Тысяча и одна персиянская сказка

      – О, повелитель мира и света, бурных вод и плодородных земель, гор высоких и равнин бескрайних, бесплодных пустынь и оазисов благодатных, нив житных и стройных финиковых пальм, вот результат моих тщаний, в одеяния пристойные одетый! Девы из заморских краёв, чужестранки волей Всевышнего и моими усилиями во дворец твой чудес полный возведённые! И не было у тебя до сей поры столь диковинных наложниц, да покарает меня Тот, кто видит всё, жестокой карою, если я лгу!       Любопытство проснулось в Андрияре, ушла скука из очей его, каффе, которую так любят люди пустыни, подобных, и даже привстал он на подушках своих парчовых, покрывалах атласных. Рядом от той же болезни излечился и верный соратник его Романар, заблистали ещё сильнее яркие глаза его. И даже суровый Потапон открыл пошире левый глаз.       Склонился Милхан-ага перед царём, а стражники, боясь прикоснуться к драгоценным дарам, Андрияру-царю предназначенных, стукнули древками копий своих оземь и упали на колени две новые наложницы, а третью с помощью руки своей склонил к земле сам Милхан-ага.       – Дозволишь ли ты, о повелитель всех правоверных, раскрыть красоту дев чужеземных и снять покрывала алые, голубые и белые с тел их, которые как тар, показать груди их, кеманчам подобные, ступни их…       – Снимай, снимай! – вскричал нетерпеливо Андрияр, так взволновали его речи Милхан-бея, а ещё больше – три фигурки, покорно распростёртые у ног его, а Романар-паша во всём ему следовал.       Сбросил тогда Милхан-ага алое покрывало, и поднялась на ноги черноволосая дева с глазами, сверкающими как пламя. И тело её было подобно тару. Вздрогнул первым Романар-паша, а Андрияр-царь одобрительно языком прищёлкнул. Потапон же сощурил левый глаз и пошире открыл правый. Ибо сказано: только правым глазом видит правоверный сокрытую истину!       Сбросил Милхан-ага голубое покрывало, и встала дева с волосами как облака летнею порою и глазами как небо. Тело же её было подобно зурне. И засмотрелся на деву Андрияр-царь, а Романар-паша и Потапон склонили перед ней голову в поклоне, ибо была эта дева царственна.       И с нетерпением ждали Андрияр и Романар, когда же будет сброшено третье покрывало, но медлил Милхан-ага.       – Что же медлишь ты, кудесник Милхан? Что же не открываешь белого покрывала? Сотворил ты чудо, развеял скуку мою и печаль, столь занятное представление приготовив! Но нетерпение снедает меня, жду я нового волшебного дара, о Милхан-ага!       Затрепетал Милхан-ага, дрогнула рука его, и не выдержал он взгляда требовательного повелителя своего и визиря его, во всём за ним следующего. Упал на колени Милхан-ага и задрожал безволосый, как и подобает у евнуха, подбородок его. Не выдержал Андрияр-царь столь нелепой проволочки, отбросил сильною рукою шелковые подушки, и парчовые отбросил, и бархатные. Резво соскочил он с ложа своего, наклонился и нетерпеливо сорвал он белое покрывало. Замерли все в зале – и стражники, и накиб их Потапон, и Романар-паша. Милхан-ага также задержал дыхание, а царь Андрияр ему следовал.       В тишине, зал объявшей, слышно стало, как пылинки ложатся на полы каменные, как подзывает подругу павлин в саду за стеной из белого кирпича, стеной из розового мрамора и стеной из самшита душистого, а Романару-паше послышалось даже, как падает наземь спелая финиковая гроздь.       Наконец, повелитель гор и равнин, вод и земель, муж из мужей достойных вскричал:       – Что это, мой недостойный слуга?       