Сюр-приз

Хиджиката выплывал в реальность с ощущением абсолютного охуения. Постель казалась неожиданно мягкой, и от белья пахло сухими травами, по лицу скользили настырные солнечные лучи. Он выспался, хотя и припомнить не мог, когда это случалось в последний раз. А самым главным было расслабляющее тепло между лопаток, будто он задремал спиной вплотную к котацу. Тепло вдруг пошевелилось и ткнуло его локтём в бок. – Проснулся? – поинтересовалось тепло и зевнуло. – Значит, можешь наконец свалить. С тобой жарко. Какого… Хиджиката подорвался, оглядываясь по сторонам. На его спальню в казарме не походило ни единой чертой: много пространства и света, узкий столик у окна, очертания деревьев, виднеющиеся сквозь приоткрытые ставни. Он медленно и настороженно повернул голову в сторону тела, которое так отлично грело его во сне, и с силой прикусил щёку. Это ведь просто кошмар, верно? Точно кошмар. – Может прекратишь бубнить “кошмар, настоящий кошмар”? – ровно – слишком ровно – поинтересовался Такасуги и накрыл голову подушкой. – Сам ты кошмар. Я тебя сюда не звал и очень хочу спать. – Какого хрена?.. – тупо спросил Хиджиката и для верности потрогал Такасуги рукой. Наощупь тот оказался горячим, твёрдым и подозрительно неодетым. И совершенно реальным. А ещё он, высунувшись из-под подушки – растрёпанный и явно злой – зарычал. – Да сколько можно, – и упал обратно, натягивая одеяло до самой макушки. – Твои шмотки валяются где-то в ногах. Пепельница на столе. Можешь покурить и подумать о жизни, но только молча. Хиджиката рванул вперёд, но обернулся, услышав шипение. Как оказалось, одеяло у них тоже было общим, и он только что безжалостно стянул его вслед за собой. Такасуги перевернулся на спину и выразительно уставился в потолок. Прикрыться он не пытался, но Хиджиката с радостью обнаружил на нём трусы. И на себе, кстати тоже, и выдохнул уже спокойнее. – Что я здесь делаю? – уточнил он. Нашарил в ногах свою юкату и вынул из рукава пачку. – Кроме того, что мешаешь мне спать? – поинтересовался Такасуги. – Хотел бы я знать. Хиджиката глубоко затянулся и почесал колено. – Мы же не?.. Такасуги приподнялся на локтях и медленно оглядел его снизу вверх, так пристально, что сразу стало неловко и за гнездо на голове, и за пробивающуюся на подбородке щетину, и за свой наверняка охреневший вид. Поймав себя на этой мысли, Хиджиката нахмурился посуровее. Вот ещё, с чего бы ему было неловко перед всякими… террористами. Насладившись паузой, Такасуги ухмыльнулся, разом став гораздо привычнее. Не человек, с которым он неожиданно оказался утром в одной постели, и не тот, кому он бесцеремонно помешал спать, а знакомый невыносимый ублюдок. – Мы не, – подтвердил он самым паскудным тоном. – Но если хочешь, я тебя прямо сейчас выебу первым, что попадётся под руку. – А просто так уже не встаёт? – ляпнул Хиджиката и едва не поперхнулся дымом. Да блядь. Фильтр между языком и мозгом спросонья нередко ему отказывал, но не всегда так фатально. В глазах Такасуги загорелся алчный интерес. – А ты хочешь проверить? – уточнил он неторопливо. Ладонью он провёл по мощной груди вниз, к отлично проработанному прессу, и Хиджиката с трудом удержался от того, чтобы посмотреть ещё ниже. Впрочем, ладонь Такасуги так и осталась на животе, лишь с намёком поднырнув мизинцем под резинку трусов. – Мне, пожалуй, пора, – быстро сказал Хиджиката, подхватываясь с постели. Такасуги лишь фыркнул, будто другого ответа и не ожидал. – Вот-вот. Причём давно. Гинтоки смотрел на него честными глазами, полными гнусного любопытства, и таскал орешки из его тарелки, думая, что он не видит. – Что, так прямо и проснулся в его постели? Хиджиката сжал зубы, подавив желание мучительно застонать. Так и знал, что слишком много спать – плохая затея. Состояние весь день было расслабленным