остались недовольны его замечательно обыгранным спектаклем со скромным выступлением, — его настоящий потенциал так и остаётся нераскрытым — а вот сам главный и единственный актёр сия театра вполне остался доволен. Как и серый кардинал винной империи, что признался Кэйе в эффективности и даже особенности его избавления от нежелательных лиц. Впрочем, Альберих не загорелся после похвалы хозяина винокурни, но отрицать некоторые положительные эмоции, оставленные столь довольно приятным замечанием, вряд ли получится при всём упорстве и желании. Ухмыльнувшись своим воспоминаниям, брюнет неспеша застёгивал причудливые металлические кнопки, ряд которых шёл наискосок по груди, поправляя свисающую с плотного воротника тонкую цепь, соединяющую кромки двух частей ткани. Кроме того, это некое произведение «искусства» (по скромному мнению Кэйи) должно произвести фурор в мире моды, вот только монах не планировал никуда выносить плоды своих стараний, ограничиваясь тем, что некоторые особо наглые и любопытные девушки без зазрения совести голодными глазами смотрели на его весьма интересные одеяния. Ему, разумеется, льстит внимание, только вот чего-то определённо не хватало среди прочего. Чего-то по-настоящему особенного и цепляющего, в чём Альберих пока что не мог разобраться, погружаясь в мысли ещё чаще привычного, особенно — что хуже всего — прямо в общем холле церкви, не сразу замечая, как глаза Барбары начинают так по-идиотски наивно вычленять его эмоции, якобы их считывая с чужого лица. Глупая малышка. Она ведь совсем не понимает, что видит лишь то, что ей позволяет видеть сам Кэйа. Считая благоразумным не рушить детские невинные мечтания о становлении великим и воистину святым человеком, Альберих продолжает измываться над ней и её, возможно, искренними намерениями, выворачивая каждый раз наизнанку, пытаясь понять, где же у Пейдж её грешная натура. Только вот она, похоже, взаправду такая милая, что… неимоверно раздражало, аж до спазмов в животе и рвотных позывов, стоит завидеть её фигурку в дверном проёме. Брюнет давно утратил веру в бескорыстность и желание помочь. Ведь Барбаре станет куда проще, если она перестанет попытки вторгнуться в его жизнь, оставив в покое медленно увядать. Он не нуждается в такой отвратительной помощи, которую Барбара (опять же, по скромному мнению Кэйи) превращает в показательное шоу, где она представляет публике убогих, якобы за мгновение излечивая от недуга. Глаз Бога Гидро не даёт ей возможность лечить всё, до чего она коснётся своими святыми ручками. Порой Альберих рад, что его стихия — лёд, которого так страшится пастор, боясь сама стать такой. Брюнет давно ведёт грязную и нечестную игру, отталкивая всех, кто решится на отчаянные и бессмысленные, жалкие, ничтожные проявления эмпатии по отношению к нему. В Мондштадте нет таких людей, что могли бы понять его ношу. Хоть такой и существует, но он для Кэйи сродни строжайшему табу. Как если при молитве ты начнёшь бредовые иносказания, пороча честь свою и сестёр в храме. К слову, удивительно, но монах ни разу не нарушал этого негласного вето в храме, придумав простое, элементарное решение: не появляться на молитвах и песнопениях, отдавая негласное предпочтение выпивке в одиночестве, кочуя из одной таверны в другую, затем под градусом зачищая окрестности от надоедливых монстров. Забавно. Во время таких (довольно-таки частых) вылазок Кэйа, на самом деле, замечает помимо своей фигуры другую: в плаще и яркой красной чёлкой, так неаккуратно заправленной под капюшон. Он знает, что тот наблюдает за ним, однако столь интересную и глупую игру в прятки Альберих оценил по достоинству, каждый раз удивляя своими мастерскими навыками владения мечом, что столь странно, но по-своему правильно сочетался с его текущим положением и конкретно одеяниями. Брюнет придумывал из раза в раз всё более интересные атаки, выходя в бой, как принцесса на вальс, кружась и водя врагов кругами, пронзая холодной сталью и ледяными клинками, парящими рядом, прямо в сердце, после брезгливо вытирая перчатки от крови. Грязная работа, но вполне себе неплохая. Оба ни разу даже не допускали мысли о разговоре, касаемо совместной работы. Это не было нужно. Партнёрство позади, как и множество других воспоминаний. Отныне их якобы тандем основывался на соревновании, в котором они друг друга всё никак не могут перегнать: Полуночный Герой (это прозвище Альбериху очень даже нравилось), что при каждом удобном случае всё жёстче расправлялся с недоброжелателями, сжигая их заживо, выпуская из недр своей души накопленную ярость, что ярким орлом рассекала небо; и нерадивый прислужник церкви, который превращал обычное сражение в целое шоу с фейерверками разлетающихся окровавленных ледышек, блеском идеального церемониального меча, сверкающего своими камнями в лунном свете, и колючим ковром заиндевевшей травы. Брюнет ухмыляется нагрянувшим воспоминаниям, поправляя воротник, решив не