Близнецы

— Извольте раздеться, — говорит Эдгар. И почему он никогда не скажет «дорогая, давай займемся любовью» или просто не привлечет к себе в ласковые объятья? Нет, всегда одно и тоже. «Извольте раздеться». Бесстрастное лицо. Ни один мускул не дрогнет, будто происходящее его не занимает вовсе. Или правда не занимает? С тех пор, как мы остались вдвоем, я ни разу не видела, чтобы он по-настоящему улыбался. Так, иногда растянет губы в некоем подобии улыбки, и не более того. Впрочем, при нашей уединенной жизни таких случаев практически не бывает. Вот сейчас я начну неуклюже стягивать свитер. Господи, как же хорош этот молодой мужчина! Совершенное лицо. Кажется, таких идеальных черт и в природе-то не существует. Он словно инопланетянин. Иногда мне делается страшно от этого совершенства. А иногда в глубине души хочется изрезать его лицо на мелкие кусочки, потому что не может и не должно существовать на свете такой красоты. От этих мыслей меня постоянно мучает чувство вины. Почему рядом с ним я всегда ощущаю себя виноватой? Он ведь ни разу в жизни ни в чем меня не упрекнул. Откинулся на спинку кресла. Пепельные волосы, изящная рука застыла на подлокотнике. Таких рук у мужчин не бывает — пальцы длинные, как у пианистки, кожа тонкая, почти прозрачная над голубыми ниточками вен. Ни тени желания в прозрачных серых глазах. Интересно, он вообще когда-нибудь желал кого-то? Лет в пятнадцать я спросила его, как он справляется с эрекцией. Часто ли он вообще делает это с собой? Он только плечами пожал. «Никогда. В мире достаточно желающих сделать это за меня». Но при этом ни одного рассказа о подружках, с которыми он целовался в подъезде или о тайных свиданиях, пока родителей нет дома. Никаких юношеских переживаний. Ничего такого, о чем рассказывают сбивчивым шепотом, заливаясь стыдливой краской. Секс ради секса, секс — как физиологический акт — это да, что было, то было. Поначалу я даже подозревала, что он предпочитает мальчиков. Потом поняла: ему все равно. Он просто позволяет любить себя. Без усилий. Без эмоций. Подает себя страждущим как милость. Милостыньку, Христа ради. Разве мы искренне жалеем нищих, подавая им монетку? Чаще замаливаем собственные грехи, откупаясь таким образом. Хотя я и не подаю никогда. Было бы странно убогой подавать убогим. Как бы вела себя я, обладая такой красотой? Может быть, так же. Слишком уж мы похожи. Или нет? В любом случае я никогда об этом не узнаю. При моей-то внешности. Пуговицы на джинсах никак не хотят поддаваться. Эдгар не торопит меня, но и не помогает. Просто сидит и ждет. Ну и что ты застыл как чурбан? Неужели нельзя раз в жизни поднять свою великолепную задницу? Нет, нет, нельзя его ругать, даже в мыслях. Мне же потом опять будет гадко и стыдно. Я вовсе не то хотела подумать. Хорошо, что он не торопит меня. Я бы стала спешить, нервничать, все сильнее ощущая собственную неполноценность. Как бы повели себя другие на его месте? Мифические другие, которых у меня нет и, наверное, никогда не будет. Вероятно, они бы очень деликатно постарались мне помочь. А я от этого пришла бы в ярость и очень неделикатно послала бы их на… Весьма подходящее поведение для девушки из интеллигентной семьи. По крайней мере, им не пришлось бы придумывать предлог для стремительного отступления. Сколько в моей жизни этих «бы». Ни малейших признаков нетерпения. На столике рядом в высоком стакане тихонько шипит кола. Он всегда пьет виски с колой. Я много раз пробовала, гадость ужасная, но отчего-то продолжаю смешивать их для себя. Так противно, что начинает нравиться. Горьковато-аптечный вкус. Аптечно — безупречный. Как Эдгар. Еще он любит длинные тонкие сигареты. Обязательно темно-коричневые. Выпендрежник несчастный. Мне никогда не хватает терпения докурить их до конца. Хотя времени у меня более чем достаточно. Ему нравится запах гниющих в вазе стеблей цветов. Воздушные конфеты с кокосовой стружкой. Он часто читает Мисиму. Наверное, живи он в Японии, то находил бы естественным посвятить целый день созерцанию цветов сакуры. По крайней мере, на огонь в камине он может глядеть часами. Раздеваться под его взглядом обжигающе стыдно, и оттого приятно. Другие, наверное, тоже находят его невозмутимость возбуждающей. Иногда я задаюсь вопросом, а что, если вместо извечного «извольте раздеться» он скажет что-то типа «извольте выброситься из окна». Как я тогда поступлю? Впрочем, я отлично знаю, как. И помешать мне сможет только неспособность забраться на подоконник. Ему даже просить не придется или требовать это от меня. Я сделаю так, как он скажет. Беспрекословно и немедленно. Он — моя единственная Вселенная. Весь мир. Вся жизнь. И люблю я его до слез, до боли в сердце. Когда он уходит, я даже делать ничего не могу. Пытаюсь читать — не получается. Включаю телевизор — и ничего не вижу. Так и сижу у окна. Жду, когда он вернется. День сменяется сумерками. Сумерки — темнотой. Я никогда не упрекаю его за долгое отсутствие. Разумеется, у красивого двадцатисемилетнего мужчины должна быть своя жизнь. Своя работа. Свои друзья. Не знаю, правда, есть ли они у него. Увлечение точно есть. А у меня нет ничего. Кроме него. Сам он раздеваться не спешит. Не привык доставлять другим удовольствие. А ведь знает, как я люблю смотреть на его обнаженное тело. Я частенько подглядываю за ним, когда он по утрам принимает душ. Узкие бедра. Стройные длинные ноги. Атласная кожа, тронутая загаром. И как это он на побережье Финского залива умудрился загореть, да еще осенью? Не иначе как ходит в солярий. Но об этом я его не спрашиваю. Совершенство есть совершенство. Как оно достигается, не имеет значения. Под белой футболкой угадывается рельеф мышц. От одного взгляда на него меня начинает бить дрожь. Когда же он поднимется со своего кресла, наконец?! Я вполне готова к близости. И это весьма кстати, потому что никакой прелюдии, никаких ласк и поцелуев заведомо не предвидится. Он всегда берет сразу. «Пришел, увидел, победил». Ну и ладно, только бы он не заставлял меня ждать. А он может, он еще не то может. Мы уже многое проходили. И наручники, и плеть. Не знаю, что он выдумает в следующий раз. Я абсолютно уверена, что он никогда не хотел меня этим обидеть. Просто он знает, что я разделю любые его игры. Что ж, он не ошибается. Ну сколько можно тянуть? Давай уже скорее! Странно, ему действительно нравится разглядывать меня. Это похоже на гордость коллекционера. Я лучший экспонат в его коллекции уродцев. … Эдгар — мой брат — близнец. Глядя на нас, не скажешь, что такое возможно. Слишком уж мы разные, по крайней мере, внешне. Он красив, как ангел. У меня невообразимо кривая спина. Хожу я как старая утка, припадая на одну ногу. Вдобавок ко всему я неважно говорю, смазываю половину слов, да и вид у меня, мягко говоря, несколько придурковатый. Голова варит нормально, но оно определенно к худшему. Будь я идиоткой, пребывала бы в счастливом неведении. Нет ничего приятного в осознании того, что ты урод. Не знаю, можно ли было лечить этот чертов детский церебральный паралич. Что толку теперь читать умные книжки? Что выросло, то выросло. Забавно, я до сих пор путаюсь в этом сокращении, ДЦП. Все время хочется сказать то ДДТ, то ДТП. Последнее не так уж и глупо. Мое уродство, по сути, чем-то схоже с автокатастрофой. В том смысле, что последствия катастрофические. Чем-то я похожа на сгорбленную старуху. Интересно, а как я буду выглядеть, когда и в самом деле буду старухой? Что-то мне подсказывает, что проживу я долго. Это красивые и гениальные уходят рано. Такие, как я, может, и хотели бы свалить со света пораньше, да не выходит. Вовсе не обязательно, что я сделаюсь злой и ворчливой. Хотя кто знает… С Эдгаром все было в порядке, хотя у нас с ним разница всего-то около часа. Тогда его еще не звали Эдгаром. В метрике его записали как Григория, а меня — как Виолетту. Можно было, конечно, дать такой страхолюдине имечко попроще, но поначалу никто ничего плохого не подозревал. Вроде нормальный ребенок получился. Это уже потом… А могли бы, кстати, заподозрить неладное. По иронии судьбы я родилась первой. Только процесс затянулся. Я никак не хотела появляться на свет божий. Пришлось вытаскивать детеныша щипцами за голову. Подходящий инструмент для детской головы, нечего сказать. Щипцами обычно орехи колют или сахар разбивают. Сказали, иначе нельзя. Видимо действительно по-другому не получалось, ну не садисты же акушеры, в самом деле. Вряд ли им эта процедура доставила большое удовольствие. Наверное, что-то я с того времени запомнила. Когда мы экспериментируем в постели со всякими штучками, щипцы кажутся мне смутно знакомыми. Не слишком пугающими. Боишься всегда неизвестного. То, с чем сталкивался раньше, ужаса не вызывает. Эдгар родился легко, по проторенной дорожке. Иногда я задаюсь вопросом: досадно ли мне, что все так вышло, и я была первой? Пожалуй, нет. Мне больно было бы видеть его нездоровым. Вслушиваться в его невнятную речь, видеть, как он ковыляет по комнатам. Я бы чувствовала себя еще более виноватой, чем теперь. Никто не заставлял его заботиться обо мне. Это спасло меня от лютой зависти к его красоте, а его от чувства омерзения в мой адрес. Когда выяснилось, что ничего путного из меня не выйдет, я словно перестала существовать. В это же время отец с матерью развелись. Не припомню, чтобы кто-то напрямую объявил меня причиной этого развода. Может быть неосторожное слово, сорвавшееся с языка одного из родителей или мои собственные домыслы сыграли роль. Так или иначе, с раннего детства я считала себя виновницей распада семьи. Даже теперь, по прошествии стольких лет, мне тяжело признаться, что мать не любила меня. Все ее существо отторгало маленького уродца, и она знала, что так не должно быть, и от этого страдала еще больше. Или она думала иначе? Чужая душа потемки. Конечно, меня вовремя кормили и укладывали спать. Хорошо одевали, покупали кукол. Как я этих кукол ненавидела! Хорошенькие, с правильными ручками — ножками, они вызывали у меня злые слезы. Я безжалостно ломала их, резала им лица и откручивала головы. На смену им появлялись другие. Меня целовали на ночь, но не по-настоящему, дежурным поцелуем. Я рано поняла это и не требовала особого внимания. В конце концов, моей фантазии хватало для создания собственного мира, в котором царили любовь и радость. Где я, естественно, оказывалась принцессой и встречала своего принца. Никто не обязывал Эдгара отдавать больной сестре все самое лучшее. Он и не отдавал. У каждого из нас были свои игрушки. Я вполне довольствовалась тем, что он никогда не дразнил меня. Не шарахался в сторону при виде знакомых ребят, если мы шли по улице вместе. В пять лет он начал учить меня читать. Вот тогда я впервые почувствовала себя счастливой. Небожитель снизошел до меня. Ведь я уже тогда считала его, нормального ребенка, полубогом. Слишком уж разные у нас были возможности. Он умел бегать, замечательно рисовал, а как выводил буквы — загляденье! И он знал, что написано в этих чудесных больших книжках с картинками. Я и мысли не допускала, что смогу когда-нибудь приблизиться к нему, а уж тем более претендовать на его время. Процесс пошел на удивление быстро. Конечно, теперь я уже не помню, каким конкретно образом одному пятилетнему ребенку удалось научить другого читать. В памяти осталось только воспоминание о многодневно длившемся празднике. Круглая коробочка монпансье рядом с книгой. Эдгар всегда выбирал только зеленые леденцы. Чем кислее они были, тем больше нравились ему. Щекотное прикосновение его длинных, как у девчонки, волос, когда мы склонялись над страницей. Близко-близко друг к другу. Он не брезговал этой близостью, хотя вообще-то всегда был ужасно брезглив. Надевать два дня подряд одну и ту же рубашку? Никогда! Убить муху? Вот еще, она ведь такая противная внутри. Он и по сей день не в состоянии прихлопнуть насекомое. Противно ему. А работать патологоанатомом не противно. Непостижимая логика. … Он берет меня за плечи и легонько толкает. Ему всегда удается сделать это так, чтобы я упала точно на подушку. Патологоанатомы — те же хирурги. Точность — их конек, профессиональная гордость. Коленом раздвигает мне ноги. Как всегда спокойно и властно. И всегда молча. Тратить время на жаркий любовный шепот не в традициях Эдгара. Как и растягивать удовольствие. Сегодня никаких изысков, он просто намерен получить свое быстрое удовлетворение. Мне нравится смотреть, как он кончает. У него никогда не бывает в этот момент характерного идиотского выражения лица, как у других мужчин. Конечно, с другими я не спала, но порнофильмов пересмотрела достаточно. Почему-то в них партнер вечно закатывает глаза, издавая при этом нечто нечленораздельное. Типа: «О! А! Сейчас, сейчас… (всхлип)…я кончаю!» Какое счастье для всех нас! И мне, по закону жанра, следует страстно возопить: «Да, да, милый… (О! А!)