О веселых ветрах и Мостах Времени

— Нет. Волны, совершенно по-собачьи облизывающие мои пятки, и те, кажется, на секунду замирают, пытаясь понять, не им ли это "нет" адресовано. А то как же, раз уж такой серьезный дядя запрещает лизать пятки, кто мы такие, чтобы продолжать это делать. Впрочем, внимание этого самого серьезного дяди волн совершенно не касается, и они, пузырясь от облегчения, продолжают свое нехитрое занятие. — Если я скажу, что уже это сделал, ты предпочтешь меня пожарить или запечь? Я мог бы принести отличных соусов, выклянчать у Кимпы на радость Джуффину. Уж он-то знает толк в человечине средней прожарки. — Макс. — Острый соус по шиншийскому рецепту или кислый по иррашийскому из невыговаривемой цветущей пакости? Я его пробовал однажды, лицо перекашивает так, что мать родная не узнает, но с мясом, кажется, он даже ничего. А если учитывать некоторые свидетельства, человечина еще и сладкая... Во внимательных, серьезных глазах выспыхивает искра эмоции где-то между "я тебя придушу" и "если твоя болтовня — это единственный способ продолжать дышать и не исчезать в небытие под крылом Вечности, то так и быть, можешь продолжать трещать". На секунду во мне даже попискивает совесть и заставляет потупить взгляд в обласканные морем пятки, но влияние ее, как и всегда, действует на меня скорее как вдохновение — только что полнота эмоций не давала вздохнуть, а через секунду уже даже жить можно. Так что я снова поднимаю взгляд и продолжаю: — Ну правда, Шурф, что ты так смотришь. Я же цел, специально проверил, пальцы пересчитал и волосы причесал, значит, они на месте. И что, что такие приключения Джуффин называет "путешествиями в один конец" . Я-то этого не слышал, вот и взял обратный билет по рассеянности! Будто ты не знаешь, как у меня это бывает. Мне кажется, я долго проторчал в Тихом Городе только из-за того, что наш милосердный шеф посчитал нужным сообщить, что из этого места выбраться невозможно. — Макс, помолчи, — Шурф выдыхает, словно с самого начала нашей встречи здесь не дышал вовсе. Или дышал на такой немыслимо долгий счет, что я где-то на сорока сбился. Он перестает сверлить меня своими ясными серым глазами и переводит их на горизонт, пытаясь собраться с мыслями. Я прекрасно осведомлен, что мой друг склонен считать мою сохранность абсолютной гарантией своего душевного равновесия, но каждый раз искренне недоумеваю, чего это он так переживает — ну вышел сухим из воды, ну и что, что это невозможно, я разве очень похож на человека, которому есть дело до разницы между возможным и невозможным, сбывшимся и несбывшимся? На человека? По ощущением я скорее такая специальная субстанция с напрочь отбитым инстиктом самосохранения, которая лезет в самую глубокую задницу Вечности, только чтобы уточнить режим работы и проверить, не откусит ли она голову от плохого настроения. Сэра Шурфа это неотъемлимое свойство моего организма приводит в суеверный ужас каждый раз, хотя за столько лет пора было бы привыкнуть. Но он, кажется, не привыкнет к этому никогда. — Почему ты это сделал? У тебя тогда было дело? Он наконец нарушает тишину, и снова смотрит на меня внимательно и даже, кажется, немного растерянно. От той задорной искры во взгляде не осталось и следа, видимо, Шурф как следует абстрагировался от моего чесания языком и все же взял на себя труд обдумать произошедшее вместо меня. А мне — ответить нечего, остается только пожать плечами. Как еще объяснить путешествие по Мосту Времени в будущее без надежного маяка, встречающего тогда? Мне было интересно. Вся моя сущность, веселая и безбашенная, требовала чего-нибудь эдакого. А еще, конечно, хотелось поглядеть на Ехо несколько тысячелетий спустя. И с ужасом не обнаружить там ни Шурфа, ни Джуффина, ни себя. Сказать, что меня тогда охватила паника — не сказать ничего. Вершители имеют свойство умирать навсегда, и вся моя природа вопила в ужасе от мысли, что отведено мне меньше тысячи лет, оскорбительно мало и кошмарно несправдливо, что уж говорить