В равной степени

Бывают волшебники, которые обречены жить в блеске вечной славы у всех на виду, и Бан Чан был одним из них. Он появился на свет, чтобы сиять, и с этим очевидным фактом, по своей истинности равным аксиоме, никому не приходило в голову спорить: потомок двух родов великих волшебников, которые вели свою историю от начала времён, долгожданный сын выдающегося мракоборца и талантливой заклинательницы, которых почитали и боялись в Министерстве Магии больше, чем самого министра. Рождения Бан Чана ждал весь магический мир. Слава о Бан Чане разнеслась по всем закоулкам Косого Переулка ещё задолго до того, как он научился держать в руках волшебную палочку, и стала только громче, когда в возрасте 11 лет он был зачислен на факультет Слизерин в Хогвартс — как и весь его род на протяжении тысячи лет до этого. Неудивительно, что имя Бан Чана было самым громким даже среди исключительно родовитых учеников факультета. Но настоящей звездой он стал, когда один за другим всем без исключения стали видны его многочисленные таланты. Бан Чан был от природы умён — чрезвычайно и на грани гениальности — всё схватывал на лету, а простое волшебство было для него интуитивно понятно. Бан Чан обожал магию, и, казалось, это было взаимно — все хитрости древних наук давались ему чрезвычайно легко. Будто какая-то внутренняя сила поражала противника ещё до того, как Чан касался своей волшебной палочки. Бан Чан был выдающимся волшебником, и сила его была настолько велика, что юный маг стал легендой, ещё не достигнув возраста тринадцати лет. Бан Чан покривил бы душой, если бы сказал, что ему не нравилось быть центром маленькой вселенной Хогвартса. Его натура, жадная до чужого внимания, подкреплённая безупречной родословной, выдающимся умом и природными талантами, а позднее — ещё статусом старосты факультета и капитана сборной по квиддичу, обожала аплодисменты, внимание и всеобщую любовь. Учителя, даже заносчивый декан Гриффиндора, вынуждены были признать его способности, хотя отмечали, что если природа мальчишку чем-то и обделила, то это скромностью и приятным характером. Он никогда не был паинькой — Бан Чана воспитывали совсем не так. Он не скрывал своего превосходства над другими — и все охотно с этим соглашались — регулярно напоминал окружающим, где их место, был нередким участником драк и никогда не лез в карман за словом — его острый и порой жестокий язык мог довести до белого каления даже опытных преподавателей. Но ученики его обожали — по крайней мере те, с кем он не успел подраться. Без Бан Чана не обходились ни одни полуночные посиделки в общей гостинной Слизерина с секретным распитием сливочного пива, ни одна шумная вылазка в Хогсмид на каникулах, ни один коллективный проект, где нужно было выступать публично и очаровать публику. Бан Чан мог влюбить в себя кого угодно и был душой любой компании. Он был по-настоящему талантлив — любовь и неподдельный интерес к магии, жившие в крови его великого рода, подкреплённые собственными стараниями и трудом, отражались лихорадочным сиянием глаз и в каждом порывистом взмахе волшебной палочки. Бан Чан дышал магией, и это было видно невооружённым глазом. И потому ему прощали высокомерие, заносчивость и тщеславие истинного слизеринца. Бан Чану нравилось быть звездой, которая светит ярче, чем все свечи в Большом зале. Он был любимцем, главным именем на чужих устах и гордостью школы и знал, что в Хогвартсе равных ему нет. Так было ровно до тех пор, пока в школе не появился Хван Хёнджин. Это случилось спустя два года после поступления Бан Чана. Полукровка, определённый в радеющий за чистоту Слизерин, — это было что-то из ряда вон, а может быть, даже хуже. В момент, когда распределяющая шляпа приблизилась к голове мальчишки с белоснежными волосами, каких не бывает ни у людей, ни у волшебников, и вынесла свой приговор - то ли самому Хёнджину, то ли памяти Салазара Слизерина — казалось, время в Большом зале замерло, а всех присутствовавших покрыла изморозь. Даже директор не ожидал такого поворота — Чан был готов поклясться, что видел, как тот выронил из рук вилку. А белокурый мальчишка лишь вздохнул и, с безразличным выражением лица, занял своё место за факультетским столом в звенящей тишине. Чану, сидевшему на противоположном конце зала, стало не по себе — он подумал, что если бы сам оказался в подобной ситуации, то, возможно, провалился бы сквозь землю от стыда и неловкости. Но мальчишка, Хёнджин, даже не повёл бровью - всем своим видом, от нечитаемо ровного выражения лица до прямой спины и расслабленных длинных пальцев рук, выражал полное отсутствие интереса к происходящему вокруг. Разумеется, за ним моментально закрепилась слава грязнокровки и зазнайки, но Хёнджин не спешил опровергать обвинения и вообще, казалось, ничего не слышал. Однако совсем скоро всё встало на свои места. Джисон с первого курса Гриффиндора (слизеринцы между собой называли его «Незакрывайсярот»), чья мать работала в каком-то бюро, проболтался, что попросил родительницу навести справки о странном однокашнике - его загадочный образ не давал любопытному мозгу Джисона спать по ночам. Оказалось, что отец Хёнджина происходил из довольно среднего рода волшебников, но его мать оказалась самой настоящей вейлой. История Джисона повергла весь обеденный зал в полную тишину и оцепенение. Но в голове Бан Чана в тот момент словно сложилась мозаика: стало понятно, что это за неестественно светлые волосы, и мертвенно-бледная кожа, и тонкие черты лица, и лёгкая поступь, и холод во взгляде. И шепотки его однокурсников о как-будто бы невероятно странных способностях Хёнджина в некоторых школьных предметах. С тёмной кровью вейлы из древнего рода мальчишке, должно быть, передались и особенный внешний вид, свойственный только этой расе, и особые силы, которыми не могли похвастаться обычные, пускай и самые именитые, семьи волшебников. Но выдающиеся силы не давали права полукровке учиться в Слизерине. Поэтому решение Шляпы ещё долго будоражило школу и умы возмущённых родителей — невозможно сосчитать, сколько сотен сов было отправлено директору с претензиями и угрозами. Но никто не мог ничего с этим поделать — слово Шляпы всегда было законом. Со временем стало понятно, что тихий мальчишка далеко не так прост, как всем могло показаться. Хёнджин действительно не привлекал к себе лишнего внимания — мало разговаривал, отвечал только на вопросы учителей, не ходил на праздники и вечеринки, а из однокурсников по неведомым причинам сошёлся только с Ян Чонином. Другие слизеринцы избегали его компании — водиться с полукровкой было последним делом и никто не хотел так пачкаться. Хёнджин, казалось, не обращал никакого внимания на косые взгляды и слишком громкие перешёптывания, которые не услышал бы только глухой на оба уха артиллерист. Бан Чан и сам не жаловал грязнокровок, но даже его начинало бесить это бесконечное шуршание вокруг, к которому он на тот момент не имел никакого отношения. Всё изменилось, когда о невероятных силах Хёнджина заговорили даже учителя. В бесконечных пересудах, которые слышались на каждом углу, сложно было вычленить правду или ложь. Кто-то говорил, будто странный первокурсник поджигал взглядом свечи, другие в ужасе шептались, будто он говорил с мёртвыми, а некоторые утверждали, что мальчишке не нужна была волшебная палочка, чтобы колдовать. Бан Чана никогда не интересовали сплетни, но когда какой-то кретин-самоубийца в шутку предположил, что уникальный первокурсник, возможно, сможет превзойти в магии САМОГО Бан Чана, тот напрягся (и вывесил бельё шутника на всеобщее обозрение в факультетской гостиной — в назидание). Но триггер сработал, и в какой-то день Бан Чан обнаружил себя под дверью кабинета, где проходил урок по защите от Тёмных искусств у первого курса. И