Билет в один конец

Возвращаясь в Токио после возрождения, Такасуги рассчитывал на несколько иной приём. Отстроившийся посвежевший город встретил его пёстрой людской толпой, утомительным гомоном и упорно ползущим вперёд прогрессом. Ёрозуя выглядела такой же, как и всегда – привычный фасад, вывеска, разве что заигравшая новыми красками вместо полузатёртых, шум из бара Отосэ. Вечер окрашивал улицу и дома в лиловый, вдалеке настойчиво и нелепо мигали неоновые баннеры с какой-то скучной рекламой. Такасуги поднялся на второй этаж и закурил. Гинтоки выполз наружу, когда Такасуги успел вытряхнуть и заново набить трубку и несколько заскучать. – Йо, – поздоровался он, обернувшись, вполне готовый отхватить по лицу – способы выражения привязанности у Гинтоки всегда были немного варварскими. Но тот лишь посмотрел сквозь и сунул палец в ухо. Вид у него был неважным: юката казалась пожёванной, один сапог куда-то запропастился, а на голове смело можно было вить гнездо: мусора там хватило бы на целую птичью стайку. Картина "Гинтоки и его лучший приятель “похмелье"", холст, масло. Такасуги хмыкнул и с сожалением спрятал трубку в рукав. – Что ты тут забыл? – поинтересовался Гинтоки угрюмо. – Расскажу, когда проспишься, – сказал Такасуги и пихнул его внутрь, захлопывая за собой дверь. – Где остальные? Гинтоки рассеянно огляделся по сторонам. – Где-то, – ответил он по-прежнему нелюбезно. Такасуги пытался навскидку прикинуть, не разнесут ли они весь дом, попытайся он засунуть Гинтоки под душ – желательно ледяной, – и остановился на отметке между "совсем" и "почти совсем". – Не хочешь освежиться? – спросил он нейтрально. – У тебя в волосах половина парка и четверть ближайшей к лавочке мусорки. Гинтоки снял с чёлки обёртку какой-то конфеты и завис, разглядывая её в полумраке. Впрочем, если подумать, Ёрозуе было не привыкать к ремонтам. В этот раз Такасуги даже согласен был за него заплатить. Но Гинтоки, круто развернувшись на пятках, проследовал в ванную безо всякого принуждения. Сапог он, правда, так и не снял. Минут через двадцать он вернулся оттуда в одних штанах, умывшийся, посвежевший и с мокрой головой. Замер у дивана, на котором полулежал Такасуги, и с заминкой моргнул. – Я тебя вижу. Тот только вздохнул. – Да ну. Я тебя тоже. Привет, Гинтоки. На лице Гинтоки неспешно сменялись выражения: "Фигасебе", "Для покойничка ты хорошо сохранился", "Свежо выглядишь, Зомбисуги", "Какого хрена", "Пить надо меньше, но лень". – А глаз откуда? – спросил он наконец. – Сам вырастил, – с исключительной серьёзностью поведал ему Такасуги. Гинтоки задумчиво пожевал губу, глянул в окно, потом на коробку телевизора в углу и, махнув, пошёл на кухню. Коробка холодного клубничного молока немного прочистила ему мозги, оставив шикарные розовые усы над верхней губой. – Утрись, – хмыкнул Такасуги. – Что сказал бы Зура. – Что ты мудак, террорист и бесчестный динамщик, – не подвёл Гинтоки. – Новости устарели. Я чист, как слеза младенца. Смерть отпускает все грехи, Гинтоки, ты разве не слышал? Он даже не знал, зачем подначивает; видимо, по старой привычке. Гинтоки, тут же подобравшийся, гневно засверкал глазами – вместе с усами выглядело очаровательно. – В прошлый раз мы отложили этот разговор, – сердито напомнил он, – но теперь тебе придётся ответить за все злодеяния. – Да, Тацума мне рассказывал, – Такасуги постучал пальцем по губам. – Одно злодеяние Такасуги, два злодеяния Такасуги... Гинтоки мотнул головой и покачнулся, а потом, недолго думая, приземлился ему на колени. – Так не сбежишь, – уверенно сказал он, вцепившись ему в плечи. Прежде его лица было почти не видно в сумерках, но теперь, оказавшись в круге света от лампы, он показался Такасуги совсем уставшим. – Такой логичный, – восхитился Такасуги и с трудом сдержал привычную кривую усмешку. – Конечно, Гинтоки, я пришёл к тебе с того света, чтобы сбежать. – Ты мог бы, – с бараньим упрямством стоял на своём Гинтоки, но наконец утёр запястьем лицо. С кончиков его волос срывались