и непривычно мирным, а фильтр между языком и мозгом так и не включился обратно. Хорошо было только то, что сегодня у него выходной, а Сого весь день проторчал у Мацудайры – иначе с живого с него он бы не слез. – Да, – произнёс он. Гинтоки пялился и жевал, необыкновенно напоминая сейчас самого настоящего барашка, кудрявого и очень сосредоточенного на ответственном процессе движения челюстью. А потом пожал плечами, потеряв к теме всякий интерес. – Что? – спросил Хиджиката, посмурнев. – Да ничего такого, – ответил Гинтоки, забрасывая в рот новую партию орешков. – Я тоже всю войну у него в палатке продрых. Тепло и всегда находилось, что пожрать, если порыться. У Тацумы было так же, но тот слишком любил пинаться во сне или заваливаться сверху, хрен вылезешь, чтобы отлить. А Зура… Хиджиката закатил глаза. Гинтоки всегда был тем ещё треплом, но эта любовь потравить военные байки, а не гундеть обо всём подряд, появилась в нём только недавно. С одной стороны, Хиджиката был рад, что того попускает, а с другой, говорить о том, как муравей укусил его за жопу, и он бегал по поляне, забыв надеть обратно штаны, “и ни одна сука даже не подумала помочь, все только ржали и делали ставки на остатки пайка”, тот теперь мог часами. В иной раз Хиджиката бы попробовал улизнуть, но Гинтоки, как назло, был совершенно трезв, и точно увязался бы следом. – А Такасуги однажды забился с Зурой, что поймает рыбу в ручье голыми руками, – воодушевлённо продолжал Гинтоки. Хиджиката допил пиво и знаком попросил бармена повторить. – И что? – спросил он с вялым любопытством. – Да поймал, конечно, – махнул рукой Гинтоки. – Это же Такасуги, его даже рыба боялась до усрачки, а ведь лагерь у того ручья стоял всего пару дней. Но дело было в марте, и после этого он две недели ужасно чихал, мешая спать. Хиджиката с заминкой моргнул и повернул к нему голову. – Так что, ты не врал, что ли, когда сказал, что спал с ним всю войну? Гинтоки ахнул, как старая дева, которую проезжий ловелас впервые в жизни ущипнул за зад. – Ещё чего, – сказал он, задрав подбородок. – Много чести этому придурку. Я спал не с ним, а у него. Благодетельствовал его своим прекрасным присутствием. – Храпел, пинался и вечно нудил во сне “Дядя, ну дай конфетку”, – заявил появившийся не пойми откуда Такасуги и опустился на соседний с Гинтоки стул. – И сам ты придурок. Хиджиката ухмыльнулся и выдохнул дым через нос. – И как, – поинтересовался он доброжелательно. – Давали? – Исключительно по лбу. – Ничего подобного, – воинственно встопорщился Гинтоки. – Никто мне не давал. – Оно и заметно, – согласился Такасуги и привычным жестом уклонился от пинка пяткой, попытки стукнуть затылком по носу и заехать локтем в живот. Хиджиката дёрнул Гинтоки за шиворот, удерживая на стуле, и закатил глаза. Потом встал и хлопнул Гинтоки по плечу. – Бывайте, – сказал он и ловко вымелся из закусочной, не обращая внимания на нёсшиеся в спину вопли: “Куда?”, и “А как же я?”, и “Эй, ты же обещал меня угостить, да нет у меня таких денег, дядя, всё сожрала аренда, ай-яй, зачем за ухо, ой-ой-ой, Такасуги-кун, ну помоги же мне, я потом всё отдам, что значит у мертвецов денег нет, ну Такасуги-кун”. Хиджиката с довольным видом сунул в рот сигарету. Так им обоим и надо. Следующая пара недель прошла в удивительном спокойствии: все, кто нужно, ловились; кто не ловился, тех криминалисты без стонов “Мясники! А нам потом эти пазлы из кишков собирать!” ловко распихивали по непрозрачным пакетикам; пели птички; светило солнце; и даже суперклей в шампуне появился всего один раз. Хиджикате нравилась эта новая размеренность его жизни, от неё даже отчёты стали заполняться быстрее, оставляя ему лишний часок-другой сна. Гинтоки, подувшись всего неделю, снова начал с ним разговаривать, то есть попадаться на периферии в любой