Как пепел

Хиджиката в своей клетчатой юкате и шарфе казался унылым, как вышедший в тираж детектив, решивший на пенсии разводить пчёл и любоваться скучным деревенским бытом. Но под фасадом хорошо прослеживались злость и мучительное нетерпение. Всё это промелькнуло за долю секунды, а затем Хиджиката, смяв зажжённую сигарету прямо в кулаке, бросился к нему с вполне очевидными намерениями. Они дрались зло, азартно и не жалея сил. Хиджиката иногда цедил что-то явно неприятное сквозь зубы, но Такасуги не слышал ничего, кроме грохота крови в ушах. Та кипела, разбуженная и согретая огнём чужой ненависти. Они катались по поляне, как обезумевшие звери, и Такасуги впервые за долгое время чувствовал себя почти живым. – Ты мне всё скажешь! – проорал Хиджиката ему в лицо, чувствительно приложив спиной о землю. – Не льсти себе, – посоветовал Такасуги, почти ласково поглаживая его кожу остриём ткнутого под рёбра ножа. Хиджиката заскрипел зубами, едва способный усмирить бешенство, полыхавшее вокруг него, как пожар. – Чего ты хочешь? – спросил он таким тоном, что хотелось снова наподдать ему кулаком. – Новостей, – неприятно ухмыльнулся Такасуги. – Что ты слышал о Гинтоки? Хиджиката только прищурился. – Зачем он тебе сдался? Он не один из твоих. – Может и нет, – ответил Такасуги, желая раскрошить его лицо о свой кулак, и прокрутил нож, заставляя Хиджикату зашипеть, когда острый кончик всё-таки прорвал кожу. – Но и не твой. Он не был слепым и слова подбирал намеренно, но всё равно изумился, увидев, как Хиджикату перетряхнуло. Он с щелчком убрал нож. – Я знаю, что он ушёл из Эдо, но с тех пор ничего не слышал о нём, Хиджиката, – сказал он, скидывая его с себя. Потом, недолго думая, перевернулся и выудил из чужого кармана пачку. Хиджиката посмотрел на него с ненавистью и отвёл глаза. Такасуги жадно затянулся, потрогал языком засохшую уже на губах кровь и протянул сигарету Хиджикате. Тот упрямо отвернулся, и Такасуги, зависнув над ним, медленно и расчётливо выдохнул дым ему в губы. – Слишком гордый, да? – поинтересовался он с незлым любопытством. – И слишком красивый. – Тебя не спросил, – фыркнул Хиджиката и отобрал у него сигарету, но Такасуги всё равно увидел, что тот покраснел – едва-едва, но заметно, что при его перекошенной каменной роже смотрелось просто как преступление. Такасуги тронул его скулу кончиками пальцев и расхохотался, когда Хиджиката вспыхнул, как мальчишка, впервые увидевший голые сиськи. Хиджиката ударил его по руке и откатился подальше, садясь на траве. – Ублюдок, – выдохнул он, но его злость заметно потеряла в градусе. – Я тоже ничего о нём больше не слышал. Такасуги поморщился – чёртов Гинтоки, что за тупые геройства? – и не без удивления увидел похожее выражение на лице Хиджикаты. – Предлагаю заключить пакт, – предложил он ровно. Хиджиката покосился на него, но ничего не сказал. – Об обмене информацией. – Правда думаешь, что я тебе поверю? – неприятно улыбнулся Хиджиката. Теперь он выглядел почти весёлым, но из-под веселья проглядывал колючий, жаркий огонь. – Понимаешь в чём дело, Хиджиката, – он растёр в пальцах сигарету, и крошки табака посыпались ему на колени. – Я больше, чем кто-то ещё, хочу, чтобы Гинтоки вернулся к своей амёбной жизни в кукольном домике. – Ёрозуя не кукольный домик, – со сдержанным бешенством ответил Хиджиката, и Такасуги в тон ему произнёс: – Да мне наплевать. Он уже спас мир, даже пару раз. Пусть уступит дорогу, – он рывком поднялся с земли. – Подумай об этом, Хиджиката. Пачку он унёс с собой, как трофей, и до поздней ночи в дыме ему слышался металлический запах крови и горечь мокрой травы. Ночной парк был едва освещён. По масляно-чёрной неподвижной воде пробегали блики луны, то и дело скрывавшейся за наползающими на неё тучами; ветер качал верхушки деревьев, но внизу было тихо. Хиджиката, откинувшись на спинку лавочки, курил. Даже вот так, расслабленным, с прикрытыми глазами, которые обычно оттягивали на себя всё внимание, он казался преступно красивым для мужчины. Когда Такасуги сел рядом – вполоборота, чтобы, не стесняясь, продолжать рассматривать его со всеми удобствами, Хиджиката даже не вздрогнул, только с ленцой приоткрыл один глаз. – А, это ты, – сказал он. Слишком беспечно для такого хорошего бойца; Хиджиката, вероятно, даже не осознавал, что прицепив на человека ярлык "друг Гинтоки", расслаблялся рядом с ним в разы больше, чем стоило бы. Если бы Такасуги захотел, он бы уже убил его – столько раз, столькими способами. Сигарета Хиджикаты тлела в углу его рта, а столбик пепла становился всё длиннее с каждой затяжкой. Такасуги вовремя подставил ладонь, ловя его, и сдул прочь. – Жаль, что ты больше не носишь форму, – сказал он. – Давно хотел увидеть тебя в ней вживую. – Успеешь ещё, – пообещал Хиджиката, и угроза в его тоне была настолько будничной, что становилось смешно. Угроза и обещание: "Надену, когда наконец придёт время с тобой разобраться". Или, может: "К тому моменту, когда это время придёт, я снова буду в форме – а ты на коленях и с кишками наружу". Такасуги рассмеялся. Это было бы красиво. Яркое синее небо, синие глаза – ещё ярче, горький запах табака и сладкий – крови. Столько крови. – Я не собираюсь тебе доверять, – сказал Хиджиката. Его прямолинейность не граничила с грубостью, потому что была ею до последней интонации. – Но хочешь держать меня под контролем, – легко догадался Такасуги, и лицо Хиджикаты застыло, став нечитаемым. – Надеешься, что если подцепишь меня на крючок крошками новостей о Гинтоки и его глупости, я не уйду далеко, а ты рано или поздно сорвёшь джекпот: раскроешь какой-нибудь заговор, вернёшься в столицу, получишь обратно привычный мир. – Насколько проще было бы тебя прикончить, – произнёс Хиджиката и выплюнул пожёванный окурок себе под ноги. Такасуги качнулся ближе, почти прижавшись губами к его щеке, и прошептал: – Ты всегда можешь попробовать, – но прежде, чем Хиджиката успел среагировать, отсел обратно и хмыкнул. – Я не сказал, что против подыграть тебе в твоём идиотском спектакле. Хиджиката странно посмотрел на него, будто не ожидал подобной развязки. – Можешь даже писать отчёты, – равнодушно сказал Такасуги. – “Общался с известным террористом с целью получения информации”. Прикроешься бумажками