увидел то, о чём шептались все в школе, но всё время упускали суть. Хёнджин и правда был особенным — он нёс в себе другую магию, древнюю, как мир, дикую, неукротимую — ту, что никогда не станет подвластна волшебникам. Тёмная кровь вейлы действительно давала ему удивительную силу, которую одиннадцатилетний ребёнок не мог контролировать, но уже мог чувствовать. Бан Чан видел, как магия текла размеренным потоком по венам Хёнджина и весь он словно светился изнутри золотом. Кажется, на том занятии первокурсники изучали что-то простое, вроде обезоруживания противника, но сила, исходившая от Хёнджина, когда он из раза в раз повторял незамысловатое заклинание, волнами накрывала весь кабинет и присутствовавших в нём. Та энергия обдавала то жаром, то холодом, и Бан Чан чувствовал, как она глубока и бездонна. Юный Хёнджин, конечно, сам не до конца знал, что за мощь живёт в нём и как ему подчинить её в будущем. Не знал и Бан Чан. Всё, что он знал, наблюдая за тем, как золотые волны необъяснимой и непреодолимой силы наполняли комнату, что этот нелюдимый полукровка был сам по себе воплощением древнего волшебства, у которого нет ни истоков, ни причин. Если про Бан Чана говорили, будто подчинял магию своей воле, то Хёнджин без сомнений сам был магией. В нём не было ничего обычного — каждое движение грациозных рук, ироничный изгиб брови, мельком брошенный незаинтересованный взгляд — всё сквозило волшебством, и Бан Чан, стоя под дверью класса, быстро сложил дважды два. У него действительно впервые появился равный противник. Бан Чану хватило смелости признаться в этом самому себе, но он скорее бы умер, чем озвучил сделанный вывод вслух. Белокурый мальчишка одним своим существованием задел его гордость и тем самым выписал себе внеочередное приглашение в клуб тех, кого Бан Чан терпеть не мог — своего рода честь. Пока старший думал, как себя вести с одарённым полукровкой, он наблюдал. И с каждым днём приходил к всё более занимательным выводам. Хван Хёнджин не уступал ему не только в магическом потенциале, но и в высокомерии, которому аккомпанировали ещё и искренние нелюбовь и тотальное отсутствие интереса к другим людям. Уморительным было то, что они все к нему тянулись. Странный мальчишка, сначала ставший для всей школы местным юродивым, невольно получил славу самого уникального и талантливого первокурсника, которого, почти наверняка, ждёт великая судьба. Все захотели с ним дружить. Даже сердца заносчивых слизеринцев - было бы крайне недальновидно не обзавестись полезными связями с кем-то потенциально великим. Стоит ли говорить, что Хёнджину чужая дружба была совершенно не нужна. И он никогда не стеснялся в выражениях, отправляя восвояси очередного прилипалу с предложением вместе сделать домашку. Он по-прежнему никогда не улыбался, был холоден, сух и строг, не смотрел собеседникам в глаза и отвечал односложными предложениями. Из тех его разговоров, что Чан слышал краем уха в факультетской гостиной (он не подслушивал, так вышло!), старший понял, что Хёнджин не страдает от низкой самооценки. Отчего-то Бан Чан думал, что положение изгоя автоматически взращивает в людях комплекс неполноценности, ненависть к себе, одиночество и стремление всем понравиться. Но эта история была не про Хван Хёнджина: о, этот грязнокровка искренне считал себя лучше других — то ли в силу происхождения, то ли из принципа — его мотивы не были понятны со стороны. Но всякий раз, когда чья-то заблудшая душа обращалась к нему с предложением дружбы, лицо младшего искжала гримаса искреннего и глубочайшего презрения, как будто грязнокровками и попирателями принципов факультета были все остальные, а не он сам. Такими темпами калейдоскоп потенциальных друзей быстро сошёл на нет — никто больше не осмеливался подойти к Хёнджину, чтобы не потерять остатки гордости. Всё это от души веселило Бан Чана — получалось, он не был самым неприятным студентом на факультете, и так его звезда сияла ярче. Однако маленький и едва заметный поначалу червячок конкуренции со временем окончательно обосновался в мозгу Чана. Игнорировать его стоило нечеловеческих усилий, но Бан Чан держался и ни разу не подал вида, что присутствие младшего, его успехи и сам факт существования выводил его из состояния душевного равновесия. Но вода течёт даже под лежачий камень. Чаша терпения дала трещину, когда Чан застал своего лучшего друга, Чанбина, посреди гостиной, яростно размахивающим своим учебником по травоведению и голосящим так, что на шоу сбежались две дюжины студентов и портретов со всех коридоров. Перед Чанбином с безразличным видом сидел Хёнджин и, как обычно, не глядя на старшего что-то увлечённо писал в тетради. — Чанбин, скажи мне, что он пырнул тебя палочкой, пока ты спал, и я соглашусь, что это веская причина так истошно орать, — саркастично заметил Бан Чан, заинтригованный развернувшейся сценой. Чанбина нелегко вывести из себя, тем более кому-то малознакомому: довести до ручки его могут исключительно лучшие друзья. Но тем не менее. — Этот гном садовый испортил мой учебник по травоведению! Коллекционное издание! Мне оно от бабушки досталось! — Чанбин не убавил ни громкости, ни драматургии, но Чан отчётливо слышал в его голосе искреннее отчаяние. — Так-так, — старший прошёл к столу, где восседал виновник суматохи, и спросил, не отказав себе в удовольствии напустить на голос столько холода, сколько мог. — И зачем ты это сделал? В общем-то, он ни на что не рассчитывал. Хёнджин никогда не отвечал на вопросы и предпочитал полностью игнорировать окружающих, и Бан Чан не знал, зачем вообще начал разговор и куда теперь должен был его вести. Было бы разумнее успокоить Чанбина, списать всё на чудаковатость мальчишки и уйти в спальню, в надежде, что эпизод вскоре забудется и лучший друг не будет долго горевать. Однако… — В нём была ошибка. Тихим, вкрадчивым голосом. Чану пришлось проморгаться, чтобы поверить в то, что он услышал. Хван Хёнджин ответил на его вопрос — ситуация настолько же нереальная, как представить, что Пуффендуй когда-нибудь выиграет Кубок по квиддичу. И это стало тем самым моментом, когда неконтролируемый поток неприязни Бан Чана к младшему проломил хрупкие стены его самообладания. Открыв однажды свой рот в порыве раздражения, он не мог остановить себя, да и по правде говоря, он никогда бы не смог поступить иначе. — То есть ты решил, что знаешь травологию лучше, чем волшебник, что написал учебник 200 лет назад? — Чан иронично вскинул бровь и усмехнулся. Этот мальчишка был правда нечто в своей самоуверенности. — Поистине выдающийся ученик. Наверное, стоит передать директору, что мы больше не нуждаемся в услугах профессора Стебль — все занятия по травоведению смело можно доверить тебе. Хёнджин, по-прежнему не отрываясь от домашнего задания, молчал. На этом разговор можно было считать оконченным, и Чан уже было развернулся, чтобы отвести кипящего, как котёл, Чанбина в спальню, но, видимо, разговор был окончен только для Бан Чана. — Все знают, что руту не добавляют в Костерост — только при отравлениях. В учебнике была ошибка. Бан Чан сам не мог объяснить себе, отчего ему было так тяжело держать себя в руках — возможно, раздражения на конкурирующую персону скопилось слишком много. И он не смог остановить нараставший в груди гнев на то, что всегда безмолвный Хван Хёнджин вздумал пререкаться с ним на глазах у всего факультета. — «Все» — это твоя грязная вейлийская семейка? Этому тебя учила твоя бесчестная мамаша, когда скрывалась в лесах? Чан не был плохим человеком и где-то на границе сознания, не застеленной пеленой гнева, понимал, что говорить так про чью бы то ни было родительницу не стоило ни при каких обстоятельствах. Но ещё он был импульсивным и никогда не умел вовремя остановиться. То, что его грязное замечание задело