Нет будущего

В японском языке будущего времени как такового нет, существует два времени - прошедшее и непрошедшее Интернет

*прошедшее* Хакутаку никогда никто ничего не объяснял и никто ничего не спрашивал. Однажды он просто появился. Какая-то тварь сразу вцепилась ему в бок. Так он узнал, что такое боль, и что он может летать. Потом он понял, что для того, чтобы построить укрытие, как у других тварей, нужно что-то удобнее копыт. Он узнал, что может менять форму и что у него есть руки, а руки – это удобно. Наблюдая за странным, но упорным ростком напротив входа в его убежище, Хакутаку увидел, что тот растет и меняется. И тоже стал расти и меняться. Он не всегда был один. Иногда появлялись какие-то существа, похожие на него – с головой и руками. Пока он был маленький, они тискали его и иногда кормили. Так Хакутаку узнал, что такое грудь и что такое вкус. Когда он подрос, существа иногда делали с ним что-то... Иногда было приятно, иногда – больно. Но его никогда не спрашивали и ему никогда не объясняли. Однажды существо, которое раньше не появлялось, спросило, мальчик он или девочка, и это ничего не дало Хакутаку, потому что он не понял вопроса. Он долго ещё не мог постичь разницу между полами, потому что существа (боги? бог тоже был абстрактным понятием, когда Хакутаку узнал, что может разговаривать, то просто запомнил слово) отличались, и каждое было другим. У одних была грудь, у других не было, у одних был твёрдый член между ног, иногда и не один, у третьих там был мягкий и влажный вход, а у четвёртых - всё это сразу. Существа появлялись всё реже, Хакутаку научился сам себе делать приятно и не делать больно. Ему уже не нужно было объяснять. Он смотрел на новую тварь – и видел ее имя, привычки, места, где она совьёт гнездо или выроет нору. И запоминал. Оказалось очень трудно рассказывать об этом. Зачем, если можно просто смотреть. Хозуки спрашивал. Хозуки объяснял. – Ты хочешь? – Тебе больно? – Почему ты молчишь? – Меня убьют. – Я их не прощу. Хакутаку любил разговаривать. Речь, руки, грудь и гениталии – игрушки, которые не надоедают тысячелетиями. Но объяснять и спрашивать он не любил, равно как выслушивать объяснения и отвечать. Хакутаку знал, что может быть сильнее почти всего, что есть в этом мире. Достаточно обратится к лестнице внутри и перепрыгнуть через несколько сияющих ступенек. Но сейчас он шагнул через одну. Хозуки открыл рот, чтобы что-то снова спросить или объяснить, но Хакутаку не дал. *прошедшее* – Хакутаку! Сегодня Хозуки особенно раздражён. Причём раздражён он ещё до встречи с Хакутаку. Хозуки пришлось инспектировать этот особенно неуютный ад самому и даже Широ не смог сопровождать его (не то чтобы для Хозуки имело значение, сопровождает его кто-то или нет и уж тем более – есть ли с кем поговорить). И тут ещё этот. Хакутаку оправдывает надежды Хозуки. Они обмениваются едва ли парой фраз и уже можно перейти к драке. Палица свободно висит в одной руке, пока вторая прицельно летит в лицо Хакутаку, который... Секунда растягивается и Хозуки видит, что Хакутаку не смотрит на него. Странно напряжённый взгляд направлен в сторону, где ничего нет, кроме нагромождения красно-чёрных скал. И он не улыбается. Удар отправляет Хакутаку на землю, белые одежды пачкаются жирным пеплом, а Хозуки с наслаждением работает и руками и палицей, пока не понимает, что Хакутаку не сопротивляется. Он не бьёт в ответ, не кричит, не сыплет оскорблениями. Его глаза закрыты, кровь стекает из ноздрей и тоже закрытого, неулыбающегося рта. Рука кажется сломана – по крайней мере, вывихнута – нехороший угол. Но он дышит. Последний факт полностью устраивает Хозуки. Он знает, что делать – не в первый раз. Хозуки взваливает Хакутаку на плечо, оглядывается в поисках вещей, которые тот мог нести с собой, ничего не находит и, подхватив палицу, отправляется к целебному озеру. Размахнувшись, закидывает Хакутаку в дымящуюся воду как можно дальше, любуется всплеском, подумав мельком, можно ли пускать этим телом "блинчики", и садится ждать, когда небесный зверь, возмущённо взбивая пену копытами, поднимется из глубины и взовьётся в воздух, отряхиваясь на лету и обдавая Хозуки пахнущими серой брызгами. Так было всегда. Так должно быть и сегодня. Это их способ общаться. Это закон. Не считая того, что ничего такого не происходит. Хозуки не волнуется. Если Хакутаку хочется поиграть в жертву – ради богов, так даже интереснее. Можно будет припомнить ему эту слабость. Хозуки прыгает с места, погружаясь красивой ласточкой ровно в то место на глади озера, где ушёл под воду Хакутаку. Глаза