Кофе с долькой апельсина

Она — наш политический лидер. Я — генерал её армии. © Жордан Барделла о Марин Ле Пен

      Весна вступала в свои права очень медленно. Она делала шаг вперёд, даря тёплый солнечный день, а затем несколько шагов назад, насылая на Париж непогоду в виде ветра и дождя. Так она нерешительно и переступала с ноги на ногу до самого мая, словно в робком танце.       Вот и сегодня подгоняемые ветром тучи — мрачные и ворчливые — стремительно неслись над Парижем, словно дикий зверь за своей добычей. Небо горько и яростно рыдало, а сидевшей в своём кабинете Марин казалось, что природа более болезненно и близко к сердцу восприняла её поражение.       Сама же Марин смирилась с ним, покорно склонившись перед тем, что было не в её власти. Да, стать президентом республики всегда было для неё заветной целью, к которой она двигалась с почти мазохистским рвением. Только плакать она не планировала, но не потому что не хотела. Она боялась, что стоит ей заплакать лишь раз, и она просто не сможет остановиться. Предпочитала курить, стараясь заполнить образовавшуюся пустоту внутри хотя бы сигаретным дымом. Но он свинцовой тяжестью застревал в лёгких — ни сглотнуть, ни выдохнуть.       Её роль кандидата на президентских выборах была отыграна две недели назад, а, казалось, что тошнотворный ярлык "проигравшая" висел на ней тяжким бременем уже давно, не давая ей забыть о прошлом. Она изо дня в день с доскональной точностью вспоминала события двухнедельной давности, словно разматывая клубок собственной памяти.       Первые появившиеся экзитполы принесли с собой лишь горечь разочарования. В старые времена гонца с плохой вестью сразу бы казнили — вот и телефон, где Марин следила за опросами, с треском разбился об стену. А окончательные результаты выборов развеяли оставшиеся крупицы надежды, вынуждая Марин смириться с полным и окончательным фиаско.       Ей казалось, что она слышала стук собственных зубов за скупой улыбкой, когда встала за трибуну для произнесения речи. Прожекторы яркими мазками скользили по лицам однопартийцев, на которых, несмотря на её поражение, она видела лишь выражение полного доверия и абсолютной поддержки. Но Марин всё равно нервничала и комкала покрывшимися липким потом пальцами ткань пиджака, оставляя на ней влажно-мятые складки.       После выступления ей едва удалось прорваться через поток приторно-сочувствующих слов и ободряющих объятий. Она уединилась вдали ото всех, чтобы сделать звонок вежливости избранному президенту, на который она настраивалась так долго, словно готовилась отправиться на эшафот.       А через несколько часов оказавшись дома, она наконец сняла чёрный костюм, словно олицетворяющий её поражение.       Кошки тёрлись об её ноги и сочувственно мурчали, а одна из них запрыгнула к Марин, когда та прилегла на диван, и некоторое время топталась мягкими лапками по её груди, тем самым стараясь привести учащённое сердцебиение женщины в норму.       В ту же ночь Марин уехала из Парижа зализывать раны, никому не сообщив, куда направлялась. Даже Жордану. Решила, что двое с настроением на отметке ноль на один квадратный метр — это слишком много. Но даже на отдыхе она не смогла абстрагироваться от политики — просматривала новости и читала посвящённые ей статьи, количество которых было запредельным. В теории, ей как женщине-политику, должно было льстить такое пристальное внимание к своей персоне со стороны СМИ, на деле же — наплевательски безразлично.       И в отсутствие в жизни Марин Жордана в неё вернулись кошмары — они периодически навещали её по ночам, вплетаясь в сознание нитями липкого страха. Иногда они были подробными и пугающе яркими, иногда — мутными, словно показанными через грязное автомобильное стекло. А вот заканчивались для Марин они все одинаково — пронзительными вскриками, зажатыми в дрожащих пальцах краями простыни, закушенными до крови губами и страхом в изумрудных глазах. Она рывком садилась на кровати, сбрасывая с себя остатки сна и по инерции проводила рукой по другой половине кровати в поисках чужого тепла. Но там было холодно, как и внутри Марин. Она начала курить в два раза больше. Дома, в Париже, она свято чтила мнение Жордана и соглашалась с ним, чтобы не слушать очередную лекцию о вреде никотина. Но сейчас она была одна, а дым был её единственной защитой.       