Хёнджина, было ожидаемо. Неожиданной стала его реакция — вернее, её наличие. Мальчишка подорвался с места и подлетел к Бан Чану, вытащив на ходу волшебную палочку и направив прямо в горло старшего. — Не смей говорить про мою мать! — прошипел Хёнджин. — Не смей ничего говорить своим мерзким ртом про мою семью! То, какой яростью сияли голубые глаза напротив, почти вынудило Бан Чана сделать шаг назад, но тело одеревенело настолько, что он не смог сдвинуться с места. Со стороны, однако, это выглядело так, будто действия младшего не произвели на него никакого впечатления, и старший слышал, в каком благоговейном ужасе наблюдали за ним факультетские зеваки. Но это была не первая драка Бан Чана — он знал себе цену и то, как себя вести с равным по силе противником. — Неужели, Хван Хёнджин? — его тон был едким и угрожающим. — Такая грязнокровка как ты будет указывать мне, что делать? Слишком много на себя берёшь. Глядя в гневно сверкающие глаза напротив, Чан слегка откинул голову назад, чтобы с вызовом смотреть на младшего из-под полуопущенных век. Ему было жутко — неизвестно, что мог выкинуть никогда не замеченный в каких-либо, даже самых мелких, ссорах Хёнджин — но толпе студентов, в шоке наблюдавшей за сценой, знать об этом было совершенно не обязательно. — Уж лучше быть грязнокровкой, чем таким заносчивым и высокомерным ублюдком с синдромом бога, как ты! — в каком-то безрассудном бешенстве выплюнул Хёнджин, всё ощутимее вонзая палочку в горло старшего. — Но ты не лучше других, а такой же, как все остальные — обычный маг со смертным телом, тупым мозгом и мелкой душой! Можно было посягнуть на достоинства тела и души Чана и при этом выйти сухим из воды. Но усомниться в его превосходстве над другими мог только суицидник или сумасшедший, и Бан Чан точно знал, к какой категории относился Хёнджин. — А ты, получается, бессмертный? — не скрывая звенящей злости в голосе спросил старший, доставая из-за пояса свою волшебную палочку. — Может, нам стоит это проверить? В миловидном лице Хёнджина не было ни намёка на страх — только гнев и презрение, младший явно не собирался отступать и был готов дать бой. Чан с чувством, отдалённо напоминавшее восхищение, отметил, что он стал, пожалуй, единственным противником в его жизни, кто не спасовал перед видимой опасностью в его лице. Это одновременно вызывало уважение и невероятно раздражало, но Бан Чан не стал слишком долго об этом думать. Вместо этого он незаметно повернул кисть так, чтобы можно было взмахнуть палочкой с поражающим заклинанием, но не успел его произнести — дверь в гостиную шумно отворилась и комнату наполнил шелест стремительно развевающейся мантии. — Кто-нибудь потрудится мне объяснить, что, ради бороды Мерлина, здесь происходит?! — прогремел голос декана факультета, и круг зевак, образовавшийся вокруг главных героев вечера, разомкнулся, пропустив вперёд высокую тёмную фигуру. — Впрочем, я и сам всё прекрасно вижу, — профессор хмуро окинул взглядом развернувшуюся перед ним картину. — Минус двадцать баллов Слизерину за драку, и всем разойтись по своим комнатам! Чанбин, который всё это время буравил ненавидящим взглядом Хёнджина и хранил напряжённое молчание, скинул оцепенение и возмутился: — Но ведь никакой драки не было, профессор! Ребята просто упражнялись в обезоруживающем заклинании! Декан вскинул бровь и бросил на Чанбина испепеляющий взгляд. — И ещё минус двадцать за предположение, что я полный идиот. Уже лёжа в своей кровати, безуспешно пытаясь успокоить яростное клокотание в груди, Бан Чан принял окончательное решение не дать Хван Хёнджину спокойной жизни в этой школе. Он долго оставался в стороне, наблюдая, как дети из самых лучших магических семей пытались подружиться грязнокровкой, и мог бы смириться со многими оскорблениями в адрес других, но не в свой собственный. В тот день для Хёнджина хорошие времена подошли к концу. В один миг он возглавил негласный чёрный список Бан Чана и вскоре стал там едва ли не единственным, к кому старший питал искреннюю неприязнь — другие никогда не вызывали в нём каких-либо бурных эмоций, а числились в рейтинге только потому, что Чану нужно было как-то время от времени развлекаться. С того злосчастного для Хёнджина дня минуло четыре года. Это были четыре года тихого противостояния, за которым, затаив дыхание, наблюдала вся школа, включая преподавателей. Никто не спешил вмешиваться и разрядить возраставшее с каждым днём напряжение между строптивым сыном вейлы и высокомерным старостой Слизерина. Редкий день на факультете обходился без столкновений самых выдающихся учеников, неизменно заканчивавшихся бурными словесными перепалками, взаимными оскорблениями и вскинутыми волшебными палочками. Одному Мерлину известно, как общефакультетский счёт не ушёл в минус, принимая во внимание тот факт, что громкие ссоры редко оставались незамеченными кем-то из преподавателей. Чана и Хёнджина штрафовали безжалостно, но никакие санкции и запреты на приближение друг к другу не могли остановить развязавшуюся войну. Поначалу Хёнджин старался вернуться к обычной тактике игнорирования оппонента, но Бан Чан каким-то образом умудрялся раз за разом выводить его из себя. Каждое едкое и метко брошенное замечание старшего заставляло кровь полукровки кипеть от ярости, а один вид самодовольной ухмылки вызывал непреодолимое желание обнажить оружие. Совместные занятия их курсов традиционно считались лучшим шоу в школе, краткий пересказ которых передавался по сарафанному радио ещё долгие недели после. Оно и понятно: каждый раз два гения старались превзойти друг друга, хотя ни один преподаватель, будучи в здравом уме, не ставил их в пару для отработки пройденного материала. Но это не мешало Чану и Хёнджину, находясь на максимально удалённом расстоянии, испепелять друг друга взглядами и выкрикивать заклинания с такой злобой, что их несчастные партнёры по упражнениям просто валились с ног, сбитые силой чужой ненависти. Бан Чан не брезговал подкладывать Хёнджину лягушек в сумку, пока тот не видел, незаметно заколдовывать шнурки его ботинок так, чтобы они сплелись и обеспечили хозяину самую жёсткую посадку на каменный пол, ну и разумеется, не мог не толкнуть младшего плечом, проходя мимо него в огромном коридоре. Но Хёнджин никогда не оставался в долгу. Он напускал на старшего икоту во время публичных выступлений, портил зелья сушеным остролистом, стоило только отвернуться, и проклинал его метлу во время матчей (Бан Чан однажды даже окончил сезон в травмпункте, предварительно, правда, сбив с метлы ловца команды соперника сломанной рукой — в тот день младший смотрел на него, лежавшего в носилках, даже как-то виновато). Удивительным было то, что эта борьба не надоедала ни участникам, ни зрителям. С каждым годом мастерство юношей росло и их нападки друг на друга становились всё более изобретательными. Однако, со временем война стала больше напоминать игру: первоначальные ненависть и гнев сошли на нет, эмоциональный накал спал и уступил место планомерной продуманной вендетте и порой холодному расчёту, результат которых, тем не менее, доставлял обеим враждующим сторонам большое удовольствие. Чан и Хёнджин всё ещё презирали друг друга, но если бы их спросили, с чего началось их противостояние, то они не смогли бы вспомнить. Взаимное донимание приняло оборот рутины, ежедневного ритуала, без которого не задавалось утро, талисманом на удачу, наградой в конце тяжёлой недели. Жадный до чужого внимания Бан Чан наслаждался, когда полукровка попадался на его проказы. Хёнджин, привыкший к восхищённым взглядам издалека, гордился, если его изощрённые заклинания поражали старшего в самых людных местах. Спустя четыре года в игре двух сильнейших юных магов не было места ненависти, но ни один из них об этом ещё не знал.

***

Весенние каникулы на шестом курсе выдались для Бан Чана исключительно скучными. Все друзья вернулись домой, чтобы как обычно провести время с семьями, а у Чана впервые за много лет не было никаких планов — занятые родители в очередной раз не успели вернуться из рабочей поездки по делам отца. Поэтому для старосты планы ограничились двумя вариантами: поехать домой, чтобы провести две недели в стенах фамильного особняка, или остаться в Хогвартсе. И там, и там — практически в полном одиночестве. Чан не уехал из школы отчасти потому, что было лень собирать чемоданы. С другой стороны, в Хогвартсе должны были остаться некоторые студенты, а потому староста надеялся, что кто-нибудь да составит ему компанию в бесцельном времяпровождении. К тому же, ему не помешало бы провести все каникулы за отработкой сложных трансформирующих зелий, которые отчего-то в последнее время едва ему давались. Бан Чан всё списывал на собственную невнимательность и ещё немного — на стресс от тяжёлой подготовки к финалу по квиддичу. И думал, что две недели без необходимости с кем-то веселиться, что-то делать и решать пойдут ему на пользу, и в целом был настроен оптимистично. Но в первый день каникул Чан всё равно проснулся без настроения. В спальне, которую он делил с лучшими друзьями, стояла тоскливая тишина, и староста уныло отметил, что просыпаться под едва различимые щелчки настенных часов ему нравилось гораздо меньше, чем под утреннее нытьё Чанбина. Впервые за долгое время Бан Чан ощутил тотальное одиночество, и ему стало не по себе. Юноша зарылся носом в подушку и с головой накрылся одеялом. Возможно, предположил он, это будут самые ужасные две недели в его жизни. По дороге на завтрак единственным звуком, сопровождавшим Чана, был глухой стук его собственных ботинок по каменным коридорам, и на слух он действовал удивительно удручающе. Староста даже не подозревал, насколько Хогвартс стал ему домом и как он привык к окружению толпы разномастных студентов. Но теперь во внутреннем дворе не звучал чужой смех, не отдавались эхом торопливые шаги опаздывавших студентов, и только часы на башне гулко отбивали медленно текущее время. Большой зал также встретил Чана непривычной тишиной. Немногочисленные ученики с других факультетов уже уплетали завтрак: они сидели поодиночке, максимум парами, и староста признал в большинстве из них чудиков, интровертов или откровенных отщепенцев, с которыми, по каким-то причинам, особо никто не дружил. М-да, отметил про себя Бан Чан, компания на эти каникулы у него подбиралась просто великолепная. Он тут же отбросил идею зависнуть с кем-то из оставшихся студентов, которая изначально убедила его остаться в Хогвартсе. И как ему сразу не пришло в голову, что на каникулы в школе оставались или те, кому некуда возвращаться, или полные неудачники? К слову о неудачниках. Бан Чан уже приготовился одиноко восседать за слизеринским столом — глупо было надеяться, что именитые студенты факультета так же, как он, решили провести каникулы вдали от веселья. И он оказался прав: за их столом виднелась только одна белокурая макушка, и староста точно знал, кому она принадлежала. Хван Хёнджин задумчиво уплетал свой завтрак за чтением какого-то огромного и очень древнего на вид талмуда. Чан бы не удивился, если бы это оказался экземпляр какого-нибудь «Как сделать так, чтобы все выскочки сдохли» из раздела с запрещенной литературой школьной библиотеки. Бан Чан остановился посреди зала, всерьёз взвешивая варианты. Подходить к Хёнджину и уж тем более сидеть с ним рядом выглядело не очень разумным — вероятно, в конце концов оставшимся студентам пришлось бы их разнимать. И не позавтракали бы в итоге, и настроение испортилось бы. Но последовавшая мысль о том, чтобы в одиночестве сидеть за огромным столом в чудовищных размеров зале, где каждый звук поднимается вверх эхом, отозвалась ворохом мурашек по спине: где-то в памяти всплыли обрывки детских воспоминаний о тоскливых ужинах в кругу прислуги, но без родителей, которые, как обычно, были слишком заняты, чтобы быть рядом. Чан поёжился. Нет, совершенно точно он не собирался завтракать один ни при каких обстоятельствах. Под малочисленные вопросительные взгляды студентов, явно не ожидавших увидеть слизеринского старосту в это время в стенах школы, он пересёк зал и с как обычно высоко поднятой головой занял место напротив Хёнджина. Тот не сразу заметил чужое присутствие — обычно он вообще не реагировал на людей, но всё же бросил короткий незаинтересованный взгляд на того, кто вторгся в зону его видимости. В его глазах искрой мелькнуло узнавание и что-то похожее на шок и Хёнджин поперхнулся яблочным пирогом, который так некстати жевал. — Я бы похлопал тебя по спине, но далеко сижу да и как-то не охота, — хмыкнул Чан, не глядя на младшего и накладывая себе в тарелку яичницу. — Тебе не хватило места на другом конце стола? — язвительно прошипел Хёнджин, когда самостоятельно справился с застрявшим в горле куском. Бан Чан, оторвавшись от накладывания еды, ухмыльнулся и вздёрнул бровь. — Там не слишком уютно на мой скромный вкус. На это Хёнджин ничего не ответил, поэтому Чан вернулся к своей тарелке, проигнорировав недовольно сведённые брови своего временного компаньона. Завтрак в тишине вполне устраивал старосту — ему вполне было достаточно ощущать рядом чужое присутствие и слышать звон столовых приборов. — Почему ты не уехал домой? — у Хёнджина явно были другие планы на завтрак. Он смотрел на Бан Чана прямо и серьёзно, как будто это было чем-то очень важным. Староста замер с вилкой во рту. Хёнджин впервые его о чём-то спросил. Возможно, это был первый раз, когда он вообще о чём-то поинтересовался у другого студента. Тем более о чём-то личном, не касающемся учёбы. Тем более у Бан Чана. Старший поднял на Хёнджина растерянный взгляд и встретил его озадаченный. Какое-то внутреннее ощущение подначивало честно ответить на вопрос — как будто не хотелось жестоко обрывать редчайший порыв младшего о ком-то что-то узнать. Но Чан не был настроен обсуждать с кем бы то ни было свои личные дела и уж точно никогда — с Хёнджином. — Видишь ли, я не мог оставить тебя без компании, — он отложил вилку и как можно более елейно улыбнулся. — Я и так чувствую себя виноватым, что все предыдущие каникулы ты тусовался тут без меня. Верно же? Думаю, ты очень редко ездишь домой. Это был выстрел наугад, но, кажется, Чан снова попал в цель. Хёнджин резко втянул носом воздух, яростно захлопнул книгу, и гнев красными пятнами разошёлся по его шее, поднимаясь вверх, до кончиков ушей. Видимо, Бан Чан снова немного перегнул и задел за живое, хотя не собирался. Он вообще не планировал выходить за рамки безэмоциональной перебранки, которая его вполне устраивала в качестве аккомпанемента к завтраку. Но вышло как вышло. — Великий Мерлин! Какой же ты придурок! — младший вскочил на ноги, возвышаясь над столом и сидевшим за ним Бан Чаном. — И почему никто в упор этого не видит?! Мыслительный