немного щиплет, но белая фигура хорошо видна. Глубоко, в ушах нарастает давление, но Хозуки не обращает внимания на подобные мелочи. На берегу он вправляет Хакутаку плечо и только потом перекидывает его через колено, педантично выжимая всю лишнюю воду и, возможно обед и даже завтрак – он не присматривается. Столь же педантично делает искусственное дыхание – несмотря ни на что, от Хакутаку пахнет не серой и не рвотой, а чем-то смутно лекарственным – полынью и розмарином, а может быть ромашкой и кориандром. Хакутаку открывает мутные глаза и начинает дышать самостоятельно. Хозуки пережидает приступы спазматического кашля, раздумывая о том, что кимоно мокрое и грязное и, прежде чем идти в зал суда, нужно переодеться, тем более, сегодня опять прибудет делегация из европейского ада. Хакутаку придвигается ближе. – Ты спас меня. Как я могу отблагодарить? Он не улыбается. Хозуки не может мгновенно переключиться с размышлений о бесцеремонности Вельзевула и самого Сатаны, к тому же Хакутаку переходит все границы со своими шутками. Хозуки едва смотрит на него и рявкает: – Отсоси мне. На этом сегодняшняя встреча должна закончиться, а Хакутаку получит пару очков для следующей. Хозуки слишком утомлён, чтобы считаться. Хакутаку мгновение смотрит, склонив голову и начинает развязывать пояс кимоно. Хозуки впервые за много сотен лет теряет дар речи. Он убирает тонкие, с холёными короткими ногтями пальцы от себя, сжимает их, вслушиваясь в хруст косточек – перебарщивать не стоит, и отпускает, надеясь, что намёк понят. Хакутаку морщится, разминая руки, проводит ладонью по лбу – будто его мучает мигрень и Хозуки моргает, не в силах оторваться от гладкой кожи на лбу. Глаз исчез. Хозуки валит Хакутаку на песок. Тот не сопротивляется, пока с него срывают одежду, поворачивают, только зябко вздрагивает, а Хозуки убеждается, что красных глаз-татуировок нет и на тощих рёбрах, как нет и мягких наростов-рожек на позвоночнике. Он садится, предоставляя Хакутаку натягивать мокрые шмотки, и задаёт вопрос, услышав который, царь Эмма сжевал бы от изумления собственную бороду: – С тобой всё хорошо? Хакутаку безмятежно кивает и не улыбается. *прошедшее* Широ – известный болтун и сплетник рассказывает всем и каждому, что господин Хозуки помешался или готовит по крайней мере переворот, надеясь отравить царя Эмму, поэтому не вылезает от аптекаря, покупая всё новые зелья. Хозуки равнодушно устраивает ему трёпку и не берёт в этот раз с собой. – Момотаро, как дела? – С позавчерашнего дня ничего не изменилось, Хозуки-сама. Хозяин работает в поте лица, мне из работы почти ничего не остаётся – только за персиками ухаживать. Всё это Хозуки знает. Как знает и то, что в квартале красных фонарей траур – самый лучший клиент не переступает порог ни одного из борделей уже вторую неделю. Как и то, что Хакутаку в рот не берёт спиртного, а покупательниц, даже самых красивых, (Хозуки выбирал самых красивых) вежливо выпроваживает, не забыв взять плату. И не улыбается. Его отвлекают потусторонние голоса дзасики-вараши: – Нам тут нравится, – шелестят девочки хором, – совсем как в кино про зомби. Хакутаку нарезает какой-то корень на деревянной доске. Он выглядит как обычно. Момотаро выглядит уставшим, что странно, ведь делать ему почти ничего не приходится. Хозуки отволакивает Момотаро в сторону и угрожающе молчит. Тот вздыхает: – Да нет, действительно всё хорошо. Только как-то... Вроде всё, как я хотел. Господин Хакутаку мне даже зарплату повысил. Выручка прекрасная. А вот персики чего-то не наливаются. И солнце как-то не так светит... Хозуки рассматривает протянутый персик и не видит разницы. Свет тоже раздражающе яркий как всегда. – Я переночую тут. Хакутаку безропотно уступает гостю свою постель. Момотаро несколько нервно уступает хозяину свою, устраиваясь на диване. Хозуки обращает внимание, что кроликов, о которых раньше приходилось спотыкаться на каждом шагу, нет и в помине, отмахивается от этого факта, удивляясь, зачем он вообще остался. Глубокой ночью к нему приходит Хакутаку. – Я так и не отблагодарил тебя за спасение – бесцветно говорит он. Пока Хозуки второй раз за две недели теряет дар речи, быстро раздевается и укладывается рядом, выжидательно глядя мерцающими в темноте глазами. Тянется погладить нежную кожу вокруг рога, успевает пару раз поцеловать в шею и прижаться всем телом, когда Хозуки отмирает и отталкивает его. Потом задумывается, не врезать ли для профилактики за неуместные шутки, но решает, что раз уж Хакутаку решил играть в такие игры... резко переворачивает, утыкает его лицом в подушку, чтобы