надевать апостольник, как делал это в прошлый раз, чем, пожалуй, ещё больше всех удивил. Дверь распахивается, и Альберих выходит в просторный коридор, озираясь по сторонам, в надежде случайно не наткнуться на какую-нибудь Барбару, желая просто уйти незамеченным. Он гордо вышагивает, уже с облегчением прикрыв глаза, планируя свой очередной день, который, к превеликому его сожалению, наступил, но… Помянешь дьявола. Хотя, учитывая то место, где вообще находится Кэйа, — надоедливого и бесполезного ангела самого низшего ранга. Он чувствует маленькую ручку, что оказалась на его плече. Альберих демонстративно цокнул языком, плавно оборачиваясь и всё же встречаясь глазами с Пейдж. — Барбара, мы, вроде, условились ещё вчера. Какого Барбатоса ты за мной шляешься? — он гневно сверлит девушку взглядом, под которым она вздрагивает и рдеет, притягивая ручку к себе, словно она ошпарилась. Пастор прокашливается, чуть тряхнув головой. — Я хотела просто попросить тебя отрепетировать нужную часть со мной… Никого из сестёр пока что нет, тебе не стоит волноваться, — она слегка дрожит. Так забавно, что она боится его реакции. Кэйа показательно призадумался, стуча пальцем по подбородку. — Как насчёт абсолютного и перманентного нет? — он скалится, выплёвывая отказ, даже более не раздумывая. Пейдж вновь чуть вздрагивает, пропуская вдох. — То, как мы выступим, отразится и… на суммах, выделяемых тебе, — блондинка напряжённо сглатывает, заканчивая рассматривать ковёр на мраморном полу, поднимая умоляющий взгляд небесных глаз на лицо парня. Монах поднимает бровь, удивляясь тому, что Барбара научилась его правильно уговаривать: без слёз, попыток выехать на чужой жалости и прочего. Насколько Кэйа мог в принципе помнить, она с самого его первого появления в храме увязалась за ним хвостиком, очевидно оказывая далеко не дружеское внимание. Этот светлый лучик пытался проникнуть в его туманное нутро, окутанное мраком и падающими именно на его сторону тенями. Альберих даже не даёт ей шанса по сей день приблизиться, но всё, что она делает, — это пытается сломать его границы. Пускай тщетно, как биться головой о стену, но её присутствия и навязчивой помощи достаточно, чтобы парень чувствовал раздражение. Раздражение от того, что какая-то девчонка возомнила себя божеством, способным оказать безвозвратную услугу, и кроме того в целом слишком важной персоной; раздражение от того, что она испытывает такие высокие чувства к самому ярому грешнику; раздражение от того, что она, при всём своём влечении к видному атеисту, остаётся пастором. Для церкви она важна, но не для Альбериха. Она, подобно мухе, елозит и мельтешит перед лицом, продолжая что-то делать, несмотря на явную опасность для себя. Как же потешно было наблюдать со стороны за её перевоплощениями ради него. Он ведь сразу заметил, что подол её платья стал на несколько сантиметров выше, разрез чуть глубже, а привычные хвостики сменились распущенными волосами, подхваченными у висков двумя заколками-звёздочками. Поэтому, лицезрев этот дешёвый — по сравнению с тем, что периодически устраивает сам Кэйа — спектакль, он отдалился ещё сильнее, хотя придерживался своего правила с того момента, как его нарекли посланником Бога. Брюнет никогда не касался ни одной сестры в церкви, ибо боялся одним касанием испортить их, превратить в таких же: отторгнутых землёй. Хоть порой очень хотелось оттолкнуть Барбару, чтобы она повалилась и, наконец, убедилась в паршивости монаха, он не мог себе этого позволить. Всё-таки, у него была честь, достоинство, его гордость, в конце концов. Кэйа усмехается, краем уха слыша, как фальшивит Барбара, когда они начинают петь в унисон. Её волнение оправдано, однако обычно она не смущена так сильно, как сейчас. В груди Альбериха что-то неприятно кольнуло между рёбрами: плохое предчувствие его настигало всё сильней. Окончив пение и взяв завершающую нижнюю ноту своим баритоном, брюнет разворачивается на пятках, сразу направляясь к выходу. — Кэйа! Подожди, буквально пара минут… Ч-ё-р-т. Этот голос, преисполненный предвкушением и нервозностью, не предвещал ничего хорошего для монаха, поэтому он оборачивается, мысленно готовясь впервые не сделать слишком больно юной девице. Она семенит к нему, неловко спотыкаясь, с горящими глазами нежно разглядывая черты лица напротив. — Спасибо тебе большое, что согласился отрепетировать… Теперь я знаю, где мне стоит быть внимательней и улучшить некоторые моменты, — она приостановилась, заправляя выпавшую прядь за ухо. — Я… Я поражена твоим талантом. Почему ты… не хочешь петь? Я не про церковный хор. Альберих безразлично пожимает плечами, снимая с себя маску надменности, флирта, игривости и язвительности. — Убогих слушать, знаешь, неприятно, — парень разворачивается всем корпусом, скрещивая руки на груди. — Людям нравятся не только голоса, но и сами исполнители. Я знаю, что на меня мерзко смотреть, но дело не во внешности, — он