удобный момент и, урча вокруг леденца-данго-мороженого, заваливать всякой ерундой вроде содержимого ночных ток-шоу. А потом Хиджиката проснулся в слишком мягкой постели, чувствуя за спиной знакомое тепло и ехидный взгляд, сверлящий его затылок. Хиджиката медленно повернулся. Такасуги лежал на боку, оперевшись на локоть, и неприлично его разглядывал – и неприлично близко тоже. Хиджиката отпихнул его, а Такасуги, скотина такая, только рассмеялся. – Раз решился убить меня у меня же под одеялом, значит, уже проснулся. – За что мне всё это, – меланхолично спросил Хиджиката у потолка. Такасуги хмыкнул и, взяв за запястье, отнял его ладонь от своей груди. Хиджиката запялился в потолок ещё упорнее, приказывая себе держать лицо. Он ведь замком Шинсенгуми, он не пасует перед какими-то террористами. И не краснеет тоже. Да блядь. – И чего ты психуешь, – на диво мирно заметил Такасуги. Сегодня тот явно выспался лучше, чем в прошлый раз, поэтому был удивительно снисходителен к миру. – Решил поспать и поспал, с кем не бывает. Держи-ка. В губы ткнулся сигаретный фильтр, и Хиджиката послушно затянулся. От знакомой горечи в голове просветлело, и он вздохнул. Они уютно молчали, куря каждый свою сигарету, залетавший в приоткрытое окно ветер пах летом, ранним утром и свежестью. Хиджиката покосился на Такасуги, снова почти неодетого, забросившего бедро поверх сбитого в ком одеяла, и дёрнул щекой. Нет, это точно никуда не годилось. И какого хрена он залипал, какого хрена он вообще оказывался раз за разом в этой комнате и в этой постели. Но взгляд съезжал и съезжал на очертившиеся под кожей сильные мышцы, на золотящий колено солнечный луч, на тонкую розовую царапину ниже. Такасуги пошевелился, и ткань трусов чётче обрисовала пах. – Ты никуда не опаздываешь? – спросил тот, обхватив губами новую сигарету. Хиджиката рефлекторно дёрнулся, собираясь вскочить, а потом упрямо откинулся обратно на подушку. – Всё равно уже опоздал, – пробормотал он и протянул руку в пачке. Такасуги, позабавленный, посмотрел так, словно был удивлён. – Чего ещё я о тебе не знаю? – спросил он с таким любопытством, что Хиджиката разом пожалел о своём решении. Обо всех своих решениях, которые привели его в это место на другой половине постели. Знать бы ещё о каких. – Много чего, – буркнул он. – Давай посчитаем, – включился в игру Такасуги. Он выглядел расслабленным и довольным жизнью – так и хотелось запихать ему в зубы лимон; или ещё посмотреть: на зажатую ладонью под головой прядь, касающуюся угла губ, на напряжённые тёмные соски, волоски на предплечьях. Как наваждение. Хиджиката сердито затянулся и тоже повернулся на бок. – И что ты считать собрался? – То, что о тебе знаю, – легко ответил Такасуги. – Я знаю, что ты трудоголик; что ты хорош с мечом; что ты по какой-то загадочной причине дружишь с Гинтоки. Что любишь – как и этот придурок – сопливейшие мелодрамы и рыдаешь на каждом сеансе. До сих пор не понимаю, как вас вдвоём пускают в кинотеатр. Знаю, что ты ужасно смешной, когда выпьешь; знаю, что не храпишь во сне, а посапываешь, как упёртый носорог – тебе подходит. Знаю, что первым делом утром ты ищешь свои сигареты, и что когда вот так – да, прямо как сейчас – отводишь глаза, то уговариваешь себя не краснеть. И всегда проигрываешь. – Что-то ты распизделся, – сказал Хиджиката, упрямо глядя ему прямо в глаза. Такасуги улыбнулся и стряхнул пепел со своей сигареты. – Скажи, что я хоть в чём-то неправ. – Ты, кстати, тоже дружишь с Гинтоки, – напомнил Хиджиката, сознательно уклоняясь от ответа. – Тяжёлое детство, – самодовольно ухмыльнулся Такасуги. – Небогатый выбор. Брал, что было. Хиджиката ухмыльнулся в ответ и потушил окурок о кучку других. – Я ему обязательно передам, – пообещал он. Они сидели втроём в маленьком баре на углу, а снаружи барабанил