так плотно, чтобы никому и никогда не пришло в голову считать, что у тебя был личный интерес. – К тебе, – выделил Хиджиката, и его раздражение чувствовалось кожей, – у меня нет никакого личного интереса. – Ты разбиваешь мне сердце, – уверил Такасуги, и Хиджиката недоверчиво моргнул, а потом разозлился, вспыхнув, как спичка. – Сдохни, ублюдок, – прорычал он, резко потянувшись к мечу, но Такасуги перехватил его руку. – Как думаешь, тебе пойдёт гипс? – спросил он насмешливо. – Обязательно распишусь в самом видном месте на память. Дорисую пару бабочек. Хочешь бабочек, Хиджиката? Тот глубоко вздохнул и сбросил его ладонь. – Ты выводишь меня из себя, – очень спокойно сказал он. По нему было видно: на виске вздулась вена, и конвульсивно дёргался угол рта. – Ты справишься, – пообещал Такасуги. – Погуляй по весёлым кварталам, спусти пар. Когда поймёшь, что это лучший выход – найдёшь меня в гостевом доме на той стороне реки. На воротах золотой карп. Через два дня на закате, Хиджиката. – Пошёл ты, – буркнул тот, вытаскивая из пачки новую сигарету. Дойдя до конца дорожки, Такасуги оглянулся, но не увидел ничего, кроме яркой оранжевой точки, горящей в темноте. Когда Хиджиката в назначенное время появился на пороге, он был собран и по-деловому спокоен. Такасуги, устроившийся в проёме окна, отсалютовал ему трубкой и отвернулся. Дразнить Хиджикату было весело, но казалось интересным посмотреть и на другую его сторону. Тот, не испытывая никакого стеснения, опустился напротив и закурил, уставившись в расчерченное красным и золотым небо. По улицам неторопливо возвращались домой люди, какие-то дети пнули мяч в ворота, и те громко лязгнули. Хиджиката отправил окурок в пепельницу и постучал пальцами по колену. – Его видели в какой-то деревушке. Был цел и бодр, но что за цель у него – никому не проболтался. – Значит, знает, куда идёт, – негромко сказал Такасуги. Табак в чаше прогорел, но он продолжал держать мундштук во рту. – Ты в нём уверен, – со странной интонацией произнёс Хиджиката. Такасуги отвлёкся от разглядывания привратника, эмоционально что-то втолковывавшего детям с мячом. Те едва сдерживали смех, это было видно даже издалека. Гинтоки в их возрасте стоял с отсутствующим видом и изо всех сил пытался не захрапеть, а Кацура внимал с выражением чуткого понимания – настоящий любимчик учителей. Жаль Такасуги не видел, какое у него самого было в такие моменты лицо. Наверняка, скучающего неодобрения. – Я уверен в нём больше, чем в себе, – просто ответил Такасуги и всё-таки вытряхнул трубку. – Как был идиотом... да что там говорить. Вся эта эскапада ничем не отличается от той, во время которой мы все сошлись. – Так ты не врал, – внезапно сказал Хиджиката. Тщательно сдерживаемое ошеломление в его тоне скорее веселило, чем раздражало, и Такасуги позволил себе усмехнуться. – О том, что хочу, чтобы этот дурак не высовывался из Эдо, вместо того, чтобы пытаться свернуть себе шею? – он наклонился ближе и осторожно вытянул зажигалку из его пальцев. – Хиджиката, я видел такое, что тебе и не снилось. Разумеется, я не врал. Левое веко обдало теплом, как случалось каждый раз, когда он вспоминал одни и те же старые, истёршиеся эпизоды своего прошлого. Сейчас, в период затишья, когда в его руках появилось куда больше времени, это случалось всё чаще. Он отклонился назад и раскурил трубку, отвлекаясь на привычные действия: сухость табака в пальцах, мягкость дыма на языке, осевшая в горле горечь. – Мне больше нечего тебе сказать, – заметил Хиджиката и забрал зажигалку, но вместо того, чтобы встать и уйти, как добропорядочный полицейский, вынужденный идти на сделку с преступником, он остался напротив и, бесцеремонно пихнув коленом, устроился поудобнее. – Играешь с огнём, – миролюбиво сообщил Такасуги. – Лететь здесь невысоко, но падать больно. – Падать всегда больно, – хмыкнул Хиджиката, сунув в рот сигарету. Дети с гиканьем убежали, забрав свой мяч, а привратник так и остался у приоткрытых ворот – и смотрел им вслед. Хиджикате было скучно, и от раза к разу это становилось всё заметнее. Их встречи становились дольше, хотя они и не обсуждали ничего важного – вестей о перемещениях Гинтоки не было, а примерный маршрут насчитывал слишком много ответвлений, которые сложно оказалось проверить. Обычно они молча курили, разглядывая небо, закатное солнце, людей внизу, друг друга. Хиджиката – явно по привычке – часто тупил в телефон, но тот никогда не звонил и не дребезжал уведомлениями. – Деревня, – напомнил Такасуги, увидев на лице Хиджикаты привычное раздражение. – Все уходят по домам минута в минуту и не беспокоятся о карьере. – Чёртов курятник, – недовольно сказал тот, сжав телефон так крепко, что корпус хрупнул. – "Хиджиката-сан, сегодня же пятница". "Хиджиката-сан, но у нас же нет срочных дел, можно уйти пораньше?". "Хиджиката-сан, как вы не понимаете, это юбилей троюродной тёти моей двоюродной бабушки по линии тётушки моей мамы". Такасуги рассмеялся и повернулся, чтобы лучше видеть его оставшимся глазом. – Позволь предположить. Подчинённые целыми днями читают газеты по садоводству, едят домашние обеды и ходят поболтать с соседями вместо честного патрулирования. И даже если ты заорёшь и начнёшь угрожать мечом, никто не начнёт тут же выполнять твои указания? Хиджиката шумно выдохнул и побился затылком о выступ окна. – Последнее интересное дело, которое тут случилось, переполошив всё болото – это когда трое суток искали пропавшую козу, загулявшую с заезжим козлом. И нет, это правда была коза. С колокольчиком на шее. Такасуги прикрыл лицо рукой и глянул сквозь разведённые пальцы. – Хочешь, устрою местным локальный апокалипсис? – спросил он сочувственно. – Проверишь их в деле. – Если я проверю их в деле, то им всем придётся сделать сэппуку, – рыкнул Хиджиката, но усмехнулся так, словно ему стало весело. – Но идея мне нравится. – Обращайся, – предложил Такасуги. Ему тоже было скучно, но он лучше умел оставаться в засаде и выжидать. Хиджиката же напоминал переполненный чайник с плотно подогнанной крышкой, забытый на слабом огне – что ни делай, однажды вскипит и перевернётся, расплёскивая кипяток во все стороны. Возможно, в этом и крылась причина, по которой они так и не убили друг друга – потому что держали в