…подожди меня!» Слиться в экстазе и для достоверности умереть от счастья прямо под партнером. Полный бред. Напряжение Эдгара выдает разве что пульсирующая вена на виске. После секса он всегда говорит «спасибо». Вроде как благодарит за доставленное удовольствие. Если я принесу ему книгу, или чистые носки, или таблетку аспирина, он скажет «спасибо» тем же тоном, с той же интонацией. И, тем не менее, мне приятно. … Когда нам исполнилось семь, встал вопрос о школе. Вот тогда я впервые осознанно взбунтовалась. Заявила категорически, что в один класс и даже в одну школу с Эдгаром не пойду. Мне не трудно было представить, как его начнут дразнить из-за меня. «Глядите, у него сестра — урод!» А если он полезет меня защищать, что тогда? Так и будет драться со всеми? Приходить домой с разбитым носом или с фингалом под глазом. Ему будет больно и, что еще хуже, стыдно, если найдется кто-то сильнее его. Да он же возненавидит меня! Отдавать ребенка-инвалида в другую школу без братской опеки мама не решилась. Таким образом был решен вопрос о домашнем обучении. При желании и достаточном количестве справок добиться этого оказалось вполне возможным. Правда вначале я подверглась жесткому прессингу со стороны матери и детского психолога, который считал подобную изоляцию неразумной. Ничего у них, конечно, не вышло. Любые доводы разбивались о стену воистину титанического упрямства. Эдгар не должен страдать из-за меня — и все тут. Пришлось им сдаться. На дом к нам стала приходить учительница, и все-таки большую часть времени я занималась самообразованием, читая запоем все, что попадалось под руку. И уроки, заданные Эдгару, мы всегда делали вместе. Его мальчишеские увлечения мгновенно передавались мне. Конечно, я не могла заниматься карате, но теоретическую его часть знала великолепно. Книги по восточным единоборствам кочевали из его комнаты в мою и обратно. Редкие на тот момент диски с записью боевиков вызывали одинаковый интерес. Обсуждая фильмы, мы говорили на одном языке. Папашка наш, ботаник по образованию, но технарь в душе, сумел занять свою нишу, устроил небольшой, но доходный, бизнес и весьма в нем преуспел. Может быть, он чувствовал себя неловко, оставляя жену с двумя детьми. А, может, он вообще был не жадным, только после его ухода нам досталась отличная квартира в Питере, дом под Зеленогорском и приятные мелочи вроде умной дорогой техники. Мама работала администратором в «Метрополе». Что говорить, с материальными ценностями в нашей семье все обстояло благополучно. … Струйка крови стекает по его пальцам, прорисовывает линии ладони. Я меняю бинт уже второй раз, эти поверхностные порезы всегда сильно кровоточат. — И зачем, спрашивается, тебя понесло на кухню? — Хотел поджарить мясо. — Так ведь домработница еще днем приготовила целую кастрюльку! — Я хотел стейк с кровью, и хлеб, и красное вино. Как у французских рыцарей. — Ну, кровь ты уже получил. Осталось только приготовить все остальное. Нашелся последний романтик. В постели он, наверное, тоже играет рыцаря из Средневековья. Иначе откуда это высокомерное обращение на «вы»? В повседневной жизни мы так никогда не разговариваем. Домработница у нас появилась еще с тех пор, как мы стали жить вдвоем. Мне тяжеловато обращаться с горячими кастрюлями и сковородками, мигом ошпарюсь. А требовать этого от Эдгара просто невозможно. Не мужское дело — возиться на кухне. Правда в минуту вдохновения он может приготовить мясо на углях или смешать «Кровавую Мери». Для молодого человека, по-моему, более чем достаточно. Каждый будний день к нам приходит милая немолодая женщина, убирает дом и готовит обед. По выходным Эдгар заказывает ужин в ближайшем ресторанчике (завтрак и обед мы, как правило, просыпаем), а летом делает барбекю. Мы могли бы съездить на машине в город и поужинать там, но я по-прежнему не хочу появляться вместе с ним на людях. Эдгар отнимает у меня руку. Э— Слушай, я придумал новый способ самоубийства! — интересно, какая фантазия может возникнуть из порезанного пальца моего брата, — как у древних римлян, только модернизированный! Помнишь, они вены вскрывали в теплой воде? Помню, конечно, как щас помню. Мы же с тобой одни и те же книжки читаем, братец. — У них эта вода вечно остывала, кровь сворачивалась, кровотечение останавливалось. Приходилось начинать все сначала, скука смертная. А если человеку капельницу с гепарином поставить и вены вскрыть, представляешь, как классно получится! Гепарин потихоньку капает, свертываемость нарушается, кровь вытекает. Медленно, безболезненно и эстетично. — И кто будет капельницу ставить? — Ну… — Тогда уж проще найти того, кто тебе в ванну воду горячую подливать станет. Для этого, по крайней мере, не надо уметь колоть внутривенно. — Вечно ты со своей прагматичностью все портишь! Кто бы говорил о прагматичности. Я с трудом поднимаюсь, выталкиваю его из комнаты. Идея с мясом и вином кажется мне более привлекательной. — Возвращайся на кухню, рыцарь. Поджарь мясо и тащи сюда. Есть очень хочется. … Откуда появилось имя «Эдгар» никто из нас точно не помнит. Он начал называть себя так с тринадцати лет, когда мы на пару заболели готикой. «Почему именно Эдгар? — много раз спрашивала я его, — почему не Ланцелот или Генрих?». Получить ответ на этот вопрос мне так и не удалось. То ли имя легло ему на слух, то ли ассоциировалось с чем-то. «Почему меня назвали Григорием? — недоумевал он, — это от слова «горе», что ли? Будто вечно носишь клеймо. Будто горе — часть тебя, и ты таскаешь его с собой каждый день, год за годом, и даже во сне ты с ним не расстаешься. Черта с два меня так будут звать!». Я не очень верила в значимую роль имени, но не спорила. Безусловно, «Эдгар» звучало лучше «Григория». К тому же, человеку, по возможности, должно быть комфортно с собой, а когда собственное имя раздражает — какой уж тут комфорт? Мама категорически восстала против смены имени и продолжала звать его Гришей. Она не успокоилась, даже когда Эдгару исполнилось шестнадцать, и он стал называться так официально, по паспорту. Желание быть правой всегда и во всем впоследствии сыграло с ней злую шутку. — Слушай, Лета, а ведь Мэнсон просто выпендривается, и совсем не натурально. Никакой он не адепт Сатаны. Попал в струю и строит из себя Вселенское Зло. Да он, небось, и нож-то воспринимает только в качестве столового прибора! Интересно, он мышей боится? Вот бы посмотреть на него без грима, типа в кругу семьи. Спорим, ты бы умерла со смеху! Он зовет меня Летой с тех пор, как научился разговаривать. Теперь, когда мы стали любовниками, мне приятно думать, что он погружается в меня, будто в реку забвения. Широкую неспешную реку, уносящую напряжение и боль. Ведь для чего-то же он спит со мной! Очевидно, не из любви к прекрасному. Готика, Средневековье… Эдгар за всю жизнь сделал мне много подарков. И этот, наверно, был одним из самых важных. Мир, где я могу существовать в своем, отвратительно изломанном, виде. Существовать и не быть изгоем. Мы не играли. Оставаясь вдвоем, мы просто переносились год в эдак 1200. Сказки о прекрасных принцессах остались в прошлом. Я перестала в них верить. Какие, к черту, бальные платья и сафьяновые туфельки, когда из зеркала на тебя глядит изогнутое под неправильным углом чучело? Даже если вдруг появится принц на белом коне, и я выйду к нему с лютней в руках, что за песенку я ему спою? Услышав мое невразумительное мычание, конь королевича взовьется на дыбы. В лучшем случае, они унесутся прочь, в худшем прекрасный влюбленный слетит с лошади и сломает себе шею. Жалко его, бедного, а себя еще жальче. Вместо этого я стала ведьмой. Им ведь не обязательно быть красивыми, достаточно владеть заклинаниями и умением готовить разные снадобья. На даче росло великое множество всяких цветов и ягод. Я готовила из них отвары (не без помощи Эдгара, который оберегал меня от огня) и разливала их во флакончики из-под духов. Получалось очень убедительно. В дело шли обсыпки для тортов, во множестве валявшиеся у нас дома. Мне особенно нравилась одна — маленькие, словно отлитые из металла, шарики. Чем не яд? Да если бы все яды выглядели так эстетично, процент отравлений однозначно возрос бы. А несколько капель тайком добытого вина? Я поднесла его Эдгару, мрачному Черному рыцарю, в качестве эликсира бессмертия и сама поверила, что отныне он во веки веков не умрет. Кстати, этот рыцарь потом предложил мне разделить с ним вечность, потому что «все красавицы — дуры набитые, Барби недоделанные с куриными мозгами». Я ему отказала. Никогда не хотела быть бессмертной. Он в своем великолепии будет смотреть, как я старею. Становлюсь все безобразнее с каждым годом. Ничего себе семейка! Так мы и не поженились. В серых ноябрьских сумерках ведьмы сидят на прибрежных скалах Северного Уэльса и глядят сквозь туман на далекие корабли. Пустые глаза равнодушно следят за набирающими силу волнами. Вот матросы спешно убирают паруса, сгибаясь под натиском ветра. Белокурые разметавшиеся волосы, сильные руки, так хорошо знающие свое дело. Этой ночью они пойдут ко дну, разбившись о камни. Ветер споет им колыбельную. Спите, мальчики. Вода мягка, словно перина. Ведьмы разойдутся под утро. Кто сказал, что они будут хохотать от счастья, наблюдая за кораблекрушением? Они давно уже ничего не чувствуют. … — И этот убогий заика набивается мне в друзья, — Эдгар с наслаждением передразнивает одноклассника — я т-т-ттоже люблю ха-ха-хард-рок. А сам жирный, как свинья. Нацепил майку с «Iron Maiden», козел, она на нем лопается по швам. Да я рядом с ним даже стоять не буду! — Он не виноват в том, что заикается. А что жирный, так может у него обмен неправильный. Мой четырнадцатилетний братик беспощаден к чужим недостаткам. Красивый, стройный, он подходит к зеркалу. Черные узкие джинсы. Черная футболка. На шее поблескивает пентаграмма. — Жрать надо меньше, тогда и с обменом все будет в порядке. Какого черта ты его защищаешь? Думаешь, мне нравится ходить в зал? Думаешь, я счастлив там качаться, как идиот? Я просто не хочу, чтобы на меня пальцем показывали. Почему бы ему не поработать над своим видом? — Нельзя быть таким нетерпимым… — Можно, еще как можно! Если я это могу, не вижу причин, по которым не может и он. А если он не хочет, то я не обязан общаться с ним из жалости. Ненавижу неудачников! — Ты слишком жесток. — А ты добрая? Знаешь, почему ты такая добрая? Я тебе скажу, почему. Ты просто вступаешь в сделку с людьми. На самом деле ты боишься, что над тобой будут смеяться. А так ты прощаешь им недостатки и надеешься, что в ответ они не заметят твои. Я достаточно уверен в себе, чтобы смеяться над другими. Что мне ему возразить? В конце концов, я гораздо несчастнее этого его заики. Я же не навязываюсь никому в друзья. Если Эдгар общается со мной, он делает это по собственной воле. Я никогда не ждала от него жалости. А если бы получила ее, нашей дружбе пришел бы конец. Ого, кажется он принял мое молчание за обиду. Посмотрим, что он будет делать. Заставить Эдгара просить прощения практически невозможно. На самом деле я вовсе не обижена. Вряд ли это кому-то удастся лучше, чем уже удалось природе. Смотрит в сторону. — Ладно, я не тебя имел в виду. — Я и не приняла на свой счет. … Помнится, у Камю человека осудили за убийство на том лишь основании, что он не рыдал на похоронах собственной матери. А раз не рыдал, значит, он законченный негодяй. Я свою мать не любила, как ни кощунственно это звучит. Я была для нее обузой, скелетом в шкафу. Она для меня — простой формальностью. Женщиной, которая не слишком хорошо готовит и иногда убирает квартиру. Мне не приходило в голову делиться с ней своими проблемами. Каждый за себя. По этому принципу мы и существовали. Не разговаривали и не ссорились. Для меня семья состояла только из одного человека. Этим человеком, естественно, был Эдгар. Как неразумно было с ее стороны унизить его! Эдгар тогда отращивал волосы, хотел носить хвост, перевязанный бархатной лентой, как у пиратов или средневековых вельмож. В школе, где он учился, царили весьма строгие нравы, и подобные отступления от устава не одобрялись. До поры до времени это сходило ему с рук, слишком уж хорошо он учился. На мелкие замечания он никак не реагировал, пусть говорят, что хотят. Терпение учителей лопнуло, когда он перекрасил волосы в черный цвет. Тут уж начались истинные гонения. Понятно, что перекраситься обратно не представлялось возможным, но хвост, на тот момент уже длинный, велели отрезать. Плевал он на указания! В школу была вызвана мать. Вечером того же дня, в пятницу, разразился страшный скандал. Я сидела в своей комнате, прислушивалась к отчаянным воплям матери и недоумевала, из-за чего разгорелся весь сыр-бор. Неужели этим уродам так принципиально, что у человека на голове? Не блохи же там стадами прыгают! Нет, надо довести дело до трагедии вселенского масштаба. Эдгар, кстати, голос не повышал. Я едва слышала, что он говорил. Да мне и не нужно было вслушиваться, все и так казалось очевидным. Разумеется, он не побежит с утра пораньше в парикмахерскую. Делать ему больше нечего! Пойдет в понедельник в школу, как ни в чем не бывало. Ну, поорут на него еще недельку и оставят в покое. Не устроят ведь публичное сожжение! Перед сном Эдгар заглянул ко мне. — Слышала? Стоило матери в школу сходить, чтобы она удостоила меня своим