дождь, и тот был настойчивей Гинтоки, решившего, что ему срочно необходимо пожрать. Который вот и сейчас, перекатывая по столу опустевшую пиалу сакэ, бубнил: – Парфе хочу. – Хоти, – вежливо разрешил Такасуги. Злой взгляд Гинтоки он ловко проигнорировал – сказывался многолетний опыт. – И на вашу пижамную вечеринку тоже, – продолжил Гинтоки с обидой. – Развлекаетесь в койке, а меня не зовёте. Хиджиката поперхнулся дымом и долго откашливался, прежде чем закатить глаза. – Как только запланируем развлечься, то обязательно позовём, – миролюбиво сказал Такасуги и ткнул мундштуком трубки Гинтоки в плечо. – Но пока это сюрприз даже для меня и моей постели. Гинтоки поднял взгляд к потолку и сосредоточенно засопел. “Задумался”, – с ехидством проартикулировал Такасуги. Хиджиката едва слышно фыркнул. – О, я знаю, – обрадованно заявил Гинтоки. – Я могу спать у тебя каждую ночь. Хиджиката поставил локоть на стол и удобно устроил на руке подбородок. Не хватало попкорна и звуков ютящихся в клетках животных, рыка там, попискивания и прочей грызни – а так что тот цирк. – Нет, не можешь, – сказал Такасуги, улыбнувшись столь живо, будто он снова отыгрывал роль невменяемого психопата с воющим чёрным зверем на поводочке. На Гинтоки, впрочем, это ничуть не подействовало. – А Хиджикате, значит, можно? – Хиджиката не храпит, – фыркнул Такасуги и начал перечислять. – Не закидывает на меня конечности и спит как по линейке. Не жалуется, что я курю в постели, и не пытается найти жратву под подушкой. И не будит меня нудежом “Где заначка? У тебя точно должна быть, я знаю” в полшестого утра. – Подумаешь, – обиделся Гинтоки. – Ну поискал раз. Теперь что, совсем со мной не спать? Хиджиката, не удержавшись, похлопал его по предплечью и с фальшивым утешением в голосе произнёс: – Не волнуйся, рано или поздно кто-нибудь оценит твой богатый… очень богатый внутренний мир. – Поздно, – пробормотал Такасуги себе под нос, делая вид, что допивает сакэ из давно опустевшей пиалы. – Слишком поздно. Посмертно по… Гинтоки недобро сощурил глаза и медленно улыбнулся. – Поздно, значит, – повторил он и скрестил руки на груди. – Ну ладно-ладно, Такасуги. Хиджиката осторожно отклонился назад, изо всех сил стараясь прикинуться мебелью. – Ну не рано же, – невозмутимо ответил Такасуги. Гинтоки, вопреки всему, промолчал, но смотрел так многообещающе, что Хиджиката на его месте уже искал бы пути отступления. Но Гинтоки всё-таки отвёл взгляд и легкомысленно фыркнул. – Давайте лучше узнаем, почему Хиджиката то и дело просыпается не там, где засыпал. На удивление здравая идея – тем неожиданнее было слышать её от Гинтоки. – А он точно засыпал? – поинтересовался Такасуги, как всегда легко подхватывая нить его рассуждений. – Эй, Хиджиката, ты вообще помнишь, где и в каком состоянии отключался в те ночи? Хиджиката нахмурился. В первый раз он так вымотался, разрываясь между тонной работы, задерживавшей допоздна, и бессонницей от этой самой работы, что не помнил совсем ничего. А во второй… – Что принял душ помню, – начал он, методично уничтожая салфетку. – Что шёл к спальне, мечтая покурить напоследок и залечь до утра. А дальше ничего. Гинтоки вдруг хрюкнул, и обрывки салфетки, приподнявшись над столом, печально спланировали им под ноги. – А в какой спальне ты мечтал залечь до утра, в своей или в той, где отлично выспался? Такасуги приподнял бровь. Потом непонятно хмыкнул. Посмотрел на Гинтоки так, будто всегда сомневался, что у того под кудрями водятся мозги, а не розовая сахарная вата, а тот его взял и удивил. А после метнул крайне заинтересованный взгляд в сторону Хиджикаты. Хиджиката отвёл глаза, делая вид, что старательно вспоминает. Чёртов Гинтоки и его идиотские, но внезапно верные предположения. Ну ладно, ладно, он и в самом деле сосредоточился на ощущении, а