Почти как в сказке

      Через открытое окно сквозил осенний ветерок, завывающий свою песню в сотый раз. Он шумно пробирался сквозь тонкие жалюзи, задевал прозрачную штору во весь подоконник и дотягивался до мятой простыни. Она была натянута на старую, скрипящую деревянную кровать, стоявшую в дальнем углу от двери. Там был и шкаф с небрежно открытой дверцей, из-за которой выглядывал рукав розовой толстовки. Завешенное белой тряпкой зеркалом, забитый стол бумагами и пустыми, грязными стаканами. На их донышках оставались засохшие капли чая, кофе и прочих напитков, что оказывались под рукой у владельца. В некоторых были еще и ложки, но они как раз-таки и не играли важной роли. И даже белая пластмассовая баночка успела покрыться пылью, как и инструкция, придавленная к деревянной столешнице. Под ней хаотично были разбросаны бутылки разных цветов и материалов: стеклянные, пластмассовые, с крышкой и без. Все они были смешаны в единую массу, и даже этикетки не помогали вспомнить, что было в их стенках.       Эта умирающая комната принадлежала молодому человеку, сжимающегося на серой простыни. Вьющиеся светло-русые волосы небрежно спутались между собой и падали на бледное, худое лицо. Секущиеся концы изо всех сил старались прикрыть темные круги век: они будто обручи спиленного дерева подсчитывали бессонные ночи. Казалось, эти зелёные глаза кроме бледной, голой стены с незамысловатыми узорами ничего и не видали.       Все тело юноши продрогло от сквозняка, гуляющего по-хозяйски в этой квартире. Но сползшее одеяло не торопилось укрыть собой не только ступни. Впрочем и в целом, сил не хватило бы ни ей, ни лежавшему.       В этой звенящей тишине время то неистово бежало, то тянулось так, словно и вовсе замирало на месте, как старые стрелки на часах. Они давно не шагали по цифрам и не тикали в этой комнате. Их силы закончились и не торопились возвращаться.       Антон бы и дальше лежал неподвижно, будто плачущий ангел на каменной крышке гроба. Но он все еще жив, все еще дышит и тело от неподвижности начинает болеть. Казалось его вся правая сторона начала ныть и умолять о движение. Хотя бы одном шаге. Но в планы на сегодня это не входило.       Шастун с протяжным, гортанным стоном повалился на спину, встречаясь лицом к лицу с люстрой без единой работающей лампочки. Её плафоны были увешаны косами пауков, что плели их не один день. В них увязали мошки, прячущиеся от дождя и ищущие спасение в этой квартире комары, составляющие компанию ночами, и прилетевший пух тополя. Разглядывать их в сотый раз не приносило удовольствия, но ничего лучшего сейчас не было.       Но сколько же времени парень мог так лежать, что поясница загудела над складками простыни и пролежанным матрасом? Вот и Антон не вел счет времени. И только бледно-розовый закат, заглянувший сквозь щели, напоминал о вечере. — Такой милы... Зайка. — Нежный, с легкой хрипотцой голос раздался над ухом юноши.       Шастун весь передёрнулся, подпрыгнул на бедной, скрипучей кровати и повернулся на источник слов. Перед ним всё такие же тонкие губы, растянутые в незабываемой улыбке, голубые, глубокие как океаны во время теплой погоды глаза и мягкие, запутанные гнездом тёмные волосы. От него сбилось дыхание, а сердце зарокотало в груди жарким танцем, подпирая к глотке и перекрывая ее. — Пошли кушать? — Ласково тянул старший, удобнее устраиваясь на подушке.       Ямочки на щеках и слегка прикрытые глаза были прям перед носом Антона. Как и в тёплые дни. Он был как лучик света ранней весной: такой теплый, давно желанный, что за долгое время зимы стал греть. И поймав один раз на себе это чувство — уже совсем и не хотелось расставаться с ним. Именно с ним. И желательно — никогда.       Но смотреть на него было слишком больно глазу юноши. Он поражал его где-то глубоко внутри, надрывал и надламывал своей чёткостью и красотой. И не стерпев этого тяжелого чувства, Антон с протяжным воем отвернулся к стенке, изученной вдоль и поперек. — Не хочу, — буркнул спустя пару мгновений тишины. — Не хочу есть. — Антош, но надо, — затянул бархатный голос из-за плеча. — Пойдем покушаем? — будто нависая над тощим телом, Арсений глубоко вздохнул. — Ну в самом деле, Антош, пошли. Сколько можно лежать? — Сколько можно — столько и лежу. — Огрызался Шастун. — Ну, может сходим все же на кухню? Тут пару шагов, и мы уже там! — Задорничал старший. — Да прекрати ты это! — Закрывая ладонями уши, сжимая их до вакуума, зеленоглазый зажмурился что есть мочи. — Антош, ну в самом деле, что ты как маленький? — Раздосадовано вздохнул Попов.       