драгоценным вниманием. Ага, братик, да у нас с тобой, похоже, одни и те же проблемы. И тебе этого внимания достается маловато. Он прикусил зубами кончик хвоста. Этот недавно появившийся жест удивительно шел ему. Такой лукаво — беззаботный. — Ну я пошел. Завтра у нас с тобой местный турнир по шахматам. Гроссмейстер нуждается в непродолжительном отдыхе. — Тоже мне, гроссмейстер. Да я тебя завтра сделаю, глазом моргнуть не успеешь. — Ладно-ладно, это мы еще посмотрим. — Слушай, ты там не переживай особо из-за этой фигни. — Да пошли они все! Неожиданно он наклонился и чмокнул меня в щеку. Что-то не припомню, чтобы он делал это раньше. Я успела поймать его за руку. — Я люблю тебя. — Я тебя тоже. Он сказал это так серьезно, что у меня защемило где-то под ложечкой. Впоследствии я стану называть это чувство «диафрагмальным оргазмом». Высшее наслаждение, которое можно доставить словами. Он опять напустил на себя насмешливо-высокомерный вид. — Хвостатое чудовище на грани инцеста удаляется в свою пещеру. Какие волшебные сны я видела в ту ночь! … Мать с утра пораньше ушла на работу. Такое иногда случалось по субботам. Услышав сквозь сон звук хлопнувшей двери, я возликовала. Целый день вдвоем с Эдгаром! Никто не станет напоминать о домашнем задании на понедельник, вламываться без стука в мою комнату и ворчать по поводу невымытой посуды. И встать можно гораздо позже девяти, наплевав на установленный режим. Я открыла глаза около одиннадцати. В комнате царил полумрак, за окном лил дождь. Меня это вовсе не огорчило. Когда на улице ливень, дома в сто раз уютнее, да и у Эдгара не будет соблазна выбраться на улицу. Кстати, где он? Натянув спортивный костюм и наскоро умывшись, я поковыляла к его комнате. Постучала в дверь. Никто не ответил. Спит он что ли? Постучала еще. С тем же результатом. Сколько можно дрыхнуть? Непродолжительный сон гроссмейстера явно затянулся. Придется мне растолкать соню. Я толкнула дверь. Эдгар сидел на кровати, сотрясаясь в беззвучных рыданиях. Все лицо его было мокрым от слез. На подушке что-то чернело. Я вначале испугалась, не сообразив, что это такое. А когда поняла, испугалась еще больше. Длинные пряди спутанных волос. Разрезанная бархатная ленточка. Значит мать вчера, не добившись ничего, ночью, во сне… Да еще умотала с утра пораньше, дабы избежать объяснений. Как такое возможно? И что это? Неужели Эдгар плачет? Я ни разу не видела, чтобы он плакал. Даже когда в пять лет сломал руку, упав с качелей. Он всегда считал себя настоящим мужчиной, ни слезинки себе не позволял. Я осторожно опустилась на постель рядом, обняла его за плечи. Он не отстранился. Господи, да ведь я утешать-то не умею. Что ему сказать? Как не сделать еще хуже? — Эдгар, миленький, не плачь, они скоро снова отрастут. Он уткнулся мне в плечо. Совсем как маленький. Не переставая рыдать, пробормотал: — Это же предательство, понимаешь, предательство! Мой единственный любимый на всем белом свете человек плакал. Ткань на плече насквозь промокла от слез. — Я убью ее. Это я сказала. — Она мешает нам жить. Я убью ее. В состоянии пресловутого аффекта люди говорят и делают разные вещи. Даже суд смягчает наказание за преступление, совершенное в помрачении слепой ярости, от которой темнеет в глазах. Вряд ли человек может отвечать за свои поступки, если он полностью потерял над собой контроль. Все так. Только вот никакого аффекта у меня не было. Лишь холодная уверенность в собственных силах. В правильности того, что я собираюсь совершить. Она обидела Эдгара. Она должна умереть. Нелюбовь превратилась в ненависть, кристально чистую, как осколок льда. Нет больше привязанности, дочернего долга, мнимой благодарности. Да были ли они когда-нибудь? Есть прозрачные как стекло слезы моего брата и его боль, за которую кто-то должен ответить. Никому не нравится платить по счетам, но многим приходится. Ничего, нежелающим я с радостью помогу. Отвар из бледной поганки спокойно дремлет в хрустальном пузырьке. Говорят, одной капли достаточно, чтобы отравить несколько человек. Я же все-таки ведьма. Недаром сам Черный Рыцарь предлагал мне, мне, уродине, руку и сердце. Вылить яд в бутылочку пива (мамочка так любит его к ужину) не составит труда. Просто. Так просто. Эдгар больше не плачет. Увлеченная собственными планами, я какое-то время не замечаю его пристального взгляда. Наконец отвлекаюсь. Смотрю ему в глаза. Близнецы. Однояйцевые, разнояйцевые, сиамские… Одна кровь, плоть, одни мысли. Мне ничего не нужно говорить. Ты ведь знаешь, что я всерьез, братик. Он знает. Достает из-под матраса мятую пачку сигарет. Давно ли ты стал курить? Прикуривает одну для меня. От непривычного дыма слегка тошнит. Я кашляю, но не бросаю сигарету. Слабость — удел убогих. Эдгар глубоко затягивается. В облачке дыма кажется, что под его глазами пролегли голубые тени. Или это из-за того, что слезы еще не высохли? Он вновь вдыхает дым. Уже спокойнее. Дыхание его постепенно выравнивается. Э— Нет, не теперь. Мы несовершеннолетние. Я пока ничего не зарабатываю. Тебя отдадут в интернат для дефектозных. Меня отправят в детский дом. Мы должны быть вместе. … Никто не назовет Эдгара трусом. Но посещение детского дома его действительно напугало. И довольно сильно, иначе он не рассказывал бы мне о нем столько раз. Их класс загнали туда для дачи благотворительного концерта. Чтобы обделенные дети послушали песенки — стишки, а заодно получили в подарок рисунки и поделки. Вероятно, учителя сочли, что это научит детей состраданию и любви к ближнему. Может, у других это и вызвало подобные чувства, а с Эдгаром получилось точно наоборот. — Понимаешь, Лета, мы шли по коридору, а они стояли по стенкам и зырили на нас, как на зверей. Помнишь, солдата за провинность прогоняли сквозь строй, и каждый бил его палкой? Только это было еще хуже. Мне показалось, они не то, что палкой ударить, они нас разорвать были готовы. И совершенно неизвестно, что у них в голове творится. На вид они нормальные, но лица у них какие-то… как у дебилов. У них выражение глаз другое. Не как у обычных людей. И запах мочи. Вроде у них там чисто, нянечки полы моют, а все равно воняет ужасно. А потом ко мне подходит девчонка и спрашивает: «У тебя есть мама?». Я говорю, есть. Она меня как пнет под ребра! Был бы это нормальный пацан, я бы ему по морде двинул, а тут непонятно, что делать. С одной стороны, она несчастная, ее пожалеть надо, а с другой, удушил бы эту суку голыми руками, чтобы не мучилась и других не доставала! — Я читала, что некоторые из них потом находят работу, женятся, создают хорошие семьи. И потом очень ценят дом, стабильность… — Я тоже много чего читал. Но ты бы видела их лица! Да они все будущие уголовники! Ничего хорошего из них не выйдет. В лучшем случае мелкие воры, а в худшем маньяки-убийцы. — Да что ты взъелся на них? — А почему я должен их любить? Почему меня заставляют их жалеть, рисовать для них дурацкие картинки, читать какие-то глупые стихи? — Но они ведь действительно бедные. — Ну и что, что бедные? Теперь по их милости я тоже бедный, мне этот коридор по ночам снится! Я что, должен всю жизнь чувствовать себя виновным в том, что две трети из них бросили в роддоме матери-алкоголички? Я их не рожал! Редкостный «альтруизм» брата не вызывает у меня огорчения. По крайней мере, в нем нет места лицемерию. Мне было бы трудно уважать человека, проливающего слезы над бедными сиротками, в душе считая их недочеловеками. Эдгар не лукавит ни со мной, ни с собой. Общепринятые правила морали ему не помеха. … — А бывает кризис подросткового возраста? — спрашивает Эдгар. — Нет, не бывает, — отвечаю я ему, — подростковый возраст сам по себе — один большой кризис. — Откуда ты такая умная? — У меня слишком много времени на размышления. Предновогодний декабрь. Асфальтированная дорожка за окном в свете фонарей кажется белой-белой, словно покрытой снегом, хотя снега в этом году практически нет. Лютая стужа. Говорят, за городом вымерзли почти все яблони. Значит, в конце лета Эдгару не суждено срывать с деревьев недозревшие, кислые яблоки, которые он так любит. Несколько человек умерли на улице от переохлаждения. Почти как в блокаду. Их смерть не производит на меня особого впечатления. У каждого свой крест. Меня гораздо больше беспокоит любимый бадлон Эдгара, который он положил на радиатор, чтобы немного согреть и в итоге подпалил. Желтые полосы на белой шерстяной ткани. Их уже не отстирать, остается только выбросить. Я неумело отрезаю рукава, кромсаю ножницами воротник. Еще не хватало, чтобы какой-нибудь бомж с помойки носил одежду моего брата! Все карманные деньги мы тратим на елочные игрушки, благо магазин под окнами торгует ими в изобилии. Вечером мы спускаемся туда и можем часами бродить среди рядов разноцветных шаров, сосулек и дождика. Их блеск завораживает. Вокруг ощущается ожидание праздника. Эдгар примеряет бутафорские широкополые шляпы, я — маски, расшитые блестками. Кажется, в них мое лицо выглядит несколько более привлекательно, чем на самом деле. Люди вокруг, заразившись предновогодней атмосферой, становятся умиленно-благостными, даже дети не показывают на меня пальцем. Я собираю ангелов. Красивые позолоченные фигурки меня не прельщают. Чем более нелепо выглядит ангел, тем лучше. Среди них попадаются удивительные экземпляры с плоскими лицами, со странными улыбками, криво нарисованными розовой краской. Будто ангел случайно залетел в сумасшедший дом и никак не может сообразить, где находится. Некоторым производители игрушек забывают приделать руки. У других непропорционально большая голова перевешивает туловище. Я выискиваю их среди прочих и радуюсь как ребенок, если удается найти что-то подобное. Эдгару эта затея по душе. «Ты права, они выглядят гораздо более настоящими, чем прелестно — белоснежные. Бедные глупые ангелы!» Он произносит это без намека на иронию, и как всегда не отношу его жалость на свой счет. Как-то раз, в очередной поход за игрушками, я вижу роскошного дорогого ангела с разбитым фарфоровым лицом. Он никому уже никогда не понадобится. Его никто не купит. Внезапно к горлу подступают слезы. Глупая сентиментальность! Мне жалко не его, даже не себя, а чего-то другого, что я не могу выразить словами. Я вцепляюсь Эдгару в рукав: «Сколько у нас денег? Купи, ну, пожалуйста, купи мне его!» Эдгар роется в карманах. Моя просьба, похоже, его не смущает. Да, денег достаточно, ровно столько, чтобы хватило на игрушку. Девушка на кассе удивленно смотрит на нас. — Мы не продаем брак. — Но нам нужен именно этот! Нет, она твердо решила не продавать нам желаемое. Эдгар требует менеджера. По счастью, та как раз вышла в зал, а то я сильно сомневаюсь, чтобы ее стали беспокоить ради двух бестолковых подростков. Они долго о чем-то совещаются. В конце концов, менеджер подходит ко мне, протягивает ангела. — С наступающим. Мы не берем денег за списанный товар. На улице, прижимая ангела к груди, я останавливаюсь. — Что ты ей сказал? — Сказал, продавай, тетка, ангела! По-хорошему продавай! А то моя буйнопомешанная сестрица устроит тут еврейский погром! — Почему еврейский? — Чтобы страшнее было. Мы оба знаем, что он врет. Небось рассказал душещипательную историю о своей больной сестренке, для которой эта игрушка — самое большое желание в жизни. Конечно, он врет, но быть опасной буйной сумасшедшей намного веселее, чем тихим убогим заморышем. На часть оставшихся денег Эдгар покупает в ближайшем полуподвальном магазинчике пару бутылок пива. Он выглядит старше своих лет, так что ему безропотно продают желаемое. Мы контрабандой проносим бутылки в мою комнату и устраиваем маленький семейный праздник. … — Я тут встречаюсь с девчонкой из десятого. Мы стоим на балконе уже с полчаса, несмотря на холод. У меня заледенели руки и ноги, но Эдгар не торопится возвращаться в комнату. Курит сигарету за сигаретой, прикуривая их одну от другой. Окурки летят вниз и разбиваются об асфальт снопами искр. — Короче, пора бы нам уже переспать. — Но она же на два года старше тебя! Нет, к такой откровенности я не готова. У нас никогда не было секретов друг от друга. Казалось естественным, что он может сказать мне что угодно. Я никогда не закатывала глаза, упрекая его в излишней прямолинейности и была уверена, что могу рассчитывать на взаимность. Мне внезапно становится жарко. Какая-то стерва претендует на моего, моего брата! Да еще собирается лечь с ним в постель! А он тут стоит, нервно курит и, похоже, чувствует себя растерянным. От ревности у меня темнеет в глазах. Нет, конечно, я не рассчитывала, что он всю жизнь проведет со мной, но почему именно сейчас? И почему какая-то дылда из десятого? Не мог найти себе кого-то поприличнее! — Ты влюбился в нее, что ли? — Ни в кого я не влюбился! Честно говоря, мне на нее наплевать. Просто достали уже эти подростковые проблемы на морде лица. И потом, пора уже… Так. Это меняет дело. Если ему на нее наплевать, и причина в том, чтобы убрать с лица черные точки, я ничего не имею против. Эдгар станет настоящим мужчиной, выбросит к черту свои лосьоны от прыщей и не будет переживать всякий раз, глядя в