не отвлекаться на серебристое мерцание и берёт быстро, но педантично, не пропуская ни подготовки, ни прелюдии, если прелюдией можно считать быстрый поиск всё ещё отсутствующих глаз-татуировок. Кончить ему удаётся далеко не сразу. Хакутаку не сопротивляется, не помогает, не пытается участвовать никаким образом и не издаёт никаких звуков – если бы не ровное дыхание, это напоминало бы некрофилию. "Только сейчас мёртвый трахает живого" – напоминает себе Хозуки, почти не отвлекаясь на разрядку – оргазм – слишком сильное слово для произошедшего. Хакутаку не удается заставить кончить вовсе. Он собирает вещи и уходит, прихрамывая. Хозуки не удивляется, когда слышит аплодисменты от дзасики-вараши, свисающих с потолка. – Удача ушла, – шелестит одна из близняшек. – Благоденствие ушло, – вторит ей другая. *прошедшее* Гон выслушивает Хозуки равнодушно – черта, которая и привела именно к нему. – Почему ты пришёл именно ко мне? Хозуки пожимает плечами. – Впрочем, ты прав. Кицунэ немного знают о потере своей второй сущности. Или первой, если на то пошло. Хозуки молчит, вдыхая сиреневый дым трубки Гона. – Это похоже на проклятие. – Его создал я? – Не думаю, что ты умеешь. Кто-то более могущественный и старый. Или просто Вселенная, если пришло его время. – И что теперь делать? – А зачем что-то делать? – Гон потягивается, зевает, показывая острые лисьи зубы и длинный розовый язык, – во-первых, всё идёт своим чередом. А, во-вторых, что можно посоветовать, когда ты всё ещё о чём-то умалчиваешь... Хозуки молчит, вспоминая свои сны, где он раз за разом убивает небесного зверя, примерзшего к скале в Ледяном аду, застрявшего в расщелине, тонущего в океане – палицей, древним мечом, голыми руками, а Хакутаку стоит неподалеку и смотрит. И улыбается. *прошедшее* Конечно, небесного зверя они находят в последнем из восьми холодных адов (и да, восемь горячих они тоже прошли). По дороге Гон, совершенно не уставший, вышагивающий размеренно, не забывая попыхивать трубкой, рассказывает о том, что у богов был пир и они раздавали Возможности направо и налево – уж очень забористые напитки подавали, и не видел ли Хозуки призрачную табличку (Хозуки вспоминает напряжённый взгляд Хакутаку, направленный в сторону). – И вот, что интересно, Хозуки-сама, – Гон совсем исчезает в сиреневом дыму и голос оттого звучит значительно, как речи пророков, – кто из вас в тот момент решил отказаться от удачи? Ты – обласканный ею с ночи перед жертвоприношением или... Хозуки останавливается так резко, что Хакутаку, плетущийся сзади, как коза на привязи, впечатывается в его спину. Гон мгновенно стряхивает благодушный вид, ощеривается и отпрыгивает вправо, подальше от палицы, низко пригнувшись. Его глаза теряют сонное выражение и снежинки вокруг разлетаются, свиваясь в небольшие вихри, будто невидимые лисьи хвосты бьют их хозяина по бокам. Хозуки выдыхает, закрывает глаза и считает до десяти. – Никогда... – Никто не узнает, Хозуки-сама, – Гон – само добродушие, улыбаясь, поднимает Хакутаку, отряхивает от снега и выпускает новую порцию дыма, – дело прошлое, к тому же, это мог быть и вовсе не ты... Утробное «Миау...» прерывает его. Хоу-Хоу, неизвестно как и когда увязавшийся за ними, ковыляет к огромному сугробу, и в ответ на второе «Миау...» гора снега рассыпается, скатываясь с такой же белоснежной длинной шерсти, ресницы заполошно моргают, стряхивая наледь, небесный зверь поднимает голову, уставившись на непрошенных гостей сразу всеми глазами. Он не улыбается. Хозуки отрешённо думает, что зверь красивый. И что раньше он выглядел как-то иначе. Возможно, всё дело в выражении глаз. Сейчас они – все – пустые и бесконечно глубокие, как небо – безо всякого выражения. Зверь поднимается, чуть шатаясь, на ноги, и Хозуки делает шаг вперёд. Ему не нужно поворачивать голову, чтобы понять – Хакутаку стоит рядом, не нужно смотреть, чтобы видеть – он не улыбается. В голове Хозуки мелькают картинки из сновидений: вихрь белой шерсти и шёпот: «Везунчик...»; палица, опускающаяся ровно между рогами; его собственные ладони, ломающие шейные позвонки; мерцающие в темноте серебром зрачки... Он кивает своим мыслям и отходит в сторону, к Гону, усевшемуся в позе лотоса прямо на снег и поглаживающему нарисованного кота. Хакутаку поднимает руку и кладёт на длинную морду зверя, подставляющегося под его ладонь... * Ветер свистит в ушах. Хозуки едва успевает вцепиться в ближайший рог, чтобы не свалиться и сжать коленями, скользящими по шёлковой шерсти, подрагивающие в беззвучном смехе бока. За пазухой что-то шевелится, что-то тёплое и