А голос звучал как прежде. Будто мужчина лежал не за спиной, а в самой голове, под кожей, впитывался в кровь и проникал под грудную клетку. Как паразит, что въедался в своего хозяина и оставался в нем на целые месяца — вплоть до самой кончины. — Может, я хочу так пролежать всю жизнь? — Шипел юноша, сжимая губы и поджимая затекшие ноги. — Но так ведь нельзя. — Он расстраивался, брал грустные ноты и заставлял сердце обливаться кровью. — А ты обещал мне раньше так много, — вздыхал Антон, опуская руки по щекам и бросая их матрас в неподвижность. — Пролежать со мной так всю жизнь без слов, просто обнимая и целуя.       На покусанных губах скользнула за долгое время тень улыбки, что растворилась в бледности кожи. Одна только мысль о, хотя бы, таком вечере радовала и согревала лучше любого камина и одеяла. — Как в тот дождливый вечер, — наваливаясь на спину и сталкиваясь взглядом вновь с паутиной, Шастун тяжело выдохнул. — Ты тогда пришел совсем поздно: весь мокрый и злой, но с маковой булочкой. — Ты тогда ее просил весь день, — хохнул Арсений, усаживаясь на матрасе бесшумно, не сводя взгляда с единственного человека рядом. — Писал мне почти каждый час и присылал фотографии пустой тарелки, той самой булочки, что ты хотел и длинные голосовые с ее описанием, — слетающие слова с этих губ пробирались по телу мурашками, бегающими по коже. — А я все слушал и читал, смотрел и запоминал. — Да, — поддакивал младший. — А когда пришел, ты кинул ее в меня, стряхнул с себя воду, как собака, наругал и пошел в ванную, — посмеивался Шастун. — Такой злой был. — Но ведь принес тогда! — Горделиво вздернул нос собеседник. — Да, — соглашался вновь Шастун. — А потом лег рядом, обнял и долго извинялся, пока я ел ее, — смыкая веки и глубоко вдыхая, стараясь вновь почувствовать запах того времени, младший мечтательно приподнял уголки губ, скрестил руки на груди и прошептал. — От тебя пахло тогда гелем для душа и исходило тепло. — Помню, Антош, я помню все. — Нежно улыбался Арсений. — Я тоже никогда не смогу это забыть. — Пойдем моего любимого чая выпьем и перекусим той самой булочкой? — Развеселился голубоглазый, подскакивая на ноги и улыбаясь во все зубы. — Твой любимый чай… — задумчиво и без улыбки протянул лежавший. — Зеленый с мятой и без сахара. — Угадал, Антош. — Я и не забывал, — медленно приподнимаясь и усаживаясь на простыни, Шастун вздыхал. — Каждый день делал тебе утром твой любимый чай, чтобы ты хоть дома не пил горький кофе. И никогда не добавлял туда сахара, как ты и просил однажды.       Спуская ноги на холодный пол и фокусируя взгляд на двери, молодой человек вздыхал и ждал. Ждал, когда вновь за черной пеленой сможет увидеть серый мир. От заката и след простыл, и светил только одинокий фонарь за окном. Он тускло освещал очертания вещей и приятно не резал глаза.       Он не услышал, как из комнаты пропал Попов, оставляя вновь его одного. Тишина зазвенела в ушах, а сводящее чувство завязало желудок. Он был прав, нужно хоть что-то скушать. Но тело ломило: все оно затекло и не было готово к движению хоть куда-то. Особенно после выматывавшего сна. — Антош, ты идешь? — Раздалось от куда-то из коридора.       Этот голос мог заставить двинуться к себе кого угодно. Даже потерявшего все Антона, не имеющего желание раннее часом дышать.       За дверью ждал холодный коридор, что очерствел за месяц, и был одиноко украшен двумя картинами. Юноша помнил их историю, точно так же, как и любую мелочь в Арсении. Они рисовали их вместе с Димой и Сережей на одном из глупых конкурсов, не имеющего призы, не считая возможности забрать холсты с собой. Конечно же, Попов вцепился в них мертвой хваткой и буквально вырвал у желающего выкинуть Антона, уверяя, что они очень нужны им. И младший тогда согласился, не справившись с давлением еще и со стороны.       