тонусе. Однажды они встретились вне расписания. Стоял жаркий для осени полдень, припекало солнце, а под ногами шуршали сухие листья. – Решил забросить дрессировку подчинённых? – светски поинтересовался Такасуги, привалившись к автомату, который изучал Хиджиката. Ассортимент был не ахти, а сам автомат выглядел так, будто застал первых аманто – и уже тогда безнадёжно устарел. Не хватало только ржавчины и картонки вместо стекла. Хиджиката поднял на него усталый взгляд, в котором читалось всё терпение мира. Учитывая, что терпения у Хиджикаты едва наскребалось на рутину в его лучшие годы, прогнозы были неутешительными. – Выставка овощей, – только и сказал он и замолчал. Такасуги закашлялся, безуспешно пытаясь спрятать ухмылку. – В конце следующей недели, я знаю. Хозяйка домика, в котором он жил, прожужжала ему все уши. Она была старой и очень милой, но хватка у неё была как у молодого питбуля. Такасуги никогда не понимал, почему некоторые так любят болтать и пытать своей болтовнёй совершенно неподходящих и незаинтересованных в ней людей, но с возрастом научился с этим смиряться. Ну, почти. – Хочешь кого-нибудь убить? – небрежно спросил он, улыбнувшись, и с намёком положил ладонь на рукоять меча. Хиджиката облизнул губы и поднял на него глаза, такие синие, что ясное октябрьское небо не годилось им и в подмётки. – Не здесь, – ответил он, и голос его прозвучал чуть охрипше. – Конечно, не здесь. Сначала мы прогуляемся. Они шли по улицам, огибая от редких прохожих. Пахло едой, сладостями и осенней свежестью. Стайка детей – кажется, всё та же самая – с воодушевлением копалась в огромной горе листьев, разбрасывая их во все стороны. Люди здесь походили рыб, мирно плывущих в пруду – ни цели, ни спешки, только цветные бока и чешуя, блестящая в ярких лучах. – Хочешь данго? – спросил Такасуги, и Хиджиката скривился. – Здесь только и дел, что жрать, – буркнул он нелестно. Такасуги выудил у него из кармана пачку сигарет и закурил. Да, так было лучше. – Жрать, болтать с соседями и ничего не делать. Гинтоки бы тут понравилось. Он стряхнул пепел на землю и поймал летевший ему в лицо сухой лист. – Вписался бы как родной, – хмыкнул Хиджиката. Дым плыл следом за ними, как шлейф. – Впрочем, он и в Эдо делал всё то же самое. Такасуги вспомнил шумный многоголосый Кабуки, отличавшийся разве что количеством людей – своих и пришлых, новых, старых, беспечно живых и мёртвых внутри, таких разных. Хорошее место, чтобы в нём затеряться, оказалось неплохим и для того, чтобы прижиться. В этом Гинтоки угадал. Звонок раздался, когда они были уже на краю города. От желания выпустить пар жгло ладони, а шаг Хиджикаты, до того размеренный и степенный, стал пружинистым. – Да чтоб вас, – выругался он и, ткнув на кнопку, рявкнул: – Слушаю. В трубке затараторили, быстро и очень воодушевлённо. Хиджиката сжал переносицу и выдохнул сквозь зубы. – Скоро буду. – Увы, – заметил Такасуги, слабо усмехнувшись. – Значит, всё-таки не судьба. Хиджиката потёр рукоять меча, так сосредоточенно, будто прикидывал, не успеют ли они схлестнуться по-быстрому, и с сожалением стиснул пальцы в кулак. – Какая же всё это херня, – вполголоса произнёс он. Затянулся – сигарета разом дотлела до середины – и спросил: – Так что за аттракцион щедрости? – У тебя был слишком унылый вид, – беспечно сказал Такасуги, спрятав руки в рукава. В вопросе Хиджикаты был спрятан подвох, и он точно знал какой, но не собирался ему помогать – даже в мелочах. Хиджиката прекрасно всё понял – было видно по тому, как сердито сверкнули глаза, – и докурил сигарету до фильтра. – Хренов благотворитель, – фыркнул он и затоптал окурок. – Увидимся. – Без сомнения, – сказал Такасуги его спине, прямо между сведённых, напряжённых лопаток. – Сегодня у меня ничего для тебя нет, – сказал Такасуги, не открывая глаз. Было поздно, а Хиджиката так чеканил шаг, поднимаясь по лестнице, что можно было и не смотреть. Будь они в манге, бешенство Хиджикаты полыхало бы чёрной тенью за его спиной и заняло весь фрейм. – Не мог прислать записку, ублюдок? Такасуги, конечно, уже слышал о том, что произошло: кто-то из его людей, беспечно пошедший домой за поздним обедом, оказался сбит пролетевшей мимо машиной со столичными номерами. В былые годы Хиджиката не оставил бы камня на камне от машины, владельца, всей его семьи и тех постов на трассе, которые не остановили подонка и не закрыли его на пару недель за превышение скорости ещё в Эдо. Но сейчас он был вынужден молчать и скрипеть зубами, разглядывая поломанного бойца на проржавевшей койке в местной допотопной больничке. – Не помню, чтобы мы об этом договаривались, – сказал он. – Закрой дверь с той стороны, Хиджиката. Он успел скатиться на пол и сделать подсечку прежде, чем кулак Хиджикаты отправил его полетать со второго этажа. Тот был как бойцовский пёс, дорвавшийся до хорошей драки после мягких хозяйских перин: не рычал, не лаял и экономил движения, надеясь вцепиться в горло. Такасуги позволил ему пару раз ударить себя по рёбрам, а потом перекатился, утыкая лицом в пол и беря руку в болевой. – Успокаивайся, – посоветовал он и сильнее вывернул локоть. Хиджиката тяжело задышал, скребя ногтями по татами, но в конце концов постепенно расслабился. – Сейчас я тебя отпущу, – сообщил Такасуги. – Или ещё подержать? Мне не жалко, Хиджиката, поверь мне. Или всё-таки хочешь красивый гипс? – Иди нахрен, – устало сказал Хиджиката. – Отпускай. Такасуги медленно убрал колено с его поясницы и сел рядом. Хиджиката продолжал лежать лицом в пол, повернув голову лишь через пару минут. На лбу у него отпечатался рельеф татами, и Такасуги хмыкнул. – Красавец. Не хватает только ярлыка поверх узорчика. Скажем, "дебил" или "он всегда нарывался". Пририсовать? Хиджиката устало приподнялся на одной руке и перекатился на спину, потирая ноющий после захвата сустав. – Смотри, чтобы я тебе ничего не пририсовал, – вяло пригрозил он. Такасуги искоса смотрел на него: колкие стрелки ресниц, злые глаза, дёргающийся угол рта, пытающийся удержать фантомную сигарету, тень щетины. Рукава юкаты сползли до плеча, открывая перевитые венами предплечья и красные следы от пальцев. – Твоему мальчишке так сильно досталось? – спросил он небрежно. – Перелом ноги, сотряс и трещина в рёбрах, – глухо