замолк, выуживая из потайного кармашка пачку мятных сигарет. — Дело в том, что люди чувствуют, когда их не хотят развлекать. Когда их презирают и отталкивают, а не стараются привлечь их внимание. Барбара хлопает глазками, взгляд которых сменяется с восторженного и влюблённого на сочувствующий. Такое впечатление, что она вот-вот заплачет. — Спасибо и за то, что ответил, — теперь блондинка снова смущается, поправляя подол и без того отглаженного платьица. — Ты не составишь мне компанию… на празднике? Да. Вот это именно то, чего Кэйа опасался. Брюнет хмурится, перемещая пальцы на переносицу, сильно её сдавливая, чтобы не показывать скопившуюся злость, пока Пейдж так открыта перед ним, намеренно упуская возможность втоптать её в грязь. Он старается выглядеть понимающе, однако осознаёт, что, скорее, со стороны подобен шуту, насмехающемуся над искренними чувствами. — Барбара, — парень понижает голос, делая небольшой шаг назад. — Я грешен. Как ты не понимаешь, что грешник не может быть со святым, направленным самим Богом. Моя ноша не позволяет мне испытывать к тебе нечто взаимное. Как ты можешь ко мне всё ещё подходить, когда я сделал всё, чтобы этого не случалось? Пейдж растерянно и с горечью опустила взгляд, упрямо не отвечая на поставленный вопрос. Такое ощущение, что Альберих понимает её без слов. — Ты хотела поверить в то, что можешь меня исправить? Что твоя любовь меня спасёт? Что именно она мне нужна? — парень зажёг сигарету, отворачиваясь и выдыхая белый дым в сторону, подальше от лица Барбары. Он даже слышит, как бешено колотится её крохотное сердце, разбиваясь изнутри о рёбра на крошечные части. — Да, Кэйа, ты прав, — девушка грустно улыбается, вытирая выступающие слёзы. — Но я всё ещё верю в то, что тебе нужен человек, который способен тебя вытянуть из той пучины, в которую ты загнал себя сам. Альберих саркастично хмыкает, глубоко затягиваясь. — Кто знает. Барбара вздрагивает, кивая самой себе и утирая, казалось бы, крайнюю слезу. Кэйа затягивается в предпоследний раз, салютуя пастору и спешно уходя из общей залы, где осталась она одна, начиная всхлипывать ещё сильней. Дождь, что лил второй день подряд, застал монаха врасплох, грозными стуками капель с небес приземляясь на голову. Альберих вымученно простонал и цокнул языком, чуть ускоряя шаг, надеясь не сильно промокнуть и дойти до таверны не полностью мокрым, стараясь сфокусироваться на дороге сквозь пелену капель, мелькающих вокруг. Насколько брюнет помнил, сегодня Дилюк не за стойкой, что значительно его улучшало, несмотря на уйму далеко не приятных вещей, произошедших за несколько часов после пробуждения. Сейчас даже название «Полуденная смерть» идеально гармонично вписывается в расклад текущих событий. Вспомнив прекрасный и неповторимый вкус сего напитка, у Альбериха приподнялось настроение, а взгляд вновь обрёл привычную игривость и таинственность. Брюнет, на радостях с лёгкой руки распахивая дверь в столь знакомое место, с прикрытыми глазами вдыхает знакомый и любимый запах, изящно поворачиваясь и подмигивая барду у входа, с той же грациозностью вновь оборачивается, намереваясь сесть за барный стул. И встречаясь своим взглядом с другим — прожигающим, алым, скептическим и довольно холодным, чего не скажешь по обладателю. Альберих на секунду опешил: по его расчётам сегодня Дилюка не должно было быть в принципе. Какого дьявола?.. — Я вроде не заказывал никаких сомнительных танцовщиц, — Рагнавиндр поджимает губы, возвращаясь к работе, наливая посетителям вино. Кэйа призывно улыбается, всё-таки усаживаясь за стойку, ставя локти на неё, сцепляя пальцы в замок и опираясь головой, с наигранным томлением принимая решение продолжить словесную перепалку. — А хотел бы? — брюнет закидывает ногу на ногу. — Я могу устроить где угодно ужасно впечатляющее шоу. Старший в привычной манере фыркает, сверля алыми глазами монаха. — Не любитель представлений с одним актёром. Особенно когда у того слишком высокое самомнение, — винодел резким движением закрывает кран, услужливо улыбаясь, мгновенно переключая внимание на монаха, вновь четвертуя того без слов. Альберих наигранно обиженно хмыкает, небрежно бросая монеты, наблюдая за растущим чужим раздражением, с упоением впитывая каждую эмоцию. Он прикрывает веко, обольстительно ухмыляясь: очевидно обмен колкостями продолжается. — Мне казалось, что ты, наблюдая за моими выступлениями каждую ночь, остаёшься доволен, — Кэйа понижает голос, едва ли не мурча. — Не так ли, — пауза и переход на шёпот. — Полуночный Герой? Монах видит эти яростные всполохи в переменившемся взгляде. Конечно, ведь Альберих так и напрашивается на хорошую взбучку, играя на его нервах, как обычно прощупав почву и найдя слабое место. Дилюк слегка наклоняется, жестом подзывая сделать брюнета то же самое. Монах, поджав губы, приближается в ответ, не успевая сообразить, в какой момент сильная рука оказалась на плече и со всей силы его