И что нашел тогда граф в них? Ну, кот на велосипеде катается и жонглирует лягушками. Он такой небрежный, с кудрявыми усами, неровными глазами и с широкой улыбкой. Жуткий тип на самом деле, если начать разглядывать детальнее. А на второй — томящийся кит на пляже. Как говорил Арсений: — Он не умер, а просто решил прилечь. Вот устал он от моря. Оно же мокрое! — и был совершенно прав, ведь на его большом лбу была не менее большая панама. На ней был еще подсолнух, подрисованный в самый последний момент, чтобы не было так печально. — А ты еще шутил, что он похоронный. — Смеялся голос из-за плеча остановившегося Антона. — Арс! — воскликнул дернувшийся молодой человек. — Просил же не пугать меня. — Прости, не мог удержаться, — довольно морщил свой прекрасный нос Арсений, пропадая с глаз и уже окликивая с темной кухни. — Идем уже кушать.       Вздыхая и бренно бредя на нежный голос, будто голодный пес на услышанный запах мяса, Шастун замолк. В его квартире была душная тишина, грозящаяся разбить пронзительностью кости Антона. Можно было сойти с ума и тот пошел.       Перешагивая через порог и замечая на излюбленном подоконнике темный силуэт, Антон замер. Он смотрел на него сквозь прикрытые ресницы и не мог отвести взгляд. Будто он растаять может, если отвлечься на секунду или включить свет. Но без него не видно другой весь мир.       И щелкнув переключателем, лампочка вспыхнула, и гарнитур стал отличаться от стен и пола. Кажется, даже кухня стала больше при четком видении. Но это только кажется. За долгое время тут совсем ничего не изменилось и не поменяло свое излюбленное место. — Будешь снова смотреть нас? — Улыбался Попов, склоняя голову и рассматривая жмурившееся бледное личико. — А уже начало? — кидая взгляд на настенные часы, подвешенные на гвоздик под самым потолком, Шастун вздохнул. — Уже началось.       И за один щелчок на пузатом экране телевизора заиграли давно отснятые кадры: на них Антон с небольшими щечками, с блестящими зелеными глазами, увешанный всеми возможными цепями. Он там, на сцене, прыгает, смеется под звуки зрителей, а рядом Арсений: такой живой и родной, с неповторимым, искренним смехом и с его излюбленными выкрутасами. Этот актер был рожден для сцены, а не для холодной земли и горьких слез. — А мне чай? — Взъерепенился Попов, выпрямляясь во всю спину и чуть ли не падая с подоконника, лишь заприметив в руке Шастуна один пакетик чая.       И долговязый покорно кивнул, вытягивая за ниточку еще один. Они душисто пахли мятой и травами, даже не окунаясь в кипяток. И почему Арсений так любил зеленый?       Достав две единственные кружки с полки, не покидающие никогда порога кухни, молодой человек замер, вспоминая о не нагретом чайнике. Ему хватило с пол минуты, чтобы заполнить алюминиевые стенки водой из-под крана и водрузить на плиту его.       Томясь в ожидании, под кипение воды и звонкими голосами друзей с экрана, Антон медленно тонул в себе. Его светло-русую голову затягивали на пустынное дно мысли, туго связывая и начиная душить до посинения собой. Они были совсем разные и порой не связанные. Но упирались все они в прошлое.       Любая наша мечта имеет горькое «Если», от которого так сладко тянет и пленит нас. Это горькое «Если» не имеет конца, но имеет начало из нашего прошлого, безудержно цепляясь за остатки разумного в нынешнем мире. И стоит ли тогда мечтать о "Если", если "Сейчас" уж совсем разнится с мечтами?       Антон для себя не хочет искать ответа на это. Ведь в мечтах он все еще там, на сцене, и хлопушка перед камерой в них никогда не хлопнут, и Стас не крикнет: - Снято! На сегодня это все.       Но свисток чайника грубо перебил внутренний голос и заставил вдохнуть серой реальности этой кухни. И не остается ничего, как выключить газ и разлить кипяток по кружкам, в которых всплывают пакетики зеленого чая с мятой.       