зеркало. — Ну так и переспи. Эка невидаль! — Да дело не в этом. Понимаешь, я ей наплел, что у меня до нее уже были… а на самом-то деле просто трепался для важности. Я теоретически знаю, что куда, но вот только… я никогда не видел, что у девчонок… там. Ну, короче, как они там выглядят! Теперь боюсь облажаться. Если она поймет, что я… ну, что у меня до нее никого не было, она же всем растреплет. Надо мной вся школа будет потешаться! Я уже и резинок купил, и натягивать их научился, но вдруг суну не туда… Замолчал. Очередная прикуренная сигарета. И вдруг, как в воду с моста: — Слушай, Лета, покажи мне! — Что тебе показать? — Ну как ты выглядишь… без одежды… я же ничего делать не буду, только посмотрю. Ну выручи, пожалуйста! Мне страшно. Майка на спине намокает от пота. Насколько же он мне доверяет, если решился обратиться с такой просьбой. Ни о чем серьезном он меня раньше не просил. А тут такое… В отличие от матери, я никогда его не предавала. Разве в глубине души я не желала сделать для него что-то хорошее? По-настоящему. То, что не сделает никто другой. Я же умереть за него готова, а он просит всего лишь о небольшом одолжении. Но могу ли я согласиться? Кажется, он сам уже не рад, что заговорил об этом. Поворачивается ко мне спиной, открывает балконную дверь. — Ладно, проехали, извини. Дурацкая просьба. Считай, что ничего не было. — Подожди! Я успеваю остановить его. Нет времени на раздумья. Если я не отвечу сейчас, мы войдем в комнату как брат и сестра. Не как близнецы. Не как друзья. Только как брат и сестра. — Подожди, я согласна. Только ведь я не такая, как все. Видишь, у меня все кривое, неправильное. Тебе, наверное, будет неприятно смотреть на меня. — Глупости, ты самая классная на свете! На этот счет у меня есть сильные сомнения. Никакая я не классная. Просто он обрадован, что я согласилась. И откуда у меня возникла маленькая крамольная мыслишка? Быть у него первой. Хоть в чем-то. Конечно, мы не можем быть любовниками, но, по крайней мере, я буду первой девушкой, которую он увидит обнаженной. … Новогодняя ночь. Эдгар с ребятами пускает петарды во дворе, и я смотрю на них с балкона. Сверкающие шары со свистом рассекают темноту. Я слежу за ними так пристально, что перед глазами начинают плясать огненные искры. Мать гонит меня из дома. «Иди, поиграй с братом». Поиграй… Если бы она знала, в какие игры мы играли пару недель назад! «Что ты сидишь все время одна? Ни с кем не хочешь общаться… Дичишься, как пятилетний ребенок… Другие — дети, как дети…» Похоже, мое присутствие в квартире, пусть даже на балконе, ее безмерно раздражает. Мой вид отравляет ей праздник. Конечно, я не похожа на других детей. По правде говоря, я уже не ребенок. Теперь я знаю, что чувствует девственница в первую брачную ночь, хотя, разумеется, никакой близости между нами быть не могло. Эдгар практически не коснулся меня. Я лежала, крепко зажмурив глаза от смущения, для верности закрыв их еще руками. Его горячее влажное дыхание на моей коже. Отчего он дышит так часто? И отчего мне самой так трудно дышать? Чего мне хочется больше: поскорее сбежать или обнять его крепко-крепко и никогда не отрываться от его горячего тела? Сколько прошло времени? Я открыла глаза только когда почувствовала, что он накрыл меня пледом и вытянулся рядом на диване. Мне казалось, мы никогда уже не посмеем взглянуть друг другу в лицо. Но, благодаря Эдгару, все вышло как-то само собой, будто ничего не случилось. Только легкая испарина у него на лбу и быстрое «спасибо». Больше мы об этом не говорили. «Спустись вниз и поиграй с мальчиками!». Ах, мама, они уже не мальчики, только ты никак не можешь это понять. И почему бы ей не оставить меня в покое? Нет, не отстает. Похоже, придется мне убираться. Я надеваю куртку, спускаюсь на первый этаж, сажусь на подоконник в подъезде. Я никому не хочу портить новогоднюю ночь и навязывать свое общество. Холодно. Батарею срезали еще в прошлом году. Решили, что лучше избавиться от нее вовсе, чем ставить новую взамен протекающей. Дверь открывается. Эдгар садится на подоконник рядом. — Что ты здесь делаешь? — Играю с мальчиками. — Все уже разошлись. Пятый час. Он стаскивает шарф, наматывает его мне на шею до самого носа. Снимает кожаные с мехом перчатки. — Надевай и пойдем пошатаемся. — Ты замерзнешь. — Ерунда. Там в кафе горячий кофе продают, если только не закрылись. Мы медленно идем по улице. С неба на черную куртку Эдгара падают долгожданные снежинки. Они тают не сразу, и я успеваю полюбоваться их идеально геометрической красотой. Проходим мимо гигантской елки, украшенной лампочками. Как мне нравится, когда новогодние елки ставят на улицах! Рядом несколько незнакомых ребят жгут бенгальские огни. Завидев нас, они радостно вопят «С Новым годом!» и протягивают бутылку дешевого бренди. Мы делаем по глотку прямо из горлышка. Я говорю «спасибо». Они смеются: «Да ты, подруга, уже лыко не вяжешь». Чувствую, как напрягается Эдгар. Обнимаю его за талию. (Боже, как я посмела! Сейчас вырвется, разозлится. Ничего. Не вырывается). — Не надо, мне хорошо. Мягкое тепло согревает изнутри. Мне действительно хорошо. Потому что идет снег, и елка сверкает на фоне темного неба. Потому что Эдгар рядом. Потому что эти ребята решили, будто я набралась и не приняли за инвалида. Я смеюсь вместе со всеми. Каждый имеет право на счастье в новогоднюю ночь. Кафе, естественно, закрыто. Тепло от выпитого бренди быстро испаряется, и когда мы добираемся домой, у нас зуб на зуб не попадает от холода. Руки Эдгара посинели, хотя он старательно прятал их в карманы. Я совсем не чувствую ног и хлюпаю покрасневшим носом. Мы потихоньку, стараясь не разбудить уснувшую мать, пробираемся в мою комнату, не раздеваясь, залезаем в кровать, натягиваем на себя одеяло и поверх еще укрываемся пледом. Только через несколько минут нам удается унять дрожь. Кожу покалывают иголочки. — Здорово погуляли, — шепчет Эдгар. Я засыпаю у него на плече. … Шестнадцать лет. Эдгар собирается поступать в медицинский институт, ставя своим выбором в тупик даже меня. Добиться от него каких бы то ни было объяснений невозможно. Вся его комната завалена учебниками по химии и биологии. Сидя на полу, он переползает от одной книги к другой, уже не пытаясь встать. Я зубрю английский, не особо надеясь на успешную сдачу экзаменов на заочный языковой факультет. От колоссального объема полученной информации мы периодически впадаем в безудержное веселье сродни юмору висельников. — Скажите, пожалуйста, уважаемый абитуриент, верно ли, что медик должен обладать такими качествами, как человеколюбие и сострадание? Эдгар, не отрываясь от решения очередной задачи по химии: — Трудно сказать, профессор. В мою шкалу моральных ценностей эти понятия не входят. Вечером, бледный от недосыпания, с ужасом смотрит на звонящий телефон: «Господи, как он похож на клиновидную кость!». Начало июля выдается неправдоподобно жарким. Мы пытаемся заниматься дома, но из-за духоты нас постоянно клонит в сон, и половина времени тратится на попытки по очереди разбудить друг друга. В конце концов, захватив с собой учебники, мы переселяемся в садик медицинского института. Пара скамеечек в дальнем углу скрыта от посторонних глаз. Высокие деревья отбрасывают тень. Эдгар сосредоточенно читает. Я, то и дело отрываясь от книги, смотрю на абитуриентов, курсирующих между метро и зданием приемной комиссии. Среди них попадаются странные личности, весьма похожие на меня. — Это поступающие или пациенты? — толкаю я Эдгара. — Поступающие. Говорят, их берут с большим удовольствием. У них даже есть преимущество перед здоровыми. — Почему? — Не знаю. Может, они думают, что из них получатся более сострадательные врачи… По мне, это полная чушь. Причем тут сострадание? Если я маюсь зубной болью, а рядом кто-то ноет, что у него тоже болит зуб, его стенания скорее вызовут у меня раздражение. Мне и так плохо, а тут еще кто-то лезет со своими дурацкими проблемами. Где логика? И потом, какой больной захочет лечиться у такого врача? Приходит пациент с заиканием к доктору, а тот ему: «З-з-здрасьте! На-на-на что ж-ж-жалуетесь?» Разве у пациента не возникнет вопрос: а как ты меня лечить собираешься, если сам заика? Что же ты себя сначала не вылечишь? Нет уж, я глубоко убеждена, что доктор должен выглядеть по крайней мере здоровым, а в идеале еще обладать располагающей внешностью и внушать человеку надежду на выздоровление. Вон еще пошла льготница. Писаная красавица, хромает на обе ноги похуже меня. И почему это у нее должны быть преимущества перед моим братом? … Эдгар едет узнавать оценку за первый экзамен и возвращается расстроенный. Три по химии. Это, конечно, еще не провал, но шансы на поступление стремительно понижаются. До вожделенных двенадцати баллов так далеко! Теперь у него нет права на ошибку. Сдать сочинение и биологию на четыре — пять кажется практически невозможным. — Говорят, они никому не ставят пятерки, — сокрушается он, — они и так на химии половину потока отсеяли. Пока я стараюсь найти нужные слова утешения, в разговор вмешивается мать: — Я тебе говорила, что не надо туда поступать! Теперь пойдешь в армию, вспомнишь тогда мои слова! Чудесный способ утешения. Эдгар, однако, не теряется: — В армию? Разве что в СС. Специальный элитный отряд «Черная голова». Охрана концлагерей. Он делает вид, что скручивает руки мне за спиной: — Ты, русский свинья, отвечайт, где живет партизан, а то мы будем стреляйт пиф-паф! От его прикосновения сердце начинает биться быстро-быстро. Помимо воли я представляю Эдгара в черной эсэсовской форме. Она бы подошла ему идеально. Белокурые арийские бестии в черных мундирах отправят пару сотен людей в крематорий, запоют «Лили Марлен» и заплачут. Пресловутая немецкая сентиментальность. Пресловутая немецкая жестокость. Как меня это возбуждает! И не надо говорить, что девственницы не имеют понятия о сексуальных желаниях. Или это у уродов гормоны играют сильнее, чем у других? В своих эротических снах и грезах наяву я всегда видела Эдгара. Чаще всего в виде насильника и, изредка, нежного любовника. Сначала меня это пугало, потом я успокоилась. Все равно между братом и сестрой ничего быть не может, а мои мечты — всего лишь мечты. Никто не узнает, значит, никто не осудит. — Не смей издеваться над калекой сестрой! Господи, неужели обязательно меня обижать? Почему она всякий раз старается напомнить о моих физических недостатках? Да еще при Эдгаре! В конце концов, я тоже поступаю в институт, хоть и на заочный, я тоже нервничаю! Напряжение должно, наконец, получить выход. На моих глазах появляются слезы. Сейчас разревусь в голос, так, что будет не остановиться, убегу в свою комнату и стану плакать. Долго-долго. Едва ли от этого станет легче. Но я же живой человек, не могу бесконечно все держать в себе! Эдгар отпускает мои руки, берет за подбородок, заглядывает в глаза. — Полно, полно, оберштурмбанфюрер, потери наши, конечно, велики, и раны ваши ужасны. Но выше нос, офицер, доктор Менгеле излечит вас и вернет в строй! Все. Больше ничего говорить не нужно. Нет больше слез и обид. Я не слышу криков матери по поводу нашего чудовищного антипатриотизма. Теплая волна счастья ударяет в диафрагму, поднимается выше и разливается в груди. Я люблю его. Не важно, что брат. Не важно, что без взаимности. Я люблю его. … «Доктор Менгеле», как я его теперь часто дразню, все же умудряется поступить в институт. Как ни странно, поступаю и я. Мне хочется думать, что благодаря своим знаниям, но, может, меня взяли из жалости. Не важно, победителей не судят. Весь август мы проводим на даче в состоянии восхитительного ничегонеделания. Мать, «бесконечно уставшая за время экзаменов, не спавшая ночей от беспокойства» уезжает в Сочи, препоручив нас заботам отца. Тот, к обоюдному удовольствию, решает вопрос по-мужски радикально. Забивает холодильник полуфабрикатами на неделю, «разогреете, не маленькие», дарит Эдгару дорогой мобильный телефон («звони, если что»), оставляет приличную сумму денег и отчаливает восвояси. Мы предоставлены сами себе. Грандиозная пьянка в честь первого вечера свободы оборачивается наутро таким чудовищным похмельем, что мы клянемся впредь быть осторожнее. Эдгар целыми днями играет на пляже в волейбол со случайными знакомыми. Я сижу у воды и строю песчаные замки. Вода с песком просачивается сквозь пальцы, оседая причудливыми сталагмитами. Выше, выше… Постепенно они превращаются в башни. Щепочки, вынесенные волнами на берег, становятся подъемными мостами. Я увлекаюсь строительством, забывая о времени, и останавливаюсь, лишь когда замок достигает уже половины высоты моего роста. Еще чуть-чуть, и башни начнут рушиться под силой собственной тяжести. Втыкаю сверху флажок из яркого лоскутка. Готово. Теперь придумаем, кто здесь будет жить… Эдгар приносит два больших гамбургера из ближайшего кафе. Они тут хорошо их готовят, не экономят на котлетках. Окрестные кафе и магазины никогда не пустуют, особенно по выходным. Люди создают себе иллюзию отдыха на море. Это ничего, что залив мелкий и можно уйти далеко-далеко, погружаясь в воду не