ответил Хиджиката. Такасуги поискал у себя зачатки жалости, но так и не нашёл. Каждый из них переживал худшее и был в состоянии сражаться, а не мотать сопли на кулак в окружении тётушек, сослуживцев и кастрюлек домашней еды. Он поставил пепельницу на колено и закурил. – Спорим, ты уже на следующий день вышел бы из больнички и начал патрулировать улицы. – Да зачем спорить, я и так... Вот скотина, – ругнулся он себе под нос и выдернул сигарету прямо у него изо рта. – Давай не будем о прошлом. – Значит, не будем, – легко согласился Такасуги. Угрюмый Хиджиката, похожий на волка, которого заперли в слишком маленькой клетке, нравился ему куда меньше, чем злой и бодрый заместитель командующего Шинсенгуми, о котором он был наслышан прежде. Хотелось сильнее раздразнить его, выбить из этой дремотной апатии, которую навевали пасторальные пейзажи, скучная хомячья жизнь и унылая кабинетная работа. – Как всё это достало, – устало и еле слышно поведал Хиджиката теням, бегущим по потолку. Он не глядя стряхнул пепел, мазнув пальцами по колену, и Такасуги поймал его за запястье. Вытащил сигарету из пальцев и прижал ладонь к своему бедру. Хиджиката дёрнулся, коснувшись голой кожи, и вскинул взгляд, в котором было много чего, но не вопроса "какого хрена?" или "правильно я тебя понял?". Такасуги неглубоко затягивался сигаретой, тлевшей в углу рта, и поглаживал большим пальцев тыльную сторону его ладони. А потом Хиджиката освободил руку. За окном полыхнуло молнией, и с неба стеной полилась вода. – Можем пересидеть, – предложил Такасуги, откинувшись лопатками на стену. – Не стоит, – сказал Хиджиката. Подхватился с пола одним движением и вышел, тихо притворив за собой дверь. Такасуги загасил окурок и, прикрыв глаза, прислушался к звукам дождя. Невидимые часы то тикали стрелками, то шелестели последними крупинками песка. Такасуги ничуть не удивился, вновь столкнувшись с Хиджикатой в середине недели. Тот орал на всю улицу, выговаривая мнущимся подчинённым, и пепел с сигареты осыпался ему на шарф. – Валите отсюда, пока не прибил, – рявкнул он наконец, и те умелись, бросая на строгое начальство взгляды, полные ужаса и восхищения. Такасуги недолго полюбовался его профилем, грозным на фоне серого неба, и перепрыгнул через ближайшую лужу. – Держи-ка, – сказал он, впихивая ему в руки палочку с данго. – И у тебя вот-вот загорится шарф, если ты не выплюнешь этот несчастный окурок. Хиджиката моргнул – всё ещё раздражённый и самую малость охреневший – и послушно выкинул окурок в ближайшую урну. – Хороший пёсик, – не удержался Такасуги, и Хиджиката зажмурился, подрагивая от злости. – Если я тебя убью, мне будет хорошо, – хмуро и мечтательно пробормотал он, ожесточённо вгрызаясь в данго. Сомкнутые ресницы подрагивали. Такасуги ухмыльнулся и провёл пальцами по линии его челюсти – насладился очередной порцией изумления в широко распахнувшихся глазах – и небрежно отряхнул его шарф. – Но ненадолго, – заметил он. – А сколько тебе тут торчать, ещё неизвестно. Руку он так и задержал у его горла, чувствуя, как частит пульс. Накрапывал противный мелкий дождь, и оттого улица была пустынна. Такасуги выбросил палочку и облизнул перепачканные в соусе губы, каждую секунду чувствуя на них чужой нечитаемый взгляд. – Можешь написать в своём отчёте, что я ненадолго уеду, – сказал он доверительно. – Но ты совершенно не знаешь куда. – Если предположить, что мне есть до тебя хоть какое-то дело, – ответил Хиджиката – явно из чувства противоречия. Такасуги похлопал его по обтянутой плотной тканью груди. – К выставке я вернусь, – пообещал он с насмешкой. – Ни за что не пропущу главное событие сезона. Хиджиката закатил глаза и вытащил сигареты. – Не вернёшься – скормлю тебя уткам в пруду. Какого хрена я один должен страдать? – При встрече поблагодаришь Мацудайру со всем старанием, – усмехнулся Такасуги, пропустив дежурное "думаешь, в компании будет приятнее?". Его рука самовольно съехала с груди Хиджикаты на талию, но тот не говорил ничего и больше не пытался её сбросить. Ветер слабо шевелил края их одежд, а воздух между ними трещал от набирающего обороты напряжения. В конце улицы показался старик, тянущий за собой полупустую тележку, и Такасуги отступил на шаг. – Приятной недели, – пожелал он. Хиджиката, наклонившийся прикурить, едва не подавился. – Какой-какой? Эй, вернись и объясни, что может быть приятного в неделе, где все обсуждают только у кого вырос огурец толще! Такасуги, обернувшись, помахал ему раскрытой ладонью. Хиджиката явно его недооценивал: ведь он сходу мог предложить пару интересных вариантов. Вернуться вовремя не вышло: Такасуги въехал в город, когда весёлые жители, уже прилично залившись, перешли от восхищения торжеством местного агропрома к обсуждению тысячи и одного овощного рецепта. Едва занимавшиеся сумерки давили на плечи, а в вечереющем воздухе стремительно таяло дневное тепло. На небе проглядывала луна, бледнела на фоне разгоревшихся фонарей. С главной площади слышались возбуждённые голоса, не успевшая разойтись музыка; пахло едой и обещанием безудержного веселья. К дому с золотой рыбой на воротах Такасуги подходил уже не спеша: и шанса не было, чтобы Хиджиката, скучавший по столичным дебошам, упустил единственное в обозримом будущем развлечение. Пить здесь умели, драться тоже, и к утру можно было собрать неплохой урожай нарушителей общественного порядка и до обеда играть ими в тетрис, пытаясь уместить в паре хлипких камер в местном участке. Такасуги поднялся по поскрипывающим ступенькам, не прибавляя шаг, и, лишь войдя, заметил у окна тёмный силуэт. Хиджиката медленно повернул к нему голову и оскорбительно фыркнул. – Явился? – Во плоти, – подтвердил Такасуги, окунаясь в привычную атмосферу: от Хиджикаты фонило едва сдерживаемым бешенством, голодом, желанием уебать, усталостью. И сакэ, кстати, тоже. – И с опозданием, – ласково напомнил Хиджиката, и его тон проехался по коже наждачкой. Такасуги опустился напротив и с наслаждением раскурил трубку, плотно и глубоко обхватывая мундштук. – Разве ты плохо провёл день? – лениво спросил он. Дым мягко обволакивал горло и терпко горчил. В углу стоял полный закусок стол, ряд бутылок с сакэ – одна початая почти до самого дна – и две чашки. Пепельница была