«помню, как с любовью я смотрел в твоё лицо, под штанами задохнулась моя совесть и культура» буерак — культ тела
— В чём разница между секретом и тайной? Профессор защиты от тёмных искусств не просто любит, а обожает и боготворит подобные начала занятий. Ему жизненно необходимо отступить от каждого лирического отступления ещё по одному, а затем ещё по одному, и ещё по одному… Так, чтобы у дерева данных было бесчисленное множество ветвей, среди которых обыкновенный юный волшебник скроется из виду подобно ипопаточникам в дуплах волшебного леса. — Мистер Чон, поблагодарите свою любовь к витанию в облаках за то, что отвечать на мой вопрос будете именно вы. Каждый раз одно и то же. Чонгук встаёт со своего места, сопровождаемый взглядами однокурсников. У них же своих заданий нет, у них же полно времени на то, чтобы глазеть на него! Им же так нравится, когда Чонгук заикается или путается в ответе. Так прельщает их зрелище потерянного подростка, который от волнения не в силах связать два слова. Их медовухой не пои, дай над Чонгуком поглумиться, пошептаться у него за спиной, позлословить. Впрочем, с некоторых пор его их мнение о себе волнует всё меньше и меньше. Прелести взросления. Чонгук — единственный совершеннолетний ученик седьмого курса на данный момент. Он обладает привилегиями. — По моему мнению, секрет и тайна отличаются не слишком сильно. Это синонимы. — он хочет сесть, но профессор смотрит испытующе. Время урока не резиновое, но кого это беспокоит, когда можно поставить нелюбимого ученика в неловкое положение? Чонгук не встал не с той ноги, он просто осознаёт всю жестокость жизни по отношению к таким, как он. Или же просто является сам по себе вечно озлобленным человеком — так уж про него говорят. Все, кроме преподавателя Кима. — Если рассматривать эти понятия в более философском ключе, мне кажется, можно сказать, что секрет — что-то не настолько значительное, как тайна. Секреты скрывают от окружающих людей, секреты есть у всех. А тайна в общем смысле это что-то, что всегда хочется разгадать. Тайна завлекает, тайна манит. Тайна — это сексуально. — Можете занять своё место. — профессор сканирует его нечитаемым взглядом. — Итак, мистер Чон в какой-то мере прав. — прокашливается. — Сегодня мы вновь будем учиться противостоять чарам легилименции. Вашему врагу не будут важны ваши маленькие секреты, вроде того, ковыряете вы в носу или нет, сколько дыр в вашем нижнем белье. — голос становится серьёзнее. — Но ваши тайны будут для него главной ценностью. Именно ради них и применяются данные чары. Ваши тайны — это ваши слабости. Чонгук не считает себя особенным или избранным. Прекрасно осознаёт, что он далеко не искусный волшебник. Более того — скорее всего, ему таким не суждено в принципе когда-либо стать. Но он также понимает, что свои маленькие таланты имеет каждый, в том числе он сам. Есть вещи, которые держатся только на доверии. Например, их обучение окклюменции и легилименции, которое, вообще-то, не должно проходить в настолько практической форме. Ни один законопослушный преподаватель не стал бы объяснять своим ученикам то, каким способом проникновение в чужое сознание будет произведено наименее заметно и болезненно. Не стал бы позволять им пытаться прочесть мысли друг друга прямо на занятии. Но он сделал это впервые месяц назад, и на каждом человеке, находящемся прямо сейчас в этом кабинете, лежит бремя ответственности. А одновременно с ним и сладость власти. Ведь, если кто-то посмеет рассказать о происходящем в вышестоящие инстанции — министерство магии, предположим — то преподавателю несдобровать. Чонгук не считает, что он лучше других. Поэтому молчал и будет молчать точно так же стойко, как и его однокурсники. На самом деле, в умении вовремя промолчать заключается его талант. В том, чтобы, проникнув в сознание девочки с Пуффендуя слишком глубоко, узнав, что она пользовалась запрещённым оборотным зельем, умолчать об этом. В том, чтобы выяснить причины странного поведения лидера компании друзей со Слизерина, но после никому не рассказывать о них и даже виду не подавать, что в курсе о чужой анимагии. В том, чтобы не впускать никого в своё сознание, но при этом разведывать чужие секреты. А после ни с кем ими не делиться. Потому что Чонгук, даже обладая привилегиями, редко ими пользуется. Справедливости он предпочитает равенство. Но если уж Чонгук и будет использовать возможности, то ради более высокой цели, чем отмщение сокурсникам за сплетни. Ему, по большому счёту, чужие