не очертаниях комнаты, но не телепортировался же он из казарм домой к Такасуги чисто на силе желания. Ведь... нет же?.. – Нет, ты ввалился через дверь, – любезно сообщил Такасуги и ухмыльнулся в ответ на недобрый взгляд. – Я не виноват, что ты в очередной раз трепался вслух. Гинтоки предвкушающе улыбнулся, потёр ладони и заявил: – А давайте устроим эксперимент. Проводить эксперименты в тот же день Хиджиката отказался наотрез, как и отправиться ночевать к Такасуги, чтобы, по меткому выражению Гинтоки, “выбить клин клином”. Он вернулся в казармы и долго вертелся в постели, старательно думая, что хочет проснуться именно у себя в спальне и нигде больше; а проснувшись, никак не мог отвязаться от нудного, как попавший под стельку камушек, чувства разочарования. Методика оказалась действенной: недели шли за неделями, а по пробуждении Хиджикату встречал знакомый до последней черты потолок собственной комнаты. Такасуги в очередной вечер вежливо заметил: – Что-то тебя давно не было видно. Гинтоки, ехидно приподняв бровь, с размаху шлёпнул ладонь ему на лоб: – Жара вроде нет, оба глаза на месте – кстати, тебе не кажется, что один всё-таки лишний? – так с каких пор ты перестал видеть Хиджикату, сидящего у тебя прямо под носом? Такасуги скинул его руку с таким лицом, будто мечтал переломать все пальцы, но сдерживался только из хорошего воспитания. – Я имел в виду у меня в постели, – пояснил он. Хиджиката покрепче закусил фильтр. Звучало это всё же совсем... неправильно. – Скучаешь в одиночестве? – пытливо спросил Гинтоки. Пихнул его коленом и придвинулся ближе, с энтузиазмом похлопав ресницами. – Ну так вот он я, давай развею скуку. И тоску. И печаль. Да что хочешь, я же на все руки хорош. – Может и скучаю, – легко согласился Такасуги. Наклонился так, что между ними почти не осталось пространства, и медленно, с явным удовлетворением произнёс: – Но с тобой я бы не стал спать, даже начни ты платить за всю ту еду, которую сжираешь из моего холодильника. Гинтоки прищёлкнул языком и скривился, прежде чем насмешливо улыбнуться. – Чёрт. Вот незадача-то. Порой Хиджиката совсем их не понимал. Поздним вечером он, даже не сняв формы, упал на постель и отключился, легко вытолкнув из головы абсолютно все мысли. Операция вышла грязной, даже в буквальном смысле: Сого вон залило кровью до самой золотистой макушки. Впрочем, тот был только рад – по крайней мере, светлые глаза на перепачканном лице сияли счастливо и сыто, как у демона, которому скормили пару козочек и ещё вон ту девственницу. Хиджиката тогда – на него самого, к счастью, не попало ни капли – выплюнул измочаленный окурок и спросил, не обращаясь ни к кому конкретно: – И почему люди не могут просто сдаваться, когда их об этом просят? Разрубленное на куски тело валялось под ногами и белело костями в обрамлении сырого мяса. Хотелось жрать, покурить и выспаться. Сого, довольно улыбнувшись, попинал отрубленную руку. – Они просто не очень умные, Хиджиката-сан. Прямо как вы. Но иначе было бы скучно. – Отчёты на тебе, – спокойно отреагировал Хиджиката. – Продолжишь веселиться, описывая, как из “взять живым и не очень избитым” у тебя появилось двенадцать отдельно лежащих и не очень живых частей, ни одна из которых не умеет говорить. Сого равнодушно пожал плечами и стряхнул кровь с лезвия. Весь его вид говорил “подумаешь” и “можно было порубить и помельче, надо попробовать в следующий раз”. Хиджиката развернулся и вышел на улицу, твёрдо решив, что сегодня он сразу по возвращении отправится спать. Утром ему было не тепло, а жарко. Шейный платок давил на горло, а пряжка ремня – на живот. Снаружи накрапывало, и в комнате стоял терпкий запах дождя, свежести и табака. Между лопаток вверх-вниз скользили кончики пальцев, едва задевая плотную ткань жилета. Хиджиката резко развернулся