переполнена. – Только не говори, что ты был тут с обеда. Хиджиката упрямо промолчал, поджав губы, но его скулы опалило ярким румянцем. Такасуги качнулся ближе, как привязанный, и даже вытащил изо рта трубку – чтобы удобнее было ухмыляться. – Дьявольский замком Шинсенгуми, – полушёпотом проговорил он, тщательно артикулируя каждый звук. – Испугался деревенского праздника и дезертировал с поля боя, укрывшись в логове террориста. – Слышишь, ты... – начал было Хиджиката, но Такасуги прервал его, положив ладонь на щёку и обводя большим пальцем жарко горящую скулу. – Да ладно тебе, – сказал он, понимающе усмехнувшись, и доверительно добавил: – Я бы тоже сбежал. Может быть. Хиджиката дёрнул головой, как норовистый конь, уходя от прикосновения, и испытующе посмотрел из-под полуприкрытых век. Такасуги медленно отклонился назад, тронул мундштуком губы. – Давай лучше выпьем, – предложил Хиджиката с ленцой. Сегодня он казался собраннее, как будто сам устал от собственной раздражительности и решил, откинув все условности, взять передышку. – Ну давай выпьем, – легко согласился Такасуги. Вытряхнул трубку и стёк на пол, прислоняясь плечом к стене. Хиджиката сел, вопреки всему, не напротив, а сбоку; пола юкаты задралась, открывая крепкую лодыжку. Такасуги плеснул им сакэ. – Новости? – спросил Хиджиката, опрокидывая в себя первую чашку. Такасуги повёл плечом. – Никаких, – ответил он, побарабанив пальцами по столу. Желание отыскать Гинтоки и хорошенько ему наподдать, привычное до оскомины, всколыхнулось и опало. На самом деле, новостей не было слишком давно. Хиджиката молча кивнул. Разлил второй круг и потянулся за палочками. Шум на площади становился всё громче, бой барабанов перекликался с хохотом и голосами – кричащими, поющими, радующимися красивой осени, скорой зиме и хорошему вечеру. Воздух неспешно наливался синевой. Бутылки пустели; Хиджиката почти не касался еды и даже не достал из-за пазухи свой драгоценный майонез. Такасуги разглядывал его – вскользь, но не таясь – и ждал. – Какого хрена мы здесь делаем? – спросил Хиджиката вяло и небрежно – слишком небрежно, чтобы Такасуги ему поверил. Он стряхнул пепел и медленно выпустил дым в потолок. – Наслаждаемся вечером? – предложил он. Тронул пальцами выступающую косточку на щиколотке Хиджикаты и повёл ими вверх по лодыжке, ероша короткие жёсткие волоски. – Руки убери, – дружелюбно посоветовал Хиджиката. Он подпёр подбородок кулаком и посмотрел в упор – как из винтовки прицелился. Такасуги задержал пальцы на его лодыжке ещё на секунду, прежде чем их отнять. На лице Хиджикаты промелькнуло странное выражение: словно он не ожидал и хотел обратного, и теперь был не слишком доволен. Такасуги затушил сигарету и положил ладонь выше – на бедро, – скользнув под тяжёлую ткань. – Классные у тебя ноги, – сказал он абсолютно серьёзно. – Убью, – спокойно пообещал Хиджиката и выдохнул дым ему в лицо. Он провоцировал так безнаказанно и так безыскусно, что это было уже смешно. – Попробуй, – предложил Такасуги и навалился на него всем весом, придавливая собой к полу и удерживая запястья одной рукой. Другая рука с бедра тут же переместилась на пах, сжимаясь плотно и крепко. – Ебанулся? – взбрыкнул Хиджиката. – Свали со своими подкатами. Я не заинтересован. Такасуги не удержал смешок. – А это тогда что? – уточнил он, трогая его стояк через трусы. Хиджиката заскрежетал зубами. Такасуги поднырнул ладонью под резинку – от прикосновения кожей к коже их обоих словно током прошибло – и начал дрочить. Очень медленно, растягивая каждое касание. Колено Хиджикаты врезалось ему в рёбра, вырывая хриплый вздох. Такасуги навалился плотнее и крепче сжал пальцы под головкой. – Если хочешь, мы можем сначала подраться, – сказал он, ведя губами по краю сжатой челюсти. – Это ничего не изменит, но зато сможешь потом написать в отчёте, что сопротивлялся до последнего и ни разу не сдался. У Хиджикаты был колкий взгляд и ресницы, как пики; сомкнутый в суровую нитку рот. – Но я не хочу тебя бить, – легко продолжил Такасуги. Потёр уретру подушечкой пальца, с наслаждением ловя непроизвольную дрожь. – У тебя слишком красивое лицо, чтобы его разукрашивать. Хиджиката вдруг ухмыльнулся, толкнулся языком себе в щёку и провёл им по пересохшим губам. – Кто сказал, ублюдок, что мордашку бы подпортили не тебе? – В другой раз и проверим, – пообещал Такасуги. Прикусил его подбородок и дёрнул за резинку боксеров, стаскивая их вниз. Хиджиката, к его удивлению, сам приподнял ноги, помогая, а потом, явно забывшись, тут же развёл их в стороны. На лице у него на секунду промелькнула досада, сменившаяся едкой насмешкой – скорее над самим собой. Опомнившись, он попытался свести колени, но Такасуги уже прижал раскрытую ладонь к его яйцам и повёл ниже. Хиджиката бесился: без конца ёрзал, сыпал ругательствами сквозь сжатые зубы, пытался ударить лбом, зажимался изо всех сил – словно не знал, что это ведёт к расслаблению, – но не сопротивлялся всерьёз. Такасуги тихо смеялся и целовал его виски, влажные от испарины; ямку под ухом, от прикосновения к которой Хиджикату коротило и перетряхивало; подрагивающее от рычания горло. – Злись, – советовал он, уклоняясь от попыток ударить, от клацающих зубов, от пяток, норовящих что-то снова отбить. – Тебе идёт. – Прикончу, – задушенно обещал Хиджиката в ответ, а сам податливо гнулся и, вновь забываясь, подавался навстречу – даже так, насухую. – Сдеру кожу живьём, отрежу член и запихаю в глотку. – Ну что ты, – неодобрительно хмыкнул Такасуги. – Поверь мне, он тебе ещё пригодится. А потом и понравится. Он приподнялся, цепляя пояс, и связал его руки – в запястьях, а от запястий повыше локтей, – чтобы они остались за головой. Хиджиката же, нахватавшийся в молодости подлых приёмов, больно и крепко прикусил кожу у него на груди и потянул за себя, выламываясь в шее. Такасуги шлёпнул его по носу, как нашкодившего щенка, и ухмыльнулся, когда это сработало. Потом провёл по следу укуса – красивой и ладной метке, налившейся кровью, – и член Хиджикаты, прижатый его бедром, дёрнулся и потёк смазкой. – Интересные кинки, – оценил он. Хиджиката ощерился, показывая крепкие зубы. – Обращайся, – сказал он зло. – И наклонись поближе, как раз смогу перегрызть тебе горло. Такасуги погладил его