Как лава

– Ну расскажи, – ныл Гинтоки на одной ноте. Они сидели в углу в мягких креслах, окружённые приятным полумраком. Уже набухавшийся в жопу Гинтоки развалился, перевесившись через широкий подлокотник, и проникновенно пялился из-под ресниц. И ныл, опять же, непереставаемо, нескончаемо ныл. Такасуги мужественно не пытался сбежать от него через окно в туалете – потому что окна там и не было, – или заказав какой-нибудь монструозного вида десерт из сливок со сливками, от которого Гинтоки бы напрочь перестал соображать. В конце концов, Гинтоки был его лучшим другом, и перед смертью он обещал пить с ним почаще. Не знал на что подписывался: время хорошо умело затирать все минусы, оставляя в памяти только уютные ностальгические моменты. Рассветы в ебенях, крепкое плечо рядом, такое тёплое, ощущение прикрытой спины, смешную и неловкую возню друг у друга в штанах, до, во время и после которой они ржали, распугивая редких, особо храбрых лесных пичуг и куда менее храбрых часовых. И вот теперь он сидел напротив и курил, мучительно разглядывая потолок. В голове приятно шумело от выпитого, и у него не было ни единого шанса соскочить с дурацкой темы. – Начни ты, – предложил он, стараясь выгадать время. Гинтоки нахмурился и зафырчал, как застоявшийся конь. – Не хочу, – пронудил он. – Ну расскажи, тебе жалко что ли. – Да, – честно ответил Такасуги. Гинтоки хитрюще покосился на него одним глазом, сдув с него чёлку. Ни дать, ни взять – ковбой, примеривающийся к противнику перед выстрелом. – Это потому, что ты до сих пор девственник? – спросил он самым невинным тоном. Такасуги сжал переносицу и зажмурился, снова напоминая себе, что они лучшие друзья, лучшие, мать его, друзья. Да с такими друзьями не надо было никаких врагов, он всегда это знал. – Нет, Гинтоки, – ответил он очень спокойно. – Это потому, что я не знаю, что ты хочешь от меня услышать. Размер члена? Гинтоки расплылся в паскудной ухмылке. – Хорошее начало, – одобрил он. – Так каким, говоришь, он был? – Большим, – рявкнул Такасуги. Оглянулся по сторонам и со скрипом придвинул кресло поближе. – Большим и классным. Следующий вопрос. Гинтоки обиженно заморгал и с какой-то идиотской неловкостью погладил его по руке. – Извини, – произнёс он, и Такасуги поморщился. Он терпеть не мог это слово. Смешно. Казалось, смерть должна была излечить его от таких мелочей. – Хочешь, расскажу про своего? – Всего одного, потому что больше никто не позарился? – подыграл ему Такасуги. Гинтоки больно стиснул кожу на его предплечье и с оттяжкой выкрутил. Методы у него всё же до сих пор были детсадовскими. – Ладно-ладно, герой-любовник. Уверен, половина Эдо познала твою неотразимость. Гинтоки с намёком поиграл бровями, напоминая, что её когда-то познал и сам Такасуги и недовольным не остался. – Он был красивый, – мечтательно произнёс он. Поёрзал задницей по сидению, спускаясь пониже, запрокинул голову. Кресло под ним слегка покачнулось, но устояло. – Такой красивый, что хоть картины пиши. – А ты не писал, – насмешливо отозвался Такасуги. Подумав, вытряхнул трубку и сунул в рукав, вместо неё вынув обычные сигареты. Под рёбрами кольнуло, но как-то привычно, почти рассеянно. Гинтоки, увидевший пачку, проводил её странным взглядом. Потом усмехнулся, мягко и устало. – Веришь, даже совместной фотки не осталось. – И что бы ты делал, пялился на неё по ночам? – грубее, чем хотел, спросил Такасуги. Он бы пялился – поэтому и рад был, что у него самого тоже ничего не осталось. – Дрочил, – ухмыльнулся Гинтоки. – Хотя я и так справляюсь. Он курил, кстати. Такасуги выдохнул дым и, поколебавшись, поднёс сигарету к губам Гинтоки. Тот засосал фильтр так жадно, будто член заглатывал, и прихватил заодно подушечки пальцев. – Смотри не сожри, – предупредил Такасуги. Гинтоки порнушно застонал и закатил глаза, всем собой показывая, насколько он в экстазе. Выпустил дым через нос и затянулся снова, прежде чем отодвинуться. – Круто, – сказал он и сыто облизнулся. – Хотя у него другие. – Ты ещё члены сравни, – хмыкнул Такасуги. Фильтр теперь, конечно, был пожёванный и весь мокрый, но он без особой брезгливости сунул его в рот. Что ему тот Гинтоки и его слюни – на вкус как алкоголь и детская жвачка. – Ну, – Гинтоки, как оказалось, задумался, а потом задорно сверкнул глазами: – Я уже не всё помню. Он потянулся – так, что это должно было казаться соблазнительным, а выглядело по-идиотски. Такасуги неприлично заржал. – Порнозвезда, – оценил он и поправил на Гинтоки задравшуюся до рёбер рубашку. – Сядь нормально. Разобьёшь голову, навернувшись с кресла, так тебя тут и брошу. – Пол холодный, – обиделся Гинтоки, подтягиваясь повыше, а потом зацепил носком сапога за лодыжку и снова состроил глазки. – А дай ещё. – По морде, член или покурить? – ухмыльнулся Такасуги. – Да можешь всё, – великодушно разрешил Гинтоки. – Но пока сигарету. Такасуги затушил окурок и выбил новую, впихнул её в зубы Гинтоки и поднёс зажигалку. Гинтоки задорно пыхнул и зажмурился. – Круто, – повторил он. – Так что там твой? – Тоже красивый, – задумчиво ответил Такасуги, повертев зажигалку в руках. – Иногда смотрел на него и не понимал, как такое возможно. Говорил себе, что не лучшее время, чтобы обращать внимание на такую ерунду, а сам взгляда оторвать не мог. – Знакомо, – пробубнил Гинтоки. Стряхнул пепел. – Сидит порой, курит, даже раздеться не успел, а уже стоит так, что хоть стены прошибай. – Ресницы пушистые, – припомнил Такасуги. – Как у девчонки, длиннющие. – Как прикроет, так и хочется на них кончить, – тут же всё опошлил Гинтоки. Такасуги закатил глаза. Потом подумал, покачав ногой, и хмыкнул. – Да. Гинтоки понимающе ему подмигнул. Подтянулся поближе, выпустил изо рта облако дыма. – А твой краснел? – Сразу перейдём к лучшим частям? – ухмыльнулся Такасуги. – Краснел, как не краснели селяночки Зуры от его комплиментов. Холодный такой, весь сдержанный, даже не орёт ни на кого, только злится и курит. А подойдёшь ближе – и краснеет так, словно вот-вот закипит. – И сигарета болтается в углу рта, – дополнил Гинтоки, погладив себя по бедру. Такасуги скосил взгляд повыше и ничуть не удивился, увидев оформляющийся