угловатое. Оно издаёт странные звуки и Хозуки понимает, что Хоу-Хоу мурлычет. Они летят, оставляя сиреневый дымный след от трубки Гона. – Змея, – напоминает он, когда небесный зверь скидывает их у дворца Эммы. – Пойдём, – говорит Хозуки, поднимаясь – высота была достаточной, чтобы отбить себе то место, на которое обычно приземляются, но и Хозуки, и Хоу-Хоу упали почти безболезненно. *прошедшее* – Что это за шум? – недовольно вопрошает Хозуки, безуспешно пытающийся закончить работу с документами под несмолкаемые треск и взрывы. – Бордели что-то празднуют, – отзывается Насуби, – годовой запас фейерверков извели, видать, что-то хорошее случилось. Или праздник какой... Караури вздыхает и тоскливо поглядывая в сторону выхода. На следующий день Хозуки лично отправляется за желудочным зельем – царь Эмма снова мается животом – и за микстурой для дзасики-вараши – девочкам нужны витамины. – Хозуки-сама! Персики!!! – Момотаро, ты пьян? – Хозуки почти не возмущён, эмоция, которую он испытывает, скорее оценивается, как крайняя степень изумления. – Простите, Хозуки-сама, но посмотрите сами, персики налились, как никогда и одновременно деревья зацвели по второму разу! Хозуки рассматривает протянутый персик и снова не видит разницы. – Я рад. Момотаро, принеси, пожалуйста, мой заказ. Хозуки не оборачивается, на лёгкие шаги сзади, но крупно вздрагивает, услышав: – Я должен отблагодарить тебя... Хакутаку обходит Хозуки, заглядывает в лицо, обдавая алкогольным запахом. Он улыбается хмельно и ясно, и Хозуки немедленно раздражается. Хакутаку протягивает ему бумажный пакет: – Заказ и презент. Он поможет тебе достичь совершенства в тех областях, которые тебе, хладнокровной рептилии, пока недоступны. Хозуки достает из пакета со звякнувшими склянками Камасутру – с яркими картинками и дарственной надписью: «Хозуки-сама, совершенству почти во всём», рычит и тянется к палице. Хакутаку не убегает и улыбается. *прошедшее* Хозуки борется с инстинктивным порывом с облегчением метнуть книгу в дарителя – просто потому, что таков устраивающий его порядок вещей, но мысль (странная), что Хакутаку мог помнить (и обдумать) то, что он той неприятной ночью с ним сделал – внезапно толкает его изнутри. Не то, чтобы факт изнасилования (а это, несомненно, было оно – помощник адского судьи прекрасно разбирался в грехах) – очень беспокоит Хозуки. Его беспокоит, прямо-таки есть не дает недоговоренность. Незавершенных процессов он терпеть не может. Как - и когда, и, главное, о чем спросить Хакутаку, Хозуки не знает. Он смотрит на него, покачивая тяжеленный кожаный том в руке, а Хакутаку, очевидно, внутренне покатывается от хохота, а внешне просто ухмыляется своеобычно, спьяну – даже шире, чем обычно, сияет глазами, раздражающе жизнерадостный, радует Момотаро, и неизвестно, что там шевелится за обманчиво юным фасадом. Непредсказуемость Хозуки не любит тоже. И дареная книга по ее прямому назначению ему не нужна. – Отблагодари, – роняет он холодно. – Для начала можешь заткнуться. Но Хакутаку, конечно же, не умолкает. – А потом? Хозуки быстро берется за длинную серьгу в ухе Хакутаку и обматывает ее вокруг кулака. – Ай! – говорит тот, вынужденный придвинуться поближе. – Как грубо! – Это, – говорит Хозуки в левый профиль Хакутаку очень тихо. – Даже рядом не стоит пока с грубостью. Это просто руководство к действию, которое до тебя, парнокопытного, дойдет. – Ах ты, урод! – Дурак. – Кретин! – Нисколько. – Дубина! – Ты продул. Момотаро отрывается от плитки, на которой помешивал что-то, судя по запаху, съедобное, решительно облизывает ложку, гасит огонь, берет на руки пару кроликов и выходит. Хакутаку хочет оглянуться, но Хозуки, все еще придерживающий серьгу, ему не дает. Кладет том на прилавок (вряд ли кто-то удивится, зайдя, Хакутаку заработал вполне определенную репутацию) и ведет его – точнее, пытается – вот так, за сережку же – в заднюю часть дома. Хакутаку перехватывает его руку и сжимает – все-таки, он тоже не слабый смертный, какие бы роли не разыгрывал. – Не уверен, что мне это нравится, – говорит он. Хозуки удивляется. Мысль, что стоит считаться с тем, что нравится и не нравится кому угодно, ему внове. Он разжимает кулак – неохотно, ему-то понравилось – берет Хакутаку за плечо и подталкивает. – Иди. Хакутаку оглядывается с ехидством в глазах. – Между прочим, я только что от… – Иди, или я тебя отнесу. Байцзе идет, хихикая, а в спальне Хозуки первым делом сдирает с него халат и кофту и разглядывает глаза, разбросанные по ребрам. Глаза не моргают. – Ты видишь ими что-то особенное? – А как же, – ржет