глубже, чем по колено. Все-таки воздух пахнет водорослями, и стаи мальков шныряют по мелководью туда-сюда. Если не смотреть в сторону Кронштадта, можно увидеть линию горизонта. Представить, что там, впереди, еще много воды, и вздымаются гигантские волны, раскачивая белые лайнеры. Эдгар обещает, что когда он окончит институт и станет зарабатывать, мы с ним поедем на настоящее море, и не в Сочи, а куда-нибудь заграницу. В Турцию или Египет, а еще лучше — в Италию или Испанию. Я слышала, что врачи получают совсем немного, но не хочу разбивать иллюзии. Достаточно уже того, что он говорит «мы». Вот бы и в самом деле уехать вдвоем в какое-нибудь укромное местечко. Одноэтажный отель на побережье. Кокосовые пальмы. Бирюзовое море. Маленькие заводи, укрытые скалами с трех сторон, в которых водятся юркие крабы. Лежать рядом с Эдгаром на белом теплом песке и целоваться, целоваться до умопомрачения. Стоп. Опять я о своем. Какое «целоваться»? Что за жажда инцеста? Не будет он со мной целоваться, с чего бы ему это делать? Найдет себе длинноногую блондинку с роскошным бюстом… Ладно, не хочу об этом думать сейчас. Представлю себе на минуту, на секундочку, что я и есть та самая блондинка. Его рука на моей груди… Прекрати, Лета! Так и тронуться недолго. — О чем задумалась? — Эдгар щелкает пальцами перед моим лицом, пытаясь привлечь внимание. — О тебе, — рассеянно отвечаю я, и тут же пугаюсь собственного ответа. К счастью, Эдгар при всей своей уникальности, мысли читать не умеет. Довольно ухмыляется: — Вот-вот, самое время подумать обо мне. Смотри, вечер уже. Чем мечтать целый день, сходила бы переоделась и куртку мою захватила, я совсем околел. Соседи на шашлыки зовут. Давай мигом, туда и обратно, а то сожрут все без нас. Для своих кривеньких ножек я развиваю поистине фантастическую скорость. Куртка Эдгара пахнет морем. Я на минуту накидываю ее себе на плечи. Словно это он обнимает меня. Надо торопиться. Снимаю купальник, стараясь не смотреть в зеркало. Незачем в такой вечер портить себе настроение. Так, свитер, джинсы, кроссовки. Пробежаться бы в них по пружинящему песку! Нет, Лета, не будем смешить людей. Пора в обратный путь. … Обычно мы празднуем день рождения в узком семейном кругу — мама, Эдгар и я. Праздник сводится к неизменному кремовому торту, посиделкам за столом и нравоучительным тостам под безалкогольный тоник. Учитесь, дети, хорошо, уважайте старших, растите приличными людьми. «И будет вам счастье», как говорят гадалки. В этот раз Эдгар безжалостно сломал стереотипы, заявив, что он уже достаточно взрослый и совершеннолетие свое отметит, как считает нужным. Они с друзьями по институту скинулись, кто сколько мог, и заказали столик в небольшом уютном кафе. Я с ними не пошла, хоть он и звал. У них свои темы для беседы, я в этой компании буду явно лишней. Так и вышло, что приторно сладкий торт мы ели вдвоем с матерью. Сидели на кухне, не находя общих тем для разговора, тяготясь обществом друг друга. К счастью, позвонила знакомая, пригласила ее на дачу на все выходные, и она тем же вечером уехала. Мы родились в самом конце апреля, перед майскими праздниками. Год на год не приходится, в это время может и снег пойти, но в ту весну уже вовсю цвела черемуха. У нас под окнами как раз растет огромное дерево, и ветки достают до балкона. Я просунула руку через решетку, сорвала несколько и поставила их большую вазу. Комната мгновенно наполнилась ароматом цветов. Я лежала на ковре, вдыхала их сладкий запах и тихо плакала. Плохо быть одному в свой день рождения. Конечно, я сама виновата, что не пошла с Эдгаром, но что мне там делать? Как я буду выглядеть на фоне красивых девчонок, щеголяющих в модных джинсах и ярких топах? Я же вижу с балкона, какие красавицы фланируют весной по улицам. Разноцветные кроссовки на высоченной платформе. Мне никогда не надеть такие. Ужасно, когда в доме есть деньги, а ты не можешь ничего купить. У меня роскошные пепельные волосы, многие красятся всю жизнь, и все равно не могут добиться такого оттенка. Большие серые глаза, как у Эдгара. Красивая матовая кожа. Зачем мне все это, если такое великолепие сочетается (да не сочетается, не сочетается же!) с уродливым телом? Кто позарится на мои нежные губы и длинные ресницы? Все-таки грустно отмечать день рождения в одиночестве. Никто не должен быть один в праздник. Это как встречать Новый год в одиночку. Чокнуться самому с собой шампанским. Одиноко сидеть перед телевизором, наблюдая, как люди веселятся и поздравляют друг друга. Кстати, может хоть телевизор включить? Нет, будет еще противнее. Мне восемнадцать лет. Чудесный возраст. Самое время влюбляться, выходить замуж. У меня никогда не будет семьи. Ни мужа, ни детей, никого. Не будет белого свадебного платья и первой брачной ночи. Я ненавижу свою девственность. Бесценное сокровище, ха-ха. Бесценное в том смысле, что ничего не стоит, ведь ценность имеет только то, что кому-то нужно. Я никогда не стану женщиной. Эдгар… Ну и что, что мы близнецы. Была бы я красивой, может, и получилось бы что-то. Хотя бы один, первый, раз. Потом я нашла бы себе мужа. Никто бы не узнал. Будь я красива, он не отказал бы мне, а, может, и просить бы не пришлось, сам бы захотел. И что уж такого ужасного в близости между братом и сестрой, тем более, однократной? История знает достаточно примеров. Калигула, Чезаре Борджиа… Вот только у Друзиллы и Лукреции ноги росли откуда надо, и слова они выговаривали разборчиво. Что там подсказывает мне внутренний голос? Ехидный, кстати, голосочек, Эдгар бы оценил. Поискать партнера в обществе любителей ампутантов? Они там любят всяких уродов, может, и на меня кто-нибудь клюнет. По крайней мере, не помру старой девой. Еще и приплатят за доставленное удовольствие. Вот гадость-то! Меня начинает душить злость. И отчего эта гнусная черемуха так омерзительно пахнет? Выхватываю цветы из вазы, швыряю их с балкона. Чей это крик внизу? Да пошли вы все, орите, сколько влезет, у меня жизнь закончилась, не успев начаться, а они возмущаются из-за каких-то пустяков! Будете продолжать, я еще утюг в окно выброшу! Сделаю кому-то подарок в виде длительного отдыха на больничной койке. А мне ведь ничего не подарили. Свитер и новые тапочки от матери не в счет. Эдгар уехал с утра, даже не поздравил толком. Раньше он всегда что-то мне дарил. Потрясающие книги, диски. Как-то притащил заколку для волос — маленькую летучую мышь с глазками из красных переливающихся камешков. Теперь конечно, он уже взрослый, можно позабыть о таких глупостях, как подарки сестре-инвалиду. Скоро он женится и, наверное, совсем меня забудет. А вот и он сам, явился наконец-то. Стоит на пороге моей комнаты, волосы и плечи покрыты лепестками черемухи. Так это я в него попала. Ничего, так ему, мерзавцу, и надо. — Мог бы и постучать, если ты такой болезненный эстет. Я тебя, кажется, не приглашала. — Ты плакала? — Ничего я не плакала, тебе какое дело? — А чего цветами кидаешься? Я уж решил, что меня, как римского императора, забрасывают лепестками роз. Я просто ненавижу его в этот момент. — Император? Какой из тебя император? Возомнил себя красавцем, все должны перед тобой падать ниц. Ты просто самовлюбленный эгоист! Ничего, кроме себя, не видишь. Тебе ни до кого нет дела! Что ты приперся? Убирайся немедленно, видеть тебя не хочу! Иди к своим подружкам, раз они без ума от тебя! Он только плечами невозмутимо пожимает. — Во-первых, мы сидели чисто в мужской компании. Во-вторых, приперся я потому, что хотел поздравить тебя. В-третьих, вот, подарок принес. — Засунь его себе… Мне уже не остановиться. Понимаю, что говорю глупости, и ничего не могу с собой поделать. Он молча разворачивается и уходит. Хлопает входная дверь. Что я наделала? Зачем было вымещать на любимом человеке свою обиду на весь мир? Ведь Эдгар единственный, кто всегда был добр ко мне. Теперь и его нет. Закончился день рождения. Как бесславно закончился! Я снова плачу. Рыдаю в голос. Хоть бы стемнело поскорей, может, мне бы легче стало, так ведь нет, белые ночи не приносят уютной темноты, в которой можно спрятаться. Ничего, ничего у меня не осталось. Не знаю, как долго я просидела одна. Час или два, наверное. Осторожный стук в дверь. Неужели Эдгар? Вряд ли, после всего, что я ему наговорила. — Можно войти? Действительно, Эдгар. Заглядывает в приоткрытую дверь. — Прости меня, пожалуйста. — За что? Это я, как дура, на тебя наорала. — Не надо мне было уходить. Но, знаешь, на праздники все разъедутся, я подумал, отметим с ребятами сегодня, а вечером приду домой, мы с тобой посидим… Я честно не хотел тебя обидеть. А подарок с утра не подарил, потому что боялся, что мать начнет орать. Он такой… ну, короче, вечерний. Не хотел, чтобы она видела. Можно, я все-таки войду? Я встаю ему навстречу. — Ты сам меня прости. Я так виновата. Обнимает меня. От него едва уловимо пахнет спиртным. — Что вы пили? — Только пиво, пару кружек. Я думал, мы с тобой устроим праздник. А может, устроим? Я все уже придумал, ты только переоденься и приходи, ладно? Подарок-то возьмешь? — Конечно, а что там? — Уже несу. Через минуту в моих руках оказывается большой пакет, перевязанный ленточкой. Разворачиваю. Длинный шелковый пеньюар со сверкающими вышитыми дракончиками. Как в рекламе дорогого дамского белья. Ткань приятно скользит под пальцами. У меня никогда не было таких вещей. Мама всегда покупала мне практичное белье. В самом деле, кого мне соблазнять в дорогих шелках? К пеньюару прилагается черная тушь «Ланком» и серебристые тени той же фирмы. Эдгар напряженно следит за тем, как я разглядываю подарки. — Наденешь сегодня вечером? — Но ведь это не совсем вечернее платье, мне неловко… — Глупости, ты будешь потрясающе выглядеть. Мы же не в ресторан идем, дома можно. А глаза накрасишь? Пожалуйста, накрась! — Как же ты косметику выбирал? — Никак. Пришел в магазин, сказал, нужен подарок для моей девушки, только не барахло какое-нибудь. — Потрясающе. Думаешь, я не буду в этом смотреться нелепо? — Тебе не нравится? Делает вид, что обиделся. Спешу срочно исправить положение. — Очень нравится. Очень-очень. — Тогда одевайся и топай в мою комнату. Мать когда появится? — Сказала, послезавтра. — Супер. Широкие складки хотя бы отчасти скрывают недостатки фигуры. Тени ложатся на веки легко и ровно, хотя у меня мало опыта в нанесении макияжа. Несколько капель «Эдема» на шею. Папашка подарил мне духи, когда заезжал в прошлый раз. Я тогда отнеслась к ним равнодушно, как к стандартному подарку вроде коробки конфет или букета гвоздик. Да и запах показался мне слишком чувственным, подходящим скорее для женщины, чем для молодой девушки. Теперь пригодились. Хорошо, что я оставила их себе, не отдала матери. К шелковому белью они подходят как нельзя лучше. Провожу щеткой по волосам. Готово. Странно, почему я так нервничаю? Черные шторы в комнате Эдгара задернуты, создавая мягкий полумрак. Эдгар как-то говорил, что не любит белые ночи. Ночи должны быть темными. Широкий письменный стол накрыт шелковой тканью до пола. Свечи в тяжелом металлическом подсвечнике. Хрустальные бокалы. Шампанское. Крошечные пирожные. Тихо звучит «Контрданс». «Он играет им всем, ты играешь ему, ну а кто здесь сыграет тебе?». Я вхожу, стараясь держать спину как можно ровнее. Эдгар оборачивается. На нем белая рубашка с широкими рукавами и кружевными манжетами. Ни дать, ни взять, рыцарь. Где он раздобыл такую? Церемонно кланяется. — Королева… — Я все еще уэльская ведьма. — Лета… От шампанского слегка кружится голова. Рыцарь безупречно учтив, и очень скоро я перестаю переживать по поводу своей внешности. Мы почти не разговариваем. На свете так мало людей, с которыми приятно молчать. Не вымучивать фразы. Не испытывать неловкости. Свечи тихо потрескивают на столе. — Ты выйдешь за меня? — спрашивает Рыцарь. Я качаю головой. Нет. — Тогда подари мне хотя бы одну ночь. Мы всего лишь играем. Стены старого замка надежно защищают нас от внешнего мира. Там, в средневековой Англии, я не могу и не хочу отказывать ему. Пусть это случится хотя бы в игре. — Одну ночь… — тихо повторяю я, — одну ночь. Его губы раздвигают мои. «Я молитв не знаю». Не умею целоваться. С чего бы мне уметь? Властные и нежные губы. Мне остается только подчиниться им. Сдаться на милость победителя. … Несколько лет назад я видела что-то подобное в кино. Сейчас трудно восстановить детали, но суть в том, что к юноше-инвалиду приходит на день рождения хорошенькая девушка. Он давно влюблен в нее, разумеется, без надежды на взаимность. — Я принесла тебе подарок, — говорит она, — развернуть? — и начинает расстегивать блузку. Своеобразный акт милосердия. Мне никогда не хватало решимости спросить у Эдгара, отчего он сделал такой подарок мне. Не все ли равно? В ту ночь он был фантастически нежен. Первый и единственный раз. Долго, бесконечно долго падал шелк с моих плеч, и маленькие дракончики тихонько смеялись: «Лета, Лета, Лета…». Пушистое прикосновение пледа к обнаженной спине. Прохладные руки Эдгара. — Не бойся ничего… Разве я боялась? Разве можно чего-то бояться, когда сбывается мечта? Что там