стояк. – Ведёт себя как внебрачный сын морозилки и печатной машинки, а в глазах лава. – Лава, – согласился Гинтоки. – И глаза эти, когда бесится, синие-синие, невозможно оторваться. – И перестать бесить, – ухмыльнулся Такасуги. Они с Гинтоки обменялись понимающими взглядами и застыли так синхронно, как работало только на войне. – Повтори-ка, – тихо и жутко переспросил Такасуги. – Какого-какого цвета у него глаза? – Да ладно, – вытаращился на него Гинтоки и громко присвистнул. – Вот это да. Не может быть. – Какого хрена не может, – вызверился Такасуги, но Гинтоки, не переставая моргать, как охреневшая сова, похлопал его по коленке. – Ты это... не заводись. В тебя я как раз верю, а вот он принципиальный и правильный. Ну ты даёшь. – Это ты даёшь, – фыркнул Такасуги, выбивая сигарету из пачки. – Даю, – покладисто согласился Гинтоки. У него тоже порой глаза бывали, как лава, даже по цвету – например, сейчас. Он смотрел из-под полуприкрытых век и, не переставая, поглаживал нижнюю губу пальцем. – Ты и сам знаешь. – Мне ты не давал, – вежливо напомнил Такасуги. – Мы друг другу только дрочили, и это было так давно, что пора бы об этом забыть. Гинтоки приподнял бровь, словно он сморозил ужасную глупость. Снова сполз ниже по креслу и раздвинул ноги, беззастенчиво показывая стояк, который так никуда и не делся. – Действительно хочешь забыть? – Звезда Ёшивары, – неубедительно заметил Такасуги. Собственный охрипший голос он мужественно проигнорировал, но по тому, как вспыхнули глаза Гинтоки, понятно было, что тот отлично всё слышал. – Знаешь, что сказал мне этот придурок, когда я снова к нему подкатил? Когда всё закончилось, а ты вроде как умер? – спросил вдруг Гинтоки. Он поднял руку и требовательно помотал кистью в воздухе, только что пальцами не прищёлкнул. Такасуги протянул ему сигарету и тотчас отдёрнул. – Что в новом мире он найдёт себе мальчика покрасивее и помоложе? – ухмыльнулся, с наслаждением слушая, как Гинтоки шипит и бесится. А вот удар сапогом по щиколотке он не заказывал – и от души пнул обнаглевшего придурка в ответ. Гинтоки ойкнул и надулся. – Что он встретил человека, которого не может забыть. И меня не может. Вернее, может, но не будет, поэтому проще всё прекратить. То есть, не возобновлять. – Что возвращает нас к мальчику покрасивее и помоложе, – насмешливо заметил Такасуги. – И беспроблемнее. Гинтоки пожал плечами. Вид у него стал хмурым. – Что вообще между вами... – он повертел запястьем, видимо, пытаясь подобрать слова. – Мы трахались, – услужливо подсказал Такасуги. – Недолго. Потом разбежались. Слова не отражали, но других у него не было. Накатило как в первый раз: будто по венам пустили мелкую крошку из льда. – Извини, – сказал тогда Хиджиката, закуривая. – У нас не получится ничего серьёзнее этого. Он обрисовал пальцами с зажатой между них сигаретой разворошенную постель и криво улыбнулся. Бледные рассветные лучи скользили по нему, делая совершенным, и Такасуги молча потянулся за пачкой. Хиджиката был прав, конечно, ничего бы у них не вышло. Но чувство, что его только что послали, не отпускало всё равно. – Ничего и нет, – произнёс он, выпуская дым в потолок. – Не обольщайся, Хиджиката. В подрёберье будто проворачивали длинный зазубренный нож – особенно, когда Хиджиката дрогнул и оглянулся, опалив бешеным взглядом, но тут же выцвел, разом охладев. – Не будем повторять тупые ошибки, – ответил он, хотя Такасуги не задавал ему никаких вопросов. – А это было ошибкой. Бил он ещё подлее и ниже. Такасуги, зажав в зубах фильтр, набросил на себя юкату и встал. Пояс он завязывал уже на ходу. – Можешь не провожать, – сухо сказал он, увидев краем глаза, как Хиджикату повело за ним следом. – Я найду дорогу. Пальцы сводило на гладких ножнах, но он запретил себе оборачиваться. Ничего серьёзного и ничего важного: только возможность забыться и отвлечься от утомительного, изматывающего ожидания. Они оба сошлись на этом, и поздно было отступать. Поздно и бессмысленно. Взгляд Хиджикаты выжигал на затылке клеймо, вплавлялся в кожу, и Такасуги пообещал себе, что забудет его – и два этих сумасшедших года. Всё равно выходило, что помнить что угодно ему осталось недолго. А так будет проще для всех. Он пришёл в себя от ощущения тепла: Гинтоки, сидя перед ним на корточках и уперевшись подбородком в колено, растирал ему руки. – Ты потерялся, – тихо сказал он. Взгляд у него был тоскливым. Такасуги обхватил его лицо и прижался лбом ко лбу, подстраиваясь под стук сердца, под шумное, всё такое же сладкое дыхание. – Эй, Гинтоки, – позвал он. – Я рад, что ты выжил. Гинтоки рассмеялся, почти беззвучно. Его пальцы на предплечьях сжались стальными кольцами, обещая оставить роскошные синяки – как от кандалов. – Не могу сказать о тебе того же, – из его тона полыхнуло старой болью и ненавистью, и всем, что висело между ними, перекатывалось в уютной тишине. В этой тишине они пили вместе, перетекая из бара в бар, пока не заканчивалась наличка, засыпали рядом, покачиваясь на волнах грядущего похмелья, ели завтрак и расставались – до следующего вечера. – Не рад, что не выжил, но рад, что ожил? – предложил Такасуги, через силу пытаясь растянуть губы в ухмылке. – Как вариант, – согласился Гинтоки. Потёрся носом о его нос, погладил следы от своих пальцев, уже проступившие на коже. – Но у меня есть идея получше. Такасуги только хмыкнул. – Идеи у тебя бывают исключительно плохими и очень плохими. Какая сегодня? – Я знаю, где сейчас живёт Хиджиката, – шепнул Гинтоки, вновь вцепившись в него со всей силы – догадывался, паршивец, что может отхватить. Такасуги представил эту привычную, успокаивающую возню и её результаты: собственную рассаженную бровь и лопнувшую губу, синяк на скуле Гинтоки и ещё один, побольше, на челюсти. Вместо этого он прижался к его щеке своей и сказал: – Это очень плохая идея, Гинтоки, – на ощупь погладил его по лицу, заправил за ухо пряди. – И очень тупая. Прямо как ты сам. – Если он и двоих нас пошлёт, утешимся друг другом, – пошло подёргал бровью Гинтоки, чуть отстранившись, чтобы заглянуть в глаза. – Нам будет весело, а он пусть жалеет. – Весело, а не горячо, – усмехнулся Такасуги. – Хороший