встрепанный после разоблачения Хакутаку, сережка (Хозуки не может на нее не смотреть, очень хочется повторить штуку с кулаком) прыгает у него по голому плечу. Весь он как подросток – худой, но не резкий, молочная кожа слегка светится, а раньше этого не было. – Например, сквозь твою одежду я… Он резко обрывает смех, потому что Хозуки берет его за подбородок и поворачивает его лицо туда и сюда, нахмурившись сильнее обычного. Он видит, что человеческими глазами Хакутаку не смотрит ему в лицо, и в них отражался оконный переплет, а третий, звериный глаз, пристально наблюдает за ним, всматривается. Что веки у Хакутаку подведены, и эта розовая подводка размазана. Что на губах пятна вина, а на ухе, раздражающе похожем на его собственное, остывающие следы мелких острых зубов. Действительно, вернулся от. Хакутаку оскаливается. – Какого эммы ты делаешь? Хочешь меня трахнуть – трахни, если понравилось, я не против, но моя благодарность, все-таки, имеет границы, и ты их сейчас переходишь, - говорит он, по-прежнему глядя в сторону. Серебристая сетка оконного переплета в его глазах подрагивает, словно что-то ломится изнутри. Хозуки отпускает его лицо и запахивается поплотнее. – Прошу меня простить, – говорит он и идет вон. Момотаро, читающий во дворе под персиковым деревом свиток, проводит его удивленным взглядом. *прошедшее* Такая штука, как конец рабочего дня, случается у Хозуки нечасто. Иногда случается, иногда случа_лась, и, когда он вспоминает это, то идет на берег Сандзу, садится и смотрит на противоположную сторону пустыми глазами. К нему никто не приближается, набегающая красная волна, хлюпнув, обливает носки его гэта. Звуки отдаляются, становятся белым шумом для мозга, оккупированного одной мыслью – что было бы, что может быть, если он войдет в эту реку и попытается переплыть ее – обратно, из мира мертвых в мир живых, получится ли у него стать смертным – на той стороне, или, хотя бы, захлебнуться и утонуть ближе к этой. Это просто исследовательский интерес, любопытство, ничего драматичного, даже расслабляющий, в каком-то смысле, интерес. Он сбрасывает гэта и погружает ступни в теплую кровь. Дубина лежит на расстоянии вытянутой руки, и она очень пригождается, когда из отчужденности и тишины протягивается рука и нагло треплет его по плечу. Хакутаку уворачивается. – Прикидываешь, далеко ли до того берега? – спрашивает он. Он какой-то странный, но после первого толчка раздражения это не тревожит. Хакутаку сейчас тоже, в каком-то смысле, расслабляющий. Покой расходится от него волнами, очень, очень древний покой. Хозуки не оборачивается на стоящего, но вполне уверен, что, если обернется, то увидит совсем не то, что привык. Что-нибудь очень странное вместо сияющего юностью лица. Ну вот примерно поэтому он и не оборачивается. Взамен этого отвечает, и слова его уносит течением: – А ты пробовал? – Никогда. – Почему? – Я плохо плаваю. К тому же, есть много других путей. – Для тебя, не для меня. Я попал сюда с рекой, и уйти могу только с рекой. Хозуки так и тянет обернуться, но, ей-эмма, не стоит. Голос Хакутаку теперь звучит совсем, совсем иначе, теряет человеческие интонации, глубокий, мягкий, такой мягкий и такой страшный. Он звучит прямо у уха, он буквально застревает в ухе у Хозуки: – Есть много других путей. Реплика Хакутаку не улетает, повисает в воздухе, как радужная паутинка Будды (4), призрачная надежда. Внезапно напряжение за спиной рассасывается, как и не было, берег Сандзу сразу становится шумным: всплески, вибрирующий рык речных демонов, переругиваются Дацуэба и Кэноэ, напевает что-то дурацкое и прилипчивое Насуби, лает Широ, ветер, ветер. Хакутаку обходит Хозуки и заходит по щиколотку в кровь, невозвратно портя свои белые штаны и сапожки. Оборачивается, подмигивает – юное лицо, очень, очень старые глаза, выходит похабно: – Я тебе должен, ага. *прошедшее* Хозуки видел китайский рай ночью, но в тот раз он был очень занят (отличная вышла яма, просто отличная, по любым стандартам, даже по его собственным), а сейчас он поднимает глаза к небу, ему любопытно, есть ли тут звезды, и, если есть, на что они похожи. В аду – смотря, в каком аду, конечно – звезды бывали, и это могло быть даже красиво. Да, красиво. Махровые светляки на очень темном синем, некоторые остаются на месте, некоторые перемещаются, догоняя друг друга. Луна, как тарелка, золотится, но не освещает ничего, пустое украшение. Он продирается, спотыкаясь, цепляясь дубиной за все подряд и ругаясь, через персиковые заросли, невидимые, но болезненные и шелестящие. Хакутаку валяется на черт знает как