о Шурфе, чье могущество прямым текстом заявляло Вечности, что не отдаст ей своего носителя никогда. За Джуффина я как раз был абсолютно спокоен — он к тому времени наверняка нашел себе занятие интереснее, чем присматривать за не в меру беззаботными и счастливыми столичными жителями. —  Я хотел посмотреть. А с леди Сотофой, при всем желании, не договоришься о рандеву в беседке через пару тысяч лет. Ты же ее знаешь. — Учитывая то, что я знаю о тебе, сейчас тебе этот риск тем не менее кажется оправданным? Я против воли расплываюсь в мечтательной улыбке, из таких, которые сияют не светом, но чистой силой и счатьем, и даже Шурфа, кажется, пронимает. Он так же чувствителен к чужому могуществу, как я сам, и наверняка ощущает, как полегчал густой воздух, а искры ласково защекатали кожу. Тогда я метался и паниковал ровно до тех пор, пока не вспомнил, что мы с Шурфом, вообще-то, избранники Хумгата, и, вполне вероятно, оба сейчас где-то шляемся, потому что Мир Стержня, конечно, лучшее из мест, но забывать о других реальностях, материальных и не очень, сбывшихся и новорожденных, было бы совершенно несправдливо. Будь у Хумгата руки, он бы, вероятно, надавал оплеух умникам, решившим, что одной реальности с них достаточно. Так что, не медля, я шагнул в Коридор Между Мирами, ощутив знакомый восторг и звон всей моей отмененной, неовещественной сущности, и позволил одной из ярких искр утащить меня к себе, обнимающей, как мать обнимает новорожденного сына. Надо сказать, о временных парадоксах я не вспомнил, вероятно, только потому и остался цел, когда оказался в мире бесконечных полей, причудливых, похожих на рожки мороженого, деревьев и ярких фермерских домиков. Я совершенно точно чувствовал свое и Шурфово присутствие здесь, ощущения, конечно, очень своеобразные, кажется, я за эти пару тысяч лет не просто вошел в пик своей силы, а стал ей. Задорный ветер, теплый, будто принесший счастье южного моря, в подтверждение моих слов по-мальчишески толкнул меня под зад, заставляя свалиться на колени. Еще один ветер, куда более вдумчивый, ледяной, как небытие, оправил мое лоохи, чтобы оно не перемазалось в оказавшейся совсем рядом луже грязи. Понимание осенило меня, и моя улыбка, кажется, могла бы заменить этому Миру целых три солнца, которые были в его распоряжении. Ветры плутали между редких деревьев, гладили траву и обнимали облака, исполненные чистой, ясной, как утренне небо силой, счастливой, веселой и легкомысленной. Мир пел, стрекотал и мурчал одновременно от того, как они наполняли его своим озорством и интересом, а одна единственная леди, что была у ближайшего домика, весело смеялась и скакала, выпуская из рук причудливой формы листья, которые, наверное, должны были стать ингридиентами для ее будущего ужина, но какая разница, когда рядом оказались такие невероятные незнакомцы? И я смеялся вместе с ней. Мост Времени никогда не дает однозначного ответа, какое из миллиона будущих непременно сбудется, и узелок судеб, в котором я оказался, был просто самым толстым и красивым. Неверное, это означало, что Вечность надо связать по рукам и ногам, и даже если таковых нет, выдумать их для нее; и не дать ей взять свое. Ничем не примечательная задачка из разряда невозможных, которыми я увлекаюсь так же, как Базилио своими головоломками и математикой — самозабвенно. — Оправданным — не то слово, Шурф. — Даже не думай рассказывать мне, что именно ты там видел. Если тебя не разорвало на части от одного только этого знания — это не означает, что это не произойдет с кем-то вроде меня. — Вроде тебя? — Человеком, Макс. Я с удовольствием расхохотался. Если Шурф начинает надо мной откровенно издеваться, значит, все хорошо, и всегда будет. Мой друг улыбается, обнимает меня за плечи, разделяет эту вдохновенную уверенность на двоих, чтобы меня не разорвало, и каким-то образом знает абсолютно все. Святой человек. Мы обязательно когда-нибудь станем веселыми ветрами, а Вечность может удавиться от досады. Не будь я Вершитель.