За две недели своего отсутствия она выходила на связь с Жорданом только несколько раз, и сегодня, вернувшись в Париж ранним утром, она первым делом приехала не домой, а в штаб-квартиру партии, несмотря на то, что сегодня был выходной и там кроме охраны никого не было. Ей предстояло выступить перед соратниками, чтобы обрисовать будущие перспективы для партии и посвятить их в свои планы, а к этому нужно было хорошо подготовиться. Марин писала и писала текст своего выступления, но слова отказывались соединяться в предложения, и она тушила окурки о неудачные черновики. Она выкурила уже с десяток сигарет — дым обволакивал, словно защищая, и напоминал тёплое, мягкое одеяло. А потом растворялся в воздухе, делая политический мир грязнее. Хотя, куда уж больше.       А стоявшему в дверях и наблюдающему за ней уже какое-то время Жордану не нравилась царившая в кабинете гнетущая тишина, и он поспешил её нарушить.       — Я ждал у тебя дома, был уверен, что ты сразу приедешь туда. — Сказанные тихим голосом слова рассыпались в воздухе, словно порвавшееся жемчужное ожерелье. Марин сильнее сжала дрожавшие в немом отчаянье губы и, едва удостоив его взглядом, вновь сосредоточилась на работе. Но Жордан успел заметить плескавшуюся в её болезненных глазах усталость — в них словно отражалась табличка: "Все эмоции давно перегорели и повторному возгоранию не подлежат".       Жордан вместе с ней тяжело воспринял её поражение, но когда появились результаты выборов, он жалел только об одном: что не мог коснуться в утешительном жесте чужого — нет-нет, самого родного — плеча. Он по наставлению Марин был гостем на одной из телепередач, тем самым оставив её вариться одну в котле собственных тревог, сомнений и разочарований. А потом она уехала, ничего ему не сказав, а он две недели не находил себе места. Ведь любой день, независимо от того, насколько паршивым он был, мог быть исправлен ощущением её ладоней на его спине, её объятиями и поцелуями. Она была для него как успокоительное. И он должен был принимать её ежедневно.       — Я скучал по тебе. — Он смотрел на неё преисполненным нежностью медово-коричным взглядом.       — Лучше бы ты занимался работой! — В её голосе заскрежетали металлические нотки. — В отчётах творится настоящий бардак!       Марин начала чёркать ручкой по напечатанному тексту так яростно, что разорвала листы, будто вспорола их лезвием. А потом скомкала их в руках — в руках, в которых могла бы держать всю страну — и швырнула на пол. Она чувствовала, что её внутреннюю дверь, за которой она всё это время прятала связанные с поражением эмоции, сорвало с петель.       Жордан поёжился, удивлённый и самими словами, и интонацией, с которой они были сказаны. А потом прикрыл открытое окно, на самом деле боясь почувствовать холод не в кабинете, а между ним и Марин. И осознание этого, словно холодная капля, скатилась по позвоночнику, заставляя Жордана вздрогнуть.       Он сделал несколько шагов по направлению к ней, ощущая себя сапёром, шагающим по минному полю. Одно неосторожное движение — и взрыв.       — Плохое настроение не обязано пахнуть алкоголем или табаком. Пусть это будет аромат апельсинов! Плохое настроение не обязано быть серым, пусть будет рыжим, — осторожно проговорил Жордан и, столкнувшись с молчанием, продолжил: — У тебя ведь не железные лёгкие. Как и нервы.       Он забрал со стола пачку сигарет и положил на её место яркий апельсин, который взял из стоявшей рядом вазы. А Марин продолжала неподвижно сидеть, сгорбившись над документами и имитируя чтение. Она делала вид, что была полностью погружена в работу, хотя за всё время не перевернула ни страницы. Глаза Жордана имели способность проникать в самые дальние уголки её души, а сейчас она не собиралась впускать его туда.       — Хочешь, чтобы я ушёл? — поинтересовался он, чувствуя в горле колючую горечь.       — Я тебя не гоню. — Вежливость, бьющая наотмашь своей холодностью и совсем не вносившая ясности в сложившуюся ситуацию.       — Но ты меня и не держишь, — с печальной усмешкой заметил он, надеясь, что оттенок равнодушия на нотном стане её голоса — плод его воображения.       Марин поднялась с кресла и посмотрела на Жордана таким взглядом, каким обычно награждала нерадивых однопартийцев. Её зелёные глаза прожигали в нём дыры, будто она тушила окурки уже об него. Она скрестила руки на груди, словно этого было достаточно, чтобы отгородиться от Жордана. Марин чувствовала себя очень уязвимой. Ей казалось, что если кто-то сейчас к ней прикоснётся, то заденет оголённую душу.       Но вся её напускная жёсткость вмиг исчезла, когда Жордан просто притянул её к себе. Прикосновения поначалу были осторожными, изучающими, словно он забыл, как с ней обращаться. А потом объятия стали крепкими и уверенными, защищающими её от невзгод и всего мира. До этого момента Марин чувствовала себя абсолютно разбитой, и только его рукам, уверенно обнимающим её, было подвластно собрать её по кусочкам. И бушующие внутри неё непокорным океаном эмоции с Жорданом обрели, пусть и временное, спокойствие.       Казалось, они обнимались целую вечность, изголодавшись друг по другу.       — Всё обязательно будет хорошо. Это всего лишь одно поражение среди многочисленных будущих побед. — Его спокойный и мягкий голос бережно оглаживал старые раны по ещё не до конца зарубцевавшимся краям. — Возможно, учитывая поддержку нынешнего президента со стороны Европы и Америки, не стоило баллотироваться в этот раз.       — Если бы каждый инженер-конструктор автомобилей заранее знал, что когда-нибудь его творение, над созданием которого он трудился день и ночь, разобьётся в аварии, отказался бы он от его создания? — Марин отстранилась и пытливо посмотрела на Жордана, а потом бегло взглянула на работающий фоном телевизор, с которого на неё в упор смотрел и улыбался, словно насмехаясь над ней, избранный президент республики. — Конечно же нет. Нужно всегда идти вперёд и не сторониться трудностей.       Жордан проследил за взглядом Марин и нахмурился. Его тёплые ладони обхватили её лицо и повернули к себе, как бы говоря: "Пожалуйста, смотри только на меня".       — У нас ещё будет время подготовиться к следующим выборам. А пока в приоритете должна быть партия. Когда мне лучше передать тебе все дела? — поинтересовался Жордан, переместившись вместе с Марин на диван.       — Я не вернусь на должность президента, — полностью уверенная в своём решении произнесла она. — Хочу, чтобы её занял ты, на этот раз официально.       Жордан замер, не зная, как реагировать на её слова: молиться, что ослышался, или надеяться, что нет. Марин была истинным лидером, той, за которой следуют, которой верят без тени сомнения. Жордан пока не считал себя таковым и, несмотря на наличие опыта и амбиций, опасался брать на себя такую ответственность на постоянной основе. Но, вместе с тем, его переполняло чувство гордости за то, что она верила в него и его силы.       — Для меня пребывание во главе партии все эти десять лет было похоже на танец — идеальный, чётко выверенный и захватывающий. От первого па, когда меня избрали президентом, до последнего движения, когда я временно передала тебе бразды правления, — с нотками ностальгии произнесла Марин, но, сделав недолгую паузу, тяжело выдохнула: — Но я устала танцевать...       Она чувствовала себя измотанной, выгоревшей. Вся усталость, скопившаяся за несколько предвыборных кампаний и до этого игнорируемая ею, обрушилась на неё, словно лавина. Бесконечные встречи с избирателями, многочисленные интервью, появление на радио и телевиденье, решение нескончаемых партийных вопросов — всё это не оставило ей сил. И к предстоящим парламентским выборам она, вероятно, придёт — нет, даже не вымотанной — пустой. Она даже больше не была уверена, будет ли баллотироваться на следующих президентских выборах — устала от карнавала политической фальши и лицемерия.       — Возможно, СМИ и наши оппоненты правы — мне победить всегда будет мешать фамилия. — Собственные слова звучали болезненным приговором. — И я хочу изменить правила игры хотя бы в нашей партии. Хочу, чтобы ты дирижировал будущими сражениями.       — Возможно, есть и другое решение: давай поженимся, и ты возьмёшь мою фамилию, — воодушевлённо и с улыбкой предложил Жордан.       — Я давно повенчана с политикой, это мой третий и самый удачный брак, — усмехнулась Марин, восприняв слова Жордана как шутку.       А Жордан поджал губы, стараясь скрыть разочарование. Он-то думал, что это будет беспроигрышный довод. Его козырь в рукаве, против которого у неё не найдётся весомых аргументов. Но он не стал переубеждать её. Сейчас было не время, а вот позже он обязательно повторит своё предложение в более подходящей и торжественной обстановке.       — Ты не была счастлива в браках? — осторожно поинтересовался он, даже не надеясь на откровенный ответ, ведь Марин никогда не рассказывала о своём прошлом.       — Почему же, была. Но с мужьями моё счастье связано не было. — Марин небрежно пожала плечами, не желая быть втянутой в долгий и бессмысленный разговор. После расставаний она наспех штопала своё сердце и сейчас боялась, что швы под напором воспоминаний разойдутся и вновь заболят. Но потом посмотрела на Жордана — на того, кому безгранично доверяла — и продолжила: — Я никогда не ныряла в отношения с головой. Мужчины не виделись мне океаном, морем, даже мелководным озером. Скорее бассейном, где можно продемонстрировать новый купальник и совершать стабильные заплывы для поддержания физической формы. Но вот разграничительные дорожки сковывали движение, накладывали ограничения на свободу действий.       — Поэтому ты разводилась? — Жордан склонил голову набок, не сводя с неё понимающего взгляда. — Расскажешь подробнее?       — Разрыв отношений выглядит красиво лишь на экране телевизора, даже если зритель сидит в слезах и понимает, что нет никакого намёка на счастливый финал. Но когда рвёшь их сам, стараешься не захлебнуться от переполняющих тебя негативных эмоций, — уклончиво ответила Марин. Её прошлое в очередной раз и без её согласия пыталось с боем прорваться в настоящее.       И Жордан почувствовал себя виноватым, что затронул эту тему, зная, как нелегко ей даются подобные откровения личного характера. Он крепко сжал её ладонь в своей, и Марин наградила его благодарным кивком. Она знала, что только его руки могут вытащить её отовсюду: из пучины кошмаров, из плена плохого настроения, из цепких объятий болезненных воспоминаний.       — Ты думаешь, я справлюсь с руководством на постоянной основе? — Жордан решил сменить тему.       — Нет, не думаю. — Временный промежуток между надеждой и отчаяньем оказался для Жордана ничтожно мал — всего лишь несколько мгновений. — Я в этом просто уверена.       Уголки её губ невольно приподнялись вверх, и Жордан большим пальцем обрисовал изгибы её первой за последние недели улыбки.       Жордан обнял Марин и поцеловал в висок, заполняя себя до краёв её запахом. От неё пахло кофе, апельсинами, мятой и... тотальной усталостью.       — Тебе нужно поехать домой и отдохнуть! Работа подождёт! — наказным тоном произнёс Жордан.       Он резко поднялся с дивана, подобно натянутой пружине, которая наконец распрямилась и, подойдя к столу, принялся складывать документы в папки.       — Я никуда отсюда не уйду, пока не закончу с делами! — протестующе заявила возмущённая его действиями Марин, не желая сдавать оборону так быстро.       — Хорошо, — без возражений согласился Жордан. — Тогда я устрою тебе отдых прямо здесь и сейчас.       Он быстро — по-мальчишески порывисто — подхватил её под бёдра и усадил на заваленный документами стол.       — Что ты дел...? — Последние её слова потонули в поцелуе и потеряли всякий смысл. Жордан знал, что это был единственный и самый действенный способ заставить её замолчать.       Он обрушивал на её губы всё новые и новые хаотичные поцелуи, отдающие во рту пряной сладостью. Он не закрывал глаза, а пристально смотрел на неё, будто убеждаясь, что она рядом, и это не мираж.       Кончиками пальцев он водил по свободным от одежды участкам её кожи, а Марин не препятствовала им оказываться там, где им хотелось.       Его руки исследовали всё ранее завоёванное и принадлежавшее лишь ему одному пространство её тела.       Их совместный отдых удался настолько, что у некоторых стоявших на столе фотографий пришлось потом менять рамки, документы вновь рассортировать по папкам, и подбирать с пола рассыпавшиеся по нему апельсины.