капли и падали на широкие бледные плечи, покрытые шрамами. У самого Такасуги не осталось ни одного, и теперь, так близко к Гинтоки, он об этом жалел. Словно на одном из них сохранилась карта их жизни, а другой её упустил. Гинтоки принял его молчание за насмешку пополам с согласием и вцепился в него только крепче. Свёл глаза к переносице, усиленно размышляя, и вдруг подпрыгнул, едва не отбив Такасуги самое дорогое. – Знаю! – поделился он озарением. – Всё знаю! – С каких это пор, – не смог смолчать Такасуги и получил подзатыльник. – Моя задача, как хорошего друга, тебя наказать. Такасуги заржал и похлопал его по колену. – Пойди проспись, – посоветовал он миролюбиво, но Гинтоки было не сбить. Он поднял палец вверх и заявил. – Я тебя накажу. Такасуги терпеливо посмотрел на него, как на скорбного умом, но ничего не сказал. Угадать, к чему прицепится буйная фантазия похмельного Гинтоки и куда уведёт, было невозможно; проще было сдаться и плыть по течению. – Накажешь, – согласился он, изо всех сил стараясь не улыбаться. – Вот поспишь и обязательно накажешь. – Накажу, – повторил Гинтоки сурово, а потом в его пустой голове что-то щёлкнуло. Взгляд его стал тёмным и изучающим, оценивающе пополз по лицу ниже – на горло и распахнутый ворот. – Расплата будет страшна. Оптом за всё. – Вот не пойму, – задумчиво поинтересовался Такасуги и стёр капли с его плеча. – Ты щедрый или просто ленивый. – Буду повторять, пока не исправишься, – Гинтоки вдруг ткнулся губами в ухо и прошептал: видимо рассчитывая, что с близкого расстояния его угрозы наконец зазвучат пугающе. – Так накажу, что сидеть не сможешь. Такасуги, хмыкнув, сбросил его с себя. – Хотел бы я на это посмотреть, – произнёс он почти с сожалением и погладил Гинтоки, сидящего на полу и осоловело трясущего головой, по щеке. Тот опёрся на его колени и с кряхтением встал. – Пошли, – велел он. – Посмотришь. В спальне горел яркий свет. Расстеленный футон призывно белел свежими простынями и откинутым вбок одеялом. Гинтоки плюхнулся на него и завозился с ширинкой, непрестанно бубня: – Так накажу, что имени своего помнить не будешь, тебе это наказание на всю жизнь запомнится... Он успел подгрести под голову подушку и стащить штаны до середины бедра, прежде чем произошло то, чего Такасуги ожидал с самого начала: раздразнив своими нелепыми фантазиями и мутными обещаниями, этот придурок просто взял и уснул. Такасуги хмыкнул, разглядывая его весёленькие розовые трусы. – Ты уже моё наказание, Гинтоки, – признался он в пустоту. Гинтоки согласно захрапел. Такасуги опустился на колени и стащил с него одинокий сапог и штаны, разумеется, получив пяткой по колену. – Упрямый, как баран, и брыкаешься не лучше, – заметил он, похлопав его по лодыжке. В планах был долгий душ, какой-никакой ужин и сон на второй подушке. Подумав, он выдернул из-под Гинтоки одеяло и бросил его в углу. – Иначе всё под себя подгребёшь, – сказал он и выключил свет. Утро оказалось таким привычным, будто они никогда не уходили с войны и из одной проклятой палатки: Гинтоки вместо подушки сопел, уткнувшись ему между лопаток, а одеяло едва закрывало бок. Такасуги вздохнул. Гинтоки, разбуженный движением, поморгал – ресницы щекотно поскребли кожу – и недоверчиво потыкал его под рёбра. – Это что такое? – уточнил он. – Я, – веско ответил Такасуги и перевернулся на спину. – Доброе утро. – Э, – глубокомысленно выдал Гинтоки и затих. Такасуги потянулся и потёр лицо. – Спишь ты по-прежнему ужасно, – заметил он, закидывая руку под голову. Гинтоки приподнялся, оперевшись на локоть, и то жмурился, то снова открывал глаза, но картинка перед ним всё не менялась. Такасуги пихнул его ногой. – Иди готовь завтрак. – Спит в моей постели и ещё и командует, – возмутился Гинтоки, оживая. Такасуги ухмыльнулся. – А то. Они мирно провели день, дрейфуя на орбитах друг друга. Такасуги оставлял шанс переварить своё воскрешение, а Гинтоки то подходил ближе, то отстранялся, не переставая сверлить его взглядом. Вечером Такасуги