Молодой человек переносит их на стол и достает к ночной трапезе такую же маковую булочку. Садится за стол, составляя компанию не отрывающему взгляда Арсению от телевизора. На экране бегают Сережа и Дима, они играют милую пару и путаются в словах, заплетаясь порой языками и начиная спорить на пустом месте под гудки красной кнопки Паши и его - Меняй! — А представляешь если бы мы там снова оказались? — Бормотал тихий голос Попова. — Тогда мы бы также сидели с тобой на пуфиках и смеялись, — спокойно отвечал мыслям в слух младший. — Смотрели бы на них и переглядывались время от времени и ждали следующей игры, чтобы самим начать прыгать на публику.       И только под самый конец, когда ведущий позвал всю команду из четырех человек прощаться, произнося что-то глупое и смешное, Антон отмер от экрана. Он с неохотой выключил телевизор и покосился на две нетронутые никем чашки с чаем и бедную булочку, уже успевшую затомиться в предсмертном ожидании. А Арсения нет рядом уже. Он пропал. Скрылся в глубинах холодной квартиры, ведь дальше нее он никуда не уйдет. Да даже если бы мог — не ушел. Не смог бы добровольно оставить Шастуна одного, в заточении мыслей и гаданий. Не смог бы добровольно уйти без предупреждения и оставить без присмотра своего Антошу с мыслями и его неуклюжестью. Так и сейчас. Не оставляет. Не может уйти от него ни при каких условиях.       И от этого сжимается сердце у Антона. Внутри все рвет, мечется из угла в угол и давит изнутри. Хочется кричать, но спят соседи. Хочется пить, но обещал голым стенам не притрагиваться к горлышкам. Хочется плакать, и только это и можешь. Ронять тяжелые слезы на жалкую булочку с маком и смотреть пустым взглядом на два стакана с нетронутым чаем. Его любимым, зеленым и без сахара.       Стены давят, тишина душит, а тихие всхлипы и редкое шмыганье носом удручают самого себя эхом.       Шастун подрывается с места, отпихивая небрежно стул и тяжелыми шагами выходит с кухни в коридор, ударяя ладонью по выключателю и слыша щелчок. А залетев в комнату, совсем не обращая внимание на головокружение и потемневший мир перед глазами, хлопает дверью. Он вновь в комнате. Вновь в тишине и вновь на кровати. Прижимается к холодной подушке, лежавшей на краю, так сильно пропахшей гелем для душа и сладкими отголосками духов. Антон вновь на том же самом месте, что так сильно притягивает к себе неповторимой теплотой, что исходит из каких-то глубин. — Это мое место. — Шутливо разбивает тишину Арсений, сидящий подле стоп молодого человека.       И это последнее, что услышал тот сквозь захлебы в самом себе. Ведь утро, что разразится громом и непогодицей наступит совсем скоро.       Молния освещает комнату, а гром будто будильник вырывает из сна Антона. Его замученный взгляд сползает по стене на мигающий телефон, что чудом еще не сел. Он тихо дребезжит на прикроватной тумбе и почти уже готов упасть на пол от уведомлений.       Все они приходят из скудной беседы, состоящей из шести человек. В ней с недавних пор совсем и не появляются собеседники, как бы не кричало название "Импровизация". 07:37 Дмитрий П.: — Тох, ты как там? Погода такая — не такая… Может хочешь, чтобы кто-то пришел? 07:39 Сергей М.: — Если хочешь, давай соберемся, посидим, выпьем, поточим языки. 07:40 Стас Ш.: — Антон, ребята и я — волнуемся. Мы хотели бы увидеть тебя и спокойно посидеть, поговорить. Может даже выпить что-то, как предложил Сергей. 07:42 Стас Ш.: — Мы тебя прекрасно понимаем и разделяем твою боль, Антон. Но ты нам нужен. Ты нужен не только нам, но и зрителям. Мы все переживаем за тебя. 07:44 Стас Ш.: — И как продюсер, я не могу оставить тебя без внимание. Эта печальная история не может обойти никого стороной и нам нужно собраться и все обсудить. 07:44 Сергей М.: — Стас, по-братски только, уймись с мемуарам. Не дави на него. 07:45 Стас Ш.: — Я не хочу ни на кого давить, но войдите и в мое положение как того, кто отвечает за вас, парни.       А ведь так состоится каждый их диалог по субботам, словно гнусный день сурка. Дима спрашивает, Сережа предлагает, а Стас старается не давить. Его длинные сообщения не прочитываются адресатом до конца, а порой и на середине обрываются, словно чье-то дыхание.       Шастун вздыхает, переворачивается на спину и осторожно, будто боясь слишком сильно нажать, начинает набирать сообщение под тихий стук клавиш и дождя.