выбор слов. Он наклонился и поцеловал его, сам не зная зачем. Гинтоки ответил с неприличным энтузиазмом: мокро, и жадно, и так же хорошо, как помнилось. – Видишь, – сказал тот, едва они отлепились друг от друга, а Такасуги видел только то, как двигаются его влажные и распухшие губы. – Горячо нам тоже будет. Такасуги погладил его по затылку и с трудом уговорил себя не продолжать. – Советую тебе подняться, – только и произнёс он, но, не удержавшись, обвёл его яркий, греховно-жаркий рот. – Нас ждёт воплощение твоих идей. – Плохих идей, – самодовольно поправил его Гинтоки. – Очень плохих. На свежем воздухе в голове немного прояснилось, и идея стала казаться не просто плохой, а самой дебильной из тех, что были у него в этой новой, обнулившей счётчик жизни. Но отступать было поздно: Гинтоки, заложив руку за пазуху, с уверенностью носорога пёр вперёд, насвистывая прилипчивый попсовый мотивчик. Свернув на неприметную тихую улицу, он миновал переулок и остановился у ворот. Такасуги достал из рукава пачку и устало предрёк: – Мы все об этом ещё пожалеем. Гинтоки посмотрел на него – и вдруг оказался рядом, прижался губами к губам. – И плевать, – сказал он решительно и так, что с ним невозможно было не согласиться. Плавно отступил на шаг и загрохотал кулаком о ворота. В конце улицы раздался задорный собачий лай. Дверь дома со скрипом отъехала в сторону, и по энгаве застучали шаги – тяжёлые, чеканные, как на плацу. – Какого хрена, Гинтоки, – пасмурно поздоровался Хиджиката, распахнув ворота. В зубах у него была зажата сигарета, а вид был злым и невыспавшимся. Он раздражённо крутил колёсико зажигалки, пытаясь выжать хоть искру, столь усердно, что корпус трещал у него в пальцах. – Я думал, мы всё выяснили. Такасуги плавно выскользнул из тени и щёлкнул своей зажигалкой, поднося ему огонь. – Привет, Хиджиката, – поздоровался он и выдохнул дым в чужое лицо – всё такое же красивое, как он помнил. Хиджиката перекатил сигарету из одного угла рта в другой и с силой затянулся. – Это что ещё за вечер встречи? – поинтересовался он прохладно и перевёл взгляд на Гинтоки. Такой несокрушимый и отстранённый, такой сдержанный – впрочем, ненадолго. Такасуги прекрасно видел, как дёргается жилка у него на виске. Сам он ещё мог удержаться от того, чтобы потыкать факелом в осиное гнездо, но удержать Гинтоки смогло бы разве что очередное инопланетное вторжение. – Настоящий солдафон, – разочарованно заметил тот, пихнув Хиджикату пальцем в грудь. – Суровый и бессердечный. Хиджиката заскрипел зубами, но сдержался. – Я повторяю вопрос. Гинтоки отчего-то перестал кривляться и уставился прямо ему в глаза. – Мне кажется, ты знаешь, – произнёс он спокойно. Хиджиката молчал. Гинтоки медленно кивнул самому себе и усмехнулся краем рта. – Значит, не знаешь. Извини. Такасуги видел, как Хиджикату ударило этим словом – наотмашь, как хорошей пощёчиной, – и испытал что-то смутно похожее на удовольствие. Вот только нож, который так никто и не вынул – даже проклятая смерть – снова провернуло под рёбрами. Впрочем, он всегда гордился тем, каким высоким был его болевой порог. – Не будем повторять тупых ошибок, – произнёс он неспешно и подчёркнуто издевательским жестом стряхнул вниз пепел. – Да, Хиджиката? Он успел отразить удар, направленный в лицо, и поднырнул под руку, с удовольствием заряжая ему в живот. Гинтоки же дёрнул их обоих, затаскивая во двор, и захлопнул за ними ворота. – Охренели драться посреди улицы? – сердито поинтересовался он, будто не мог затеять свару в любом месте и в любое время, плюя на публичность, уместность и приличия, о которых не имел ни малейшего понятия даже в детстве. – Кто бы говорил, – криво усмехнувшись, сказал Хиджиката. Гинтоки сложил руки на груди и задрал подбородок, и Такасуги с трудом подавил желание заржать. Воздух звенел от напряжения, Хиджиката – в свете фонаря у ступенек особенно хорошо было видно – начинал звереть, а Гинтоки решил скосплеить Зуру, потому что из всех аморальных ориентиров в его жизни тот был самым близким к хитровыебанной, но всё же морали. – Сфотографирую и ему отправлю, – пригрозил Такасуги, увидев, как Гинтоки делает глубокий вдох, собираясь вывалить на них прочувствованный спич. – Козлина, – сдулся Гинтоки. – Я тут для всех вообще-то стараюсь. – Стараешься, – с нечитаемым лицом повторил Хиджиката. Выбил из пачки сигарету и, не глядя, протянул руку за зажигалкой. Такасуги окатило бешенством, и он ухмыльнулся, подавив инстинктивное желание зашвырнуть ту через забор. Он уронил её в ладонь Хиджикаты, даже не прикоснувшись, и тот почему-то вздрогнул, будто совсем не ожидал. Будто не смотрел краем глаза так, что юката готова была задымиться. – Стараюсь, – повторил Гинтоки и, потерев задумчиво сморщенный лоб, отключил дурака. – Послушай, я не знаю, что было между вами двумя, да блядь, я даже не знаю, когда вы умудрились... – Что такое, дружок не делился подробностями? – процедил Хиджиката сквозь зубы. – Кто же говорит о случайных перепихах в постели, – заметил Такасуги, не скрывая издёвки. Хиджиката сжал пальцы так, что те побелели, и явно едва удерживал себя от того, чтобы затеять очередную драку. Такасуги медленно улыбнулся, позволяя собственной злости отразиться на лице. – Ведь ты сам говорил: "У нас не получится ничего серьёзнее". Твоя взяла, Хиджиката. Он отвернулся. Гинтоки, высветленный луной, напоминал духа, настоящего белого демона с тёмными провалами глаз. – Знаешь, ты прав, – произнёс тот вдруг. – Это была очень тупая идея, и я уже о ней жалею. Такасуги сунул в рот сигарету и лишь потом вспомнил, что зажигалка осталась у Хиджикаты. – А я говорил, – ответил он. – С тебя отсос. – Отсос так отсос, – покладисто согласился Гинтоки. Потом повернулся к Хиджикате, который подозрительно долго молчал. – Кстати, мы ведь с ним даже не трахались, только баловались пару раз на войне. Общие палатки, двухнедельная грязь, сраные комары, ну ты понимаешь, романтика. Так что он действительно ни разу не упоминал о тебе в постели. – Как на исповеди, – пробормотал Такасуги. – Когда ты-то в последний раз был на исповеди? – заржал Гинтоки, хлопнув себя по бёдрам. Запрыгнул, умащиваясь