сдавила, заставляя открыть рот в немом стоне боли. — Ещё одно слово об этом — ты распластаешься по земле так же, как иней на траве после тебя, — Дилюк, отстранившись, якобы по-дружески слегка похлопал того по плечу, с прищуром глядя на резко сгорбившуюся фигуру, краем уха улавливая ругательства и мычание. Кэйа поднял гневный взгляд в ответ, с усмешкой указывая пальцем на деньги, молча призывая бармена выполнять свою работу. В этот раз выпросить добавку для разнообразия не получится. В целом, не очень-то хочется, а кроме всего прочего нужно проверить свою теорию, пришедшую в голову в горячке: Действительно ли винодел что-то подмешивает ему в напитки? Альберих, прикидываясь безучастно разглядывающим одну точку в стене, слабым периферийным зрением наблюдал за действиями бармена. Всё, казалось бы, шло как обычно: никаких странных поворотов или прочего… Просто некоторые действия идут в немного ином порядке, что не влияет на результат. Брюнет уж было хотел действительно отвлечься, более не придавая внимания обыденному смешиванию напитка, и, в принципе, начал, только… Дилюк поправил свою перчатку… прямо над его стаканом? Если в прошлый раз парень доверился Чарльзу, — о чём сильно пожалел впоследствии — то сейчас любая деталь не ускользает от пристального наблюдения. Осталось лишь убедится, что Рагнавиндр зачем-то издевается над монахом, подсыпая в напитки всякие то ли афродизиаки, то ли другие вполне сильнодействующие вещества. Как только мысли о чужих и довольно странных пакостях прокрадываются в голову, напиток появляется перед носом, а монеты исчезают со стойки. Кэйа ухмыляется и поднятием бокала благодарит винодела, немного отпивая, стараясь фокусироваться на изменениях состояния. В прошлый раз, Чарльз либо переборщил с веществом, либо же у Альбериха серьёзная паранойя. Одно из двух, более выборов быть не может. Отпивает ещё немного, ощущая привычную лёгкость и разливающееся изнутри тепло, что подозрительно быстро распространяется, как и в прошлый раз. Неужели он всё-таки прав?.. И совершает необдуманный, глупый поступок: делает большой глоток, через пару минут теряя былой контроль над своим телом, начиная потихоньку наваливаться на стойку, отчаянно борясь с желанием заснуть прямо на ней. Пока Альберих всё же остаётся в сознании, он пытается подняться, делая вид, что меняет ногу, однако попытка не венчается успехом. «Чтоб тебя…» Не придумав-таки ничего лучше, кроме как буравить расфокусированным, но яростным взглядом чужую спину в чёрном сюртуке, Кэйа давит в себе желание заснуть или же просто застонать в голос от резко возрастающего и накапливающегося порочного желания. Дилюк же, словно физически ощущая эти безмолвные проклятия, оборачивается, вживую лицезрев столь уникальную картину: монах сгорбившись сидит, незаметно прикрывшись руками от других посетителей, страстным от сработавшей добавки взглядом вперемешку с яростью пытаясь рассмотреть лицо бармена. Очевидно, план работает и уже второй раз, ибо Кэйа не стал бы так сердиться, будь это в первый раз. Дилюк почти что с натуральным недоумением выгибает бровь, издеваясь над и без лишнего обескураженным брюнетом, видя, как он копирует ранее совершённое им самим движение, подзывающее подойти ближе. Рагнавиндр закатывает глаза, всё ещё строя из себя абсолютно невиновного. Кэйа приближается к его лицу слишком близко, очевидно не осознавая того в силу своего текущего состояния, говоря едва ли не в губы. — Это ты… Во второй раз… — парня шатает: он ненароком проезжается по чужому подбородку губой, не в силах даже оглянуться после этого по сторонам. — Я знал. И… И знаешь, иди ты на хер за такое, Люк… — его голос не слушается, сменяясь горячим полушёпотом. Рагнавиндр отстраняется, бегая глазами по остальным, не замечая осуждающих взглядов на них двоих, принимая целесообразное для себя решение, чуть отойдя назад и наощупь разыскивая рычаг подвала, что находился на складе: при открытии он издавал громкий скрипящий и довольно пугающий звук. Он резко дёргает за него, слыша, как заработал нужный механизм и долгий скрип прорезал прочий гам. Все посетители замолкли, переводя взгляд на владельца таверны. — Прошу прощения. Видимо, это какие-то технические неполадки. Прошу всех покинуть заведение. От лица всех работников винокурни «Рассвет», я приношу извинения, и потому завтра в таверне будут установлены скидки в качестве компенсации столь непредвиденных и неприятных обстоятельств, — он вновь услужливо улыбается, терпеливо ожидая, пока все покинут таверну. Выходит последний посетитель, и винодел поворачивает ключ в скважине, садясь на свободный барный стул рядом с монахом, спиной опираясь о стойку. — Итак, — алые глаза с злобными бесенятами на дне радужки останавливаются на точёном профиле рядом сидящего. — Повтори громче, что ты мне сказал. Альберих оборачивается на голос, откидывая прилипшие к лицу волосы назад, облизывая пересохшие губы, теперь уже опираясь