процесс в голове старшего заработал в новом направлении. Ему совершенно не хотелось ругаться у всех на виду: если в каникулы из общего счёта Слизерина вычли бы ещё хоть один балл по его вине, Чанбин самолично бросил бы его в Гремучую Иву. Бан Чан лихорадочно думал, как сбавить скорость нарастающей ссоры и не нашёл варианта лучше, чем сохранить собственное спокойствие. — О чём ты? — он растерянно улыбнулся. — Конечно, все это видят. Хватит обвинять окружающих в тупости и слепоте. Хёнджин, сжимая руки в кулаки, смотрел на него со смесью ярости и отчаяния, и Бан Чан не знал, чем было вызвано последнее. — Но почему они всё спускают тебе с рук?! — звонкий возглас младшего эхом разнёсся по Большому залу, и можно было смело предположить, что теперь взгляды всех присутствующих наверняка были обращены на них. Бан Чан всё ещё не хотел штрафов, но ещё больше его начинал пугать истеричный тон Хёнджина. Что-то подсказывало старосте, что это было накопившееся за долгое время напряжение, хотя откуда ему было знать. — Просто я им нравлюсь, — Бан Чан попытался отшутиться и состроил самое милое выражение лица, на которое был способен. — Смотри, какой очаровашка. В ответ Хёнджин фыркнул — то ли сердито, то ли смешливо, но Чану показалось, что ярость в нём как будто начала угасать так же стремительно, как зародилась. Младший опустился на своё место, всё ещё хмуро глядя на старосту и не разжимая кулаки. — И они ненавидят меня за всё то же самое, что делаешь ты! — Я бы попросил, — почувствовав, что чужая истерика ему больше не грозит, Чан рискнул вернуть себе подначивающий тон и обратить внимание на почти забытую яичницу. — Если я придурок, то ты полный козёл, это другое. В ответ на это младший только закатил глаза: — И каким магическим хреном это другое? — Ну, — Чан лениво ковырялся вилкой в тарелке, — я никого не называю «снобами», «ублюдками» и «выскочками». Я вообще не кидаюсь в людей обидными словами — только в тебя, но это не считается, потому что ты не человек. Хёнджин рефлекторно дёрнулся, по опыту зная, что далее последует «вейлиский выродок», «полукровка» или что-то ещё из списка того, чем регулярно в него бросали все, включая Чана. — Не человек, а козёл, но это мы уже обсудили, — набивая рот едой, продолжил староста, и как будто не заметил идеальную возможность для привычного оскорбления, которое буквально просилось стать финальным акцентом в его реплике. Хёнджин смотрел на него в недоумении. Его лицо приняло сконфуженное выражение: наверное, только в тот момент до него стало доходить, что Чан явно не был в настроении переходить к серьёзной перепалке, по крайней мере не во время завтрака, сдерживал себя и пытался не злить младшего ещё больше, и Хёнджин, очевидно, не совсем понимая причин в кои-то веки не враждебной атмосферы между ними, решил не нарываться и не цепляться к словам. Опять же — в кои-то веки. — Не похоже, что ты любишь людей больше, чем животных, — тихо буркнул он. — Мог бы быть и повежливее с братьями своими меньшими. К его удивлению, Чан оценил шутку и вместо ответа весело хмыкнул. По тому, как осторожно Хёнджин косился по сторонам, Чан предположил, что он только теперь обратил внимание на то, как тихо было в зале — все чрезвычайно сосредоточенно наблюдали за очередной перебранкой, чтобы впоследствии в самых ярких красках детально пересказать её всем, кого знали. Староста был готов отдать руку на отсечение, что в голове притихшего Хёнджина крутились новые ругательства на глупых ограниченных колдунов. — Какие планы на каникулы? — Бан Чан прервал то, о чём там размышлял младший. Инцидент окончательно выдернул его из утреннего сплина и теперь ему хотелось болтать. Неважно с кем, хоть с Хёнджином. Младший перевёл на него задумчивый взгляд. Он явно всё ещё витал где-то в своих мыслях, и потому ему потребовалось несколько мгновений, чтобы сформулировать ответ на заданный вопрос. — Профессор Стебль попросила присмотреть на каникулах за мандрагорами, — медленно проговорил он. — Да, я слышал, что твои успехи в травоведении особенно выдающиеся, — кивнул Чан, пытаясь уместить во рту очередную питу. Младший смотрел на него испытующим взглядом, как будто искал подвох. Но подвоха не было, и Бан Чан сам не знал почему. — Эм, да, вроде того, — Хёнджин опустил взгляд в свою тарелку. — Их наросло так много, что, думаю, на это и уйдут все каникулы. Бан Чан понимающе промычал. — Мои пройдут за трансформирующими зельями, с которыми явно что-то не так, — он порывисто почесал лоб. Одна мысль о том, что ему две недели придётся искать непонятно где допущенную ошибку, приносила мгновенную головную боль. — А что с ними? — взгляд Хёнджина стал осмысленным и заинтересованным. Он смотрел прямо Чану в глаза, и старший немного растерялся. — Я… Эм. Точно не знаю, — Чан нахмурился. — Но почему-то они не работают. Надо разбираться. Лицо вечно спокойного, холодного и отстранённого Хёнджина вдруг загорелось азартом и каким-то восторгом. Он подался вперёд, опираясь локтями о стол, и заглянул Чану в глаза, как будто пытался найти в них что-то. — Могу я пойти с тобой? — Что? — Бан Чан закашлялся, когда пита попала не в то горло. — Зачем? — Я много про них читал, — затараторил Хёнджин с таким энтузиазмом, как будто готовить зелья сверхурочно было мечтой всей его жизни. — Вдруг что-то из этого будет полезным? Две головы лучше, чем одна. С этим спорить было сложно, и Чан смотрел на младшего во все глаза. Кто этот парень и что он сделал с высокомерным полукровкой, которого знала и побаивалась вся школа? Что за детский восторг в вечно покрытых изморозью глазах? Бан Чан понял, что всё это время за завтраком с ним как будто сидел кто-то другой — не Хван Хёнджин, который разговаривал односложно и только с преподавателями, а кто-то способный на настоящий людской диалог. Ощущение было крайне необычное, если не сказать, жутковатое, как если бы человека, которого ты знаешь много лет, заменили двойником, и это было бы очевидно. Весомых причин отказывать у старосты не было, за исключением той, что они в целом были далеко не приятелями. Бан Чан точно не знал, почему сформулировал мысль именно так — без привычных «ненавижу» и «презираю». Он не мог оставить за скобками многолетние кошки-мышки и оставался настороже, но сегодняшнее крайне странное утро вкупе с искрящимися глазами на фарфоровом лице, породило совершенно иррациональную идею о том, чтобы пустить всё на самотёк. С одной стороны, Чан не хотел тратить силы на глупые распри — сегодня они не казались ему весёлыми, с другой, он всё равно не хотел оставаться один. Бан Чан винил во всём своё меланхоличное тоскливое настроение, в котором проснулся, а потому отстранённо подумал, что хуже день точно не станет. И потому, вынырнув из затянувшегося суда всех «за» и «против», решения которого младший терпеливо ожидал без лишних движений, безразлично пожал плечами: — Если хочешь, я не возражаю. И он впервые увидел на тонком лице Хёнджина что-то похожее на искреннюю улыбку.