различимой в свете звезд полянке и ест персик. – Как это ты пришел, – удивляется он с набитым ртом. – Выписал самому себе увольнительную? Хозуки разжимает кулак и роняет на него записку. Кусок пергамента искаракулен неразборчиво, Хакутаку оказался каллиграфом еще худшим, чем художником, читать иероглифы в его исполнении – готовая качественная пытка, хоть сейчас заноси в адскую должностную инструкцию. – Что от меня требуется? – спрашивает он. – Отрешиться от забот, – говорит Хакутаку с земли глумливо. – Нет, я серьезно. Ты очень суетишься, даже воздух рябит, ничего не выйдет. Помедитируй, что ли. – Издеваешься? – Да нет же. Посмотри на меня. Хозуки скользит по валяющемуся на траве телу взглядом и привычно раздражается. – Я не суечусь, – говорит ему Хакутаку наставительно и выплевывает персиковую косточку. – Потому что ты ленивый декоративный бездельник. – И это тоже. Но еще я просто… Я просто есть. – То есть? – Здесь. Сейчас. Тогда. Потом. Всегда. А ты не здесь, и вообще нигде, ты неистово злишься из-за того, что случилось тысячу лет назад, дергаешься из-за того, что происходит сейчас, дергаешь за хвост будущее, к тебе словно груда камней привязана. Пока это происходит, я не смогу вернуть тебя во времени назад, и никто не сможет. Точнее, не тебя вернуть, а время вернуть к тебе, еще живому, а ладно, нет в японском таких слов. Ты сам несчастен, еще и меня умудрился к колесу сансары приколотить. Хоть и ненадолго, все равно очень неприятно. – Я понятия не имею, о чем ты, но что бы это ни было, я не могу от этого избавиться просто так. Я… Хозуки запинается. То ли ночь со звездами-светлячками виновата, то ли воспоминание о том, что случилось на берегу Сандзу, но в голос его прокрадывается усталость: – Я это я. – Да, фигово быть тобой, – говорит Хакутаку и кидает в него чем-то. – Персик хочешь? Невидимый персик ударяет Хозуки, стоящего неподвижно, в грудь и падает. – Ну, я не Лао-цзы, коаны мне удаются так себе, – замечает на это Хакутаку. – Надо, чтобы ты перестал быть... Настолько собой. Как хочешь это устрой, хоть напейся, хоть подрочи, хоть с обрыва прыгни. – С обрыва? – Считается, что смерть эффективно останавливает занудные внутренние монологи. Видимо, зря считается, если судить по тебе. Шучу-шучу, – говорит он поспешно. – Я, между прочим, все еще хочу помочь. Хозуки обхватывает себя обеими руками и присаживается на корточки. Все это одна сплошная глупость и трата времени. Он злится все сильнее. И ничего не может поделать с ускользающей надеждой. Хакутаку наклоняет голову, не очень по-человечески сгибая шею, и смотрит. Эмма знает, что он там видит, темно, как в заднице у демона. – Таким милым ребенком был, – неожиданно роняет он. – А посмотрите-ка, что выросло. *прошедшее* – Я помню все, – говорит зверь и мягко кладет голову Хозуки на плечо. – Просто не люблю вспоминать _все_. – А вот ты, – голос зверя вкрадчивый. – По-моему, забыл. Что он, Хозуки, забыл? Ничего он не забыл. Никому. Но во сне – а это определенно сон – во сне вокруг лес густ, и совсем другая луна проливается через ветки, и во сне Байцзе лижет его от подбородка до уха огромным шершавым язком – и что-то... Что-то … *прошедшее* – Это был ты! – орет Хозуки, совершенно теряя лицо, будя птиц, кроликов, райских жителей, Момотаро, богов, демонов, эмму лысого. – Ты поделился со мной удачей в день жертвоприношения! Да как ты смел! Как ты по… – задыхается он. – Смеешь меня жалеть, парнокопытное! *прошедшее* Нелюбовь – удачно сатанинское, верное земное определение. По большому-то счету Хозуки плевать на всех божественных зверей вместе взятых, пока они не вмешиваются в его жизнь. Он пытается забыть. Он видит шизофренически яркие сны. Он напивается – это трудно, но трудности никогда не останавливали его – он напивается до отключки, просыпается, стоит, уперевшись лбом в стену, ему очень плохо – надежда мешается с невозможной яростью и с тошнотой, и, в конце концов, тошнота побеждает. Он приходит в рай, решительно разворачивается на глазах у Момотаро и уходит. Он сидит на берегу Сандзу, и крики мертвых совсем не улучшают его настроения. Он пытается – даже – читать сутры, но обнаруживает, что этим занятием тоже можно пытать. По крайней мере, можно пытать полуодержимых полудемонов холерического темперамента. Эмма поглядывает на него все вопросительнее, все сопереживательнее, и Хозуки варит ему особенно противную настойку из рыбоцветов и заваливает его стол особенно противными прошениями. Караури подступает к нему с вопросом, обрывает себя на полуслове и осторожно отступает, волоча за руку Насуби. Широ приходит и сворачивается у его ног клубком, шевеля ушами и притворяясь простой собакой, которая не умеет говорить. Последнее немного его умиротворяет. Вплоть до того, что он становится способным думать. *прошедшее* – Осаму-сама. Объясните, что в японском аду делает Ницше-сама. – Играет в дурака. – В дурака, вот как. Картами таро? – Хозуки настолько сосредоточен на том, чтобы не заорать, что чувствует, как от злости сжимается зад. – Иногда выпадает Дурак, – Ницше, завернутый в банный халат, медленно сбрасывает картонные картинки с руки. – Иногда Повешенный… Дазай(1), так же закутанный в халат, лежит у камня, на котором сидит Ницше, улыбаясь его словам. Картонка с картинкой подвешенного за ногу человека падает ему на грудь. Недалеко парит серное озерцо. – …Иногда – Смерть. – Смерть, вот как, – Хозуки повторяет айдзути (2), просто не может остановиться. – Осаму-сама, вам положено бы мучиться за ваши грехи. Смотрит при этом Хозуки на трех крупных демонов, мнущихся в сторонке. Вид у них заспанный. – Я поговорил с ними, - объясняет Дазай. – Теперь они не видят смысла в своей работе и существовании вообще. – Пару тезисов я бы оспорил, – заявляет Ницше. – Ты сдавай давай, – обрывает его Дазай. – Потрепаться сможешь и в своем родном аду. Уверен, там есть, с кем. Он вопросительно смотрит на Хозуки. Хозуки в это время все еще смотрит на демонов. Демоны смотрят внутрь себя остановившимися от ужаса глазами. Местное небо смотрит на них на всех, взгляд его мутноват от испарений. – Почему-то я думаю, – говорит Хозуки, и голос его подрагивает от ярости. – Что совета, за которым пришел, не получу. – Я завязал, – говорит Дазай, улыбаясь. – С тех пор, как умер. Наконец-то. – Я человек страстей, – говорит Ницше, умело сдавая карты. – За дзеном не ко мне. Последняя карта переворачивается рубашкой вниз. Любовники. – Впрочем, иногда – иногда – просто можно пройти до конца… Чего бы то ни было. В конце – начало. – Диалектика, дэсу ка (3), – говорит Дазай и смотрит в свои карты. – Ай, не везет. – Повезет в любви, – говорит Ницше и посмеивается. *прошедшее* – Там звезды… Будут какие-то другие? Я не помню. – Ты во время командировок, что, на небо ни разу не смотрел? – Нет, зачем? – Ну так. Просто. Вон то созвездие похоже на сиськи. – Тебе все на них похоже. – Ты, прости меня, вообще нет. – Да что ты говоришь. – Угу. Ты на противоположном конце от понятия «приятное». – Да. Что. Ты. Говоришь. *прошедшее* – Тут бы нам и поебаться, – вечно юное ебло Хакутаку заслоняет махровые райские звезды, ухмыляется, демонстрирует зубы, жмут они ему, что ли. – Но я не представляю ни тебя ни меня в этой ситуации, как-то не представляется. – Ты вообще не очень умный. – Зато красивый и красноречивый. – Как ара (5). – Любишь животных. – Молчащих, - говорит Хозуки с нажимом. Он начинает находить ночной звездно-персиковый пейзаж успокоительным, но ему надо сосредото… – Какого эммы!.. – ну вот, снова вышел из себя, в который раз. – Ты забафно бефифься, – Хакутаку держит конец его пояса в зубах. Пояс из хорошего шелка, завязан безупречным узлом, поэтому, конечно же, он и развязывается. – Тьфу. Ну, вот, а теперь, собственно, помощь. Тут он кладет тонкое, юношеское запястье ему на плечо, и Хакутаку кажется, словно его придавило само небо. Тяжесть невероятная, сминается трава, сминается земля, он корчится, запястье твердеет, то ли рука, то ли копыто – реальность плывет и двоится. Хакутаку приближает свое лицо к его, лицо тоже плывет, тоже двоится, глаза из человеческих превращаются черт знает во что, зеленеют, растягиваются к вискам, вспухают вторые и третьи зрачки, сливаются, множатся, челка щекочет его потный от удивления лоб, третий глаз открывается, он черен и пуст (6). – Плыви, – говорит мягкий голос, и по спине Хозуки спускается армия мурашек. – Не сопротивляйся. Голова Хакутаку спускается еще ниже на длинной, белой и гибкой, обросшей мягкими рожками шее. Рот непристойно и жутко растягивается в улыбке, заворачивающейся дальше ушей, между зубов вываливается мокрый светлый язык, лижет его лицо от подбородка до виска. Ходзуки собирает всю волю в кулак и дергается, на мгновение сквозь ночь проступает что-то… То ли доски, то ли занавес, угол курильницы, длинный расписной рукав, удивленное тихое «О!..» и исчезают, и рука – определенно, рука, с мягкой кожей и холодными пальцами – двигается по внутренней стороне его бедра. – Дурак, – наваливается небо. – Да не дергайся, ну что ты… Страха нет, но он должен понимать – знать и понимать, а тут нет ни объяснений, ни паттернов, только ощущение, что страшная сила