Из любого ада

Сон был похож на отлив. Вода накатывала, накрывала тёплой волной, с каждым разом отодвигаясь всё дальше. Под рукой тоже было тёплое – тёплое, кучерявое и знакомое. Такасуги вплёл в него пальцы, погладил. Потом открыл глаза. Рядом никого не было. Присутствие Тацумы сложно было с чем-то спутать – даже во сне тот умудрялся доставлять неприятности: крутиться, сопеть, громко вздыхать, бормотать что-то и кого-то звать. Закидывать на него руки, ноги, устраиваться своей бестолковой головой на плече. Такасуги не возражал только потому, что встречались они совсем редко. Он медленно повернулся, опасаясь увидеть на подушке крокодила с кудрявой чёлкой; маленького и дружелюбного, но очень голодного медведя или по меньшей мере гориллу – от Тацумы и его сюрпризов можно было ожидать всего, чего угодно – но там оказалась всего ли игрушка в виде приплюснутого ежа. Вместо колючек у него была густая фиолетовая шерсть, вместо глаз – выпуклые стеклянные бусины, а на спине воткнутой торчала записка: “Чтобы ты не скучал, пока меня нет”. Такасуги едва слышно выругался под нос. Записка улетела в ведро, ёж был перемещён подальше к краю постели. Чёртов Тацума. С его способностью ввязываться в неприятности он мог с одинаковой вероятностью торчать в баре внизу, организовывать братание надсмотрщиков и заключённых в ближайшей межгалактической тюрьме и лететь в мешке в трюме работорговцев. Думать об этом не хотелось. Из окна тонкой струёй лился пряный осенний воздух, забиравшийся прохладой под небрежно откинутое одеяло, и золотистый солнечный свет. Из коридора раздался шорох, чей-то испуганный возглас, стук о стену, громкий растерянный смех. Дверь распахнулась, но Такасуги даже не поднял головы. – С вами всё в порядке? – жалостливо спросил женский голос. – Всё отлично, – радостно ответил Тацума громким шёпотом. Потом, словно подумав, добавил. – Доброе утро. В ответ не раздалось ничего. Заскрипели колёса, потом Тацума споткнулся об отсутствующий порог и только после этого наконец закрыл дверь. – Проснулся, значит, – сказал Тацума. – Или снова спишь? – Только не говори, что это завтрак в постель, – фыркнул Такасуги. приподнимаясь на локтях. – Что за грёбаная романтика. Тацума рассмеялся, бросая на кресло шарф и плащ. Рубашка с криво застёгнутыми пуговицами в сочетании с очками выглядела нелепо и так, словно их безмозглый обладатель должен был вот-вот попасть в кадр. Выражение лица Тацумы без труда подсказывало, в фильме какого именно жанра, но прорезавшаяся улыбка смазала впечатление. Внутри заворочалась пряная, как осенний воздух, злость – лёгкая и ненастоящая, ничего общего не имевшая с реальным чувством. Такасуги сел, опираясь спиной на спинку кровати. Одеяло сползло так, что едва прикрывало бёдра, и Тацума послушно скользнул по ним взглядом. – Если бы всё ещё спал, был бы завтрак, – пояснил он, поднимая руки к пуговицам. Манжеты, ничем не удерживаемые, хлопали его по запястьям, а затем и вовсе сползли к локтям. – Нет, не был бы, – бесцветно ответил Такасуги. На лице Тацумы на мгновение прорезалась усмешка, обычно ему несвойственная – жёстче, серьёзнее, как тогда, когда их окружали враги, проходя прямо по трупам расставшихся с жизнью товарищей. Впрочем, эта ситуация была не единственной. – Значит, не был бы, – мирно согласился Тацума. Взялся было за отворот, но Такасуги покачал головой. – Не снимай. А вот против того, чтобы Тацума избавился от штанов, он ничего не имел. – Дует, – пожаловался тот, зябко ёжась и переступая с ноги на ногу. Такасуги молча посмотрел на него, не приглашая и не отталкивая. Идиотом Тацума не был и всё, что ему нужно, мог взять сам. Вот и сейчас: вместо того, чтобы