говорят о боли? О какой-то глупой боли. Да разорви он меня на части в тот момент, я все равно бы не почувствовала ничего, кроме всепоглощающего счастья. Мой возлюбленный брат… … Большинство сказок, а прочла я их великое множество, заканчиваются свадьбой, за которой не следует ничего. Никого не интересует дальнейшая судьба Золушки или Спящей красавицы. Очевидно, никто из сказочников не берет на себя смелость признать, что чудо, свершившееся однажды, не может продолжаться вечно. У меня не было иллюзий на этот счет. Я бы ничуть не удивилась, если бы Эдгар, проснувшись, сделал вид, что ничего не было. Он ведь уже преподнес мне самый чудесный подарок. День рождения закончился вчера. Именно поэтому я была совершенно потрясена, увидев наутро кружку с горячим кофе. Она выглядела так естественно (ни тебе серебряного подноса, ни розы в хрустале), что я поначалу не сообразила, что это и есть пресловутый «кофе в постель». А потом каким-то непостижимым образом Эдгар прижался ко мне, и мы снова занялись любовью. И еще, и еще, пока я, наконец, не запросила пощады. Вопреки всем законам жанра, сказка не закончилась с первыми лучами солнца. Мы стали любовниками. … «Начальник фарфоровой башни, Часами от пороха пьян. Жрецы издыхают на пашне, И с голоду бьют в барабан. А он, полуночный мечтатель, С часами на длинном ремне, Все пробует розги на чьем-либо мозге, И шлет провожатых ко мне…». Таким он мне всегда и виделся, лучше не скажешь. Утонченным. Холодным. Изысканным. Жестоким. Наш дом на заливе, теперь отделанный заново, напоминает крепость. В нем есть все, что нужно для жизни. Прочные стены, отопление, горячая вода, красивый каменный камин. Если запастись продуктами, можно выдержать небольшую осаду. Эдгар ездит на работу в научно-исследовательский медицинский институт, расположенный официально в черте города, а фактически, вне его. Я была там пару раз. Невысокие здания, окруженные лесом, где больные собирают чернику и грибы. Тяжелые больные, многие практически безнадежны. Странное местечко. Вроде все благостно, свежий воздух, сосны, а подойдешь поближе — дрожь пробирает. Колумбарий. Эдгар работает патологоанатомом. Он еще во время учебы знал, что так и будет. Сдается мне, он выбрал профессию не случайно. Его всегда завораживали всяческие уродцы. Работа дает ему возможность периодически потихоньку таскать препараты домой. Собственно, это и есть главное хобби Эдгара — коллекция уродцев. У него набралось уже приличное количество банок с заспиртованными в них органами, младенцами и прочей дрянью. Голова мужчины, на треть изъеденная раком. Я поражаюсь: — Как же он так жил? — Глухая деревня, до ближайшего фельдшера семь верст лесом. Наша домработница, домомучительница, как ласково зовет ее Эдгар, никогда не убирает в его комнате. Препараты ввергают ее в состояние панического ужаса. Наткнувшись на них в первый раз, она чуть не выдала сердечный приступ, пришлось отпаивать корвалолом. — Это еще что, — ухмыляется Эдгар, — а представь, что этот мужик без башки не в банке сидит, а наведался к нашей домомучительнице вечерком чайку попить. Здравствуй, дескать, дорогая, булочки не подгорели? Циничные все-таки люди — медики. Нормальный человек послушает — рехнуться можно, а им все хиханьки да хаханьки. — Я не могу умирать с каждым больным, — отвечает Эдгар, — тогда мне самому надо лечь и умереть. Я, как ни странно, тоже нашла работу. Папашка пристроил меня в литературное издательство. Они заказывают мне переводы с английского, чаще сказки или фэнтези. Работа надомная, сидишь за ноутбуком, никто тебя не трогает. Сдавай себе тексты в срок и получай денежки. И платят неплохо. Одна проблема — я совершенно не умею планировать время. Получаю перевод, срок сдачи еще так не скоро. Сплю до полудня, жду Эдгара. Потом он приходит, тут уж не до работы. Надо посидеть с ним за ужином, поговорить. И так каждый день, пока не выясняется, что работу следует сдать буквально через три дня. И тут начинаются бессонные ночи, судорожные попытки успеть вовремя… «Русский рывок», одним словом. Если дела совсем плохи, Эдгар иногда приходит на помощь. Он здорово переводит, только постоянно возмущается: — Я еще могу понять, кто эту дрянь пишет. Но кто ее читает? Это же полный дебилизм! Охота на вампиров с лазерными пушками! Маги — боевики! Киллер Колобок! — Про Колобка не было, не ври. — А давай напишем. Тебя сразу печатать начнут. Купим виллу на Канарах, яхточку небольшую. Знаешь, как круто будет! Так он выступает часами, пока не кладет на стол готовый перевод. — Держи свое пособие для умалишенных. Чтоб я еще раз за это взялся! Проходит время, все повторяется сначала. … Конечно, случалось и мне пытаться начать литературную карьеру. Постоянно переводить чужое бесконечно скучно, ощущаешь себя наемным работником, батраком на чужой ниве. Мне действительно хотелось делать что-то самой. Еще учась в институте, я написала несколько рассказов, но не решилась их никому показать. Как-то боязно было, мне все казалось, что все мои опусы — несусветная глупость, и ни один человек не воспримет их всерьез. Так продолжалось до тех пор, пока мне не попалась книжка Ерофеева (Виктора, а не Венечки). Эдгар, принесший ее, содержание никак не прокомментировал, читай, мол, сама, но по его виду я поняла: читать действительно стоит. Литературные шедевры, с коими мне довелось познакомиться, всеми силами пытались убить во мне писателя. Что ощущаешь, закрыв очередной том Гессе? Да, мне так никогда не написать. Не стоит и пытаться. Ерофеев оказался настоящим, вполне земным, не в меру циничным и картинно жестоким. Оказывается, можно писать и так. Послать на… устои и говорить, что в голову приходит. У меня вдруг будто глаза открылись. Достаточно отпустить себя! Так просто! И самое смешное: вот человек выражает себя, как считает нужным, а его еще и печатают, и за талант почитают. Потрясающе! Мой собственный опыт оказался не столь удачным. Вначале меня окрылил сам факт, что редактор довольно приличного издательства (ЦЕЛЫЙ РЕДАКТОР!) вообще стал со мной разговаривать. Дальше пошло хуже. Про один мой лирический рассказ он сказал «слишком красиво написано». Про другой — «это аморально». Ладно, сюжет был не вполне невинный, про двух мальчиков, полюбивших друг друга, и умерших (а как же!) в один день. Но никаких скабрезностей, ни одной интимной подробности! Грустная история любви. Я бы еще поняла, если бы он обвинил меня в банальности сюжета, но это «аморально»! Как я орала после нашей милой беседы! — Аморально! «Жизнь с идиотом» для него не аморальна, а два несчастных юноши, которые еще и потрахаться не успели — аморально! И он говорит, что я не люблю своих героев! Я-то как раз люблю своих героев, я им голову секатором не отстригала, как некоторые! Эдгар только плечами пожал: — Твой редактор сам пишет или только критику разводит? Он где-нибудь издается? — Ну да, я его книжку видела, правда, не читала. — Так зачем ему конкуренция? Никогда он не признается, что кто-то может быть не хуже, чем он. Банальная писательская зависть. — И что же мне делать? — Посылать свои рассказы куда попало. И не надеяться на удачу. Авось и повезет. Это как посылать картонки от сигаретных пачек в обмен на приз. Сигареты ты ведь все равно куришь, тратишься только на конверт. Пройдет месяц-два, ты уже и думать забыла, что участвовала в акции, а тут приз приходит. Эдгар разворачивает плечи, демонстрируя фирменную футболку от «Winston», которую недавно получил по почте. Он теперь так уверился в возможности выигрыша, что участвует во всех акциях подряд. Надо отдать ему должное: кофе мы пьем из красненьких кружечек «Nescafe», опять же, выигранных. В общем, ничего никуда я посылать не стала. Как-то руки не дошли. Увы, моя писательская карьера закончилась, так и не успев начаться. … Некоторых людей невозможно приучить стучать в двери чужой комнаты прежде, чем войти. А ведь скольких проблем можно бы было избежать с помощью этого незамысловатого действия! Впрочем, других людей жизнь до поры до времени не учит запирать дверь. И это тоже правда. Одним поворотом ключа можно избежать массы неприятностей. Так сложилось, что наши дурные привычки в один непрекрасный момент пересеклись, и случилось то, что, наверное, все равно должно было случиться рано или поздно. Нас застукали. Эдгар только-только закончил институт. Мы рассчитывали провести вместе пару дней, пользуясь отсутствием матери. Честно говоря, мы так устали — Эдгар от последних экзаменов, а я от переживаний за него — что у нас не было ни малейшего желания выбираться из постели. Мы даже ели там, изредка перехватывая то кусочек сыра из холодильника, то пакетик орешков. Но в тот момент нам было не до еды. Мы не услышали, как открылась входная дверь, так были поглощены друг другом. Примитивная картина, мать в дверях, до тошноты банальная, виденная мною в сотне фильмов, в первый момент даже испуга во мне не вызвала. Только тупое недоумение, что это она здесь делает? Она и сама, кажется, остолбенела вначале. Да уж, такое она и предположить не могла. Пожалуй, ее можно было понять. Не каждый день застаешь детей-близнецов, занимающихся любовью друг с другом. Я даже смогла бы понять ее желание устроить грандиозный скандал и разнести нас в пух и прах. Но я оказалась совершенно не способна оценить ее восприятие ситуации. Она не кричала. Развернулась и вышла. Потом, когда я, поспешно одевшись, пыталась незаметно выскользнуть из комнаты Эдгара, мать встретила меня в коридоре, видимо, дожидалась, и поманила к себе. Не удирать же мне было, в самом деле. Вот и поговорили. Она шипела, словно гадюка, и в голосе ее было столько нескрываемой ненависти, что я даже испугалась. Я и раньше знала, что она не любит меня, но и не подозревала, до какой степени. Из тихого, незаметного уродца я в одночасье превратилась в хитрую, коварную обольстительницу, не гнушающуюся ничем в стремлении совратить невинного мальчика. Нет, и того хуже, теперь я представлялась опасной сумасшедшей, развратной и отвратительной, не имеющей представления о совести и чести. Честно говоря, мне стало обидно. Почему во всех смертных грехах обвиняют только меня? Разве мы не вместе это делали? Но что я могла сказать? Заявить, что Эдгар виноват не меньше? Что, в конце концов, он первый затащил меня в постель? Да ни за что на свете! Я о нем и слова не сказала. Собственно, я вообще молчала. Что тут скажешь? Оправдываться, когда не считаешь себя виноватой? Ломать себя, зная, что это все равно не поможет? Не любила она меня и не полюбит, и не поймет никогда, не стоит и пытаться. Попробовать объяснить, что я люблю его всем сердцем, что не было между нами ничего беспутно-грязного? К чему? Мы с матерью никогда не вели сокровенные беседы, пожалуй, теперь начинать было поздновато. Мне вдруг показалось, что ситуация выглядит так, будто я увожу у нее мужа. Словно она помешалась от ревности и буквально готова разорвать соперницу. Так я и молчала, пока она не вынесла вердикт. Мы немедленно уезжаем на дачу, благо, лето, отпуск, так что я буду под непрерывным надзором. Эдгар остается в городе. Он ни под каким предлогом не должен нас посещать. Выйдя из-под моего дурного влияния, он успокоится, выбросит дурь из головы, осенью пойдет учиться в ординатуру, найдет хорошую девушку… Мне стало смешно. Ну не будут же меня держать всю жизнь в цепях в загородном доме! Глупость, право. Поживем отдельно, пока у матери отпуск. Ладно, это можно пережить. Потом она начнет работать. Да и, в конце концов, мы совершеннолетние люди. Кто и на каком основании может нам запретить видеться? Я настолько успокоилась и даже немного развеселилась, что высказала свои соображения матери. Шипение еще более тихое, просто мороз по коже: — А с дачи ты домой не поедешь. — И куда же я денусь, интересно? — В дурдом, дорогая, там тебе самое место. — Что за ерунда? У нас никто никого насильно в дурдом не определяет. Это тебе не советские времена. Эдгар не так давно проходил психиатрию, и я очень хорошо представляла себе закон о «недобровольной госпитализации». Человека без его желания очень сложно упечь в психиатрическую больницу. Причин сделать это насильно всего несколько, но ко мне они отношения не имели. Я не гонялась ни за кем с ножом, не пыталась выброситься из окна… — Ничего, я договорюсь, с кем надо. Не в дурдом, так в интернат для инвалидов. В любом случае ты, сука, с нами жить не будешь. Я не обладала никакими юридическими знаниями. Я не знала, что конкретно она может мне сделать. Зато я отлично понимала: и в советские времена, и теперь, и в 13-м веке за деньги можно было все. Деньги и связи всегда открывали любые двери. А деньги у матери были. И я отнюдь не была уверена, что она не применит их по назначению. С Эдгаром мы не успели перемолвиться ни словом. Он даже не пытался остановить нас. Молча наблюдал, как мать наспех кидает мои вещи в сумку. Неужели он предал меня? … Несколько лет назад, нам было что-то около девятнадцати, Эдгар чуть ли не силком затащил меня в Кунсткамеру. Я сопротивлялась изо всех сил: — Что мне там делать? Мне совершенно не интересно