задницей на энгаву, и поболтал ногами. – Эй, Хиджиката-кун. Так кто кому оттоптал больную мозоль? Хиджиката бросил окурок и затушил его, с силой ввинтив в землю подошву. – Пока ты неизвестно где шлялся два года, – сказал он невпопад. Такасуги не видел его лица, только напряжённую спину. – Все два года? – уточнил Гинтоки. Тон был шутливым, а вот взгляд не был. Хиджиката пожал плечами. – Почти. – То есть, когда ты меня допрашивал, ты искал потерявшегося любовника? – с садистским удовольствием поинтересовался Гинтоки. Этот недобрый азарт немного тревожил, но смотрелось захватывающе: как любимые передачки Гинтоки, где крокодил зажёвывал какую-нибудь нерасторопную зебру. Хиджиката покраснел и скрипнул зубами. Такасуги сместился, чтобы лучше его видеть. Про допрос Гинтоки ему не рассказывал, но не зря он слыл злодеем с хорошей памятью. При случае точно припомнит. – Который, так, по совместительству, немножечко террорист? – тон у Гинтоки стал шёлковым-шёлковым, а на Такасуги вдруг накатило дурное веселье. – И с которым начал спать, потому что, Гинтоки, скучал по тебе, – дополнил он едко. Хиджиката отчего-то лишь усмехнулся. – Будто у тебя причина была лучше, – сказал он. Шагнул ближе и, возвращая любезность, щёлкнул огнём у его лица. – Та же самая, – ничуть не смутился Такасуги, но от любезности столь же любезно уклонился. Вместо этого он выдёрнул свою зажигалку из пальцев Хиджикаты, так их и не коснувшись, и подкурил себе сам. – Но только ты мог решить, что за два года я не найду с кем перепихнуться без обязательств. Действительно без обязательств. Подумай об этом на досуге, Хиджиката. Гинтоки хмыкнул и спрыгнул с энгавы. – Могу пойти погулять. У Хиджикаты в холодильнике наверняка живёт еда. – Даже не думай, – тот ловко поймал его за руку. – Никаких набегов на мой холодильник. Гинтоки дёрнул плечом и с медитативным видом начал ковыряться в ухе. – Нет? Ну как хочешь, – равнодушно сказал он. – Тогда вот тебе моё мнение: ты, Хиджиката, зассал, а Такасуги наверняка замудил. И только по этой причине мы торчим в саду, вместо того, чтобы задорно трахаться всем вместе сейчас у тебя в спальне. Он уставился на небо, в котором одиноко болталась погрызенная луна. Хиджиката отпустил его и отступил на шаг. Скривившись, потёр виски, как делал каждый раз, когда у него начинала болеть голова. Такасуги шагнул вперёд быстрее, чем успел об этом подумать, и положил руку ему на затылок. Размял мышцы и привычно спросил: – Бумаги? – Тонна, – согласился Хиджиката и вздохнул. – Я зассал. Такасуги хмыкнул. – Я знаю. – А ты умер. – Как-то так. Они оба замолчали. Такасуги массировал закаменевшую шею, вдыхая прохладный ночной воздух, а Хиджиката постепенно расслаблялся, куда медленнее, чем в те времена, когда они "не занимались ничем серьёзным". – Исчерпывающе, – оскалился Гинтоки. – Может, мне обидеться на вас обоих? Трахались, как кролики, и ничего мне не сказали. – Не начинай, – ухмыльнулся Такасуи в ответ. – Просто завидуешь, что ты сам не успел нас свести, и мы справились без тебя. Гинтоки снова скрестил руки на груди. – Как плохо ты думаешь о своём лучшем друге, – укорил он и с гордым видом почесал нос. Хиджиката рассмеялся и провёл ладонью по лицу, словно напоминая себе, что не спит. – Давай я лучше ущипну, – предложил Гинтоки, мигом оказавшийся совсем близко. – Знаю я несколько мест, где будет больно, но хорошо. Хиджиката вместо этого обхватил его за загривок и притянул к себе, впиваясь в губы. Гинтоки, продолжавший болтать, протестующе замычал, но через пару секунд уже поплыл, как зефирка над костром. Такасуги, растерев напоследок покрасневшую кожу, с нажимом провёл вниз по спине Хиджикаты. – В дом, – скомандовал он. Пока шли, Гинтоки, уворачиваясь от поцелуев, не переставая жаловался на то, как далеко находится спальня, но на самом пороге развернулся и бодро потрусил в сторону кухни, пробубнив что-то про "голод", "пытки" и "не подписывался". Такасуги придержал дёрнувшегося следом Хиджикату. – Гинтоки и тактичность, – пояснил он. Губы у Хиджикаты раскраснелись, на скулах горели яркие пятна. – Он даёт нам время поговорить. Хиджиката дёрнул углом рта и вынул из рукава пачку. – Нам есть о чём? – уточнил он. Они приоткрыли дверь на энгаву и опустились в проёме, так близко, что соприкасались коленями. Оранжевая точка сигареты бледнела и разгоралась ярче, когда Хиджиката затягивался. Снаружи кто-то стрекотал. – Я не планировал тебя тогда встретить, – медленно произнёс Такасуги, пробуя слова на вкус. – Но ты был личным. Был с самого начала, Хиджиката. И даже если бы не был, стал за те два года. – Я знал, что по-хорошему нам не разойтись, и совершенно тебе не верил, – ответил Хиджиката, подумав. – Несложно было догадаться, что ты строишь очередные гениальные планы, ещё проще было... – ...вообразить, какие именно планы я реализую в твоей постели? – поинтересовался Такасуги ровно. Злость была как прибой: мягко отжирала кромку сухого песка, отступала и накатывалась уже выше, отжирая ещё кусочек. – Я редко вру, Хиджиката. Тот смотрел на него, не отрываясь. – Я редко вру, – повторил Такасуги, – потому что мне это не нужно. Люди сами неплохо умеют додумывать, и этим очень удобно пользоваться. Но тобой я не пользовался и, как уже сказал, тебе я тоже не врал. Я хотел знать, где этот упрямый осёл, который греет сейчас уши под дверью, как будто я не слышу, как он чавкает едой из твоего холодильника. Гинтоки возмущённо замычал и зачавкал активнее, прежде, чем ойкнуть и затихариться. Хиджиката слегка улыбнулся, а Такасуги, катая в пальцах зажигалку, продолжил. – Я хотел, чтобы он прекратил влезать во всю эту грязь и оставил её мне. Я хотел, чтобы он перестал тянуть все на себе. Я хотел прикрыть ему спину и дать возможность спокойно спать по ночам. Мне нужна была информация, а ты удачно подвернулся под руку. Если бы ты всерьёз мешал мне, я бы тебя убил, но ты дорог Гинтоки, поэтому я бы дважды подумал. Я переспал с тобой из-за того, как ты бросился на меня там, на кладбище, и ни разу не усомнился и не замешкался. Потому что ты красивый – слишком красивый. Потому что мне нравится тебя злить. – И потому что тебе