переспрашивать или забираться на кровать с противоположной стороны, он просто опустился рядом, подогнув под себя лодыжку, и потянулся поцеловать. Такасуги легко пихнул его в грудь, наслаждаясь тем, как меняется взгляд поверх стёкол – от знания к растерянности. Потом поднял руку и сдёрнул с него очки. – Теперь-то можно? – голос у Тацумы был такой, словно он искал сочувствия; губы, касавшиеся подбородка – сухими и жёсткими; прикосновения их – несдержанными. – И это, по-твоему, вопрос? – поинтересовался Такасуги, когда тот наконец отпрянул. Они оба тяжело дышали, и было сложно сосредотачиваться на простых вещах. Тацума медленно моргнул, потом улыбнулся. Его ладонь, чуть подрагивающая после долгого упора, легла на живот Такасуги и остановилась, будто решая, куда стоило бы двинуться в первую очередь. От неё кругами расходилось тепло. – Вниз, – подсказал Такасуги, надавливая на запястье. Тацума помотал головой. Пальцы сжались, царапая кожу, и поползли вверх. – Ты получил мой подарок? – Тацума запинался, когда говорил. Глаза у него были тёмные – зрачок заполнил радужку, оставив лишь тонкую синюю кромку по краю. – Я с ним проснулся, – бездумно ответил Такасуги. Ладонь остановилась у сердца, пальцы перекатили сосок, нажали. – Правда? Такасуги приподнялся, вцепляясь в волосы, коротко провёл языком по его губам. – Почти перепутал с тобой, – сообщил он, наклоняя голову. – Не может быть! – возмутился Тацума почему-то шёпотом. Смазанно поцеловал сам, замер, уткнувшись лбом в плечо. От горячего дыхания по коже разбегались мурашки. Но когда Такасуги, выпутавшись из его волос, провёл рукой вниз по спине, он мотнул головой и приподнялся. – Нет, сначала не это. Такасуги сжал зубы. Они придумали это в первую же их встречу – ту, что была уже после Гинтоки и казни, после всего. Такасуги плохо помнил обстоятельства: он злился весь вечер, а Тацума рассказывал нудные истории, глупо смеялся, и его смех ввинчивался в мозг раскалённой иглой. Ни о чём не спрашивал, успевая подливать им обоим, и лишь обеспокоенно косился, когда думал, что Такасуги не видит. “Я потерял один глаз, а не оба”, – хотелось сказать ему, но к тому моменту язык уже заплетался, и Такасуги боялся уронить мысль, так и не донеся. Потом они оказались в одном номере, и шарф Тацумы почему-то мешался, очки съезжали с переносицы, а плащ и вовсе казался неснимаемым. Они с трудом раздевались, не расцепляясь, и Такасуги никак не мог ни понять, не вспомнить, как они пришли к этому, как и зачем. Но язык Тацумы водил по шее, его руки бесстыдно шарили под юкатой, так и оставшейся неразвязанной. И лишь позже, когда страсть успела несколько раз смениться негой, а алкоголь – выветриться, в руку Такасуги толкнулась рукоять ножа. Тацума лежал на животе, подперев подбородок ладонью, и улыбался одними глазами – так, что пробирала дрожь. – Что это? – спросил Такасуги хрипло. – У вас есть история, – произнёс Тацума вдруг. Подполз ближе, прижимаясь щекой к широкому шраму на плече. – Я хочу что-то на память, Шинске. От тебя, я… – он вдруг беспомощно рассмеялся, взъерошил волосы, становясь снова похож на себя. – Пожалуйста. Такасуги сглотнул. Пальцы привычно обхватили рукоять. – Ляг ровно. Тогда и появилась первая надпись. – Я оставлю тебе, – шептал Такасуги, касаясь губами спины чуть выше надрезов, – себя. – Сколько хочешь, – выдохнул Тацума в ответ. Было ли это сиюминутным порывом Такасуги не знал. Всё потеряло значение после первого же касания ножа, после первой же линии. Это было ни на что не похоже – вычерчивать на ком-то иероглифы собственного имени. Вообще ни на что.. Такасуги коснулся его челюсти, приподнимая за подбородок и заглядывая в глаза, но – как и