и разлепил ресницы. – Ну привет, – поздоровался Такасуги, хищно ухмыльнувшись. – Какая встреча. Хиджиката промолчал. По ощущениям едва занималось ещё очень раннее утро. В голове было по-прежнему тихо и пусто: даже лишней мысли не наскребалось. Такасуги лежал напротив и выглядел самодовольным говнюком, абсолютно довольным жизнью и представлением. – Чего пялишься? – спросил Хиджиката, бестолку облизнув пересохшие губы. Хотелось курить, скинуть нахрен надоевшую за ночь форму и наконец забраться под одеяло. – Да глаза у тебя… – начал Такасуги с несвойственной ему в таком настроении отрешённостью. Хиджиката сглотнул. – Что с ними? – охрипше спросил он, чувствуя, как отчего-то горит лицо. – Красивые такие, синие-синие, – с чудовищной серьёзностью продолжил Такасуги и бессовестно заржал, ломая момент. – И круглые, как у совы. Хиджиката вяло, но с чувством прописал ему в живот, но не добился особого успеха. Ещё бы, с такими кубиками надо встречаться кулаком, не спросонья и с хорошим замахом. Кубики, блин. У кого-то без задачи по уничтожению мира появилось слишком много свободного времени. Такасуги придвинулся ближе и подцепил пальцами узел его платка. – Тебе когда-нибудь говорили, что тебе очень идёт эта форма? – поинтересовался он. – Слишком рано для этого дерьма, – честно сказал Хиджиката, но, увидев, что тот не отступит, вздохнул. – Говорили, ага. Твой дружок, например, каждый раз, как нажрётся. – Гляди-ка, даже у Гинтоки порой бывает хороший вкус. Пальцы Такасуги мяли ткань, натягивая её туже. Они были близко – слишком близко, – и от этого было сложно дышать. Кожа Такасуги золотилась в неровном свете ночника, откинутые назад волосы не скрывали лицо и цепкий, внимательный взгляд. В этот раз у Хиджикаты не оказалось даже одеяла, под которым получилось бы переждать, а брюки были слишком узкими, чтобы скрыть хоть что-то. За окном шелестел, набирая силу, дождь; от Такасуги терпко и пряно пахло табаком, металлом и хвоей. Мгновение длилось и длилось, выжигая остатки терпения. Губы горели. Такасуги, найдя в его глазах то, что искал, склонился ещё ниже, и тут в глубине дома раздался грохот. Такасуги смежил ресницы, признавая поражение, и глубоко вздохнул, явно едва удерживая себя от безжалостного убийства. Хиджиката полностью разделял написанное на его лице желание взять одну кудрявую башку и крутить-крутить-крутить против часовой стрелки. Гинтоки распахнул дверь спальни, насквозь мокрый, и завертел той самой башкой, как собака, разбрызгивая повсюду холодные капли. – Ну и погодка, – жизнерадостно, но невнятно сказал он. Его рот был занят едой, и, зная Гинтоки, он точно не принёс её с собой. – Самое то, чтобы сидеть дома, – бесцветно согласился Такасуги. – А то, – Гинтоки шумно проглотил особо крупный кусок и стряхнул с рук крошки прямо над постелью. – О, Хиджиката-кун. Отлично. – Гинтоки, – позвал Такасуги вкрадчиво, но того было не остановить. Вместо ответа он, в два счёта раздевшись до перекрутившихся у резинки трусов, нырнул под одеяло, вклиниваясь в середину. – Что ты тут делаешь? – спросил Хиджиката. На щеке у Гинтоки желтели следы какого-то сладкого крема. – Да интересно стало, отчего ты вечно у него в постели торчишь, – ответил Гинтоки рассеянно и заёрзал, устраиваясь удобнее. – Ух, Такасуги-кун, а ты тёпленький. Такасуги с силой зажмурился, а потом расслабился, принимая неизбежное, и привычным жестом обхватил Гинтоки поперёк груди. – Холодненьким я уже побыл, спасибо. Гинтоки утешающе потрепал его по бедру. – Ну ничего, зато теперь не замёрзнешь. Хиджиката протянул руку и стёр остатки крема с его лица. Гинтоки довольно зажмурился и облизал его пальцы. – Как тебе пришло в голову притащиться сюда в такую погоду? Гинтоки пренебрежительно фыркнул. – Что мне какой-то дождик, – и провёл пальцами по насквозь