секреты ни к чему. Секреты, не тайны. А тайна для Чонгука существует только одна. Его тайна — это вечная загадка непроницаемого выражения точёного лица, которое он каждую ночь видит во снах. Его тайна — это едва ли случайные прикосновения, неуловимые и лёгкие, настолько эфемерные, что в них верится с трудом. Не почудились ли? Не были ли они бредом ночного жара и плодом возбуждённой фантазии? Его тайна — побуждения действий и истинные мотивы одного-единственного человека. Для Чонгука тайна — старый стеклянный шар преподавателя прорицаний. Тот самый шар, в котором четыре года назад молодой учитель Ким увидел что-то. Что-то, что заставило его резко смениться в лице. Его, Ким Тэхёна — человека, которого часто зовут ледяным принцем из-за его вечной невозмутимости. В простонародье такое выражение называют лицом отдыхающей дряни. Но Чонгук, к счастью, не простолюдин. Дрянью он профессора Кима никогда не назовёт. Разве что, в какой-то очень порочной и очень влажной мечте. Но только шёпотом, только ночью в подушку, чтобы никто не услышал. Только наложив оглушающие чары на стены душевой кабинки, только представляя перед собой полное самообладания и практически раздражающего спокойствия лицо; представляя равнодушные, с опущенными уголками, но такие привлекательные губы, в то же время до боли закусив свои. Мысли о профессоре Киме всегда такие — полные то ли пара, то ли тумана. Густые, жаркие, как воздух в теплице с мандрагорами. И такие же громкие и пронзительные, как мандрагорий крик. Профессор Ким… Тэхён для Чонгука идол и кумир. Когда-то пример для подражания, сейчас — предмет воздыхания. Тэхён, он ведь, на самом деле, тоже не такой. Он тоже странный, тоже другой. Чонгук это знает, Чонгук это чувствует. Поэтому он уверен, что им в одну сторону, по одной дороге. Что немаловажно — обязательно вместе. Чонгук в судьбу не верил, пока место преподавателя прорицаний не занял он, годом позже заняв все мысли. Он спустился, будто ангел с небес — такой отвлечённый, возвышенный. Он принимал — и принимает — всех без исключения. Он не запихивает знания в головы студентов, он их бережно вкладывает. За ним каждый тянется неосознанно, каждый сидит с открытым ртом, внимательно наблюдая за жестами изящных длинных пальцев. Будто птенцы от матери в этот самый рот принимают из чужого клювика червя; и все эти черви выгрызают из каждого всё плохое, всё порочное, оставляя лишь самое светлое. В гнилом яблоке червь не заведётся, Чонгук это прекрасно знает. И профессор Ким взращивает из своих учеников высших сортов плоды, каждый холя и лелея, о каждом заботясь. Он постоянно повторяет своё излюбленное «На осинке не родятся апельсинки», если хочет сделать замечание, но всё же чаще «Яблоко от яблони недалеко падает». Так он хвалит, так он комплименты делает, Чонгук уже успел это понять. Для Тэхёна семья — самое важное, он династийную биографию каждого своего ученика на зубок знает, а потому с радостью отмечает сходства успехов детей и успехов родителей. Чонгука он с семьёй ещё ни разу не сравнивал, но это его нисколечки не обижает. Это делает Чонгука особенным. Это значит, что Тэхён видит его как волшебника уникального. Как того, кто добивается всего сам. Идёт наперекор своей семье, быть может, но только ради благих целей. Тэхён это на своих занятиях отмечает вслух. И Чонгук понимает, что в нём, и, среди всех студентов, только в нём, он видит не ребёнка, не подростка, а человека зрелого. И этот зрелый человек, ощущая себя самым достойным плодом в чужом саду, всё чаще и чаще думает о том, насколько сильно ему хочется из этого сада заполучить единственный хрупкий цветок. О том, как он нежно будет проводить кончиками пальцев по дрожащим лепесткам. О том, как прижмётся губами к бутону едва-едва, чтобы только успеть осознать. О том, как будет упиваться нектаром, водить носом, стараясь вобрать в себя как можно больше аромата. О том, как будет обхватывать гладкий стебель, о том, как проведёт языком ласково, собирая пыльцу. Чонгук бы не хотел прятать его, не хотел бы накрывать стеклянным колпаком, будто розу из старой сказки. Не хотел бы сковывать его и ограничивать, как ведун своё сердце в заколдованном хрустальном ларце. Не хотел бы когда-либо сделать ему больно. Но это то, что происходит, когда маг влюбляется. Весь его мир вдруг направляется в одного человека. Всё его существо, вся его магия стремится в тёплые руки своего пленителя, и с этим ничего не выходит сделать, кроме как принять и отдать себя добровольно. Но Чонгук уверен: если и даровать себя любимому, то в ответ получать равноценные блага. Поэтому ему придётся цвет Тэхёна сорвать. А затем заполнить им свою палитру, раскрасить чёрно-белую жизнь яркими красками. Чонгук знает, что Тэхён придаст цель и смысл его существованию. Он уже придаёт.***