08:01 Антон Ш.: — нет.

      Короткое и уже привычное сообщение из четырех символов: за последний месяц это единственное, что приходит от него на любые сообщения. Простое, до боли въедающееся под корку сообщение. — У вас прям традиция, — посмеивался родной голос над ухом. — Благодаря тебе, — шептали ему желанные губы в ответ.       Их прервал гром, ударивший в небе за облаками. Раньше он держал молодого человека в страхе, пробирался молниями под самую кожу, сковывал тело и заставлял дрожать ноги. А он прижимал тогда любимое тело к себе и прятал от грозы за собой. Зарывался теплой рукой с единственным кольцом во вьющиеся пряди и целовал тонкими губами в макушку. И гром начинал греметь всего на фоне, пока тот читал на память детские сказки, прокашливаясь время от времени и целуя при искрах молнии.       Тогда была не страшна ни одна буря, ни одни проблемы. Тогда Антон лежал на теплом плече и, вдыхая такой родной гель для душа. Он слышал нежный голос с хрипотцой, чувствуя теплые ладони на себе.       И закрывая глаза, бедное, изнеможенное тело старалось вспомнить те касания, подаренные во время грозы, те мягкие поцелуи, оставленные любимыми губами и почувствовать тот гель для душа с апельсином. — Антош, а помнишь сказку про Белоснежку? — Шептал Арсений.       Шастун с неохотой и из последних сил перевернулся на другой бок, на голос любимого человека. — Ты мне ее уже рассказывал. — На выдохе лепетал юноша, чьи глаза теряли вовсе краску мира и не видели ничего более силуэтов.       Они закрывались уже от тяжести времени, а силы в секунду оставили юношу. Сердце пропустило тяжелый удар, и слабо кольнуло под ребрами, выбивая последний вздох из легких. И повисла гробовая тишина. Показалось самому Антону, что он умер, от того и расслабилось все его тело. — Да? — Удивление этот актер умел обыгрывать как никто другой, вот жаль, что младший от этого только и смеялся себе под нос. — И подумать только, не хочешь снова послушать?       Попов слегка приподнялся на подушке, подминая ее со скрипом кровати под себя, и его тонкие губы прогнулись в улыбке, а голубые глаза с чистой любовью стали рассматривать худое личико. На нем смешалось непонимание, надежда и трепет. — Хочу... — Почти скулил Шастун.       И ему подставили плечо, заводя руку к спинке кровати и встречая теплой улыбкой. — Иди сюда, Антош.       Антон будто и не терял свои силы все эти дни, легко приподнялся на руках и с опаской коснулся ладонью теплой груди. Она была как и всегда твердой и пропускающей удары горячего сердца. А плечо, почувствовавшее тяжесть всей светло-русой головы, было надежным и пахло гелем для душа с апельсином. — У нас с тобой не как в сказке, Антош, — ласково звучал голос в этих голых стенах. — Хоть и есть принц с принцессой, горстка гномов да и поцелуй волшебный, — посмеивался Попов с хрипотцой. — Но магия в нем совсем наоборот играет, пусть она и в правду вновь воссоединенит двух влюбленных.       И под вспышки молнии и раскаты грома, юноша уснул, вспоминая давно рассказанную сказку ему. Про красивую девушку в гробу, про влюбленного парня и волшебный поцелуй. Как жаль, что сказку эту больше никто не прочитает, и никто не выслушает. И помнить теперь ее будут только голые стены, остановившиеся часы, тонкие жалюзи и прозрачная штора.       И найдут измученное тело отравой жизни в его квартире, на кровати, что стала хрустальным гробом для ждавшего поцелуй все эти дни. И дождавшегося, чтобы вновь выслушать сказку под гром и сверкающую молнию.