локтями на собственные колени. Брюнет прокашливается, отчасти возвращаясь в реальность. — Пошёл на хер. Дилюк деланно кривится, продолжая моральное истязательство над Кэйей. — Оу, а я думал, что монахи не позволяют себе таких высказываний, — Рагнавиндр усмехается, наблюдая за медленно заливающемся румянцем брюнетом. — А я думал… Думал, что самый статный и благородный парень Мондштадта не будет подсыпать мне два раза подряд афродизиак, — Кэйа приостанавливается, стараясь приструнить язык для последующих колкостей. — Чёрта с два, я никогда бы не догд… дом… не подумал, что ты станешь меня накачивать. Побьёшь, но не накачаешь. Зачем? Дилюк не сдерживает ехидного смешка, исподлобья глядя на оседающего вниз парня, одним движением поднимая его обратно в сидячее положение, слыша тихий стон. Очевидно, он на пределе, раз млеет от любых прикосновений. Только столь непотребный вид монаха заставляет сердце сделать кульбит, а руки продолжать дольше оставаться на податливом теле, создавая больше причин для мелодичных стонов. Рагнавиндр тряхнул головой, отстраняясь и замечая близкую отключку своего собеседника. Поэтому он ловит пальцами, обтянутыми чёрной кожей, подбородок Альбериха, поднимая теперь его голову, стягивая зубами перчатку со второй руки и щёлкая ей перед сонным, но вместе с тем одновременно полным желания лицом, видя, как веко напротив распахнулось. — Ты меня спросил, значит слушай ответ на вопрос внимательно, — рука, что полминуты назад маячила перед носом, громко щёлкая, плавно переместилась на бедро, скорее всего нарочно задевая оголённые места. Чёртовы вырезы… — Ты постоянно с масками на лице. Мне стало интересно, — пальцы играючи и легко провели чуть выше, а Кэйа всё же не смог сдержать достаточно громкого стона. — Как же ты ведёшь себя без них. Просто выпивкой не расколешь, мучить мне тебя… — он сделал паузу, выбирая замену фразе «вообще не хотелось». — Нет смысла. Остаётся лишь одно: похоть. Как оказалось, ты вполне рассудителен даже в таких порывах. Я приятно удивлён. Горячая рука пропадает с бедра и Альберих вздрагивает, неожиданно резким движением хватаясь за чужое запястье и встречая обескураженный взгляд. — Дилюк… — Кэйа плотоядно облизал губы, собирая остатки сил и как можно плавней усаживаясь на чужие бёдра. — Ты же… взрослый и ответственный человек… Ах! — ему даже не дали договорить свой совершенно заезженный подкат: он ощутил, как быстро и резво его подсаживают поближе, создавая максимально тесный контакт. — Знаешь, так неизысканно перебивать — дурной тон! Рагнавиндр хмыкнул, на пробу проведя невероятно горячим языком по смуглой шее, слушая судорожные вдохи и чувствуя дрожь восхитительного тела, восседающего на его бёдрах. — И как же я должен тебя перебивать, чтобы это стало изысканно? — винодел уже не скрывает улыбки, выпуская грудной смешок. Альберих уязвлённо замолчал, тщательно обдумывая в голове что-то стоящее. — Мог хотя бы для начала взять меня за талию… — Кэйа отворачивается, скрывая ярчайший румянец, попросту не веря, что он объясняет столь очевидные вещи. Дилюк поднимает бровь, поднося другую руку к губам монаха, многозначительно кивая на перчатку. Кэйа, чуть помедлив, аккуратно обхватывает длинные пальцы, чуть сжимая зубы и потягивая аксессуар вверх, освобождая вторую тёплую ладонь, что теперь также покоилась на его талии. — Вот так? — Рагнавиндр нарочно чуть сжимает ладони, большими пальцами очерчивая выступающие рёбра, ловя очередные стоны, что раздаются прямо над ухом. Альберих протяжно мычит, упираясь взмокшим лбом о крепкое плечо, втягивая воздух сквозь зубы, ощущая, как прикосновения сопровождаются и медленными движениями бёдер, на которых он так удобно пристроился. — Ты просто ублюдок, Люк, — брюнет вздрагивает, снова понимая, что горячий язык неспеша касается его кадыка, плавно обводя адамово яблоко. — М-м, из всех возможных способов, ты решил довести меня… до ручки. В деликатном плане. Пламенные глаза, что несколько минут назад ещё оставались безразличными и непоколебимыми, как и их обладатель, сейчас явственно преисполнились похотью, что вкупе со столь насыщенным оттенком радужки сочеталась великолепно. Монах искренне не понимает, как можно быть таким сексуальным, предаваясь воспоминаниям об этом сногсшибательном парне, что настигли его также и после бокала обычного одуванчикового вина. Действительно ли он подсыпал ему что-то ради проверки? Брюнет уже, разумеется, сомневался, сетуя на то, как разгорячился магнат (который и не протестовал даже). Ухмыльнувшись своим мыслям и решив отыграться, Кэйа откидывает голову назад, позволяя истязать свою шею, при этом пальцами в перчатках скользя по торсу, спускаясь ниже, на котором так некстати оказалась одежда, острым кончиком металлического когтя нарочно задевая причинное место. Дилюк выдыхает ему в ключицу, сразу прихватывая тонкую кожу, больно закусывая. Не оставшись в стороне, Альберих одним «неловким» движением