вдавливает его внутрь собственного тела, лишает мыслей или того хуже. Хакутаку обдает его кисло-сладким выдохом, рукой добирается и обхватывает поджавшиеся яйца. Отдергивая голову, Ходзуки ударяется затылком обо что-то, определенно тверже земли, но вокруг по-прежнему темная, темная ночь, звенит что-то, упав, металлический, далекий звук. – Послушай, – говорит голос, теряющий человеческий тембр, язык шевелится в провале между зубов. – Ну нельзя же так упорствовать в самом-то деле. От чего ты бежишь, тебе разве нехорошо? Хозуки нехорошо, ему очень нехорошо, член встал, мысли спутались, трава уперлась в голые лопатки. Он инстинктивно поджимает ногу, ступня выскальзывает из гэта, заострившееся колено неприлично взывает к небесам. Ладонь, нереально бархатная, проходится от головки до основания его члена. Хозуки истирает в крошку зубы, чтобы промолчать, по-прежнему сопротивляясь, по-прежнему безрезультатно. Зато широко, о, как широко открывает глаза – вместо неба над ним и над тем, что раньше было вполне человекообразным, хоть и надоедливым, существом, вспыхивает и исчезает орнаментированный дощатый потолок – сплетающиеся стебли и плоды физалиса, поблекшая краска. «Мурасаки-сама, что это?!!», – женский отдаленный вскрик. Бархатная ладонь, наконец, делает что-то, что невозможно пережить с закрытым ртом и Хозуки размыкает челюсти и рычит, и длинный светлый язык ввинчивается к нему в рот, и на секунду он видит двойной, расплывающийся зрачок очень близко, и видит в нем свое отражение с искаженным лицом – оно стремительно проваливается все глубже. – Надо же, – говорит, почти шепчет, щекочет щеку мягкий голос из его снов. – Получилось. *непрошедшее* На секунду, или даже на две Хозуки кажется, что кошмар продолжается – на него снова кто-то смотрит сверху вниз. Но смотрящий определенно человек, лицо его выражает совершенно понятную смесь страха, удивления и любопытства, и это… Женщина. Женщина убирает челку у него со лба. Невозбранно, беспрепятственно. Хозуки поднимает тяжелую руку и ощупывает лоб. Рога нет. Рядом с ним, на полу валяется сметенная его судорогами металлическая курильница. – Мурасаки-сама, Мурасаки-сама (7), - визгливо причитают у этой, одетой в несколько слоев расписных кимоно и со сложной прической, женщины, за спиной. – Надо позвать охрану, Мурасаки-сама! Это демоны, клянусь своей жизнью, это демон, не прикасайтесь к нему, золотая вы наша! Женщина оборачивается и прикладывает палец к губам. – Тш-ш-ш-ш, Джанко, не голоси. Какой это демон, ну, посмотри, у него все, как у обычного мужчины. Какой хорошенький… – Нет-нет, госпожа, ни за что, я боюсь! – Тогда принеси лучше воды, и молчи, слышишь? – Хорошо, госпожа… Женщина склоняет к нему лицо, в проеме между раздвинутыми седзи рядом ее лицом повисает полная луна, над ними обоими на потолке сплетает полустертые стебли физалис (8). – Ты и правда демон? Как тебя зовут? – Рёгэн (9), – почему-то отвечает Хозуки, чувствуя себя слабым, избитым, непривычно больным, истолченным, пристыженным – и надеющимся. Внезапно и очень сильно, яростно, радостно надеющимся на ставшее абсолютно непредсказуемым, странным и пугающим, но существующим – будущее. Глоссарий, простигосподи (1) Осаму Дазай, японский писатель-классик, автор «Исповеди неполноценного человека», произведения, мягко говоря, глубоко меланхоличного. Послужил прототипом для одноименного героя манги и аниме. (2) «Поддакивание» – термин для обозначения часто встречающихся в японской речи междометий, указывающих на то, что собеседник внимательно слушает говорящего. (3) Все еще айдзути, в русском забавно звучит. (4) Будда сжалился над грешником в аду и спустил ему паутинку, чтоб тот мог выбраться. Паутинка не выдержала человеческого эгоизма и лопнула, а Будда разуверился в точечном причинении добра окончательно. Грустная история. (5) Попугайчик. (6) Да, цитата. (7) Мурасаки Сикибу, «Фрейлина Мурасаки» (настоящая фамилия Фудзивара), японская поэтесса и писательница периода Хэйан, автор «Повести о Гэндзи», романической классики. (8) Хозуки ))) (9) Рёгэн (912—985), 18-й настоятель секты Тендай (одна из основных буддийских школ Японии), тогда школа стала доминирующей и превзошла по своему влиянию на императорский двор школы хоссо и сингон. Говорят, этот персонаж был популярен у дам, обладал очень привлекательной внешностью, умел обращаться в демона и изгонять других демонов своим грозным и угрюмым видом. Но мало ли что про человека-то болтают! А вы помните, в сюжете Хозуки как раз в эпоху Хэйян вылезал из колодца и при дворе-то и зажигал. В общем, авторы так видят)))