выбрался в бар внизу и попросил бутылку сакэ. Старуха за стойкой смерила его цепким взглядом и выдала сразу четыре. – Будете горланить – спущу собак, – пообещала она, выдохнув дым в его сторону. Такасуги ухмыльнулся и, проглотив “кошек”, посмотрел в потолок. – Надеюсь, обойдётся без крайних мер. На шорох открываемой двери Гинтоки вскинулся, но увидев в руках Такасуги бутылки, просветлел лицом. – За моё возвращение, – с насмешкой постановил Такасуги, опускаясь напротив, и Гинтоки хлопнул в ладоши. – И за твою изворотливость. – Вчера ты её осуждал, – припомнил Такасуги, но Гинтоки лишь отмахнулся. – И ещё не раз осужу, – пробормотал он поверх пиалы. Кадык дёрнулся, когда он сделал глоток, под кожей напряглись жилы. Такасуги прокрутил свою опустевшую пиалу в руках. Вид у Гинтоки был такой, словно он не хочет ни с кем разговаривать. Что ж, у него было право: не каждый день старые товарищи восстают из мёртвых. На стороне Такасуги же были собственное упрямство и время, наконец ничем не ограниченное. Они пили, так и не включив свет, в углу едва слышно бубнил телевизор. Когда Такасуги обернулся, то обнаружил там танцевальное шоу: девочки, блёстки, короткие юбки. А Гинтоки, первый любитель с умным видом попялиться на женские ножки, даже ни разу не покосился в ту сторону. – Дыру во мне прожжёшь, – беззлобно ухмыльнулся Такасуги, и Гинтоки вздрогнул. – Нужен ты мне, – буркнул он и с упрямым выражением уставился в угол. Такасуги выкурил трубку и расслабленно откинулся на спинку дивана. Отблески экрана ложились холодными голубыми узорами поверх темноты, вспыхивали светом и гасли. Когда горячее тяжёлое тело опустилось на колени – точно так же, как и вчера, – он не удивился и даже не дёрнулся. Гинтоки вжался лицом ему в шею и замер, вдыхая так глубоко, словно до сих пор ничему не верил – ни единому органу чувств. – Если наказание заключается в том, чтобы отсидеть мне все ноги, то придумай что-нибудь получше, – посоветовал Такасуги с усмешкой. Гинтоки хмыкнул и отстранился, дёрнул его за волосы, притягивая к себе. – Ты представить себе не можешь, на что способна моя фантазия, – взгляд у него горячечным, бешеным, а на скулах цвели алые пятна. Он был так пьян, что его уже не надо было дразнить. Но всё равно хотелось, так же, как и всегда. – Вчера она у тебя тоже прекрасно работала, – напомнил Такасуги. Толкнулся языком в щёку и едва не рассмеялся, когда Гинтоки вспыхнул. – Но до дела так и не дошло. – Ты нарываешься, – процедил тот. Стиснул пряди в кулаке ещё крепче, заставляя выгнуть шею, и неожиданно для себя зевнул. – Спокойной ночи, Гинтоки, – с насмешкой сказал Такасуги и вырубил его, не испытывая ни малейшего сожаления. Раздевая его в спальне и укладывая в постель, он чувствовал себя одновременно привычно и странно: тело Гинтоки так изменилось за эти прошедшие годы. Стало шире и суше, обросло историей, раскиданной на коже метками, шрамами, обзавелось куда более крупными мышцами. Но что-то осталось прежним: одеяло оно подмяло под себя с такой скоростью, что Такасуги не успел урвать и угла. Он тихо рассмеялся и, потрепав Гинтоки по волосам, вернулся в зал. Шоу было интересным, а у него оставался ещё целый кисет табака и пол-бутылки сакэ. История повторялась раз за разом: они проводили вместе тихие дни, бродили по парку, глядя как желтеют пережжённые солнцем листья; по улицам Кабуки-чо; пили, соприкасаясь плечами, во всех мало-мальски неприличных закусочных; ели и спали в одной постели, но почти не разговаривали. Ночами Гинтоки, лихорадочно касаясь его, шипел и угрожал наказанием и жестокой расплатой, но каждый раз отрубался, едва голова касалась подушки. Всё начинало напоминать день сурка. – Куда ты собрался? – неприязненно поинтересовался Гинтоки. На нём был замечательный фартук, в котором он мыл посуду – жёлтый, с котятами. Такасуги скользнул взглядом от его предплечий, блестящих от воды, к кускам пены от моющего средства на чёлке, и неспешно обулся. – Пойду прогуляюсь, – сказал он небрежно. – Хочу