руки разрывает белоснежную рубашку, наслаждаясь треском, видя, как беспомощно сползают с атлетичной фигуры полоски тонкой ткани. И слышит недовольный утробный рык, что вибрацией впивается в его податливое тело. — Ох? Мастер Дилюк недоволен? — монах водит заострённым кончиком по оголённой груди и продолжает слушать рычание с тяжёлыми выдохами. — Тогда мастеру Дилюку стоило думать, прежде чем подмешивать мне в пойло что-либо. Острые клыки яростно стискивают вторую ключицу, что не остаётся без аккомпанемента в качестве громкого, тягучего, как патока, стона и подступившей пеленой слёз. Кажется, будут не только синяки, но и кровоподтёки. — Люк, мне… мне выступать завтра, — брюнет еле выговаривает слова, растворяясь в наслаждении и истоме. Алые глаза по-собственнически разглядывают фигуру напротив, а сильные руки, опускаясь на ягодицы, сжимают их, вынуждая подавиться воздухом. — Выступать так же, как ты передо мной сейчас, Кэйа? — Рагнавиндр не может и не пытается скрыть холодный прозвон своего хриплого голоса, а брюнета вновь охватывает неистовый жар, когда он слышит своё имя, произнесённое таким тоном. — Или ты пытаешься сбежать? Альберих возмущённо выдыхает, прикрывая лицо рукой. — Какого ты обо мне хорошего мнения, мастер. Мне обещали щедрую выплату за песнопение в церковном хоре, — парень чуть ёрзает, чтобы привлечь всё внимание своего партнёра. — Если хочешь посмотреть на это шутовское извращение, то церковь Фавония жалует всех. Даже убогих, в этом я убедился с того дня, как пришёл туда, — он посмеивается, пропуская сквозь пальцы киноварные пряди. Рагнавиндр отстраняется от искусанных ключиц и шеи, концентрируясь на багровом лице Альбериха, что нахально ухмыльнулся, приближаясь к его собственному, чуть наклоняя голову, будто бы собираясь поцеловать. — Вообще, не будь мы в таких высоких отношениях, я бы подумал, что ты ревнуешь, мастер, — он мурлычет, проводя языком по покрасневшим губам Дилюка, мгновенно отпрянув. — Думаю, мне пора собираться по делам святым. И встречается с гневным, возмущённым, полным желания взглядом винодела. — Нет, так не пойдёт. Тяжёлая рука ложится на затылок, с силой притягивая к ранее задетым губам, утягивая в страстный поцелуй, отчего Кэйа замер и опешил, не сразу осознавая, что происходит прямо сейчас. Дилюк с запалом кусал его нижнюю губу, оттягивая и затем вылавливая язык, пользуясь чужим разомлевшим состоянием и охотной податливостью. Альберих мычал и издавал просто массу прекрасных звуков, — от которых у Рагнавиндра в районе паха становилось всё тесней и тесней — даже не пытаясь быть чуть тише. Всё тело словно пронзают тысячи маленьких иголочек или будто бы по нему проходит небольшой электрический разряд — настолько сильно оказалось вожделение. Дилюк с неистовством прикусывает уже и язык Кэйи, в тихом очередном противостоянии случайно проходясь своими зубами по его, заглатывая удивлённые и измученные всхлипы. Оставаясь недовольным своим положением, Альберих, пытаясь перенять инициативу, в ответ прикусил губу, изворачиваясь и поддразнивая Рагнавиндра, избегая его языка, улыбаясь в поцелуй этой действительно забавной игре. Винодел фыркает, перемещая ладонь с упругого зада на обтянутое тканью возбуждение, чуть сжимая. Кэйа распахивает единственный глаз, отстраняется и несдержанно выстанывает имя своего партнёра, не замечая, как между ними пролегал мостик в виде тонкой ниточки слюны. Он тяжело дышит, стискивая дрожащей рукой собственный воротник, нервно усмехаясь. — Тебе подходит Пиро, — легко чмокает того в нос, предпринимая попытку встать с таких прекрасных и нагретых бёдер. Но его упрямо держат на месте. Альберих с недоумением глядит вниз. — Действительно собрался вот так просто уйти? — Дилюк выразительно выгибает бровь и поджимает губы, с читаемым в глазах вызовом (и чем-то помимо него и желания) на приевшиеся взору черты. Монах замялся, прокашливаясь. — Мне напомнить, что именно ты подсыпал мне афродизиак, а не я тебе? Рагнавиндр согласно хмыкает, ослабляя хватку, напоследок щипнув Альбериха за бок, уловив тихий смешок. — И как ты собрался объявиться сейчас в храме с очевидной проблемой? — винодел многозначительно кивает на пах монаха, подперев свою голову кулаком, с чрезвычайно самодовольным выражением лица наблюдая за мешкающим парнем. Брюнет призадумался, хитро ухмыляясь, очевидно, придумав-таки решение. — Не одолжишь сюртук? Обещаю вернуть в целости, только если ты сам не захочешь, чтобы я его видоизменил, — он переносит вес на одну ногу, перекладывая руку на талию, ожидая ответа. Винодел, ожидая именно такой вопрос, удовлетворённо прикрывает глаза, согласно кивая. — Если с ним что-то случится, то твою задницу не спасут атеистические молитвы. Кэйа, виляя бёдрами, подходит к Дилюку, аккуратно снимая верхнюю одежду. — Звучит как вызов. — Но это предостережение, — Рагнавиндр отворачивается, распуская волосы, намереваясь собрать их заново в низкий