— Сегодня мы пройдём достаточно отвлечённую тему. — в благоговейной тишине кабинета шелест опустившихся на стол свитков кажется раскатом грома. — По программе она числится как «для дополнительного изучения», то есть, в целом, я не обязан давать вам её. Чонгук хочет себе всё, что Тэхён готов ему дать. — Но я всё же считаю, что нам стоит хотя бы пробежаться по ней, чтобы быть в курсе. Любовную магию недооценивают, любовные предсказания — тоже. — Чонгук согласен, как никогда. Тэхён околдовал его, и теперь всё, что он делает — для него и ради него. Тэхён любит историю магии и руны — Чонгук берёт в библиотеке соответствующую литературу, чтобы ознакомиться и уметь поддержать беседу. Тэхёну нравятся низкие голоса — Чонгук старается опускаться на октаву ниже при разговоре, при этом не напрягая связки. Чонгук на квиддиче максимально выкладывается только ради того, чтобы его мышцы позволили однажды если не соблазнить, то покрасоваться, стать причиной учащённого пульса; чтобы выносливость адская, чтобы, в лучшем случае, брать Тэхёна на весу долго и… — Профессор Ким, можно я встану перед Чонгуком? Ему всё равно без разницы, а мне надо узнать, что думает обо мне один человек. — Чонгук видит, как от чужой просьбы на лице профессора появляется обезоруживающая улыбка. Эта улыбка совсем не способствует ориентации в пространстве, но каким-то чудом Чонгук успевает сообразить, что во время его мечтаний Тэхён успел достать шар Тесла и наложить на список учеников заклинание жребия. А Хисын, выскочка, захотел пройти впереди Чонгука, опасаясь того, что занятие закончится до того, как подойдёт его очередь. — Мне не без разницы. — голос хрипит после длительного молчания, но это только к лучшему. — Мистер Ли, вы же знаете, что на этом занятии мы доверяем интуиции и судьбе? — Хисын кивает. — В таком случае, не пытайтесь ускорить события. Вы успеете всё за один урок. В крайнем случае, подойдёте после, и я предскажу вам лично. Чонгук восхищённо смотрит на преподавателя без стеснения. Он знал, что Тэхён защитит его, что встанет на его сторону. Он теперь, если честно, ещё больше уверен, что между ними что-то есть. Это что-то пока неуловимое, между строк, но ему достаточно и этого. Это что-то для него, как капля недотроги, добавленная в смесь корня мандрагоры и рога двурога — пар из ушей готов валить похлеще, чем от бодроперцового зелья. — Если честно, я был уверен, что вы уже переросли подобные развлечения. — профессор, тем временем, продолжает. — Думал, как же мне придётся постараться, чтобы заинтересовать вас этой темой. Но, оказывается, вы можете увлечь себя и сами. — один из постулатов Тэхёна — безграничная честность. Очередная причина, по которой студенты уважают его и постоянно показывают себя в лучшем свете. Он честен и открыт с ними, он им доверяет — они честны и открыты, доверяют ему. А ещё он хвалит и поощряет. Много. — И у всех так хорошо получается различать послания! Я горжусь вами. Чонгука так и подмывает спросить что-то вроде «А я?», хочется, чтобы профессор выделил его при всех, чтобы прилюдно обозначил его важность. Хочется сказать: «Похвалите меня, профессор». Но Чонгук понимает, что он не в очередной из своих влажных фантазий, а в реальной жизни. Поэтому только подходит ближе, всё же слегка нарушая личное пространство. От его дыхания кончики чужих волос колышутся. — Вы всегда привлекаете, профессор Ким. Тэхён на мгновение замирает, прекращая перебирать свитки, но берёт себя в руки после секундной заминки. — Вы хотели сказать: «увлекаете». — вопросительной интонацией здесь даже не пахнет. Если честно, пахнет только миндалём — излюбленным тэхёновым шампунем — и слегка, совсем ненавязчиво, самим профессором. Вспотел, наверное, пока поднимался в башню. Чонгук хотел бы крошечные капли с чужого виска языком собрать. — Мистер Чон, вам нужно лучше высыпаться, чтобы другие понимали, что вы имеете в виду. Чонгук хочет сказать, что он спал бы, если бы не ворох мыслей. Он спал бы, если бы не постоянная нужда и жажда чужого тела просто рядом, просто близко. Он спал бы, если бы поясница не немела от постоянных движений тазом вперёд-назад над зажатой между бедёр подушкой. Он спал бы, если бы не повышенное слюноотделение, которое