никогда прежде – не увидел в них никакого ответа. – И где он? Тацума коротко поцеловал его и произнёс: – Так ты, значит, спал с моим подарком? Он лёг на бёдра Такасуги, потянулся куда-то к краю постели. Такасуги зашипел сквозь зубы. – Я же уже сказал. Тацума рассмеялся. Ёж, ведомый его рукой, полз по смятой простыни; на стеклянной поверхности его глаз бликовал свет. – Смотри, – сказал Тацума с каким-то детским восторгом. – Он был внутри. Его ладонь скользнула внутрь игрушки – от того, как это выглядело, Такасуги пробрало разом ознобом и жаром – и вынула наружу простой клинок в потёртых ножнах. Тацума положил его на постель и с нежностью погладил рукоять. У него было такое странное лицо: сентиментальность мешалась с восхищением и предвкушением боли, со странной горчащей усталостью. – Уверен, что хочешь? – спросил Такасуги, не отрывая от него глаз. – Шрамы уже никогда не поблёкнут. Он не смог, не успел договорить “А ты мой, с ними или без них, несмотря ни на что, всегда”, потому что Тацума вскинул взгляд и усмехнулся, и в его усмешке таяла колючая тьма. – Мне всё же придётся стянуть рубашку. Такасуги медленно улыбнулся ему и постучал кончиками ногтей по щеке. – Уверен, я это переживу. Это было красиво: то, как ткань съезжала вниз по его плечам, открывая широкую грудь и затвердевшие соски, крепкий пресс и сильные руки. Такасуги наклонился и поцеловал его под ключицами, прихватив кожу зубами. Тацума рвано выдохнул и призрачно коснулся его затылка. Его взгляд из-под ресниц, его припухшие приоткрытые губы и заполошно бьющийся пульс, всё это было слишком. – Ляг на живот, – сказал Такасуги. Одеяло сползло совсем, оставляя его неприкрытым и обнажённым. В глазах Тацумы плеснуло желанием – совершенно однозначным – наклониться и обхватить член ртом, пропуская его до самого горла, и Такасуги положил ладонь ему на шею. Не подталкивая и не направляя, давая выбрать самому.Тацума плотно сомкнул веки и упал лицом в постель, оставляя на виду мощную спину, на которой, вопреки тем его старым словам, и без имени Такасуги вдосталь хватало шрамов. Такасуги наклонился и неторопливо обвёл языком самые крупные, придавив поясницу Тацумы к постели. У того дрожали бёдра, а кулаки, крепко сжавшие простыни, побелели от напряжения. – Дыши, – посоветовал Такасуги, с нажимом прослеживая ногтями каждый его позвонок. Тацума свёл лопатки, приподняв голову, и застыл неподвижно, едва стоило отнять руку. – Продолжай, – попросил он, c видимым усилием заставив себя расслабиться. – Я не буду… Такасуги совсем ему не верил. Тацума тихо ахнул, стоило поцеловать завитки волос на его шее. По мышцам то и дело пробегала мелкая дрожь, покрытая мурашками кожа обжигала и ладони, и губы. Такасуги медленно провёл по своему имени у него на лопатке, сперва нарисовав кончиками пальцев большой овал вокруг, беря в рамку, а потом – неспешно – исследовав каждую белеющую черту. Тацума, постоянно забывая дышать, жмурился и кусал губы. – Уверен? – снова переспросил Такасуги, коснувшись шрамов губами. Тацума вскрикнул – еле слышно, – словно по нему пропустили ток, и спрятал лицо в локте. – Они хорошо зажили. – Ещё бы, – невнятно пробормотал Тацума и покосился через плечо. От печали в его взгляде на миг кольнуло сожалением. – Спустя столько лет. Такасуги притянул к себе нож и обнажил лезвие, матово блеснувшее в лучах солнца. Тацума растёкся по постели, лучась довольством и внезапным покоем. Щекой он прижался к постели и даже не думал больше смотреть назад. Такасуги провёл тыльной стороной лезвия по его рёбрам, вызывая короткий счастливый смех, и приставил кончик к самой первой черте. – Наконец-то, – выдохнул Тацума и улыбнулся. Смуглая кожа