хвост. — Иди, пока я ещё могу тебя отпустить. Брюнет громко рассмеялся, игриво махая рукой и доставая из кармана чужого сюртука ключ, поворачивая его в скважине и оставляя там, незаметно выходя, воровато оглядываясь по сторонам, выбирая самые тёмные переулки для прохода, чтобы никто ненароком не заметил на его плечах весьма интересный элемент одежды, несвойственный его привычному гардеробу. Он определённо чувствует себя окрылённым, сокращая расстояние до нужного здания, уже не обращая внимание на противный мелко моросящий дождь. Возможно, его будут хоть как-то волновать произошедшие события, но точно не сейчас. А может даже и не завтра. Чувство непривычной и особенной лёгкости заставляло буквально парить над землёй, а пальцы — возбуждённо подрагивать от переизбытка смешивающихся между собой эмоций. Столь неожиданное, оттого и необыкновенное отпущение снизошло, как снег на голову: быстро, сумбурно, но по-слащавому приятно. До дрожи в коленях и опустошённой головы. Возможно, это выветрится так же, как и временное действие афродизиака. Возможно, ему опротивеет этот вечер. Возможно, станет он ошибкой не только для одного Кэйи. Всё возможно, потому ни на что не стоит рассчитывать. Однако сейчас Альберих бесцеремонно вваливается в специально отведённое монахам крыло, проскакивая лестницы, вторгаясь в собственные покои, принося с собой поток ледяного воздуха, и падает на кровать в уличной одежде, вдыхая запах пепла, дождя, винограда и корицы, тихо хихикая. И совершенно забывает забрать постиранную рясу из прачечной, предаваясь жарким воспоминаниям и позволяя чужой вещи источать въевшийся — уже, кажется, даже под кожу — аромат желанного тела. Сон, впервые за долгое время крепкий и действительно необходимый, настигает всего за несколько минут, чему, пожалуй, Кэйа искренне удивляется, поразмышляв об этом прямо перед отключкой. Дилюк вымотал его и, в целом, его можно даже поблагодарить, ведь он даровал столь прекрасную возможность наконец за долгое время не подниматься от малейшего шороха или стука капель об оконную раму. Монах даже позабыл о выступлении: заботы отступают на второй план, едва стоит провести по телу собственной рукой, представляя, на самом деле, чужую: крепкую, горячую, в рубцах, совсем недавних ранах, с небольшими мозолями на кончиках пальцев… Как же всё ощущалось легко. Так непосредственно. Так правильно. Да, он, Кэйа, сидящий на бёдрах Дилюка, точно представлялся монаху настолько правильно и чётко, что становилось жутковато. Оттого и проникало в сновидения, пресыщая их продолжением страсти минувшего вечера, рисуя абсолютно точно непотребные картинки. Как будто бы назло.***
За окном всё ещё мелькают тучи, так надоевшие своей раздражающей постоянной серостью, и она настолько непроглядна, что хочется взаправду встать на колени и молиться Барбатосу, чтобы тот снизошёл с небес на землю и помог простым смертным насладиться любимыми солнечными лучами. Однако сие недовольство отходит на второй план, когда в голове противно отражаются, словно эхом, настойчивые, но с тем же робкие стуки. Кэйа ворочается, стараясь отогнать наваждение, прикрываясь сюртуком, — на котором благополучно и бесцеремонно пристроился — в надежде вновь вдохнуть столь незабываемый запах и погрузиться в сладкую дрёму, наслаждаясь приятной притупляющий все органы чувств истомой. Только стуки не прекращаются и, кажется, становятся лишь сильней и интенсивней, пока, словно в дымке, до ушей не добирается бормотание его имени. Со львиной долей неохоты Кэйа разлепляет веки, саркастично оглядывая пейзаж за окном, навеваемый господствующей погодой. Монах отодвигает чужую вещь от себя, вслушиваясь в голос за дверью, понимая, что за ней лепечет Барбара. Картинно закатив глаза, он подходит к проёму, приоткрывая его и пересекаясь взглядами со встревоженной Пейдж. Парень, сообразив, в чём дело, стискивает переносицу, собираясь с мыслями. — Через сколько выступление? — его голос оказался настолько хриплым и низким, что сам монах поразился этому, чуть нахмурившись. Блондинка сглатывает и безбожно краснеет, очевидно тоже удивившись видом заспанного Альбериха. — Через час, — она дёрганным и резким движением заправляет прядь за ухо. — Ты… Тебе принести рясу? Монах, уже вполне проснувшись, дерзко ухмыляется. — Так хочется потрогать мои шмотки? — пастор вздрагивает и быстро мотает головой. — Успокой свою фантазию, я всего лишь шучу, сестра. Девушка опускает взгляд, разворачиваясь и спешно удаляясь. Всё-таки, когда пастор и монах остаются без лишних ушей и глаз, он может с лёгкостью выпроводить девушку, ограничившись лишь парой фраз. Сладко потянувшись, брюнет выходит, вышагивая прямиком к прачечной, к которой так стремилась Барбара всего пару минут назад. Чуть посмеявшись, монах заворачивает за нужный угол, бедром вальяжно распахивая дверь небольшой душной комнатки, морщась от пара и влаги вокруг, быстро хватаясь за нужную дверцу и доставая