по волосам, прежде чем зажать их кулаке, заставляя Хиджикату запрокинуть голову, и крепко стиснул пальцами челюсть. – Звучит горячо, – шепнул он и поцеловал его приоткрытый рот, чувствуя напряжение Хиджикаты от бесплодных попыток вырваться из хватки и сомкнуть зубы на его языке. Он резко отстранился – затылок Хиджикаты с глухим стуком встретился с полом – и стёк ниже, положив ладони ему на бёдра. – Вернёмся к основном программе. Мышцы каменели под руками, кожа покрылась мурашками. Такасуги провёл пальцами по его промежности, с силой потёр шов под яйцами. Заставил Хиджикату развести ноги шире – впрочем, тот, хоть и цедил сквозь зубы угрозы под стать буйной и кровожадной фантазии, не слишком сопротивлялся, – и, наклонившись, лизнул его член. Хиджиката сердито выдохнул. Было смешно – то, как сильно он хотел и как сильно противился, воюя больше с собой. Такасуги тронул губами мягкую кожу на стыке бедра и заскользил выше: подрагивающий живот, рёбра, тёмный твёрдый сосок. Подушечкой пальца он обводил вход, даже не пытаясь снова толкнуться внутрь, и на лице Хиджикаты сердитое выражение сменилось безжалостным. – Сдирать с тебя шкуру буду по миллиметру, – пообещал он. Такасуги, прижавшись щекой прямо над сердцем, улыбнулся. – Правда думаешь, что сейчас это звучит как угроза? Лениво стёк ниже, поддёрнул Хиджикату на себя, прижимая его колени к груди. Хиджиката зажался, в очередной раз заскрипев зубами. И покраснел, когда Такасуги сплюнул ему в промежность – так ярко, что на секунду пробило беспокойством. Такасуги достал член и одной рукой кое-как размазал по нему смазку. Хиджиката дёрнулся и зашипел: – Я тебе этого не разрешал, даже не смей, ублюдок, – сам подаваясь навстречу, и расслабился, стоило головке коснуться входа. – Такой податливый, – шепнул Такасуги. – Кто бы мог подумать. Он нажал сильнее и продолжал, пока не оказался в нём до конца. Хиджиката, запрокинув голову, слепо смотрел в потолок и мелко дышал. Такасуги поцеловал его в челюсть. – Ты же знаешь, что всё, что произойдёт в этой комнате, в ней и останется? Хиджиката перевёл на него мутный, расфокусированный взгляд и сказал: – Заткнись, – но заткнул его сам, жадно впихнув язык ему в рот. Контраст завораживал: напряжённое, как струна тело; нетерпеливые попытки двигаться и тихий рык от того, что не получалось, и этот злой, безжалостный поцелуй. Такасуги на пробу повёл бёдрами и сорвался, как в пропасть, лихорадочно и бездумно подстраиваясь под волну бешенства, с которой Хиджиката рвался ему навстречу. Он уже не знал, чья жажда была отчаяннее и кого больше вело; Хиджиката шептал распухшими, потемневшими губами “сильнее”, и “да блядь”, и “ещё засни на мне”, и зажимался при попытках выйти. Судорожно дёргал руками, пытаясь то ли притянуть к себе, то ли врезать, мотал головой, скрёб ногтями по полу. Он и кончил так же – зашипев, выплюнув очередное ругательство, привстав на лопатках, – до боли стиснув член внутри себя. Такасуги смело следом, затянуло, как в воронку, и потащило ко дну. Очнулся он от того, что пяткой Хиджиката прицельно заехал ему по почкам. – Слезай давай, – велел он. Такасуги хмыкнул, но подчинился, приподнимаясь на руках и медленно выскальзывая наружу. Хиджиката снова ударил его, теперь попав коленом в плечо. – Какого хрена ты сунулся ко мне без резинки? – Уж скорее в тебя, – едко заметил Такасуги. – Сам прекрасно всё видел, но не остановил. Хиджиката скривился, не найдя возражений, а Такасуги наклонился и поцеловал отметку от своих пальцев на внутренней стороне его бедра. – И я хочу видеть, как сперма будет вытекать. – А больше ничего не хочешь? – буркнул Хиджиката. Ему равным образом шёл и румянец, и небрежность, с которой он шире разводил ноги, в самом деле позволяя смотреть. – Много чего, – ответил Такасуги и потянулся вперёд, позволяя Хиджикате поймать себя в очередной поцелуй. На самом деле, он хотел слишком многого. Больше, чем стоило. Через неделю Хиджиката не пришёл. Такасуги сидел в тёмной комнате, не зажигая свет, и вспоминал, как растирал его занемевшие руки и как Хиджиката, обещая выдрать позвоночник через глотку, позволял зализывать блёкнущие розовые следы от пояса на предплечьях. От перенапряжения у него тряслись пальцы, поэтому Такасуги, крепко затягиваясь, выдыхал дым ему в рот и лишь смеялся, когда Хиджиката кусался и требовал сунуть ему чёртову сигарету. Как они всё-таки добрались до еды, и Хиджиката был недоволен, что его приходится кормить; как допили остатки сакэ – тем же методом, что и курили. Как Хиджиката сидел у стены, не прикрывшись, и не испытывал никакого стыда, а Такасуги то и дело отвлекался, рассматривая лежащий на бедре мягкий член, тёмные пятна синяков, капли спермы на животе и в паху. Как у Хиджикаты поплыл взгляд, когда он склонился над ним и с усмешкой сказал: – Надеюсь, тебя хватит ещё на раз, – и обхватил губами головку. Как тот прерывисто дышал и то жмурился, то косился вниз, приоткрыв яркий влажный рот. Как подавался навстречу и как стискивал в кулаке волосы на затылке. Впрочем, ничего другого Такасуги от него и не ждал. Ещё через неделю история повторилась. Время перевалило за полночь, на тёмное небо то и дело наползали серые тучи, закрывая собой звёзды. Такасуги вытряхнул трубку и встал, разминая затёкшие мышцы. Усталость накатывала мягким прибоем, ввинчивалась в виски. Такасуги погасил свет и прикрыл глаза, привыкая, и распахнул дверь. На грани слышимости он ещё успел уловить шаги, прежде чем лицо взорвалось болью, а мир под веками на мгновение побелел. Его отбросило назад, а в проёме нарисовалась знакомая фигура, и воздух вокруг неё, казалось, дрожал. – Мог бы и не напоминать, чья очередь, – ухмыльнулся Такасуги разбитыми губами и утёр кровь с подбородка. – Я и так собирался тебе сегодня дать. Хиджиката, уже занёсший ногу, чтобы зарядить ему в живот, запнулся и отшатнулся назад. Бледные лампы у лестницы подсвечивали его силуэт, совершенно скрывая лицо, а потом не осталось и этого – когда Хиджиката громко захлопнул дверь. Такасуги слышал, как он шумно дышит, и представлял, как его взгляд скользит по комнате: тлеющий на столе фонарь, едва тронутый ужин, нерасстеленная постель, белеющая в полумраке намёком и обещанием. Хиджиката прислонился спиной к стене и звучно