мокрым волосам, зачёсывая их назад. – Я вот что вспомнил. Однажды мы с тобой пили. – Только однажды? – недоверчиво переспросил Хиджиката. Такасуги издал едкий смешок, но Гинтоки лишь дёрнул углом рта. – Однажды мы с тобой пили где-то на окраине, у тебя кончились деньги и нам пришлось идти обратно пешком. А на рассвете мы повстречали на мосту странную бабку. Теперь Хиджиката вспомнил. Стояло прохладное, хрустящее от свежести утро. Солнце медленно карабкалось из-за горизонта, небо было светлым и нежным, розово-голубым с золотыми вкраплениями. Гинтоки то и дело зависал, оглядываясь, и спотыкался о свои же ноги. Они оба – во вчерашней одежде, не спавшие ночь, пыльные и похмельные – в это утро никак не вписывались, выглядя пятном тины на поверхности чистой воды. Хиджиката перегнулся через перила моста, рассматривая мирно текущую под ним реку, а Гинтоки лез под руку, как шкодливый кот, и напрашивался на поглажки. Его спутанные волосы серебрились на солнце; а вот помятая рожа не вызывала ничего, кроме желания спихнуть вниз – освежиться. Доски заскрипели под чьими-то тяжёлыми шагами, и они обернулись, как были – с рукой Хиджикаты на затылке Гинтоки. – Красавцы, – каркнула старуха. На ней были намотаны разноцветные тряпки вперемешку с бусами, нитками, кусками камней. – Поможете старой женщине? Хиджиката покатал в зубах незажжённую сигарету и медленно кивнул, а Гинтоки вдруг расправил плечи и выпрямился. – Поможем, – деловито сказал он и явно собирался вещать про Ёрозую, “на все руки” и “расценки уххх”. Хиджиката пнул его под колено. От старухи веяло какой-то потусторонней жутью и – одновременно – усталостью, а раннее утро настраивало на хорошие дела. Старуха усмехнулась и достала из-за пазухи сухую лепёшку. – Птичек покормите, – велела она, кивнув в сторону стайки пичуг, лениво ходивших по травке у самой воды. – Стара я стала, пальцы не гнутся. Хиджиката смерил нечитаемым взглядом её руки, слишком молодые для такого лица, но не решился спорить. Притихший Гинтоки только вздохнул. – Птички так птички. Наверное, со стороны они выглядели смешно: два похмельных мужика, неловко переступавших с ноги на ногу, чтобы никого не задавить, и окружившие их жадные пернатые. Шумели крылья, летел во все стороны пух, а куски лепёшки сами крошились в пальцах. К моменту, когда птицы выпустили их из оцепления, солнце было уже гораздо, гораздо выше. – Молодцы, – похвалила старуха. Морщины на её лице разгладились, а тёмные глаза засияли искрами. – Чего хотите за помощь? У Гинтоки дрогнули губы. Хиджиката стоял прямо напротив и всё видел – каждую исказившуюся усталостью черту. Гинтоки запрокинул голову, открыв пыльную полосу на горле, и издал колючий смешок. – Да ничего, – легко сказал он, и за этой лёгкостью стыл направленный вовнутрь холод. Глаза старухи сверкнули ярче. – Тогда получишь сюрприз, – хмыкнула она и рубанула ладонью по воздуху. – Именно тот, которого и не ждёшь. Гинтоки только мотнул головой. Старуха же повернулась к Хиджикате, и у того по коже поползли мурашки. – А ты чего хочешь, тёмненький? – Выспаться, – буркнул он нелюбезно. – Хочу хоть раз попасть в то место, где смогу выспаться. – Попадёшь и не раз, – успокаивающе сказала она и неожиданно лихо подмигнула. – Быстро не обещаю, но скоро. И ты, беленький, слышишь меня? Скоро. Будь готов. Они забыли о ней, едва сошли с того моста, молчаливо согласившись никогда об этом не заговаривать. А через месяц проснулись от длинного присвиста и привкуса табачного дыма в воздухе. – И горазды же вы спать в этом свинарнике, – произнёс смутно знакомый голос. – Ладно Гинтоки, он всегда мог задрыхнуть хоть на помойке, но о тебе, Хиджиката, я был лучшего мнения. Гинтоки, не выползая из-под подушки, жестами показал, куда и зачем владельцу голоса стоит пройтись, а потом подорвался, как