На что Милхан-ага ещё ниже склонил голову и произнёс:       – Спешил я к моему повелителю на кончиках пальцев, вёл обещанных красавиц для услаждения его очей и наслаждения чресел, и обещаны были мною моему повелителю три девы, ибо сказано: повтори до трёх и будет тебе джаннат! Но оказалась третья дева слаба духом и скорбна разумом, ещё поутру склонила она младшего евнуха к потворству своим прихотям и выпросила у него финикового вина. Нашёл я нечестивцев в хамаме, были их глаза безумны, из ртов их исходил дух, и кричали они песни срамные о доле невольников в гареме султана Селима. А ведь сказал Восхваляемый: султан есть тень бога на земле, и у него ищет убежища всякий обиженный. Не мог я показать тебе, о мой повелитель, такую недостойную…       – Посадить обоих нечестивцев в зиндан! – прервал Милхана царь Андрияр, и гнев его был страшен.       – Да будет воля моего повелителя! – Потапон мигнул левым глазом и один из стражников его накиба умчался выполнять распоряжение царя.       Андрияр, чей взор стал подобен мечу разящему, а голос грому грохочущему, указал перстом на деву, показавшуюся из-под покрывала, сброшенного им ранее:       – Милхан, слуга нерадивый, но как ты объяснишь это?       Милхан-ага опять понурил голову и сказал тихо, тише шелеста травы:       – Стыжусь, что привести пришлось мне деву эту пред глаза твои, что чернее каффы и зорче глаз орла, в поднебесье парящего. Думал я, что две красавицы – подобная тёмному пламени и подобная небу весеннему отвлекут тебя от созерцания и увлекут тебя в сады наслаждений, но прозорливей нет человека на земле, и раскрыл ты мой вынужденный обман. Девицу эту, недостойную второго взгляда моего повелителя, купил я у корсара франкского, что отдавать её не хотел за цену малую, ибо грамоте она обучена, и счёту, и языкам всяким, и письму, и в торговле сведуща. И была ему эта девица как подруга, и помогала ему вести расчёты, но франк тот беспутный, да не вспомнит аллах всемогущий его имя, проигрался в кости и дабы сохранить свой корабль, да и жизнь свою подлую и никчёмную распродал всех невольников, а эту продал последней. И так я был счастлив, что приобрёл для моего господина чужеземок красоты невиданной, что купил и четвёртую, для нужд хозяйственных и для помощи матери моей Олиги-ханым, что служит тебе в твоём гареме верою и правдою.       Смягчился, услышав речи такие, царь Андрияр и бросил на третью невольницу второй взгляд.       – Отчего же Милхан-ага, черноволосая прелестница и светловолосая дева, гурии подобная, – в шальварах из тончайшего шёлка, в накидках из тончайшего газа, и изары их легки и прозрачны, и волосы их струятся, словно горная река, ладони их хной изукрашены, брови их, стрелам подобные, темны от сурьмы, а на невольнице под белым покрывалом лишь рубашка из ткани, что делают женщины из травы сативы* и накидка из панбы*? Отчего не украсил ты, о Мелхан-ага, и эту невольницу?       – О повелитель мой, сравнимый только с величайшим Сулейманом ибн Даудом, приготовил я для третьей невольницы шальвары шёлка пурпурного, накидку из линума цвета молодой листвы, туфли сафьяновые, роста придающие, но глупая эта женщина… – тут всплеснул руками почтенный Милхан-ага, и слёзы брызнули из глаз его. – Эта неуклюжая дочь нестриженого барана, да будет он осмеян во веки веков, эта подруга шатающегося длинношеего, привезённого в твой, повелитель, зверинец из Чёрной страны, да продлятся годы его для твоего удовольствия, эта…       – О Милхан-ага, не понятно повелителю твоё возмущение. Расскажи же скорей, чем вызваны твои слёзы и твоя печаль? – не выдержал стенаний почтенного аги Романар-паша.       – О повелитель мой, и ты великий визирь, и ты почтенный накиб своего накиба, сказал великий мудрец, да будет путь его среди звёзд светел: «Соловей наслаждался в саду поутру. Разорвался у розы подол на ветру». Так и я расскажу вам печальную повесть о невольнице и евнухе. Служил своему господину верою и правдою почтенный евнух. Не было для него счастия большего, чем в редкий свободный час между заботами о гареме придумывать наряды для невольниц своего господина, и украшать их, и показывать своему повелителю. Хозяин его был щедр к нему, и радовался евнух всякий раз, когда удавалось