всегда нравилось таскать себе мои игрушки, – свистящим шёпотом напомнил Гинтоки в щелку двери. – Это тебе нравилось таскать мои игрушки, – возмутился Такасуги. – И те, что ты не ломал, ты никогда не возвращал. – Враньё, – оскорбился Гинтоки и демонстративно захлопнул дверь. Такасуги перевёл взгляд обратно на Хиджикату, застывшего с нечитаемым выражением на красивом лице. – Я просто тебя захотел, Хиджиката, – закончил Такасуги и закурил. – А вовсе не из-за каких-то хитрых планов с твоим участием. Тот, взяв из его ладони зажигалку, затянулся и откинулся назад. – Я сомневался не только в тебе, – очень легко сказал он и стряхнул пепел прямо на энгаву. От этих слов фонило застарелым пониманием, затёртым, как походная фотография. Казалось, Хиджиката обдумывал эту ситуацию уже тысячу раз, как и говорил эту фразу – прежде всего, самому себе. – Не думал, что ты из тех, у кого дрогнула бы рука, – прокомментировал Такасуги. Хиджиката перекатился затылком по рейке двери, глянул из-под ресниц – голодно, жадно, болезненно – и плотно их сомкнул. Хмурая складка на его лбу разгладилась, и без неё он стал казаться гораздо моложе. – У меня не дрогнула бы рука, – ответил он. – Но я знал, что захочу, чтобы дрогнула. Такасуги выдохнул дым, наслаждаясь тишиной. Дверь снова открылась и в неё просунулась взъерошенная голова. – Зря парился, Хиджиката-кун, – миролюбиво заметил Гинтоки и сыто икнул. – Такасуги очень сложно убить, поверь мне, я пробовал. А ещё он хитрожопый, и вывернулся бы из любой ловушки. Он сонно моргал и явно с трудом держал глаза открытыми. – Ложись уже, – рыкнул на него Хиджиката, зашарив по полу в поисках пепельницы, которую можно бы было швырнуть. Гинтоки на коленях дополз до футона и рухнул прямо поверх одеяла, заманчиво уткнувшись мордой в подушку и отставив задницу к потолку. – Гинтоки, – позвал Такасуги. – Это навязчивая демонстрация прелестей или предложение? – Он же отрубится на середине, – сказал Хиджиката с отвращением, под которым слышался совершенно определённый голод. Такасуги тряхнул головой, скидывая с лица чёлку. Отсутствие глаза никогда ему не мешало, но с ним было лучше – например, Хиджиката в лунном свете, гордый и всё ещё задетый, хоть и не кипящий сдержанным бешенством, смотрелся ещё красивее. – Не проблема, – хмыкнул он, и с наслаждением увидел, как Хиджиката краснеет. – Перестань на меня пялиться, – велел тот, стискивая кулаки. – Если хочешь, – с тихим смешком сказал Такасуги и глянул на Гинтоки. Тот вертел задницей – с годами, кстати, ставшей лишь лучше, – пытаясь и не разогнуться, и расстегнуть на себе штаны. – Гинтоки, тебе помочь? Тот обернулся через плечо и, пыхтя, пробубнил: – А сам как думаешь? Такасуги затушил сигарету и, проигнорировав гневный возглас Хиджикаты, щелчком отправил окурок в полёт. – Думаю, ты мне кое-что должен, – напомнил он, в два счёта оказываясь рядом, и провёл ладонью по его спине. – Вот поможешь, и сразу от... – Дам, Гинтоки, дам, – закончил за него Такасуги и, не скрывая насмешки, бесцеремонно вытряхнул его из штанов. Юката и рубашка быстро отправились следом, и Гинтоки перевернулся на спину, оставшись в одних трусах. Клубнички на них были потёртыми, а сам Гинтоки был сонным и близким, таким знакомым. Такасуги наклонился к нему, в очередной раз проваливаясь в поцелуй. Целовался Гинтоки так же, как хлебал воду по утрам после запоя – как будто не мог прекратить и готов убить кого угодно, кто позарится и попробует отобрать. А ещё любопытно – и так сладко. – У Хиджикаты что, водились десерты? – удивился Такасуги, отстранившись. Нерастерявшийся Гинтоки тут же полез ему под юкату, и от знакомого, полузабытого прикосновения его мозолистых рук по телу прокатилась дрожь. – Там был тортик, – довольно сообщил Гинтоки, выцеловывая дорожку от его колена по внутренней стороне бедра. – Теперь нет. – Захватчик, – хмыкнул Хиджиката. Он по-прежнему курил, поджигая сигареты одну от другой, и смотрел на них так отстранённо, как мог, но получалось у него плохо. – Я просто знаю, чего хочу, и умею этого добиваться, – гордо произнёс Гинтоки, и потёрся щекой о скрытый тканью член. Такасуги коротко выдохнул сквозь сжатые зубы и потянулся назад, чтобы развязать пояс. Краем глаза он успел уловить движение – больше выпестованным инстинктом, развитым за долгие годы, чем зрением – и только поэтому всё не перетекло в очередную безобразную свалку. Руки Хиджикаты сжали его бока, а губы прижались к затылку. – Позволь мне, – спросил он скомканно, хотя его потряхивало от нетерпения. Такасуги улыбнулся. – Нет. Хиджиката за его спиной замер, а Гинтоки вскинул голову, разглядывая их обоих с живым интересом. Такасуги развязал пояс, и полы юкаты разошлись в стороны. Хиджиката тяжело дышал ему в шею, горячий, злой, возбуждённый, крепко пахнущий табаком, но не шевелился. Гинтоки, решив для себя что-то, провёл ладонями по его бёдрам, и высвободил член. – Моё дело отдать долг, – буркнул он и на пробу лизнул головку. – Присоединяйтесь, как разберётесь. Такасуги нажал ему на затылок, заставляя взять глубже, и расслабился. – Годы тренировок на леденцах любых форм дали свои плоды, – сказал он спустя пару минут. Гинтоки свёл брови и приподнялся. Рот у него, и без того яркий от поцелуев, совсем распух. – У меня много опыта! Вон, у Хиджикаты спроси. Такасуги повернул голову. – Был его подопытным кроликом? – С леденцами он проводил больше времени, чем с моим членом во рту, – сказал тот. Его губы то и дело касались плеча, словно он просто не мог удержаться. – Какое упущение, – беззвучно рассмеялся Такасуги. Гинтоки, уничижительно фыркнув, вернулся к прерванному занятию, и мир сузился до влажного, узкого ощущения его горла. До дрожи Хиджикаты, отдававшей в лопатки, до его безмолвного нетерпения, до горчащего привкуса его вины и его злости, его влюблённости, которую он упорно не хотел признавать за собой, его желания. Такасуги, закинув руку назад, схватил его за волосы и потянул к себе, неудобно выворачивая шею. Они столкнулись зубами и, пустив первую кровь, вцепились друг в друга, как озверевшие. Пальцы Хиджикаты забрались под юкату и безжалостно мяли кожу, впивались в мышцы. Гинтоки