разглядывать чучела индейцев или зубы, выдранные Петром Первым! — При чем тут зубы? У них временная выставка анатомических редкостей, всего несколько дней, пойдем посмотрим! Интерес ко всякого рода уродствам был у моего брата всегда, сколько я его помню. Будь он могущественным монархом, наверняка окружил бы себя всяческими карликами и калеками. Конечно, впоследствии ему удалось собрать неплохую коллекцию, но думается мне, что он мечтал о живых, настоящих людях, способных рассмешить его, сплясать вперевалочку, спеть песенку дурным голосом… К сожалению для Эдгара, из живых уродцев в его коллекции присутствовала я одна. Делать нечего, пришлось покориться и топать на выставку. Как видно, любителей подобных редкостей в Питере немало. В кассе стояла очередь. Залы пустовали, зато в помещении, где проходила выставка, было не протолкнуться. Сколько их там было… Они и впрямь завораживали. Сиамские близнецы. Двуликие дети. А ведь некоторые из них сумели родиться и даже прожить какое-то время. Что стало с их матерями? Сошли ли они с ума или постарались забыть и жить дальше? Или придушили детище собственными руками? — А вот это уже совсем интересно! — голос Эдгара звенел от восторга, — смотри: «Бестолковый двуногий близнец паразит». — Безголовый, — машинально поправила я его, подняла глаза и на минуту замерла. Чудовищно-гротескное зрелище. Злая шутка природы. Цинизм, превосходящий все мыслимые пределы. Из тела ребенка вырастал другой. Все бы ничего, таких тут было много, но эта парочка… Меньший, действительно безголовый («Это девочка», — подумала я) обнимал большего ("Это мальчик») руками и ногами, так, будто они занимались любовью. Никогда не видела более страстных объятий. Что-то мне это напомнило… Ладно, себе врать не пристало, саму себя и напомнило. Близнец паразит. Вот славное определение для меня. Удивительно, что Эдгару это не пришло в голову, или он сделал вид, что ни о чем таком не думает. Мне стало грустно до слез, но грусть быстро прошла. В конце концов, они тут в банке, навеки заспиртованные, а я жива и люблю, и даже не отвергнута и не послана ко всем чертям. Есть чем гордиться. … Никогда еще пребывание на даче не было для меня таким безрадостным. С матерью мы почти не разговаривали, только в случае крайней необходимости. Уезжая в город, она запирала дверь. Я пыталась иронизировать сама над собой, типа «заперли красну девицу да во светелочке», но на самом деле мне было панически страшно. Призрак казенного дома не давал вздохнуть спокойно днем, а по ночам превращался в кошмары. Эти бесконечные звонки по мобильному… Мне постоянно казалось, что она договаривается насчет меня, точнее, насчет меня и интерната для инвалидов. Каждый звонок повергал меня в панику. Я пыталась прислушиваться, но толком ничего уловить не могла. То, что не удавалось услышать, я додумывала сама. Мне мерещились целые фразы о ненормальной дочери, о взятках, которые следует дать нужным людям… И теперь еще я задумываюсь: за что она так ненавидела меня? Разве виновата была я в своем уродстве? Казалось бы, как раз больных детей любят больше, чем здоровых, вопреки всякому здравому смыслу. Сейчас мне кажется, что дело в не оправдавшихся ожиданиях. Ни за что человек не мстит так жестоко, как за крушение своих надежд. Наверное, это тяжело, носить ребенка, придумывать ему имя, строить планы, воображать, кем он будет, когда вырастет и получить такое. И ведь никто не виноват. Просто стечение обстоятельств. Только виновного найти необходимо. Жизненно важно найти того, кто ответит за неудачу. И поскольку мать по определению виноватой быть не может, она-то сделала все, что от нее зависело, соблюдала предписанный режим, не курила, не употребляла алкоголь, дело в ком-то другом. В ком? Простой выбор из двух участников драмы. В дурдом я не хотела до жути. А кто бы туда хотел? Но какие были варианты? Убежать? Теоретически возможно. В конце концов, я могла бы выбраться через окно, доехать «зайцем» на электричке, попросить у добрых людей денег на метро. Конечно, мне не приходилось раньше просить милостыньку, но попробовать было можно. Не убили бы меня. Приехать домой. И что? От Эдгара ни ответа, ни привета. Он ни разу не сделал попытки как-то со мной связаться. Может, он использовал ситуацию, чтобы, наконец, разорвать нашу связь? Если он не примет меня? К тому же у него нет своей квартиры, ему просто некуда меня деть. Вернется мать, все начнется сначала. Бежать невесть куда? Без денег, без документов? Нет, не могла я себя представить в роли бродяги, обитающей на помойке. Это уж слишком, едва ли лучше интерната. Получалось, что бежать мне некуда. … Судя по внезапно наступившему затишью, вопрос мой наконец-то решился. Закончились телефонные разговоры. С лица матери исчезло озабоченное выражение. Отпуск ее заканчивался, и было понятно, что домой, в городскую квартиру, вместе мы не вернемся. Конец августа. Просыпаясь по утрам, я ничего не могла разглядеть сквозь запотевшие стекла. По ночам уже становилось холодно, но днем солнце еще грело, иногда по-настоящему жарко. Проходили последние дни на свободе. Я пыталась запомнить каждый из них, не впадать в отчаяние, но получалось плохо. Вместо того чтобы получать удовольствие, греться на солнышке, я рисовала в своем воображении все более жуткие картины. Доводы разума не помогали напрочь. Если вначале я пыталась убедить себя, что специалисты разберутся, опровергнут миф о моей ненормальности, то теперь мной владело полное отчаяние. Я ни во что больше не верила. Ни в справедливость, ни в удачу, ни даже в Эдгара. Если бы он хотел, то смог бы что-нибудь сделать для меня. Для нас. Но, как видно, в его планы это вовсе не входило. Глупо было и надеяться… А потом он появился. Приехал утром, часов в десять. Мы как раз завтракали на кухне. Вошел, как всегда красивый, в облегающих джинсах и накинутой на плечи легкой куртке. Кивнул с порога. Не мне, а матери. На меня он даже не взглянул. — О, тосты с вареньем! Я как раз дико проголодался! — Кто тебе позволил приехать? Хорошее приветствие для любимого сына, нечего сказать. Но он будто пропустил его мимо ушей. Подошел к матери. Наклонился. Обнял ее. Невероятно! Он обнял ее! Улыбнулся. Улыбнулся?! — Я так по тебе соскучился. И потом, нам надо поговорить. У меня тут с девушкой вроде серьезно, может, я как-нибудь вас познакомлю? Я была мгновенно изгнана в свою комнату. Оно и к лучшему. По крайней мере, мне удалось не зарыдать в голос при них. Эдгар! Если бы он просто исчез, забыл меня, и то было бы лучше. Но девушка… Значит, одумался братец, встал на путь истинный, наигрался в уродцев. Не прошло и пары месяцев! Теперь уж все равно, хоть в психушку, хоть в интернат. Больше я тут никому не нужна. Господи, зачем они в кухне говорят так громко? Зачем мне слышно каждое слово? Неужели мало им, решили напоследок поиздеваться вволю? Я не буду слушать, мне все равно, что за вопросы они решают! И, тем не менее, я слушала. «Да, мамочка… Классная девушка, из медицинского… Ну конечно, семья приличная, папа декан курса. Виолетта? Бес попутал, прости меня. Да, сама клеилась… Думал, она успокоится. А что мне было делать? Лезла ко мне, как ненормальная… Ну не устоял, глупость сделал, из жалости. Ты ведь простишь меня? Больше никогда… Уже договорилась? В интернат? Через неделю? Слава Богу… Прости, пожалуйста, прости меня… Да, знаю, я тоже тебя люблю. Неужели ты меня не простишь из-за этой идиотки?» Выброситься со второго этажа — курам на смех. Максимум, сломаю руку или ногу, только повод дам повеселиться. Говорят, самые тяжелые травмы бывают, если человек падает с высоты собственного роста. Не мой случай. Как в анекдоте: сначала не везет, не везет, не везет, а потом уж как не повезет! Глупо рассчитывать на удачу. С той же степенью вероятности меня сейчас хватит удар, раз! — и все. Размечталась! Сиди и слушай, Лета. Получай удовольствие от беседы любящего сына с любимой матерью. Ты, дурочка, и не знаешь, как правильно жить. Постоянство не в моде. Иллюзии тоже. Просто обстоятельства изменились. Вчера он любил тебя. Сегодня любит мать и какую-то девушку из медицинского. Божественный Эдгар. Титул это или звание — божественный? Раньше его давали римским императорам, а они славились своей жестокостью. И все равно были почитаемы. И любимы. Восхитительное предательство. Где-то я читала, что у узников концлагерей во время пыток наступал порог, за которым они уже не ощущали боли. Даже вроде получали некое подобие удовольствия. Сейчас проверим, правда ли это. Слушай, Лета. Попробуй поймать свой кайф! «Лето кончается, а я еще на даче не был. Когда приедем вместе? Послезавтра, наверное… Лучше, когда она в интернат уедет? Конечно, не хватало тут скандала. Не оставаться на ночь? Начнет приставать? Давай хоть по лесу пройдемся. Говорят, грибов видимо-невидимо. В город заберу. Ерунда, Машке позвоню, она приедет, придумает что-нибудь. Закроет пару банок… Да ты что, она здорово готовит! А может жениться на ней, ты как думаешь? И папа декан… Ладно-ладно, увидишь, она тебе понравится… Кажется, люблю… Пойдем, погуляем, погода какая отличная! Ты тут сидишь, как в тюрьме». Несколько минут на сборы. Корзинку с собой взяли, бутерброды. Немного суеты, смех Эдгара. Закрылась дверь. Повернулся ключ в замке. Неважные у них манеры, даже не попрощались. Ушли. … В фарфоровой башне холодно. Рыцарь курит, сидя на подоконнике. Ветер, врывающийся в раскрытое окно, задул огонь в камине. Рыцарь молча выдыхает облачка дыма. Сегодня он был фантастически жесток. То, что еще недавно было моей одеждой, лежит в углу. Жалкие лохмотья, разорванные в клочья. Я забилась в дальний угол и тихонько поскуливаю. Не столько от боли, сколько от удовольствия. Но ему, конечно, не нужно об этом знать. Каждый поцелуй горит на губах и коже кровавым отпечатком. По мне так лучше животная страсть, чем полное безразличие. Он уйдет через несколько минут. Верный оруженосец, смешной до отвращения карлик, появится во дворе на своем коротконогом пони, и они, Господин и слуга, отправятся проверять посты. А после рыцарь будет играть в кости с начальником стражи и забудет обо мне до следующего вечера или до вечера через неделю, или до вечера через год. Я от нечего делать сварю приворотное зелье и, не дождавшись Хозяина, выпью его сама. Все-таки приятный напиток, травками пахнет. А потом у меня как всегда закружится голова, и я стану думать о Нем. Разве я когда-нибудь думала о ком-то другом? … Так я и не выбросилась со второго этажа. Поплакала, пока были слезы, и заснула. Взрослые в чем-то не отличаются от детей. Наревутся всласть, а потом спят крепко-крепко, даже не всхлипывают во сне. Что, интересно, снится большинству в таких ситуациях? Мне вот ничего не снилось. И славно. Сколько же можно терзать рассудок, ему ведь тоже нужен отдых. Меня разбудил Эдгар. В комнате было темно. Брат выглядел уставшим и бледным. — Мать не приходила? Я не ответила. У меня не было ни малейшего желания разговаривать с ним. — Мы разошлись в лесу. Я потерял ее из вида. Наверное, заблудилась. Я несколько часов ходил кругами, и ничего. Что ж, пусть беспокоится сам. Лично у меня нет повода для переживаний. Найдется, куда денется. Такие не пропадают бесследно. И захочешь потерять, не получится. — Пойду искать ее. Я только ухмыльнулась в ответ. Скатертью дорога! Можешь всю ночь провести в лесу в поисках обожаемой мамочки, чьей-то будущей свекрови. Искать у меня сочувствия — гиблое дело. Эдгар вышел из комнаты. Я пошла следом за ним. Раз уж выпало счастье побыть в одиночестве, неплохо бы что-нибудь съесть. Мне-то никто бутербродов не приготовил, придется самой раздобывать провиант. Остановившись на верхней ступеньке лестницы, я посмотрела вниз. Эдгар еще не ушел. Рылся в кладовке рядом с кухней. Наконец вытащил длинный моток толстой проволоки, внимательно осмотрел его, бросил в валявшуюся рядом сумку. Интересно, зачем ему в лесу проволока? Будет использовать ее в качестве нити Ариадны? Ну-ну, тяжелая нить получится. Я не утерпела: — Клубочек лучше возьми, а то надорвешься ненароком. Поднял глаза. Растянул губы в улыбке. Не качественная улыбочка получилась, больше похожая на оскал. — Нет, это то, что надо. После его ухода есть и спать мне что-то расхотелось. На душе стало беспокойно. Не из-за матери, конечно, а из-за этой дурацкой проволоки. Что он задумал? Я бесцельно слонялась по дому. Периодически ноги сами подносили к холодильнику с основательными запасами пива. Бутылка, вторая. А не все ли равно? Ну поругают меня за уничтожение «винного погребка», так ведь дальше интерната не сошлют. Какой с меня теперь спрос? Но расслабиться явно не получалось. Пиво уходило как вода, в голове даже отдаленно не зашумело. Так и переводятся хорошие продукты! Эдгар вернулся около трех ночи. Без проволоки. Одежда и волосы его были насквозь мокрыми. — Искупаться решил? Как водичка? — съязвила я и мигом осеклась. Стоя у входной двери Эдгар стаскивал мокрую куртку. Его била крупная дрожь. Пальцы слушались плохо, и он никак не мог расстегнуть пуговицы. Я испугалась. — Где ты был? Что с одеждой? — Ничего, — зубы