угодить требовательному господину. И вот однажды на обычном невольничьем рынке куплена была строптивая рабыня. Виду она была неказистого, роста маленького, одно хорошее имела – бёдра кувшинные, да ещё считать умела, так как выросла в доме купца. Коль дирхемы заплачены, так дело сделано, и стала эта рабыня служить в гареме господина своего. Мало-помалу взяла она хозяйство в свои руки, и всё оттого, что, молчалива была, безропотна, да считать умела. Стал евнух перепоручать ей дела, а сам всё больше предавался своему увлечению. Мастерил он кафтаны и шальвары атласные и парчовые, и бархатные, и из шерсти тонкорунных овец. Расшивал их адамасами, рубинами, смарагдами и корундами, вышивал и гладью, и крестом. И не заметил евнух, как втёрлась рабыня скользкой гадиной в доверие сначала ко всем икбал*, а потом и к самому господину. Понял тогда евнух, что в недобрый час купил он эту девку, спутал рабыню обычную с дочерью Лилит*, маридов имеющую в подчинении, или вовсе была она гулем! Когда же захотел евнух создать особо чудесное одеяние для любимой икбал своего господина из шёлка тончайшего, подобного паутине, расшить пояс адамасами яркими, словно солнечный свет, и украсить редкими жёлтой луне подобными камнями, добытыми на берегах далекого холодного моря, то получил от господина своего и повелителя резкий отказ. Не захотел господин его тратить и дирхем на каменья драгоценные, ибо по совету рабыни своей потратил сбережения свои и доходы на дюжину рощ финиковых пальм. И понял тогда евнух, влияние потерявший на своего господина, что стало его слово ничем против слова рабыни ничтожной, на простом невольничьем рынке купленной! И стал он подобен возничему, выпустившему поводья, и возрыдал он, да было поздно. Ибо сказал шаир: «Веселись! Ибо нас не спросили вчера. Эту кашу без нас заварили вчера. Мы не сами грешили и пили вчера – всё за нас в небесах предрешили вчера».       – Поучительна история твоя, Милхан-ага, нельзя понять сына ишака, променявшего на женскую глупость годы верного служения, – пригорюнился Андрияр и замолчал, исполнившись раздумий.       Ожидали все присутствующие продолжения слов повелителя в тишине. Только хитроумный визирь не смог сдержать любопытства, понизил свой звучный голос, обычно громкому рычанию и мурлыканью льва подобный, и спросил у Милхан-аги:       – А что же случилось с одеждами третьей невольницы? Пурпурными и цвета молодой травы?       Зажмурил глаза свои Милхан-ага и произнёс тихо и негодующе:       – Упала негодная во внутреннем дворике, на павлина заглядевшись, и разорвала одежды тонкие. Но мало было этого, она изар драгоценный, цвета крыльев волшебной птицы фламинго, утопила в чаше фонтана, да носить ей до конца дней только войлок!       Строго взглянул на болтунов праздных Андрияр-царь и значительно произнёс, воздев к небу перст указующий свой:       – Кобылица быстрая ценна, соколица зоркая ценна, овца, жизнь дающая, тем более ценна, но нет ценности в женщине. Ибо женщин много и сказал Гиясаддин Абу-ль-Фатх Омар ибн Ибрахим аль-Хайям, да будет путь его среди звёзд светел: «Даже с самой прекрасной из милых подруг постарайся расстаться без слез и без мук. Всё пройдет, словно сон, красота скоротечна: как ее ни держи, ускользает из рук…»       Милхан-ага склонил голову пред мудростью своего повелителя и только хотел ответить ему приличественно случаю, только вспомнил строчки великого Абу Нуваса, как раздался визгливый женский голос:       – Я стоять тут как лошадь у коновязи… Милка, моя она проголодаться!       Милхан-ага побледнел, а мужи достойные взроптали, ибо их было право. С удивлением и осуждением взглянул Андрияр-царь на своего главного евнуха, без улыбки бросил взгляд на заговорившую невольницу Романар-паша, а Потапон громко цыкнул. Даже стражи, обычно безмолвные, покачали сурово головами, и не было в их глазах одобрения.