стукнулся о ту затылком. – Что ж, – сказал он, и его голос скрежетал металлом. – От такого предложения не отказываются. Как будто ты пришёл сюда за чем-то иным, мог бы сказать он, уколоть вот так, в темноте и наощупь, но попасть чётко в центр мишени. Вместо этого Такасуги небрежно скинул одежду и качнулся вперёд, позволяя поймать себя в кольцо неласковых рук. Сухие мозоли царапались, пальцы слишком сильно вминались в кожу, а рёбра скрипели от хватки. У поцелуя был вкус железа и соли, а язык Хиджикаты раз за разом проходился по разбитой губе, давил, слизывая выступающие капли крови. Они перемещались в темноте, пока под ноги не попался футон, а одежда Хиджикаты не отлетела в сторону. Ладони легли на плечи, толкая вниз, и Такасуги опустился на колени, прослеживая путь руками и ртом. Стояком Хиджикаты можно было прошибать стены. – И стоило столько тянуть? – пробормотал Такасуги, и Хиджиката шлёпнул его по щеке. – Займись делом, – устало попросил он. Неожиданно мягко взъерошил волосы, убрал их с лица. Такасуги смежил веки и расслабился, позволяя Хиджикате задавать темп. А затем отстранился, лишь усмехнувшись в ответ на недовольный вздох. – Не стоило разбивать мне губы, – заметил он, чувствительно прикусив бедро. – Иди сюда. Хиджиката опустился так резко, словно только и ждал разрешения. Такасуги обхватил его за шею и потянул за собой, откидываясь назад. Хиджиката сжал его задницу и вдруг решительно прошептал: – Не буду с тобой церемониться. Такасуги пригладил короткие волосы у него на затылке. – Да я тебя и не прошу, – он обхватил пальцами его член и направил в себя. Хиджиката замер под его руками, а потом подался назад. Такасуги на секунду прикрыл глаза, прежде чем резко сесть и схватить Хиджикату за волосы. – Ты уже здесь, – чётко произнёс он и тронул его щёку кончиками пальцев. – И ты пришёл сюда сам. Сколько можно сопротивляться. – Да не сопротивляюсь я, – буркнул Хиджиката, и его щека знакомо налилась теплом. – Я ищу смазку. Такасуги расхохотался и откинулся обратно на спину. – Никогда не был склонен к мазохизму, – заметил он и прижал стопу к его члену. – Зато всегда считал, что победу обеспечивает своевременная подготовка. Догадываешься, о чём я? Даже жаль, что взгляда Хиджикаты было не рассмотреть в темноте. – О том, что ты опасная, хитрая и предприимчивая тварь, – сказал Хиджиката низким, охрипшим от желания голосом и опустился сверху. – Комплименты? От тебя мне? – притворно изумился Такасуги и сцепил руки в замок на его шее. – Сельская жизнь не идёт тебе на пользу. Хиджиката медленно, но уверенно вошёл до упора и коротко поцеловал его в угол рта. – Да, – согласился он, и это прозвучало невесело и обречённо. – Не идёт. Происходящее между ними было похоже на обвал в горах: сперва мир замирает, и тишина становится абсолютной, а затем гул и дрожь сменяются бесконечным грохотом съезжающих вниз камней. Они начали реже сталкиваться на улицах, но Такасуги порой видел Хиджикату издалека. Тот наконец перестал напоминать бомбу с часовым механизмом, установленную поверх противопехотной мины, и вызывать у нерадивых подчинённых заикание и нервный тик. Орать на них он, конечно, не прекратил, но реже ругался с автоматом, продающим сигареты, чаще выбирался обедать и больше не смотрел волком на тех, кто пытался слиться из участка пораньше пятничным вечером. Не в последнюю очередь потому, что пятничным вечером предпочитал пораньше уходить сам. Тонны бесконечных бумажных отчётов он, впрочем, исправно таскал с собой, и в этом было особенное очарование: в том, как он отвоёвывал у ужина край стола; в запачканных чернилами пальцах; в сурово сдвинутых бровях. В такие моменты Такасуги особенно нравились всего три вещи: наблюдать, сидя с пепельницей у окна, вслушиваться в глухие стоны Хиджикаты, разминая ему задеревеневшую шею, и наконец отвлекать, когда первое и второе надоедало. – Твои руки, – выдохнул Хиджиката в первый раз, когда Такасуги положил тёплую ладонь ему на загривок. Он, неудачно изогнувшись, сидел так почти час, и, конечно же, не сумел потом разогнуться обратно. – Я тебя внимательно слушаю, – сказал Такасуги. Нажал большими пальцами по обе стороны от выступающего позвонка и повёл ими по зажатым трапециям. Ему было видно, как у Хиджикаты дрожат ресницы и как блестят приоткрытые губы, но это могло подождать. Кожа разогревалась под пальцами, и мышцы медленно становились податливее. Он, как смог, сдёрнул пониже юкату, открывая себе доступ к лопаткам, и растёр их широким движением. – Всё, что угодно, только не останавливайся, – пробормотал Хиджиката. – А если я захочу тебя? – усмехнулся Такасуги. Надавил под ключицами, заставляя Хиджикату откинуться себе на грудь, и поцеловал под ухом. – Обойдёшься, – буркнул Хиджиката, верный себе даже сейчас, и придвинулся ближе. Изредка Хиджиката засыпал после секса – так резко, будто у него отрубался заряд. Но спал чутко и дёргал на себя, стоило только попытаться уйти. – Курить хочу, – посетовал Такасуги, когда и третья попытка не привела ни к чему, кроме того, что Хиджиката оплёл его собой, как спрут. – Потерпишь, – сказал тот не терпящим возражений тоном, но всю суровость смазал отчаянный зевок во весь рот. – Кто бы мог подумать, что помимо проблем с контролем гнева, у тебя… Хиджиката нахмурился, не открывая глаз, и больно ткнул пальцем под рёбра. – С каких это пор у меня проблемы с контролем гнева? Такасуги фыркнул, но, не удержавшись, рассмеялся. – Да ты всю осень едва держал себя в руках. Пугал подчинённых до трясучки, выискивал меня на улицах и только и хотел, что подраться. Хиджиката неплохо улавливал намёки, когда нужно, этого у него было не отнять. – Если ты вдруг решил, что теперь бесишь меня хоть чуточку меньше… – Ещё чего. – Или что я не мечтаю по-прежнему разбить тебе лицо… – Мечтаешь, конечно. – Тогда о чём мы вообще говорим, – сварливо пробормотал Хиджиката, натягивая повыше одеяло. По полу тянуло; горячее дыхание Хиджикаты ложилось поверх соска, посылая по телу волны тепла. Такасуги взял его за запястье и потянул руку вниз, и этот намёк Хиджиката тоже уловил прекрасно. – Теперь уже ни о чём, – согласился Такасуги, когда член попал в ленивый плен горячего рта. Хиджиката ущипнул его за бедро. – Двигайся давай, – пробормотал