неожиданно лизнул их – их и живот Такасуги, – и Хиджиката выдохнул, сорванно, недоверчиво. – Забыл о нём? – усмехнулся Такасуги. – Весьма низко с твоей стороны, Хиджиката-кун, – осуждающе пронудел Гинтоки. Такасуги опустил взгляд как раз вовремя, чтобы увидеть, как Хиджиката пропихивает палец между губ Гинтоки, а тот смотрит с прищуром и ухмыляется. Хиджиката же выглядел так, будто не доверял ни собственным глазам, ни ощущениям, и надеялся вот-вот проснуться. Надеялся и отчаянно не хотел. Такасуги провёл языком по его подбородку, прикусил кожу на челюсти. – Ты не спишь, Хиджиката, и ещё не раз об этом пожалеешь. А теперь разденься. Тот оттянул щёку Гинтоки пальцем, толкнулся грубее и отстранился. Гинтоки же бухнулся на спину и, задрав ноги, начал стаскивать с себя трусы. Его член, толстый, розовый, влажный от смазки, шлёпнулся о живот. Трусы улетели в угол, а Гинтоки, раскинувшись в стороны, довольно вздохнул. Такасуги позволил юкате стечь с плеч, бросил к пепельнице у изголовья свою зажигалку. Его фундоши тоже отправились в угол, а сам он перекатился через ойкнувшего Гинтоки, чтобы не выпускать из поля зрения Хиджикату. Тот, тоже раздевшийся, опускался на колени, а на его лице было такое напряжение, что Гинтоки прыснул. – Как на заклание, – заметил он. – Если тебе страшно, Гин-сан подержит тебя за ручку. Хиджиката ожёг его взглядом. Лава, синяя-синяя лава под веками и пятна румянца. – Пусть держит, – с усмешкой предложил Такасуги. – А я тебя трахну. Хиджиката упрямо вскинул подбородок, раздул ноздри, как злобный, застоявшийся в слишком тесном загоне бык. Но Гинтоки не зря считался мастером нечестной игры: прежде, чем Хиджиката, доведённый до точки кипения, начал орать, он повалил его на постель и оказался сверху. Голый, сильный и целеустремлённый Широяша, решивший взять своё. Такасуги сжал член у основания, пережидая яркую вспышку удовольствия, а затем запустил руку под подушку в поисках смазки. – Если сунешь в меня член, я тебе его оторву, – бесился Хиджиката совсем как в их первый раз, но Гинтоки держал крепко – мышцы чётко проступили под кожей. – А я хочу наоборот, – невозмутимо сообщил он и, уклонившись от удара лбом в подбородок, громко чмокнул Хиджикату в нос. – Пустишь прокатиться, а, Хиджиката-кун? – До или после того, как ты "подержишь меня за ручку"? – язвительно уточнил Хиджиката, а Такасуги запустил пальцы ему в волосы и оттянул голову назад. – До, – сказал он и, наклонившись, коротко скользнул языком ему в рот. – После тебе будет не до великолепного Гин-сана в действии, а Гинтоки любит внимание. Гинтоки хмыкнул и прикусил кожу над кадыком Хиджикаты. Тот мотнул головой, вырываясь, и хлопнул Гинтоки по заду. – Растяни себя, – велел он, без перехода перестав отмораживаться. Член Гинтоки дёрнулся и капнул смазкой на живот Хиджикаты, а сам Гинтоки довольно вздохнул и уселся ему на бёдра. – Именно то, что я и хотел услышать. Он выглядел безопасным, как домашний кот, втянувший когти и позволивший надеть на них яркие пластиковые колпачки. Такасуги поймал его руку и медленно облизал пальцы. – Сначала так, – сказал он, и Гинтоки не стал возражать. Свободной ладонью он упёрся в грудь Хиджикаты и прогнулся, приподнимаясь на коленях. Такасуги лёг на бок и, не отрывая от него взгляда, шепнул в ухо Хиджикате: – Красивый, правда? – Заткнись, – процедил тот, так откровенно раскаиваясь в своей недавней несдержанности, что Такасуги почти на него не злился. – А то сам не знаешь. – Было бы жаль никогда больше этого не увидеть, – продолжил он, и Хиджиката предупреждающе вцепился пальцами ему в бедро. – Чего ты хочешь? – прошипел он, пытаясь повернуться, но Такасуги положил ладонь ему на горло и с намёком сжал. – Смотри и не отвлекайся, – велел он и, когда пульс Хиджикаты чуть успокоился, продолжил: – Ты так и не рассказал, почему его отфутболил. Не мог его видеть? Не мог видеть его и не думать обо мне? Пальцы Гинтоки, лежавшие на груди Хиджикаты, сместились, потёрли сосок. Тот выгнулся, сцепил зубы, не позволяя себе стонать, и зажмурился, как от боли. Гинтоки вдруг наклонился, провёл языком широкую полосу по его рёбрам. – Считал, что ты такой классный, что я точно к тебе уйду, – с иронией подсказал он. – Как будто я с войны тебя не знаю, ну в самом деле. – Нет, – сказал Такасуги и поцеловал Хиджикату в плечо. – Отчасти правда, но это не всё. Гинтоки разлёгся на груди у Хиджикаты, как на любимом диване, и подпёр кулаком щёку. Хиджиката тяжело дышал и смотрел в сторону. Вид у него был усталым и тревожным, таким, словно его уже ничего не заботило. – Не хотел признавать, что в тебе ошибся, – тихо предположил Гинтоки, – но и забыть не мог. Такасуги погладил Гинтоки по предплечью и вздохнул: – Ну что за идиот. Рука Хиджикаты, так и лежавшая на его бедре, поползла выше, ребро ладони проехалось по члену, жёстко, почти грубо. Он повернул голову и повторил движение, глядя ему в глаза. – Я не буду за это извиняться, – сказал он просто, но в его голосе зазвенела сталь. Он вскинулся, заставляя Гинтоки съехать ниже, и дёрнул Такасуги за волосы, притянул, не оставляя между ними и миллиметра. Такасуги поймал его губы своими, стиснул пальцы на его горле. – Не извиняйся, – разрешил он, сдавливая со всей силы и прекрасно зная, какие оставляет следы. – Займись Гинтоки. Моя очередь будет после. Хиджиката ухмыльнулся, усмиряя бешенство, посмотрел с намёком – кулаки у него чесались, Такасуги чувствовал это и без взглядов, тем самым внутренним камертоном, который позволял всем им не подставляться, верно оценивать противников, двигаться вперёд и выживать. Гинтоки, подхвативший с постели тюбик смазки, чувствительно подпрыгнул у Хиджикаты на животе. – Мне снова самому или всё-таки примешь участие? – поинтересовался он сварливо, справедливо чувствуя себя обделённым вниманием. – Самому, – ответил за Хиджикату Такасуги. – Я тоже хочу посмотреть. Гинтоки насупился. – Если я вывихну локоть, ты будешь должен мне очень много сладкого, – пригрозил он. Потом выгнулся, на этот раз вцепившись Хиджикате в колено, и начал быстро, грубо трахать себя пальцами. Его покрытая испариной грудь блестела в неровном свете, и