nicht gegenseitig

— Чуя. — М? — Я хотел сказать тебе кое-что. Они сидят на балконе. Их квартира — полторы комнаты, зато хозяин не задаёт лишних вопросов. Можно, конечно, было бы найти и побольше, и район получше, и с мебелью поновее, но какой в этом толк? Достаточно дёшево, не слишком далеко от центра, до офиса мафии рукой подать. Лучше и найти было нельзя. И балкон был. Они притащили туда столик, в основном чтобы ставить на него пепельницу. А ещё тут была кушетка. Промятая, но тем не менее удобная. Во всяком случае, выбирать не приходилось. Зато они лежали здесь по вечерам, Чуя курил, а Осаму просто смотрел. Иногда, конечно, вырывал сигарету из чужих пальцев, невзирая на крики «эй возьми новую, это моя!». И затягивался. Накахара брал какую-то дребедень с кнопками и постоянно менял вкусы. Чаще всего пахло вишней. Осаму не жаловался — не его сигареты. Он просто за компанию. Зато он мог заваливаться головой к Чуе на колени, делая вид, что он спит. И напарник ничего не мог сказать против, ведь если Осаму проснется, он начнет жаловаться, шуметь и всячески раздражать. Лучше в тишине и покое. Зато Чуя готовил по утрам завтрак, потому что Осаму ни черта не умеет, разве что спалить случайно кухню. Питание то дошираками, то пельменями не принесло никакой пользы им обоим, поэтому Накахара стал заранее делать еду, все полки холодильника были забиты. Зато можно было разогреть и не беспокоиться, что заработаешь себе язву желудка после очередной порции. Убирался в их доме тоже Чуя. Осаму вообще невозможно было заставить убраться. Ну валяется вещь, дальше что? Может, ей положено там валяться и это ее место. Поэтому раз в неделю Чуя гонял его по всему дому веником, а после заставлял протирать высокие полки от пыли. И вовсе не потому что сам не достает, а чтобы занять этого идиота чем-нибудь. Зато в этой квартире хорошо отмывалась кровь от стен и пола. Моющиеся обои великолепная вещь, Чуя решил, что если когда-нибудь купит себе квартиру, поклеит там моющиеся обои. Паркету пришлось несколько хуже и, кажется, в коридоре под ковриком осталось кровавое пятно, но в целом он тоже замечательно отмывался. Кто же виноват, что иногда с миссий они возвращались с ног до головы в крови. А ещё в ванной был шкафчик, который они обустроили под аптечку. И он на ключ закрывался. Потому что за Осаму нужен глаз да глаз. Отвернешься, а он убьется. Поэтому ключ Чуя благополучно забрал себе, хотя Осаму всё ещё мог открыть замок своими бесконечными отмычками, но он этого не делал. По крайней мере Дазай был живой и практически здоровый, а этого было более чем достаточно, чтобы Чуя спал спокойно. Мори сказал, что они должны жить вместе. Во-первых, для повышения командного духа, хотя в случае двойного черного, это увеличивало количество ссор между ними. А во-вторых, чтобы они могли приезжать вместе, а не искать друг друга по всему городу. В общем-то, решение было довольно разумное, во всяком случае, результат был потрясающий. Да, они ссорились. Да, они дрались за последнюю шоколадку в холодильнике, а по утрам была битва за душ. Но теперь они понимали действия друг друга практически без слов. — Ты что-то хотел? И сейчас они сидели на балконе, наблюдая закат. Чуя раскуривал очередную пачку непонятно из чего сделанную, а Осаму в шутку свешивался из окна. Естественно под вопли Накахары, а после подзатыльники за то, что мог и правда упасть. — Хотел сказать тебе кое-что. На секунду Дазай задумался. А стоит ли? На языке, буквально на кончике, вертится. Надо сказать. Либо сейчас, либо он никогда не сможет это сделать. Но стоит ли? Рискованно. Разрушить все, чтобы иметь крошечную возможность стать счастливым. Он скажет и все, ничего уже не вернуть. Либо да, либо нет. Он не переживет слова нет. Он мог бы заткнуться и никогда больше не открывать свой рот. Пусть тоской в душе прорастает чувство, но уляжется под слоем боли. Он мог бы заткнуть его куда-нибудь вглубь, не вспоминать никогда более. Он мог бы сказать, стоит лишь открыть рот, выдыхая слова, но его горло будто бы стянуло удавкой. Тошнота и удушье. Не стоило начинать этот разговор вовсе, стоило молчать, пока он не умрет от пожирающей гнили внутри. Но он уже начал, а значит, сказать нужно. Он хочет сказать, но он так боится того, что будет. — Я люблю тебя. — Что? Блять. Дазай знал, что нужно было молчать. Хочется, чтобы кто-нибудь ударил по лицу, сильно, так, чтобы в голове звенело. Хочется изрезать щеки, смывать с них кровь и тереть перекисью, пока не