он, прежде чем снова сомкнуть губы на головке. – Никогда бы не предположил, что ты будешь даже хуже Гинтоки. Хиджиката пропустил член в горло и отстранился, слизнув последние капли. – Нашёл с кем сравнить. – Дрыхнешь, липнешь к другому телу в постели и ленишься даже сосать, – напомнил Такасуги с насмешкой. Притянул его к себе, целуя до темноты в глазах. Хиджиката, оторвавшись от его рта, снова зевнул. – Иди ты, – искренне сказал он и снова притёрся щекой к плечу. – Интересно, как там этот придурок. – Да, – выдохнул он, помолчав. – Интересно. Было бы здорово, разбавь тишину хоть что-то: пение птиц, стрёкот цикад, шум дорог. Но они обитали на задворках цивилизации, а дело хоть и шло к весне, но неохотно. – Никогда не хотел, чтобы он во всё это ввязывался, – произнёс Такасуги неожиданно даже сам для себя. Они не говорили о Гинтоки уже много недель, потому что говорить было не о чем. И вот. – Ни тогда, сразу после войны, ни сейчас. Хиджиката, устало хмыкнув, приподнялся на локте. – Почему-то мне кажется, что он тоже не этого для тебя хотел. – Разница только в том, что я ничего не имею против бесконечной войны, – сказал Такасуги и скользнул рукой по спине Хиджикаты. – А вот для Гинтоки даже в детстве не было большей радости, чем валяться на травке или дремать весь день, забравшись на широкую ветку, где его бы никто не нашёл. Хиджиката склонился ближе, и бледный фонарь в углу вырвал из полумрака его лицо – и неожиданно цепкий взгляд. – На ветку он уже не поместится. – Не поместится, – согласился Такасуги, скривив угол рта в ухмылке. – Но у него для этого теперь есть и другие поверхности. Губы обожгло, когда Хиджиката поцеловал его, так отчаянно, так откровенно пряча что-то за нарочитой жестокостью, и вжал всем собой в постель. Он был таким горячим, словно его лихорадило. На обвал в горах больше не походило, скорее на проснувшийся спящий вулкан. Всё вокруг заливало лавой и засыпало пеплом, и бежать было некуда, потому что от себя не сбежишь. С приходом весны время пошло быстрее, нагоняя упущенное. Ночи вновь раскрасились шумом, становились короче. Они с Хиджикатой всё так же встречались в комнате гостевого дома с золотой рыбой на воротах, и у Такасуги не сразу получалось вспомнить, как пятницы сменились любыми свободными вечерами. Хиджиката однажды сказал: – Проще было выкупить целый дом, – и тут же отвернулся к окну, особенно агрессивно пыхнув сигаретой, покраснев и щеками, и кончиками ушей, и даже шеей. Но чего-то не хватало – самую малость. Возможно, окончания их странного пакта, возможно, новостей о Гинтоки, знания, что тот лежит на диване своей Ёрозуи, забросив ноги на спинку дивана, жрёт сладости, читает всякую ерунду. Хиджикате по-прежнему не хватало движения, адреналина и повода сорвать на ком-нибудь злость, одновременно очищая город от всякой гнили. Такасуги же вновь слышал тихий стук часовой стрелки – тот складывался из слухов, из донесений от тех, кто остался в Эдо, из напряжения, о котором шептались по углам. Хиджиката тоже чувствовал это, как дикий зверь чует приближение пожара, занявшегося на другом краю леса. Его ломало на странной грани между жадностью и чем-то невообразимо похожим на нежность, а у рассветов появился стылый вкус обречённости. Такасуги нравилось смотреть на его лицо в мутной утренней серости, сквозь которую то и дело пробивались солнечные лучи. Дым от сигарет закручивался спиралью, и от недосыпа потряхивало – а ещё от тактильного голода, который не унимали ни жаркое безумие, с которым они сходились в постели, ни долгие ласки в самый тёмный час ночи. – Извини, – сказал Хиджиката одним таким ранним утром. – У нас не получится ничего серьёзнее этого. Свет косо падал на его скулы, подчёркивая чёрные круги под глазами, заледеневший взгляд и мучительно яркие губы, подсохшую трещину в самом углу, следы ногтей сбоку шеи, пятно засоса под ключицей, под обеими ключицами. Такасуги закурил, глядя на то, как Хиджиката очерчивает сигаретой постель с отброшенным в сторону одеялом, мятые простыни, наверняка не успевшие растерять их тепло. Всё это было уже неважно. Уходя, он тихо прикрыл за собой дверь, сдерживая желание захлопнуть так, чтобы та вылетела из пазов, и перебудить весь дом. Спустился вниз, в сад, и застыл, полной грудью вдыхая влажный воздух, пахнущий весной, прудом в глубине, первыми цветениями, прощанием. И ни разу не обернулся, как бы того ни хотел. У Хиджикаты оказалось прекрасное чувство момента: тишина наконец сменилась шумом обвала, а время неожиданно ускорило бег. На два года сжавшаяся в пружину спираль начала раскручиваться, обещая смести все лишние фигуры с доски, и на лишние мысли не осталось ни единой секунды. События, похожие на кучу смотанных в один клубок оборванных линий, расползлись и стали сплетаться, сходясь в одной точке, а отсчёт перешёл на дни. И только тело, отвыкшее спать ночами, порой тянуло к окну и требовало чего-то определённого: крепкого табака; одной сигареты; жёстких подушечек пальцев, вжимавшихся в губы; поцелуев на грани боли, которой всегда было мало и никогда – достаточно. Тепла рядом. Сорванного дыхания; сильных рук на плечах; знакомой тяжести на бёдрах; прикрытых глаз и коленей, вбивавшихся в бока, подгонявших; хриплых приказов: “давай уже”, “или я сам тебя сейчас”, “блядь, ненавижу твою медлительность”, “что ты возишься”, “сделай так ещё”, “да”, “я”, ещё раз “да” и “не боишься вот так подпускать со спины того, кто мог бы в два счёта тебя арестовать?”, “никогда не привыкну к твоему бесстыдству”, “чёрт возьми, иди уже сюда”, “какой же ублюдок, как же в тебе хорошо”. Под деревом на другой стороне улицы мелькнул короткий оранжевый всполох, и Такасуги легко мог услышать и щелчок зажигалки, и звук затяжки, и дорисовать себе тяжёлый испытующий взгляд. Усталое, выматывающее раздражение, которое осыпалось, только когда Хиджиката, кончив, тянулся к нему и, недолго поборовшись с собой, наконец расслаблялся. Такасуги неторопливо забил трубку и обхватил губами мундштук. Ветер прохладно дул под лопатки, посвистывая в образовавшейся там дыре. К счастью или нет, последние два года у него не было проблем с регенерацией. К счастью или нет, по всем прогнозам у него всё равно не хватило бы времени, чтобы эта дыра заросла до конца.