змеившиеся по коже шрамы щерились несуществующими зубами. Хиджиката гладил его напряжённые бёдра, порой стискивая пальцы до синяков – и Гинтоки каждый раз выдыхал с присвистом. – Прекращай, – велел Хиджиката пару минут спустя. Гинтоки распрямился, посмотрел из-под ресниц и нырнул вниз, забирая член Хиджикаты в рот до самого корня. Отстранился, проведя от яиц до головки, и щедро полил его смазкой. Он опускался так медленно, будто бы издевался, принимая в себя по миллиметру. Хиджиката замер и почти не дышал, комкая простыни в кулаках. – Спасибо, что оплатили поездку по вип-тарифу, – произнёс Гинтоки самодовольно, но его голос срывался после каждого слога. – Пользуйтесь чаще нашими... – Закрой рот, – мягко попросил Хиджиката и жёстко двинул бёдрами вверх. – И делай что ты там собирался. Гинтоки зажмурился, а потом лениво улыбнулся. – В эти игры можно играть вдвоём, знаешь? – лицо Хиджикаты исказилось от тяжёлого, душащего удовольствия, а Гинтоки, засранец, смотрел на него, как король мира. Кто ещё смог бы сидеть на чужом члене и выглядеть таким самодовольным. Такасуги огладил себя и лёг поудобнее, предвкушая долгое, прочувствованное шоу. Ожидания не подвели: Гинтоки, уверенно контролируя скорость, то едва двигался, медленно скользя вверх-вниз, то скакал в таком бешеном темпе, что становилось страшно. Хиджиката, отбросив свои тупые предрассудки, хрипло стонал, цепляясь за него, гладил по ногам и спине. Иногда Гинтоки наклонялся и целовал его, насаживаясь на член в том же темпе, в котором вылизывал рот. Такасуги ещё успел заметить, как дрогнули у Гинтоки ресницы, как черты смазались, искажённые предельным возбуждением, прежде чем тот с глухим стоном кончил и свалился Хиджикате на грудь, уделывая их обоих до подбородка. Хиджиката, зарычавший в бессильном гневе, попытался ускориться, но Гинтоки замотал головой. – Прекрати, – попросил он, лизнув его в шею. – У тебя ещё один заход. Такасуги погладил его по спине. – Поиграешь с ним в другой раз, Гинтоки, – сказал он, скользнул пальцем между ягодиц, нащупывая растянутую вокруг члена Хиджикаты припухшую дырку. – Ты обещал ему прокатиться, а не соскочить на полпути. Гинтоки хмыкнул и приподнялся на подрагивающих руках. – Тогда пусть поработает сам. Слышишь, Хиджиката? Хиджиката медленно провёл по его груди – от горла до паха – потрогал обмякший, мокрый от спермы член. – Как скажешь, – покладисто согласился он, а потом начал вбиваться с таким остервенением, что Гинтоки выломало в позвоночнике. Он даже вдыхать не успевал; запрокинутая голова болталась между лопаток. Несколько толчков спустя Хиджиката кончил с тихим выдохом, и Такасуги не мог оторвать взгляда от его мигом расслабившегося лица. Гинтоки соскользнул с него и рухнул поверх Такасуги, подрагивая от ощущений. Такасуги сжал его задницу, развёл в стороны половинки, и Гинтоки, вздрогнув, хрипло велел: – Внутрь, – его член, снова затвердевший, всё ещё скользкий, толкался в бедро. Такасуги поцеловал его, плотно прижав к себе, и задвигал пальцами. Гинтоки хватался за его плечи и влажно дышал в щёку. Когда Такасуги нашёл простату, он дёрнулся и зашипел, а потом начал подаваться навстречу. Он без конца облизывал губы, жадно сжимался вокруг пальцев и смотрел, смотрел, не отрываясь. Такасуги гладил его между лопаток, по затылку, по мокрым волосам и не мог перестать вспоминать тот последний их раз – бесконечно давно, совсем в другой жизни. Промозглый ноябрь, слякоть, в которую можно было провалиться по колено, дождь, барабанивший по крыше палатки. Пахло отсыревшей тканью и гниющей листвой, а они сидели – как сейчас – напротив друг друга, соприкасаясь бёдрами, едва приспустив штаны. Гинтоки всё так же хватался за него, как за якорь, и он никак не мог перестать его целовать. – Помнишь, да? – улыбнулся этот Гинтоки, повзрослевший, но знакомый до последней черты. – Никаких больше палаток и дождя, – сказал Такасуги и притиснул его ещё ближе к себе. А потом Гинтоки коснулся губами губ и обхватил ладонью оба их члена, и все воспоминания рассеялись, сузившись до настоящего. Настоящего, где Гинтоки был лихорадочным, жарким и умелым; где он не закрывал глаза, целуясь; где он, совсем не стесняясь, хотел забраться под кожу – и не отступал от намеченной цели. Нужно было ещё тогда, в палатке, смириться с тем, что Гинтоки – он навсегда. Гинтоки кончил с тихим всхлипом, утянув Такасуги за собой, и они обессилено повалились на постель. Горячая ладонь Хиджикаты снова легла на рёбра, но Такасуги не мог о нём думать – не сейчас, не в эту минуту. Гинтоки, коротко выдыхая, беспорядочно и устало целовал его губы – верхняя, нижняя, углы рта, – даже не пытаясь углубить. – Я скучал, – признался Такасуги и погладил его по щеке. Гинтоки сонно фыркнул и легко боднул его лбом. – Не ты один. Они долго лежали в тишине. Хиджиката закурил, и терпкий запах табака заструился по комнате, смешался со стелившейся по полу ночной прохладой. – Так кто там обещал подержать меня за руку? – спросил он небрежно. Щекотно обвёл пальцем лопатки – Такасуги, всего на мгновение, перестал дышать – и медленно заскользил ниже. – Подожди, – очень чётко сказал Гинтоки и со стоном привстал. – Сейчас я соберусь и... Он попытался рухнуть поперёк них обоих, но Такасуги, откинувшись на грудь Хиджикаты, перекатил его над собой. Гинтоки охнул, приземлившись, но тут же облапал Хиджикату за самое ценное. Такасуги одобрительно ухмыльнулся – задница у заместителя командующего Шинсенгуми была отличной, даже не скажешь, что тот столько времени проводит за бумажками. – И по этому я тоже скучал, – заявил Гинтоки довольно. Пихнул Такасуги в плечо, чтоб подвинулся, и перекатил Хиджикату на живот. Тот только закатил глаза и переставил поближе пепельницу. – Это надолго, – пояснил он, выдыхая дым, и протянул сигарету Такасуги. Гинтоки, не переставая ворковать, выцеловывал на его пояснице какое-то непотребство, то съезжая языком в ложбинку между ягодиц, то отступая. Хиджиката согнул ногу в колене, давая лучший доступ, и Гинтоки, судя по рваному выдоху, едва не скончался на месте. Такасуги докурил сигарету в пару затяжек и отодвинул пепельницу подальше. – Давай я