заглянуть в пару старых мест. Лицо Гинтоки заострилось и стало попросту страшным, а взгляд потемнел. – Один, – сухо произнёс он, даже не спрашивая. Такасуги прислонился плечом к стене и выгнул бровь. – Мы вроде не сиамские близнецы. Или я чего-то не знаю? Гинтоки, молча отвернувшись, пошёл обратно на кухню. Вода зашумела, будто её открыли на полную, раздался звон посуды и удар металла о металл: как если бы в раковину с размаху уронили кастрюлю. Такасуги тихо прикрыл за собой дверь. Ночной город очаровывал: по воде плыли свечи, в переулках горели бумажные фонари. Сворачивались лавки, закрывались двери, из баров раздавались нестройные песни и пьяный хохот. Девушка в круге света улыбалась прохожим и с поклоном протягивала им флаеры, и что-то в ней казалось смутно знакомым. – Йо, – поздоровался Такасуги насмешливо. Медленно наполнил трубку и обхватил губами мундштук. Взгляд Зуры прожёг до самых костей. – Не рад меня видеть? – уточнил Такасуги, выпуская дым в небо. Зура вздохнул. – Конечно, рад, – но лицо у него оставалось замкнутым. Ветер ворошил его собранные в хвост волосы и рукава кимоно. На миг кольнуло сожалением, – старым, как ноющая на погоду детская травма, – и отпустило. – Я тоже рад тебя видеть, – сказал Такасуги и вытряхнул трубку. Крошки табака тут же закружились и улетели прочь. Зура вдруг расслабился, как-то разом. Флаеры вырвались из его рук и унеслись вниз по улице, когда он обнял его – каким-то отчаянным, почти недоверчивым рывком. – Одного Тацуму моё появление ничуть не удивило, – рассмеялся Такасуги и заправил ему за ухо выбившуюся из хвоста прядь. – Удивило, – сдал того Зура. Прижался к его щеке своей – тёплой и накрашенной – и отстранился, заглядывая в глаза. – Вытри хоть, – фыркнул Такасуги, чувствуя на коже след от его макияжа. – Гинтоки взбесится, если увидит. Зура приподнял брови. – Странно, что он вообще выпустил тебя из виду. Такасуги посмотрел на небо: звёзды, бесконечные звёзды, видимые даже сквозь огни. – Да. Мне тоже. – Думаю, тебе стоит быть не здесь, – мудро заметил Зура. Стряхнул пудру с его щеки и легко хлопнул по ней ладонью. – Попробуй ещё раз умереть, и я из-под земли тебя достану. – Звучит ужасно, – усмехнулся он. – Хорошо, что в первый раз я выбрал кремацию. Зура снова обнял его, так сильно, что затрещали рёбра. – Проваливай, – велел он сердито. – Найдёшь меня, как одумаешься. Такасуги выскользнул из его рук и помахал на прощание. – Тацума скоро прилетит, – прокричал Зура вслед. – Только попробуйте пропасть, вы двое. – Куда мы теперь можем пропасть, – пробормотал Такасуги себе под нос. В горле першило от дыма, но он снова закурил, даже не подумав прибавить шаг. Дом Гинтоки встретил его тишиной, мягкой, как тёплая постель после горячего душа. Такасуги на мгновение прислонился затылком к двери – и встряхнулся. Он никогда не бросал дела на полпути, даже если очень хотел, и не собирался начинать сейчас. В спальне было темно: лишь далёкий свет вывесок заглядывал в окно неяркими бликами. Гинтоки, привычно завернувшись в одеяло, лежал на футоне, но Такасуги знал, что тот не спит. Он скинул юкату, опустился рядом и выдохнул. Простыни приятно касались кожи, а по полу стелился тёплый воздух, свежий после спавшей жары. Гинтоки молчал и молчал. – Не хочешь поделиться одеялом? – спросил Такасуги наконец. Странно, но сегодня именно ему хотелось спать, задержав мгновение – растянув его, как эластичную ленту. Спать и чувствовать горячее дыхание у затылка, руку, переброшенную через живот, тепло и покой. Гинтоки же, откинув одеяло прочь, перекатился на бок – достаточно близко, чтобы видеть, но недостаточно, чтобы коснуться. Его взгляд раскалённым лезвием тёк по коже. Такасуги повернул к нему голову и протянул руку. – Или решись на что-то, или снова сделай вид, что я тебе всего лишь приснился. Гинтоки вздрогнул, а потом рванул к нему, безжалостный, как волна прибоя, и накрыл собой. Они схлестнулись, цепляясь друг за друга; губы горели и воздуха не хватало, будто их