по тревоге. Хиджиката, которому прилетело локтём по лбу, подскочил следом и рефлекторно схватился за меч. – Мы вчера не столько выпили, – недоверчиво произнёс он, разглядывая вполне себе живого Такасуги, расслабленно стоящего в дверном проходе. В его руках была трубка, на плечах – дорогая цветистая тряпка, а в глазах – сдержанное веселье. В обоих глазах. Да какого хрена. – Предлагаешь дать тебе потрогать? – приподнял тот бровь. – Только если очень хочешь, Хиджиката. – Нахрена ты мне сдался, – буркнул Хиджиката и, с трудом разжав пальцы на ножнах, полез за пачкой в рукав. Гинтоки молчал; и молчал так тяжело, что к середине сигареты Хиджиката не выдержал и пихнул его в плечо. – Отомри, – велел он. – Хочешь, иди вместо меня его лапай. По мне так он живее всех живых, глаз вон только откопал где-то. Но Такасуги, не дожидаясь, сам шагнул вперёд и плавно опустился перед Гинтоки на колени. – Ну привет, – тихо сказал он и протянул руку: так близко, чтобы ощущалось тепло, но недостаточно, чтобы коснуться. – Привет, Гинтоки. А Гинтоки, сосредоточенный и словно заледеневший, смял в кулаке юкату и притянул его ближе, вжимаясь лицом в сгиб плеча. В тот день он так и не произнёс ни слова; зато потом его стало не заткнуть. – Вот мне и пришло в голову, – закончил Гинтоки и потёрся макушкой о подбородок Такасуги. – Я сюрприз, что не ждал, получил почти сразу, а ты свой, выходит, попозже. – Как лестно, – ехидно заметил Такасуги. Его пальцы выводили круги на груди Гинтоки, то и дело оставляя светлые розовые следы от ногтей. Гинтоки жмурился и рассеянно моргал, притираясь ближе. – Вас двое, сюрприз один, и тот я. – Это было очень раннее утро, – пробормотал Хиджиката и затянулся так, что обожгло губы. – Получается, мне от этого подарочка не отпинаться? Гинтоки понимающе улыбнулся и осторожно вынул сигарету из его губ. – Я знаю решение проще, – заметил Такасуги с ленцой; взгляд у него снова стал хищным, хищным и ведущим к себе, как маяк в непроглядной ночи. – Будешь спать здесь каждую ночь, и не придётся спешно мотаться туда-обратно. – Отлично придумано, – согласился Гинтоки и резко откинул с них одеяло. – Спать, не спать, что угодно. Главное “здесь” и “каждую ночь”. Хиджиката придвинулся к нему ближе и постучал пальцами по груди. – Тебя в моём сюрпризе не было. – А я иду бонусом, – мурлыкнул Гинтоки. – Два в одном, слышал? Губы у него были масляные, сладкие от крема. Ладонь Такасуги тяжело и плотно прижалась к боку. – Всё он слышал. Давай лучше снимем с него обёртку и посмотрим, что там. – А то ты не видел, – фыркнул Хиджиката и потянул за узел платка, обнажая горло, и Гинтоки тут же вцепился зубами в показавшуюся в вороте кожу. – Видел, но не трогал, – пальцы Такасуги скользнули ниже и прижались к паху. – А так хотелось, каждый чёртов раз. – Ничего без меня не можете, – довольно заметил Гинтоки и в два счёта расстегнул на Хиджикате и жилет, и рубашку. Их с Такасуги руки столкнулись у пояса, и Хиджиката перевернулся на спину. В его жизни не было хороших сюрпризов, даже в детстве. Сюрпризы несли в себе кровь, разрушения, череду пиздецов или тупые шуточки Сого, но не тепло, переходящее в жар; жар, плавящий кости; цветные круги под сомкнутыми веками; горечь табачного вкуса, сменяющуюся кремовой сладостью. – Ладно, согласен, – сказал он и вывернулся из остатков одежды, наваливаясь на Такасуги и чувствуя, как Гинтоки тут же прижался к спине. – Сюрприз удался, и я согласен растянуть его на каждую ночь. – Какая честь, – насмешливо произнёс Такасуги, а Гинтоки прыснул. Хиджиката прижался лбом к его лбу и накрыл ладонью их переплетённые пальцы; губы Гинтоки прикоснулись к точке между лопаток. – По крайней мере, уже не кошмар, – беззлобно напомнил он, сцеловывая проклятую ухмылку. Потому что все кошмары они оставили позади.