медленно, словно нехотя расходилась в стороны, порезы наливались алым. Кровь набухала, прежде чем проступить яркими каплями и покатиться вниз; ложилась узорами, собиралась в ложбинке позвоночника, прокладывая себе путь, словно упорная маленькая река. Такасуги следил за этим, не отрываясь, и вёл ножом дальше, пока его имя, законченное и цельное, не расцвело тёмным клеймом. Тацума тяжело дышал и поводил плечами, как будто не мог остановиться, расстаться со свежестью ощущений, как будто хотел испытывать боль. Такасуги, повинуясь невнятному желанию, поднявшемуся из глубины, плашмя положил ладонь поверх открытых им ран, и Тацума закричал. Крик смолк так же быстро, как занялся, и Тацума рассмеялся. В его смехе слышались всхлипы и счастье, чистое, ничем незамутнённое, хрупкое, как домик из льда. – Нажми сильнее, – хрипло и надломленно попросил он. – Нажми. Такасуги не смог ослушаться; он не успел даже подумать об этом, ладонь уже давила плотнее, и пальцы теребили влажные от крови края. Тацума стонал сквозь сжатые зубы и моргал слипшимися от влаги ресницами. Его щёки и распухшие губы блестели от слёз, но взгляд был ясным. Ладонь пекло; а ещё пекло где-то в подреберье. Такасуги провёл рукой ниже, растирая кровь по его спине, и узор превратился в кричащее алое полотно. Тацума развёл ноги шире и задышал чаще; зазвенел, как струна, когда Такасуги прижался к его входу влажными пальцами. Жаркая податливая плоть легко раскрылась навстречу, и Тацума, обернувшись, прошептал: – Не тяни. Такасуги обтёр нож концом простыни и отбросил его к изголовью, потом спихнул с кровати забытую ими игрушку. Тацума странно, застывше улыбнулся, проводив её взглядом. – Это подарок, – усмехнулся Такасуги и прижался губами к выступающему позвонку. – Твой подарок. Тацума вздрогнул и длинно, с присвистом выдохнул. – Шинске, – позвал он и не произнёс больше ни слова. – Я здесь, – откликнулся Такасуги бездумно и с нажимом прикусил кожу вод волосами. Тацума раз за разом срывался на сладкие, еле слышные стоны, а Такасуги водил руками по его телу, не пропуская ни миллиметра. Из растревоженных порезов слабо сочилась свежая кровь, пятная их обоих, и от аромата металла кружило голову. Такасуги провёл языком длинную широкую линию вдоль своего имени и тут же толкнулся внутрь, крепко придавливая Тацуму к постели. Тот вцепился зубами себе в ладонь, чтобы не орать в голос, а бёдрами подавался навстречу. Его плечи подрагивали, кровь запекалась по краям, отдавала солью; Такасуги двигался в нём, глубоко, торопливо и неумолимо, а губами всё касался и касался порезов, беспорядочно и хаотично. Тацума всхлипывал, Тацума вертел головой, Тацума вжимался лбом в смятые простыни и выгибался, податливый, как волна, узкий, восхитительно нежный. Слова жгли язык; все слова, что Такасуги так и не сказал ему, прежде чем умереть; все слова, которые он мог бы сказать ему после того, как вернулся. Он прикусил горячую, пульсирующую кожу, ощутив зубами плотные рубцы и края свежей раны, и Тацума, зажавшись до боли, забился под ним и в один миг резко обмяк. Такасуги медленно вышел из него и лёг рядом, осторожно коснулся щеки. Даже в отключке Тацума улыбался – едва заметно и так, что болело под рёбрами, потому что он выглядел как человек, который получил всё, что хотел. Такасуги поцеловал его бицепс, когда мокрые ресницы затрепетали и с трудом разомкнулись. – Шинске, – удовлетворённо выдохнул Тацума. Его улыбка из едва заметной стала ленивой и сытой. Он приподнял голову, и Такасуги прижался губами к его губам. Вкус крови и слёз становился всё зыбче, возбуждение неторопливо затапливало, щекотное, тёплое. Тацума уткнулся в него лбом и, сдавленно рассмеявшись, перевернулся