покраснеют от раздражения. Хочется расчесать запястья в кровь, сдирая тонкую кожу. Хочется укусить себя за ладонь, так, чтобы выступила кровь. Не стыд, но отвращение к самому себе лезут откуда-то изнутри, пробираясь через тернии к душе, а может, к пустоте, которая осталась вместо души и выжженного сердца. Хочется выдрать себе волосы и выцарапать глаза, оторвать язык, вырвать сердце, что угодно сделать, но только никогда не начинать этот разговор. Он все испортил. Он снова все испортил. Воздух выбило из лёгких, он чувствует, что в горле собирается ком. — Я люблю тебя — неуверенно. Чуя смотрит на него. Смесь удивления, недоверия и отторжения. — Ты серьезно сейчас? Господи, если он скажет ещё хотя бы слово, то упадет замертво. И больше никогда не встанет. — Да. Хочется сказать так много. От «да это шутка, забудь» до «когда я смотрю на твои волосы, мне хочется запустить в них руку, мне хочется поцеловать тебя так крепко, мне хочется обнимать тебя, словно ты последнее, что осталось у меня. Мне хочется дышать с тобой одним воздухом, мне хочется подарить тебе абсолютно все в этом мире, мне хочется сделать тебя счастливым. Мне хочется, чтобы твои глаза горели, мне хочется, чтобы ты плакал только мне в плечо, а лучше не плакал вовсе, ведь единственное, чего ты заслуживаешь, это счастье. Мне хочется целовать твои щеки каждый день.» Чуя уже не смотрит. Чуя отвернулся от него и курит в открытое окно. — Я не люблю тебя. Внутри все сжимается. Разумеется, он имеет право на такое. И Осаму не может ничего с этим поделать. И от осознания, что у него не было даже шанса, становится только хуже. Он может быть кем угодно, как угодно выглядеть, занимать любую должность, но это не изменит ничего, ведь это выбор Чуи, а ему нужно просто смириться. Сейчас бы отшутиться, сказать, что это прикол, но он не может. Слишком устал врать и скрывать все в себе, но когда он открывается другим, его отторгают. Как будто бы ни один человек в мире не хочет быть с ним. — Я — как же тяжело — я все понимаю. Ты имеешь право. Чуя молчит. Осаму тоже молчит. Господи, какой же он дурак. Не надо было никогда упоминать об этом. Лучше бы он молчал. Он все испортил. У него был друг, он мог быть с ним рядом, но теперь он все испортил, теперь он снова останется один. Дазай подумал, что сейчас было бы хорошо уйти из квартиры вовсе, но солнце уже садилось, а идти ночью было абсолютно некуда. Надо уйти, оставить Чую одного, но ноги Осаму будто бы примерзли к полу. Надо было молчать. Всегда нужно молчать. Господи, он больше и слова не скажет ему, у него просто язык не повернется. Отторжение. Отказ. Как же страшно принимать отказ. Мало того, что нужно решиться сказать, так ещё и надежду на счастливое будущее, на нежнейшие чувства в твоей душе просто растоптали, выкинули, уничтожили. Разумеется, Накахара в этом не виноват, а самое ужасное, что Дазай понимает, что он не виноват. Обвинить другого всегда очень удобно, ведь тогда ответственность лежит не на тебе. Но он имеет право на отказ. Чуя более чем может отказать ему, а Осаму теперь не смеет даже касаться его. Потому что он все испортил. У него был друг, который прекрасно дополнял его, а теперь у него нет никого, просто потому что Дазай хотел больше, чем имел. — Прости. Чуя все ещё не смотрел на него. Внутри что-то перевернулось. Отвращение к себе достигает пика, когда Накахара тушит сигарету об подоконник и уходит с балкона. А Дазай остался один. Он постоянно оставался один, но сейчас это чувствовалось, как настоящее одиночество. Он снова сделал что-то не так, но у него нет шанса исправить. Блять. Надо было молчать, ну конечно! И сейчас эти мысли в голове роем мух проносятся по стенкам его черепной коробки, зудят, зудят, зудят. Надо было молчать, а он сказал, значит, он сам виноват в произошедшем. Если бы он молчал, все было бы хорошо. Осаму смотрит на бычок, лежащий на подоконнике, на открытое окно. Он бы, может, и выбросился, но это ещё больше огорчит Чую. Он не хотел стать полным разочарованием в его глазах. Завтра он сделает вид, что ничего не было, что он не влюблен, что он не хочет просыпаться рядом, дышать одним воздухом и целовать щеки каждый день. Все будет как раньше, но он никогда не ляжет ему головой на колени, не обнимет шутливо, не уткнется головой в его волосы. Потому что не имеет права. Ему теперь, наверное, можно тронуть его только во время порчи, да и то, всего на секунду мнимого счастья. Отравой внутри разрастается чувство собственного ничтожества.