у него стучали от холода, — с какой одеждой? Ах, вот с этой одеждой? Так ты же ее еще с утра замочила, чтобы постирать. Я в электричке перемазался какой-то дрянью. А в лес я пошел совсем в другой. Видишь, куртка теплая на вешалке висит? Вот в ней я в лес и пошел. И до сих пор в ней хожу. Сейчас сниму и обратно на гвоздик повешу. А ты ту мою, утреннюю, и вправду постирала бы. Пятна останутся, сама понимаешь, жалко будет. А может выбросим ее к черту? Кинь ее, на фиг, в печку, не дарить же бомжам! Ему наконец удалось раздеться. — Господи, Лета, сделай мне чаю, а лучше вина подогрей. И вытри тут, пролила невесть что, а убирать за собой не желаешь. Я неизвестно почему повиновалась. Налила в кастрюльку вина, поставила на огонь. Повозила по полу тряпкой. Казалось, Эдгар сошел с ума. Все, что он говорил, не имело никакого смысла. Какая дрянь в электричке? Что я пролила на пол? Следовало бы спросить его, в чем дело, но я была настолько ошарашена, что не могла даже сформулировать вопрос. … — Хочешь анекдот забавный? — Эдгар сидел в кресле в теплом халате и пил вино, уже не подогретое, из новой бутылки, бокал за бокалом, — дракончика спрашивают: — Где твой папа? — Съел. — А где твой братик? — Съел. — А где твоя мама? — Съел. — И кто ж ты после этого? — Сирота… Эдгар захохотал. Он смеялся и смеялся, и никак не мог остановиться. Мне становилось все более не по себе. — Кстати, Лета, — он наконец успокоился, — тебе сильно в интернат хочется? Я не нашлась, что сказать. Похоже, вопрос был чисто риторическим, потому что Эдгарн тут же ответил сам: — Ну и не поедешь, раз не хочется. — Почему? — Дракончик всех сожрал! По крайней мере тех, кто попался на глаза. … Как-то раз мне довелось ехать на метро. Событие в моей жизни нечастое, и потому запоминающееся. Рядом со мной сидела девушка, точнее, девчонка — тинэйджер совершенно неприглядного вида. Я не ханжа, но ее грязные, плохо окрашенные волосы, не менее грязные джинсы, разрисованные шариковой ручкой, и куртка в идиотских значках выглядели отвратительно. Меня привлек ее телефон — милая вещица с широким экраном и ярко подсвеченной картинкой. Девица как раз набирала текст SMS-ки. «Кот будиш блинчик какойнебудь». Именно так, с ошибками и без знаков препинания. Через несколько секунд пришел ответ: «Котенок буду какойнебудь». Фантастика! Поначалу я пришла в ужас, меня прямо-таки обуял правильный гнев. Как можно быть настолько безграмотными? Потом я призадумалась. Едет девушка к другу, вспоминает, что у перехода наверху торгуют замечательными блинчиками и тут же звонит любимому, беспокоится о нем, наверное, не хочет, чтобы тот сидел голодным. А он в ответ: «Котенок…» Вот и подумаешь сто раз, что на самом деле важней: трогательная забота друг о друге или неприглядный вид. Честно говоря, девушка сразу показалась мне намного привлекательней. А прическа… Разве это так важно? Я понимаю, что со стороны мы с Эдгаром кажемся монстрами, но это меня нисколько не беспокоит. С той минуты как я поняла, что он, а, фактически, мы убили собственную мать, меня ни разу не мучила совесть. Разумом я осознавала всю чудовищность нашего преступления. Но только не сердцем. В моей всепоглощающей любви к брату не было места никому, кроме нас двоих. Может, нам и гореть в аду, если таковой имеется. Но потом… И разве любовь не искупает все? … Наутро Эдгар позвонил в полицию. Они тянули три дня прежде, чем начали поиски. Я тогда не знала подробностей, твердила только, что брат с матерью ушли за грибами, потом он вернулся поздно ночью, сказал, что они разошлись, и она, наверное, заблудилась. Ни слова о мокрой одежде и проволоке. Эдгару даже не пришлось объяснять мне, что можно говорить, а что нет. Прочесали лес. Никого не нашли. Поискали еще, мне показалось, больше для вида. Ничего. Через какое-то время ее признали без вести пропавшей. Это усложняло дело в том плане, что нельзя было сразу претендовать на наследство, но продавать квартиру и дом мы все равно не собирались, так что особых проблем не возникло. Мы держались замечательно. Без бурных истерик, но с выражением глубокой скорби и затухающей последней надежды на лицах. Нас все жалели, даже следователь. Особенно меня. Бедная калека — сиротка. Конечно, нас пытались приободрить, говорили, что некоторые люди находятся и через несколько лет, но, похоже, никто в это по-настоящему не верил. Об интернате никто больше не вспоминал. … Эдгар рассказал мне об убийстве не сразу, что-то около года спустя. Я не спрашивала его, ждала, когда он сам будет готов об этом говорить. Убить человека не так уж сложно. Они действительно пошли в лес и некоторое время гуляли там. Гуляли до тех пор, пока не забрели достаточно далеко от чужих глаз. На самом деле, они все время шли по лесу вдоль шоссе, но дачники и отдыхающие попадаются только ближе к поселкам или местам стоянок. В других местах машины просто со свистом проносятся мимо, люди из них не выходят. Какой смысл останавливаться? Ни поесть в придорожном кафе, ни купить колбаски на бутерброды. Эдгар задушил мать без предупреждения, накинув шнурок на шею. Думаю, она так толком и не поняла, в чем дело, потому что практически не сопротивлялась. Оставалось избавиться от тела. Конечно, его можно было закопать в лесу, но кто знает, вдруг начнут искать с собаками, вдруг они что-то учуют… Слишком опасно. Только вода смывает все запахи и скрывает улики. Залив около нашего дома, да и практически по всему побережью мелкий, идешь — идешь по воде, и все по колено. Вот уж действительно, «финская лужа». Но в некоторых местах вдруг становится очень глубоко. Правда, о таких местах мало кто знает. Эдгар же, проводя лето на даче, пару таких местечек отыскал. В одном из них на дне лежала какая-то тяжеленная железная штуковина, я воображала, что это остов погибшего корабля. Разумеется, Эдгар никому, кроме меня, об этом не рассказывал. Это было нашей настоящей тайной. Вроде клада из стеклышек, который дети зарывают в землю и потом рисуют путаную карту. Эдгар дождался темноты. Тащить труп к заливу, пересекать шоссе и ночью-то было рискованно, не то, что днем. Он хотел каким-то образом прикрепить тело к железке и оставить навсегда на дне, и только на берегу сообразил: нет ничего, что удерживало бы тело в воде. Мешок с камнями — вдруг порвется или сгниет? Во-первых, не было мешка, во-вторых, сколько раз мы читали о том, что способ этот крайне ненадежен. Вот если бы замотать проволокой… Оставлять труп пусть и на пустынном пляже страшно, но другого выхода не было. Цинично, наверное, но я иногда думаю: может, так и было нужно, может, мы все сделали правильно, раз все сошло с рук? Эдгара могли застукать сотню раз. В плане его были сплошные недочеты и пробелы. Но все ведь получилось! Не встретились припозднившиеся грибники, не проехала по шоссе машина, влюбленная пара не целовалась на берегу… Взяв проволоку, Эдгар вернулся, отнес труп в воду. Дотащил до нужного места. Мой брат, не «ботаник», конечно, но атлетом его тоже не назовешь. Я несколько раз спрашивала потом: как же у тебя хватило сил нести тяжелое тело по лесу, а потом еще в воде? «Очень холодно было, хотелось согреться», — только и усмехнулся он. Иногда я смотрю на воду и думаю: вот она там, на дне… Мне не страшно. И угрызения совести не одолевают. Мне просто грустно. Все могло быть иначе. Бездарная жизнь. Ненависть родных детей. Зачем она жила на свете? Чего добилась кроме этой холодной свинцовой колыбели, где волны тихо треплют волосы и смывают с лица кожу? Я не думаю, что у каждого человека в жизни должна быть цель. Что непременно надо быть полезным обществу и совершить что-нибудь эдакое. Наоборот, мне кажется, что смысл жизни просто в том, чтобы жить. В том, что каждый день встает солнце, и ты открываешь глаза… Все остальное — лжемудрствование и ханжество. Но жить, не сумев снискать ничью любовь, даже любовь своих детей? Что это за жизнь? … — Так была все-таки у тебя девушка или нет? — мне просто необходимо развеять последние сомнения. Понимаю, как глупо это выглядит, но ревность все равно не дает мне покоя. — Какая девушка? — Та, на которой ты собирался жениться! — Не было никакой девушки. — Наврал? — Зачем наврал? Присочинил… — Не было у тебя невесты? Эдгар усмехается. — «My dying bride»… — Причем тут твоя дохлая невеста? — Не дохлая, а умирающая. Группа такая есть. Не было у меня невесты. — Славно. А невеста все равно дохлая. По-моему, так намного лучше. … Мы живем на побережье залива в красивом комфортном доме. Только Эдгар и я. Наконец-то, впервые за много лет, я спокойна и не жду удара в спину. Мы выиграли в этой битве и пожинаем плоды своей победы. Я ничего не хочу менять. Пусть он бывает жесток, но теперь он мой. По-настоящему мой. Мне не нужно ни с кем делиться. Право, мне нет нужды ни о чем беспокоиться. Только отчего Эдгар так часто стал задерживаться по вечерам? Опять мои глупые предчувствия. Сиди дома, Лета, жди своего господина. Разумеется, он приедет. Задержался немного, эка невидаль! Может, зашел выпить куда-нибудь или отмечает на работе чей-то очередной День рождения. Там большой коллектив, вечно находится повод для праздника. Хватит дергаться, глупая девчонка! Знаешь ведь, он любит тебя. Но почему в моей голове все время навязчиво крутится: «Только вышло по-другому, вышло вовсе и не так!» Не пристало опытной переводчице-интеллектуалке слушать Летова. … Вечером он возвращается неожиданно рано. И не один. Я только взглянула на нее и поняла: опасно, очень опасно. Вроде обычная девушка, таких в городе сотни, ничего выдающегося. Не красавица вовсе. Так, серенькая мышка. Глупый хвостик на затылке. Немного серых теней на веках. Сумочка из кожзама. Но почему он так на нее смотрит? Что с моим братом? Он выглядит смущенным. Мне даже показалось, что он краснеет, как мальчишка-подросток. Что происходит? Натянутое традиционное чаепитие. Я не знаю, о чем с ней разговаривать. Не понимаю, зачем он ее сюда притащил и что она вообще делает в нашем доме. Едва допив чай, Эдгар срывается с места: — Я отвезу Лену домой. Автобусы уже не ходят. Прекрасно ходят, еще нет и восьми. Не вижу необходимости тащиться в город ради этой швабры. Проводил бы до остановки, если хочет продемонстрировать хорошие манеры. Но не могу же я встать грудью на амбразуру и не пустить его. Домой он приезжает поздно, но, конечно, я не сплю. — Что это было? — спрашиваю с порога. Отводит глаза. — Хотел показать Лене дом. — И зачем, интересно, ты хотел показать Лене наш дом? — Понимаешь, лето скоро, а у нее дачи нет и на работу далеко ездить. Подумал, может она поживет у нас июнь–июль. Тон у него такой, будто он оправдывается. Эдгар оправдывается? Неужели дело настолько плохо? — Она тебе нравится, что ли? — Да… Не надо задавать вопросы, ответ на которые ты не хочешь услышать. Сама напросилась, никто за язык не тянул. На следующие выходные она приперлась опять. Улыбается, лапочка, так бы и придушила. А уж как на Эдгара смотрит! Все глаза проглядела! Но это ерунда, брат всем нравится, а вот как он отвечает на ее взгляды — совсем другое дело. Мне страшно. Кажется, он увлекся не на шутку. Что за ерунда, ведь не может же он всерьез запасть на эту уродину? Или может? Уж она-то, во всяком случае, покрасивей меня. — А я знаю самый короткий анекдот! Хоть бы ты заткнулась, дура! — Колобок повесился! Мне действительно становиться смешно. Как можно быть такой глупой? Вот сейчас Эдгар сделает кислую мину, свернет по-быстрому вечер, проводит неудавшуюся избранницу до остановки, и мы останемся вдвоем. Не может он не видеть, что она тупа, как пробка. Особенно после Колобка. Я перевожу взгляд на Эдгара в предвкушении удовольствия. Он смеется! По-настоящему! Смотрит на нее влюбленными глазами и смеется! Я разглядываю его приоткрытые в смехе губы, блестящие сузившиеся глаза. Он больше не красив. Я впервые вижу лицо своего брата и понимаю: он совсем не красив. Он просто отвратителен. В нем нет ничего, чем я восхищалась долгие годы. Он стал теперь как все. Передо мной сидит незнакомый молодой человек, глупо хихикающий над глупыми шутками. Парень с банальной ухмылкой начинающего ловеласа. Я не знаю его. И не хочу знать. … У меня тоже есть своя коллекция. Крошечные пузырьки со всякими отварами. Они мне не пригодятся. Единственное ценное приобретение — бутылочка с кислотой. Эдгар отлил ее для меня еще в школе, мне очень хотелось иметь что-то по-настоящему опасное. Он спит. Нагулялся со своей пассией (они уже о свадьбе поговаривают) и дрыхнет без задних ног. Я не ревную. Раньше мне казалось, что дело в этом, но я ошибалась. Не важно, с кем он спит. Все это глупости для обывателей. Просто мы близнецы. Одно целое. Иного не дано. Я не позволю ему превратиться в убожество. В душе мы похожи как две капли воды. Так тому и быть. Кислота разъедает фарфоровую кожу. Должно быть, это чертовски больно. Ничего, потерпи, братик. Это пройдет. Все встанет на свои места. Эдгар с криком вскакивает. Хватается руками за лицо. Я физически ощущаю его боль. Иногда любовь вынуждает нас делать больно самым близким. — Извольте раздеться, — говорю я.