***

Кабинет зельеварения был, пожалуй, единственным местом в школе, где отсутствие студентов не ощущалось так остро — здесь всегда было чрезвычайно тихо, а ещё мрачно и душно, как в любом подвале, и потому настроение автоматически возвращалось в режим кропотливой работы. Под привычным тусклым светом факелов Чан и Хёнджин уже битый час пытались постичь загадки оборотного зелья. За это время они успели испортить три порции зелий, каждый раз точь-в-точь повторяя руководство из учебника, до грамма выверяя количество и объём каждого ингредиента. Но никакого прогресса не было и в помине. Зелья получались одинаково не того цвета и совершенно нездорово взрывались, стоило закинуть в них шкуру бумсланга. Чан безмолвно стоял над котлом, бессмысленно глядя на зеленоватую жижу, которая, вообще-то, должна была быть жёлтой. Хёнджин сидел на скамейке, обложившись учебниками за все курсы зельеварения и, наверное, в сотый раз пересматривал разделы с трансформирующими зельями и сверял их рецепты в разных изданиях. Но на первый, второй и трёхсотый взгляд ошибок в инструкциях не было, а значит, они сами допускали ошибки в процессе. И Бан Чан начинал злиться. — Я читал все эти книги миллион раз и делал точно так, как в них написано, — в его голосе ясно звенело раздражение: очередное нерабочее зелье окончательно вывело его из себя. Он был лучшим студентом и всегда чётко следовал тому, что писали в учебниках, учил заклинания в строгом соответствии с наставлениями великих магов и мог процитировать состав практически любого зелья, которые проходил за все шесть лет обучения. Но в этот раз что-то явно не срасталось. — Нет, мы точно всё сделали правильно, — Хёнджин вынырнул из груды раскрытых книг и задумчиво потёр подбородок. — Но я уверен, что в рецепте ошибка. Не та пропорция, наверное. Давай перебирать варианты. Пожалуй, это был единственный рабочий план действий в сложившейся ситуации. Ещё была опция забить на эти зелья совсем, но тогда Чан не смог бы сдать экзамен. Поэтому опция отпадала. — Но в этом зелье десяток ингредиентов! — воскликнул староста, прикидывая в голове приблизительный объём работы. — Правильная пропорция может быть какая угодно! Мы будем подбирать её вечность! Тенью в голове промелькнула мысль о том, что, наверное, не стоило повышать голос на Хёнджина — в конце концов, он вызвался помочь и вообще был его единственной компанией. Но на удивление младший проигнорировал нервный тон Чана и только мягко улыбнулся в ответ: — Я думал, у тебя не было других планов на каникулы. Чан фыркнул и наконец бросил лицезреть своё творение в котле, переместившись на скамейку, по другую сторону от разложенных учебников. — Но я не собирался проводить абсолютно всё время за зельеварением, — староста взял одну из книг в руку и озадаченно посмотрел на рецепт, который читал за сегодня бесчисленное множество раз. — Как такое возможно, чтобы кто-то вписал в учебник нерабочий состав зелья? — Иногда, чтобы что-то заработало, стоит немного отходить от инструкций, — Хёнджин забрал из его рук книгу и подошёл к несчастному котлу с уродливой смесью внутри. Казалось, его энтузиазм всё ещё был на месте, чего нельзя было сказать про Бан Чана. — Мой курс этого ещё не проходил и я не знаю точно, но мы же просто попробуем. Он выжидательно посмотрел на старосту, и тот, тяжело вздыхая, поднялся со скамьи и подошёл к младшему. — Начнём с первого в списке, — Хёнджин вытащил из ящика три пучка водорослей. — Профессор убьет нас за такой расход материалов, — Бан Чан усмехнулся, опустошая котёл от результата предыдущей попытки взмахом волшебной палочки. Хёнджин высокомерно фыркнул. — Тогда нечего было подсовывать самому упрямому человеку в мире неправильный рецепт. Староста удивлённо посмотрел на него. По каким-то неведомым ему причинам сегодня Хёнджин вёл себя иначе. Хотя в целом выглядел он как обычно: та же фарфоровая бледная кожа, которой будто никогда не касалось солнце, те же тонкие черты, свойственные мифическим существам из древних сказок, та же прямая спина, белоснежные волосы, спадавшие шёлком на плечи. Но в его лице словно не было напряжения, во взгляде не сквозило пренебрежение, а плескался один лишь интерес ко всему, что он делал. Хёнджин увлечённо и очень старательно измельчал водоросли, непрерывно взвешивал их, то добавляя, то уменьшая объём, и явно усиленно думал, сведя к переносице брови, пытаясь нащупать хоть какую-то логику в составлении пропорций. Чан впервые чувствовал в нём жизнь, а не покрывавшую всё существо изморозь, к которой привык за несколько лет. Оказалось, Хёнджина могло что-то увлекать. Чан не был дураком и прекрасно осознавал, что сегодня он и сам не дал младшему повода ни обороняться, ни нападать. Возможно, мелькнула в его голове мысль, одной из причин вечной отстранённости и безучастности Хёнджина отчасти был сам Бан Чан. Интересно, смог бы младший подпустить к себе старосту, если бы тот хоть раз попытался с ним поговорить? Или погнал бы в шею так же, как всех остальных? — По-моему, он просто не знал, что самый упрямый человек в мире ко мне присоединится, — Чан вырвался из потока собственных мыслей и потянулся в следующий ящик за спорышем. Он услышал над головой смешок Хёнджина и поднял на него удивлённый взгляд. Наблюдать младшего в откровенно хорошем настроении было очень странно. — Вообще-то, я имел в виду тебя, — губы Хёнджина растянулись в шкодливой усмешке, его голос звучал подначивающе, однако беззлобно. — Но, оказывается, с тобой можно договориться. Кажется, открытия сегодня делал не только Бан Чан.

***

Часы на башне пробили семь раз, и бой курантов глухой тенью рассыпался по подземелью, заставляя двух мальчишек дёрнуться и свериться с карманными часами. — Уже так поздно! — Хёнджин вскинул голову, отрываясь от ступки, в которой снова замешивал зелье. Они уже перестали считать попытки — не было ни смысла, ни желания, ни сил. За один день их упорной работы запасы профессора заметно истощали, и Бан Чан пообещал себе выбраться в Хогсмид и купить собственные материалы для экспериментов. Староста выпрямился, отходя от котла, где теперь плескалась чуть менее зелёная, чем раньше, субстанция — рецепт всё ещё был неверным, но они явно двигались в правильном направлении. Но нужно было закругляться: они провели в подземелье целый день, и это было неправильно даже с учётом того, что других занятий на каникулы у них всё равно не было. — А ты так и не проведал мандрагор, — Чан разложил закладки во все раскрытые учебники и захлопнул книги одним взмахом палочки. Работать дальше он был более не намерен. Хёнджин расстроенно поджал губы, и Чан мог видеть по сосредоточенно сведённым бровям, как младший подсчитывал в уме, сколько часов уйдёт на ревизию подопечных и успеет ли он расправиться с задачей до окончания ужина. Староста вдруг почувствовал себя виноватым за то, что его проблемы с зельем заняли так много чужого времени — чувство незнакомое, непривычное и очень неприятное. Бан Чан не любил оставаться в долгу. Поэтому он бодро поднялся со скамьи, хотя