вещи. Кэйа в очередной раз с гордостью осматривает своё творение, томно вздыхая: настолько ему грело сердце изуродованное монашеское одеяние. Брюнет спешно ретируется, вновь скрываясь за дверью своих покоев, скидывая с себя куда более откровенный наряд, нежели тот, что он только что забрал. Он уже с предвкушением ожидает увидеть эти осуждающие взгляды ярых проповедников веры, что будут с возмущением перешёптываться, показывая пальцем на него, что выделяется, как белая ворона: с рваным воротником, грубым ремнём и Глазом Бога на цепи. Наверняка будут шёпотки о том, как ему в принципе досталось благословение вышних. Это определённо заставляло парня нагло — и даже отчасти коварно — улыбаться своему отражению, оставаясь полностью удовлетворённым своим внешним видом. Ведь втайне он надеется увидеть во всей этой толпе болванчиков восхищённый взгляд алых глаз, что будет с тихим одобрением жадно обводить его стройную фигуру, так по-необычному элегантно разодетую в подшитую рясу. Надеется, что он удивится его голосу, позволит себе хмыкнуть и выдавить скудную ухмылку и ленивые аплодисменты, направленные лишь одному Кэйе. От столь странных мыслей в животе скручивается тяжёлый, почти ощутимый ком, оседающий, подобно камню, вниз, утягивая за собой бренное млеющее тело. Альберих встряхивает головой, возвращаясь в реальность, в которой он, к сожалению, стоит напротив зеркала, смотря упрямо сквозь него, вспоминая о чём-то совершенно запретном. Однако запретный плод предательски сладок, и теперь Кэйа знает это не понаслышке, вспоминая жар тела, обжигающие губы, крепкие бёдра и стан… Стоп. Подобное слишком отвлекает. И благо вместе с этой мыслью в дверь снова раздаётся робкий стук. Это наверняка Барбара, которую теперь уже нет смысла прогонять. Надевая свою самую игривую маску, Кэйа выходит, впервые покорно следуя за пастором, выходя следом в шикарную залу, переполненную людьми, оглядывающихся вокруг. Очевидно, все ждут начала. И лучшее шоу Кэйи начинается, что яро демонстрирует его протест против любых устоев, проповедуемых этой чёртовой церковью. Зрители постепенно прекращают свои разговоры, наблюдая за тем, как становятся на выступе и на ступеньках монахи и монахини, моментально останавливаясь на двух фигурах, стоящих посередине: милая пастор и атеист, что привлечён сюда невесть зачем. Альберих еле сдерживает ухмылку, наблюдая за негодованием на множестве лиц, вместе с тем беря первую ноту, за которой тянутся другие голоса всего хора. Барбара, стоящая рядом, мелко дрожит, пытаясь совладать с голосом и повторять слова за Кэйей, для которого подобное — не более, чем очередная, но весьма занимательная игра. Девушка выпрямляется, начиная запевать громче и выше, в унисон с Альберихом протягивая нужную ноту. Конечно, она замечает все эти взгляды на него, тактично игнорируя, преподнося парня как верного долгу человека, просто немного… эксцентричного. Однако она нагло врёт сама себе. Вновь. Альберих же, что всё это время потешается над реакцией общей массы, всё-таки замечает того, о ком грезил всю ночь и это утро. В огненных глазах читается та самая безмолвная гордость, удовольствие, восхищение и полное удовлетворение ситуацией. Дилюк буравит его этим взглядом, так и говорящем: «Всё-таки ты не соврал». И от этого брюнета настигает совершенная эйфория, наслаждение и восторг. Он незаметно подмигивает Рагнавиндру, вытягивая высокую ноту, наблюдая за всполохами желания на дне благородно красной радужки, постепенно темнеющей от вызывающих действий монаха. Он готов хоть сейчас засмеяться в голос от абсурдности, но при этом напряжённости сложившихся обстоятельств, которыми он непременно доволен, пользуясь в полной мере. Кэйа, с облегчением понижая голос и завершая торжественное песнопение, встречает град рук и встающих и приближающихся людей, что аплодируют и маячат перед взором, закрывая единственного нужного ему среди всего столпотворения человека. Брюнет раздосадовано выдыхает, понимая, что потерял Дилюка из виду, как вдруг неожиданно ощущает чужую руку на своей, что аккуратно, однако настойчиво что-то проталкивает в его сжатую ладонь. Альберих опускает взгляд, видя скомканный небольшой листик и краем глаза наблюдая удаляющуюся фигуру, что напоследок окидывает его дерзким взглядом, сопровождающимся лёгкой ухмылкой. Монах разжимает руку, подхватывая листочек и расправляя, вчитываясь в ровный, практически идеальный почерк. «Жду тебя. Теперь у тебя гораздо больше поводов появляться в таверне. Особенно, когда кто-то платит, верно? И да, не забудь сюртук. На меня косо смотрят». Брюнет бережно сворачивает записку вновь, кладя в кармашек и тихо удаляясь из общей залы, направляясь прямиком за нужной вещью. Однако, его взгляд останавливается на пейзаже за окном: тучи стали расходиться, и дождь, словно в последний раз, обрушился на землю ливневым потоком, будто бы прощаясь. Кэйа предполагает, что через пару часов станет солнечно.