пока поработаю с другой стороны, – предложил он, ложась так, чтобы Хиджикате было удобно его целовать. Тот погладил большим пальцем его подбородок, легко нажал на нижнюю губу, заставляя приоткрыть рот, и сдался. Вышло лениво и бережно, очень медленно. Такасуги нравился напряжённый Хиджиката, остерегающийся, недовольный, злой, разрывающийся между желанием въебать и выебать, но вот такой – спокойный – был особенным. Как десерт после хорошей трапезы, в меру пряный и в меру сладкий. Когда язык Гинтоки наконец добрался до стратегического объекта, Хиджиката застыл, а после расслабился, так резко, будто из него вынули все кости. Уткнулся в плечо Такасуги, тяжело задышал в ключицу, жмурясь и щекоча кожу ресницами. Такасуги пропускал сквозь пальцы пряди у него на затылке, смотрел в потолок, не прислушиваясь к довольному урчанию Гинтоки, его рваным, отрывистым комплиментам, но и не пытаясь от них отключиться. Возбуждение мягко плескалось в крови, накатывало постепенно и неторопливо. – Гинтоки, – только и произнёс Хиджиката, и его голос громче любых слов говорил, как хорошо он сдерживается и как же устал это делать. Гинтоки расстроенно хмыкнул и провёл языком от копчика до загривка, ненадолго застывая у каждого позвонка. – Весь твой, – рассмеялся он, глядя Такасуги в глаза. – Кроме руки, – напомнил Такасуги и погладил его по щеке. – Рука – тебе, не забывай держать крепко. – Идиоты, – буркнул Хиджиката и с трудом перевернулся обратно на спину. Гинтоки, послушно перекатившись под бок, похлопал его по животу. – Ни о чём не волнуйся, думай о благе Токио и получай удовольствие, – и Хиджиката, расслабившийся было, снова вспылил: – Я тебе викторианская девственница? Я... Гинтоки притянул его к себе и поцеловал, не переставая хохотать. Такасуги стиснул в кулаке член Хиджикаты, обвёл головку. Теперь он лучше понимал Гинтоки – он тоже соскучился. Он наклонился, слизывая выступившую каплю смазки, помял поджавшиеся яйца и вклинился между колен. Вспомнилось вдруг, как Хиджиката смотрел на него в тот первый раз: безнадёжно, как будто проиграл ему одному ведомую войну, и так, словно никогда больше не хотел отпускать. Всё было прозрачным и синим, по улицам двигались толпы празднично одетых людей, и их голоса влетали в распахнутое окно, заглушая любые звуки. Хиджиката, оторвавшись от Гинтоки, потянул его на себя – одной рукой, честно оставив вторую тому, чтобы держал, не отлынивая, и Такасуги, поддавшись воспоминаниям, прижал её к полу за его головой. Хиджиката подавился вдохом; глаза у него стали ошалевшие, губы приоткрылись. Такасуги, смакуя, скользнул между них языком, и погладил Хиджикату по внутренней стороне бедра – кончиками ногтей у самого паха. – Я забыл, – сказал вдруг Хиджиката, уставившись в потолок. Он так отчаянно напрягался, чтобы не вырываться всерьёз, и в то же время бесконечно желая довериться. – Забыл, как это было с тобой. – Я освежу твою память, – пообещал Такасуги с незлой усмешкой. Вздёрнул его под колено, раскрывая для себя, и направил член внутрь. Хиджиката приподнялся на лопатках, зажмурившись, и Такасуги сильнее стиснул его запястье. – Смотри на меня, – велел он – и пропал, когда Хиджиката через силу открыл глаза. Внутри него было узко и ослепительно жарко; взгляд пылал, колол, как обвившие тело шипы. Гинтоки, погладив отданную ему руку, поднёс к губам запястье и удивительно нежно коснулся губами костяшек; а Хиджиката посмотрел так, будто ему стало очень, очень больно, будто его тоже оплели колючие гибкие стебли, а шипы впились в кожу – и не пошевелиться, не отступить. Мир закружился, обернулся вихрем и смёл их в одно, перемешав всё – даже то, что каждый из них хотел бы оставить себе. Снаружи занимался рассвет, и небо медленно выцветало. Гинтоки, подмяв под себя подушку, смешно посапывал – так же, как в детстве, – белея в темноте неприкрытой задницей и красивой рельефной спиной. Они с Хиджикатой лежали рядом, передавая одну сигарету. В голове было пусто, и тишину разбавляло лишь тихое потрескивание табака. – Я знал, где ты остановился тогда, – неожиданно произнёс Хиджиката. Они загасили светильники, и в сизом воздухе Такасуги не мог уловить выражения его лица. – Даже приходил однажды, видел тебя в окне. Курил напротив, не зная, стоит ли мне зайти внутрь, но потом решил, что пусть всё идёт, как идёт. Такасуги прикрыл глаза. – У тебя было тогда такое лицо, – продолжил Хиджиката. Табак горчил, от дыма в горле разливалось тепло. – Как будто тебе предстояло отрезать себе ногу по-живому, а ты всё думал какую. – А оказалось, не только ногу, – ответил Такасуги. Сигарета тлела в его пальцах, и вверх тянулся тонкий виток дыма. – Ты не прикрывал огонёк. Стоял там всю ночь. Хиджиката осторожно вынул окурок и загасил его в переполненной пепельнице. – Херня всё это, – сказал он, перевернулся, оказываясь сверху – горячий, неуступчивый и жёсткий, и Такасуги обнял его, вжимая в себя так крепко, как мог. – Я много о чём жалел, но никогда – о тех двух годах. Бесился до зубовного скрежета, хотел забыть тебя, твой блядский голос, твои насмешки, твои ухмылки, тот взгляд, с которым ты уходил. Хотел, чтобы всё было так, как должно: ничего личного, хороший перепих, обмен информацией. Чтобы ты оказался лжецом и предателем, чтобы ты меня использовал, а я об этом узнал. Ненавидеть тебя было бы проще. – Мне жаль, – сказал Такасуги, обводя пальцами контур его лица. – Жаль, что у тебя так и не вышло. – А мне нет. – А мне жаль, что вы никак не угомонитесь, – произнёс Гинтоки, и голос у него был совершенно не заспанным. – Как школьницы на совместной ночёвке. – Недоработка, – с фальшивым неудовольствием заметил Такасуги. – Он всё ещё может говорить. – Нам нужно лучше стараться, – совершенно серьёзно согласился с ним Хиджиката и поцеловал – прямо под рассерженное шуршание, с которым Гинтоки перекатился поближе. – Эй, а меня, что за дискриминация, мы так не договаривались... Такасуги ухмыльнулся и дёрнул его за растрёпанную чёлку, замечая как Хиджиката, не размениваясь на мелочи, кладёт руку ему прямо на задницу. Неплохие планы на первое время и – теперь-то точно – на долгие годы вперёд. Может быть, навсегда.