уже заметно валился с ног, сунул свой бесполезный учебник под мышку и широким шагом направился к двери. Он обернулся в проходе, заметив, что Хёнджин не двинулся с места, озадаченно глядя ему вслед, и вопросительно вскинул бровь: — Чего стоишь? Идём, мандрагоры не ждут. Выражение на красивом лице младшего стало ещё более сконфуженным — он категорически не понимал, к чему вёл Чан. — Что? — староста развернулся к нему полностью и опёрся плечом о дверь, чувствуя, что от усталости едва может сохранять вертикальное положение. — Я пойду с тобой в теплицы. Две головы лучше, чем одна, сам же сказал. А две пары рук ещё и быстрее. Хёнджин ничего не ответил. Озадаченное выражение его лица сменилось отрешённым и задумчивым. Он медленно поднялся и неспешно собрал в сумку разбросанные вещи, как будто мыслительный процесс замедлял движения его рук. Чан терпеливо ждал и наблюдал за младшим. Наверное, он тоже был вымотан и его дружелюбие, которого хватило почти на весь день, подходило к концу. Староста не хотел его провоцировать, поэтому не торопил и не пытался завести разговор, хотя его натуре довольно сложно давалось вынужденное молчание. Наконец, Хёнджин направился в его сторону, и Чан двинулся прямо на выход. На улице к вечеру стало прохладнее, чем было днём, но свежий воздух бодрил кипящую голову и возвращал душевные силы. В теплицах стояла приятная влажная духота, пахло замлёй и слышался только тихий писк её капризных жильцов. Как только его нога переступила порог, у Хёнджина, хранившего всю дорогу молчание, словно открылось второе дыхание: он бросил сумку на землю и бодро зашагал к горе толстенных наушников, которые должны были спасти их от истошних воплей мандрагор. — Мы можем использовать заклинание временной глухоты, — предложил Чан, который, на самом деле, совершенно не любил возиться с крикливыми растениями — у него был очень тонкий слух. — Тогда мы не будем слышать друг друга тоже, это опасно, — Хёнджин протянул ему пару наушников и махнул рукой в противоположный конец теплицы. — Я начну с того конца, а ты с этого. Встретимся на середине. — Погоди, — Чан озадаченно посмотрел на младшего. — А что у них проверять? Хёнджин улыбнулся. — Смотри, чтобы они все сидели по своим горшкам, ты же знаешь, они часто перелезают друг к другу. Если какой-то корень покрылся сыпью, то его нужно намазать вот этой мазью, — он вытащил со стеллажа маленький тюбик и вложил в руку старосты. — Только осторожно, она пахнет как все четыре команды по квиддичу после матча. — Эй! — Чан рассмеялся и положил мазь в карман мантии. — Откуда тебе знать, ты никогда не был в наших раздевалках. — Иди уже, — Хёнджин фыркнул и нацепил на голову наушники. По подсчётам Чана в теплице было около двухсот горшков мандрагор, расправиться с которыми можно было примерно за полтора часа. Ему везло — большая часть растений с его стороны находились на своих местах, за исключением пары дезертиров, которые быстро и без лишних криков были рассажены по домам. Сказать по правде Бан Чану не очень нравилось возиться с растениями и землёй, тем более с такими малоприятными экземплярами как мандрагоры. Он бросил взгляд на противоположный конец теплицы. Хёнджину очевидно это занятие приносило куда большее удовольствие, чем ему. Младший улыбался каждому горшку и, казалось, разговаривал с ними, но Чан был не уверен — не слышал из-за наушников. Тонкие белые пальцы Хёнджина ловко и с какой-то непоколебимой силой вытаскивали мандрагор из горшков, настойчиво удерживали на месте и в то же время очень мягко и ласково гладили их листочки, чтобы успокоить чувствительные натуры. Это было удивительно. Казалось, что в окружении растений младший чувствовал себя комфортнее, чем в компании людей, и, в общем-то, это имело смысл. Бан Чан слышал, что вейлы обычно жили на природе и вдали от людей, наверное, мать Хёнджина не была исключением. Ему вдруг стало интересно, как много времени младший проводил в лесу, когда был маленьким. Судя по тому, как он легко находил общий язык с капризными мандрагорами, очень много. Ближе к середине рядков до слуха старосты начал доходить истошный писк. Даже приглушённый наушниками он звучал отчаянно и ужасно похожим на человеческие стенания, поэтому Чан, поёжившись, поспешил найти его источник. Он нашёлся быстро: одна мандрагора, чуть более крупная, видимо, подросток, наполовину вылезла из земли в своём горшке и душераздирающе плакала, в панике шевеля вялыми листочками. — Ну что такое? — Бан Чан подошёл ближе, чтобы рассмотреть растение поближе. Весь корень был усыпан крупной сыпью и, очевидно, именно это доставляло мандрагоре такие страдания. — Всё хорошо, мы сейчас это быстро исправим. Он взял растение одной рукой и потянулся второй в карман, где лежала мазь, но его пациент был сильно не в настроении, чтобы ждать. Когда Чан опустил голову, чтобы найти в кармане лекарство, мандрагора дёрнулась в его руке и хлёстко ударила его длинным корнем, похожим на руку, по лицу. От неожиданной вспышки боли староста выронил растение и упал на землю, цепляя своими конечностями соседние горшки, вёдра и инструменты. Грохот от своего падения и визг расстроенной мандрагоры Чан слышал даже через наушники, но всё его внимание перетянула жгучая боль. Он почувствовал, как лицо медленно заливает кровью. — Великий Мерлин! Ты жив?! — Хёнджин вырос перед его лицом в считанные секунды и прижал к переносице старосты платок. — Порядок, — Бан Чан не знал, было это правдой или нет, но в состоянии аффекта ответил почти на автомате. — Успокой растения, пока они нас взаправду не убили. Хёнджин расправился со всеми пострадавшими мандрагорами за пять минут, которые Чан провёл лёжа на земле с прижатым к лицу платком. Когда младший вернулся проверить его состояние, староста медленно сел и постарался выглядеть как можно более непринуждённо. — Всё нормально, эта зараза просто меня поцарапала, — он отнял от переносицы платок, который уже насквозь пропитался кровью. — Хорошо, что мой большой нос встал у неё на пути — иначе я бы точно лишился глаза. — Да, нос у тебя знатный, — Хёнджин хмыкнул, забрав платок и приложив его чистой стороной к ещё сочившейся царапине. — И отвлекает от твоего отвратительного характера. Бан Чан рассмеялся, но рот тут же залила кровь. — Чёрт, видимо, глубоко царапнула, — отплевавшись, сказал он, — придётся идти в лазарет. — Я могу помочь, — тихо произнёс Хёнджин, опустив взгляд в землю. — Я умею, правда! Меня… Он запнулся, не уверенный, стоит ли продолжать, но староста успел понять, что вертелось у младшего на языке. — Мама научила? — Чан мягко улыбнулся. — Тогда я не сомневаюсь, что ты знаешь, что делать. Лечи. Взгляд Хёнджина, метнувшийся от созерцания тепличного пола к покалеченному лицу старосты, повеселел и стал светлым. Чан видел, как в уголках чужих губ подрагивала робкая улыбка, и на всякий случай легко кивнул, подтверждая свои слова. Младший кивнул в ответ, подхватил старосту под руку и вывел на улицу, отправляя их сумки левитировать вслед за ними по дороге в общую гостиную.