на спину. – И что ты делаешь? – спросил Такасуги, зажав пальцами его подбородок. Тацума провёл ладонью по своей влажной от пота груди, тронул низ живота, испачканный потёками семени, опавший член. Между бровей заломилась морщинка, и его то и дело потряхивало. Он не переставая двигался, то приподнимаясь, то вновь прижимаясь к постели лопатками, и кусал губы. – Иди ко мне, – попросил он. Глаза у него снова блестели; Такасуги, наклонившись, бережно поцеловал уголки и прижался лбом к его лбу. Бёдра Тацумы крепко стиснули его бёдра, пятка шершаво проехалась по крестцу. Так было лишь хуже; с этого расстояния он видел всё: каждую мельчайшую деталь, каждый подавленный стон. Тацума, вцепившийся ему в плечи, чутко реагировал на каждый толчок и часто смаргивал слёзы. И улыбался так, словно Такасуги наживую вырезал ему сердце. Простыни под ним пропитались от крови, и Такасуги, не выдержав, вздёрнул его на себя. Пальцы Тацумы вплелись ему в волосы, искусанные губы тронули угол рта. Он длинно, болезненно выдохнул и ткнулся лицом ему в шею. Такасуги гладил ладонями его поясницу и не двигался, пока тот вновь не расслабился. Было в этом что-то не неправильное, но сумасшедшее; Тацума обессиленно приподнял голову и поцеловал его горло. – Я хочу, – сказал он.– Пожалуйста. Такасуги тряхнуло от этих слов, и он обхватил его крепче. – Тебе ни о чём не надо меня просить, – сказал он, касаясь его скулы губами. Пальцы призрачно прошлись поверх шрамов, легко, как пером, и Тацума застыл, подавившись вздохом. – Никогда, слышишь. Всё и так твоё. Тацума резко вскинулся, заглядывая в глаза, и Такасуги толкнулся бёдрами вверх, и снова, и снова, набирая темп. Тацума смотрел на него, не отрываясь, и на его лице проступало понимание, безусловное, восхитительное и яркое, бьющее больнее любых ран, держащееся дольше любых шрамов. Такасуги вжал его в себя так сильно, как смог, и поцеловал приоткрытый рот, скользнув языком внутрь, за секунду до того, как мир затопило белизной. Когда они, расцепившись, опустились на постель, забытый полдень упрямо сворачивал к вечеру. Прорывавшееся в окно солнце порыжело, и в воздухе отчётливо пахло приближавшейся тьмой. Тацума, упавший лицом в подушку, косил одним глазом и довольно жмурился. Порезы на его спине занялись тонкой коркой ссохшейся крови, простыни же выглядели так, словно на них кого-то убили. – Тебе придётся оставить большие чаевые, – пробормотал Такасуги, рассеянно гладя его по рёбрам. Те мерно поднимались и опускались в такт дыханию; кожа была липкой от пота, но ни у одного из них не было сил отодвинуться, разорвать контакт. – Какая незадача, – тихо рассмеялся Тацума. Поймал пальцы губами, когда Такасуги коснулся его лица, и светло улыбнулся. Он был счастлив, так искренне и безыскусно счастлив, что не находилось слов. Такасуги смотрел на него, не желая пропустить ни мгновения. – Спасибо, что вернулся, – сказал Тацума вдруг, и его весёлый голос был серьёзным где-то на самой глубине. – Не то чтобы кто-то давал мне выбор, – напомнил Такасуги, прижав ладонь к его щеке. – И всё равно, – Тацума мотнул головой и на секунду поморщился, растревожив плечо. Снова улыбнулся, и Такасуги упал в эту улыбку, как в кроличью нору – с размаху и до конца. – Спасибо, что ты вернулся ко мне. Слова обожгли горло, едкой щёлочью растеклись по языку, но Такасуги не хотел больше сдерживаться. Не сейчас, не теперь. Он неторопливо провёл большим пальцем по тонкому нижнему веку, прищурившись от щекотного укола ресниц, и усмехнулся, когда скула под прижатой ладонью налилась теплотой. Он придвинулся ближе, и, заглянув Тацуме в глаза, сказал только одно: – К тебе я бы вернулся из любого ада.