и в самом деле зашвырнуло глубоко под воду, и та теперь давила тяжестью, обещая превратить их в ничто. Но даже сквозь толщу вдалеке брезжил свет. – Слабенькое выдалось наказание, – поделился Такасуги, закуривая. За окном неохотно вставало солнце, раскрашивая небо в пастель. Гинтоки, подпихнув под спину подушки и свёрнутое в ком одеяло, прижимал его к себе, как прилипчивый спрут, и сыто, довольно вздыхал. – Всё потому, что я добрее, чем ты, – фыркнул он в ответ. – Ты бы на моём месте... – О, нет, – усмехнулся Такасуги и похлопал его по бедру. А потом сжал, чувствуя под пальцами горячую, влажную от испарины кожу и твёрдую мышцу. – Я бы не стал наказывать тебя такими глупостями. Я бы изводил тебя так долго, что ты забыл бы своё имя, Гинтоки, пока ты не начал бы молить о пощаде. А уже потом сделал так, чтобы ты не смог сидеть неделю – да и не захотел. Гинтоки помолчал. Ладонью он размеренно поглаживал его грудь, просто и безыскусно наслаждаясь касаниями, а сам зачастил: – Эй, а я точно ни в чём перед тобой не провинился? Ну там, ты знаешь, что-то у тебя позаимствовал и не вернул? Сожрал любимую рыбку? Или это про дневник? Уронил тебя в реку? Что же ещё было... Такасуги повернул голову и коснулся губами его подбородка. – Если подумать, Гинтоки, я могу найти множество поводов. Хочешь, чтобы нашёл? Его согласие твёрдо и уверенно упиралось в предплечье, но Гинтоки должен был произнести это вслух. Вместо этого тот бережно вынул из его пальцев трубку и, сделав глубокую затяжку, вывернул остатки табака в пепельницу. Сполз пониже, вжимаясь щекой в плечо, и предложил, пялясь на его рот: – Давай я ещё разочек накажу тебя, а потом ты меня, идёт? – Жадничать плохо, – наставительно поведал Такасуги и медленно обвёл языком его губы. – Дразнить – тоже, – хрипло ответил Гинтоки. Ему на лицо упал юркий солнечный луч, делая совсем молодым и беспечным, таким красивым, что было больно – даже спустя столько лет. Такасуги мягко фыркнул. – Это было приглашение. Но куда тебе понимать такие тонкости. – Потом пойму, – решительно сказал Гинтоки и заскользил вниз, оставляя на пути метки, чтобы точно вернуться обратно. – Начнёшь наказывать – заодно и объяснишь. – Не займёшься делом – не стану, – пообещал Такасуги так серьёзно, как смог, когда губы горячо и сладко коснулись бедра. Что ж, иногда, совсем редко, Гинтоки был на диво понятливым. А наказывал и вовсе так, что хотелось всё повторить – даже если не сложилось. Ни с искуплением, ни с виной. – Засчитаем сразу за три попытки, – произнёс Такасуги, едва смог отдышаться. – Вне очереди. Гинтоки, бесцеремонно развалившийся на нём сверху, развеселился. – Одно злодеяние Такасуги, два злодеяния Такасуги… – напомнил он и пригладил его влажные волосы. – У меня фора. – А я-то думал беспринципность, – ухмыльнулся Такасуги и перекатился, подминая его под себя. – А вот у меня – хорошая память. Помнишь, как подставил мне подножку, и я полетел в овраг прямо с вершины холма? И поцеловал Гинтоки, так глубоко, чтобы в его кудрявой голове не осталось ни одной лишней мысли. – Минуточку, – возмутился тот, едва снова смог говорить. – Это было слишком давно! – А это ты не оговорил, – напомнил Такасуги насмешливо и с силой огладил его бёдра. – Придётся ответить за всё. – Я обещал осудить твою изворотливость? – пожаловался Гинтоки в потолок; его дыхание сорвалось, а пальцы вцепились в волосы на затылке до боли. – Так вот, я её осуждаю. Прямо сейчас осуждаю, слышишь? Такасуги оторвался от своего занятия и медленно, недобро улыбнулся. – Точно хочешь, чтобы я прямо сейчас тебя слушал, а, Гинтоки? Тот посмотрел на него, распятый между желанием потрындеть и потрахаться, и со стоном откинул голову назад. – Я на такое не подписывался, – громко сообщил он потолку. – Не… под… Такасуги утешающе погладил его по лодыжке. Типичный Гинтоки: гениальные планы, идиотские провалы, чудовищная недальновидность и невыносимое количество болтовни. Всё, ради чего стоило возвращаться. Пусть и прямиком с того света.