***

Накануне последнего учебного периода в Хогвартсе бурлила жизнь: весь день в стены школы возвращались студенты и преподаватели. Чанбин стремглав влетел в слизеринские подвалы в надежде как можно скорее увидеть Чана. Это были их первые каникулы порознь друг от друга, и он, если честно, немного переживал за старосту. Он знал, как старшему важна компания, как он не любит быть сам по себе и как чахнет без внимания к своей персоне. Ещё больше Чанбина беспокоило и немного огорчало то, что Бан Чан не ответил ни на одно его письмо — вместо этого присылал сов обратно с посылками из Хогсмида, но без единой записки. Бина, конечно, радовали глупые сладости из «Всевозможных волшебных вредилок», но молчание друга очень беспокоило. Наверное, Чан не хотел, чтобы в его письмах были заметны грусть и одиночество, которые он почти наверняка не смог бы скрыть от лучшего друга. Поэтому Чанбин тревожился и летел на всех парах, чтобы спасти Бан Чана от хандры. Но когда он ворвался в общую гостиную его глазам предстала картина, которую Чанбин не смог бы представить даже в лихорадочном бреду. Бан Чан сидел на диване и заливисто смеялся, рассматривая комиксы с живыми картинками. Под его боком, почти прижавшись, чтобы было лучше видно иллюстрации, сидел никто иной как Хван, мать его, Хёнджин. И тоже смеялся. Чанбин замер прямо посреди гостиной, словно поражённый оглушающим заклинанием. Он пару раз медленно моргнул, ущипнул себя за руку, сделав вывод о том, что боль была реальна и он не бредил. Однако как описать сцену, развернувшуюся перед ним, Чанбин категорически не знал. Справедливости ради, он был не один, кто не понимал, что происходило. Вернувшиеся в школу слизеринцы, что собрались в той же комнате, сидели по углам небольшими группками, бросали шокированные взгляды в сторону дивана и о чём-то оживлённо шептались. Однако подходить и задавать интересующие вопросы, разумеется, никто не решался. Чанбин мог поставить на кон всё своё состояние, что первый, кто подошёл бы к Чану с бесцеремонными вопросами, полетел бы обратно домой совиной почтой по частям. Юноши перед его глазами, казалось, никогда не были врагами. Если бы Чанбин не знал всю историю от начала до конца (хотя теперь он понимал, что явно пропустил какую-то очень важную часть в середине), то легко предположил бы, что застал очаровательную сцену воссоединившихся после каникул друзей. Чан выглядел вальяжным и расслабленным, лениво перелистывал страницы и улыбался беззаботно и тепло. В нём невозможно было признать человека, чью челюсть сводило судорогой при одном лишь упоминании полукровки и чья рука не тянулась к волшебной палочке, стоило белокурой макушке появиться в зоне видимости. С Хван Хёнджином было точно так же. Чанбин не могу сказать точно, на кого смотрел в тот момент, но точно не на замкнутого, необщительного и отверженного другими студентами юношу. Теперь на его вечно холодном и скучающем лице расцвела тёплая улыбка, его заливистый смех эхом отражался от стен гостиной, и пускай в его осанке и твёрдой выправке плеч узнавались привычные гордость и достоинство, он казался живым. Нормальным. Почти обычным студентом — если вынести за скобки его нечеловеческую красоту. Стоя нелепым истуканом посреди огромной комнаты и со стороны наблюдая теперь за двумя когда-то бывшими врагами, Чанбину казалось, что всё, что случилось до этого, было десятки жизней назад. Отчасти, это была правда. — Чанбин! — Чан, наконец, заметил оцепеневшего друга и, переложив комикс на колени Хёнджину, в два шага преодолел разделявшее их расстояние. Оказавшись прижатым к крепкой груди и ощутив порывистые объятия, Чанбин как будто пришёл в себя. — Скажи честно, тебя заколдовали? — он с тревогой заглянул другу в глаза и обеими руками схватил его за плечи, легонько встряхивая. — Ты ел что-нибудь странное из чужих рук? Чан посмотрел на него, как на полоумного, и в его взгляде сверкнула взаимная тревога. — Что? — он окинул Чанбина с ног до головы на предмет внешних повреждений, в результате которого тот мог мыслить и говорить несвязно. — Ты о чём? Что-то случилось? Лицо друга приняло выражение близкое к панике, и он затряс старосту более ощутимо. — Ты. Сидишь. С Хван Хёнджином, — в каком-то ужасе прошептал Чанбин, видимо, стараясь, чтобы его слова не дошли до чужих ушей. — Ты нездоров или как это объяснить? У Чана заняло несколько секунд, чтобы осознать слова лучшего друга и восстановить примерный ход мысли, который привёл того к идее о том, что староста был заколдован. Бан Чан рассмеялся, мягко снимая чужие руки со своих плеч и пожимая их в попытке убедить, что всё в порядке. — Со мной всё прекрасно, но мы вроде как поладили, — просто ответил Чан, пожимая плечами и мягко улыбаясь. — Какого Мерлина?.. — Чанбин всё ещё выглядел напуганным, растерянным и озабоченным. — Ты шутишь надо мной? Это какой-то новый изощрённый розыгрыш? Он слышал, как с дивана тихо хмыкнул Хёнджин. — Я не шучу, — староста подхватил Чанбина под локоть, напоследок обернувшись в сторону дивана и ободряюще кивнув Хёнджину, и повёл друга в сторону спален. — Мы вынужденно тусовались здесь вдвоём две недели и, кажется, нашли общий язык. Ну, типа того. Проходя мимо однокашников, которые буквально превратились в слух, пытаясь выцепить из их разговора хоть какие-то детали, оба юноши по привычке замолчали и изобразили на лицах полную невозмутимость и незаинтересованность. Как будто Чанбин не умирал от желания закатить истерику, как будто Чану не было что скрывать от посторонних. — Так ты серьёзно? — как только они зашли на лестницу, ведущую в сторону комнат, Чанбин остановился и повернулся к другу, всё ещё очень внимательно вглядываясь в его лицо. — Абсолютно, — Чан утвердительно кивнул, улыбаясь светло и искренне. — Он помог мне разобраться с трансформирующими зельями. Кстати, представь, мы поняли, в чём была проблема! Чанбин смотрел на Бан Чана очень внимательно, словно не до конца веря, что всё происходило по-настоящему. Его глаза бегали, пытаясь зацепиться на лице Чана за какой-то признак того, что это всё большая шутка. Но ничего — староста был совершенно честен. Как только эта мысль осела в мозгу Чанбина, его лицо приняло выражение полной готовности стебать друга до скончания веков. — Так-так, — многозначительно протянул он, продолжив подниматься в комнату. — Значит, у тебя теперь новый лучший друг? Чан, последовавший за ним, закатил глаза. — Ну не до такой же степени. Ты мой лучший друг, и ничто этого не изменит. Чанбин одобрительно кивнул. — Может, тогда он теперь просто твой друг? — К собственному удивлению эта мысль не вызывала в нём ненависти, хотя речь шла про Хван Хёджина — волшебника, которого Чанбин не любил примерно никогда. Чан задумался. Он не пытался размышлять об этом раньше, но поставленный ребром, вопрос показался слишком сложным, чтобы дать на него однозначный ответ. — Я не знаю, и да, и нет? — проговорил он медленно. — Это немногое другое. — Какое такое «другое»? — Чанбин фыркнул. — Он теперь будет с нами тусоваться? — Не знаю, если захочет, — Чан пожал плечами. Он выглядел озадаченным и неуверенным в ответах, которые давал, — возможно, впервые в жизни. Чанбин тихонько рассмеялся. Он был единственным, кто видел слабости Чана, его провалы и неудачи, но эта странная растерянность, которую Бин наблюдал впервые, казалась умилительной и уморительной одновременно. — Если да, значит, он теперь твой друг, — он снова остановился и обернулся к Чану. — Что ещё вы делали на каникулах? — Ничего особенного, — Чан старался припомнить. — Ходили в Хогсмид, варили зелья, я помогал ему присматривать за мандрагорами… — Мандрагорами?! О, Мерлин, — Чанбин улыбнулся своей фирменной гаденькой улыбкой «я знаю, что вы делали прошлым летом» и приложил ладонь ко лбу, прикрывая глаза. — «Другое». Понятно. — Что? — Чан смотрел на него растерянно, пытаясь понять, что сказал не так. — Ничего, — Чанбин вернул себе невозмутимое выражение лица, подхватил старосту под локоть и потащил в их общую комнату. — Расскажи лучше, что там было с зельями? Когда школа вернулась с каникул, тихая война, тянувшаяся годы, была окончена. Теперь по сарафанному радио передавали слухи о возможных причинах примирения и о том, почему Бан Чан и Хван Хёнджин улыбаются всякий раз, когда смотрят друг на друга, сидя по разные стороны факультетского стола. В ответ на это Чанбин гаденько хихикал. Бан Чан молчал. Хван Хёнджин, как всегда, делал вид, что не слышит чужих пересудов.