не даёт расслабить челюсть. Он спал бы, если бы не мечтал так сильно о том, чтобы его челюсть разминали не собственные пальцы, а поступательные движения чужого лобка перед носом. Но вместо этого он спрашивает: — Почему вы не называете меня просто по имени? Я Чонгук. — Потому что я соблюдаю субординацию. Не «Потому что между нами не те отношения», не «Потому что я не хочу сближаться с тобой», даже не лаконичное «Потому что ты мне не нравишься». Нет, просто он соблюдает субординацию, просто не отходит от правил приличия и устава школы — он ответственный. Но он не отрицает чужого влечения, не отказывается от него, а принимает, понимает. Как и всегда. — А если я приду к вам на дополнительные занятия? Вы будете называть меня по имени? — собственный голос дрожит. Тэхён так сильно его волнует. — А у вас проблемы с моим предметом? — Чонгук ушам поверить не может. Тэхён с ним заигрывает? — Мы можем заниматься не больше одного раза в неделю. Или же можем перенести практику на зимние каникулы, я слышал, что вы остаётесь в стенах школы. Это правда. Родители не пускают Чонгука домой, когда у него есть возможность проводить время в других местах, поэтому зимние каникулы он, как и любые другие, проведёт в Хогвартсе. На первых курсах ему было одиноко длинными зимними ночами, но сейчас, когда он знает, что где-то под одной крышей с ним ходит, дышит и раздевается Ким Тэхён, ему даже не нужен камин, чтобы согреться. — Я буду только рад, профессор. Проведу время отдыха с пользой. — Вот и отлично. Осталось подождать всего две недели. — Тэхён поворачивается, сталкиваясь с Чонгуком носами. — Будьте осторожны, мистер Чон. Если подходить настолько близко к преподавателям, другие могут заподозрить неладное. — Разумеется. — он оторопело делает шаг назад. — Извините, профессор. А у самого мысли уже далеко не в чувстве вины или смущения. Они дальше высоты, на которой летают гиппогрифы. Где-то там, за облаками. Там, где профессор признаётся себе и Чонгуку в том, что тоже с нетерпением ждёт их встречи тет-а-тет. Там, где он, как сейчас, боится, что кто-то увидит их вдвоём в положении компрометирующем. Почему боится? Не хочет, чтобы репутация пострадала? Преподаватель Ким в себе и своём профессионализме уверен. Значит, он боится, что та нить связи между ними, только-только образовавшаяся, не толще волоса единорога, оборвётся. Но для того, чтобы не обрывалось, нужно ограничить любое натяжение. А чтобы не создавалось натяжение, нужно находиться как можно ближе друг к другу. Чонгук протягивает руку, прикасаясь к чужому плечу. — Вы что-то ещё хотели, мистер Чон? И снова это выражение лица, будто бы презрительное, равнодушное. Но в глазах, на самом дне, разгорается пламя. Чонгук его видит, Чонгук обжигается. — Просто смахивал жука. Простите, если потревожил этим. И Тэхён улыбается. Хлопает его по плечу, извиняясь за возможную грубость, которой на самом деле и в помине не было. Может, дело в том, что из-за выражения лица его всегда за грубого принимают, а, может, в том, что он просто такой, какой есть — извиняющийся, совестливый. Рядом с незнакомыми — серьёзный и вдумчивый; рядом с близкими — мягкий и расслабленный; рядом с учениками — терпимый и терпеливый. Чонгук хочет, чтобы рядом с ним Тэхён был всяким. Чтобы, как сейчас, улыбался лучезарно, пока нахваливает учеников за прогресс в пророчествах. Чтобы, как минутами ранее, хмурился в непонятках, вчитываясь в чужой почерк. Чтобы однажды с придыханием и румяным лицом. Чонгук не знает, какой Тэхён в постели. Не знает, каким становится непоколебимое спокойствие его лица, когда он потерян в удовольствии. Но он хочет, очень хочет, и, он уверен, однажды узнает, какой горячей бывает его раскрасневшаяся кожа, какими чувствительными становятся деликатные места, насколько лакомыми могут быть прикосновения к мурашкам, насколько сладко может быть сцеловывать прерывистые вздохи. — Ваша очередь, мистер Чон. Основная задача курса прорицаний состоит в том, чтобы научить волшебника отправлять свою интуицию в полёт. В том, чтобы углубиться в себя, но одновременно с этим позволить инстинктам выйти за пределы тела. Ещё на четвёртом курсе, заменив непутёвого профессора Найта, который не смог продержаться в их школе больше года, преподаватель Ким объяснял им постулаты хресмологии, а вместе с ними и роковые ошибки, которые можно совершить во время поиска предсказаний. Первая, самая значимая: принятие желаемого за действительное. Не всегда у волшебника получается увидеть даже в пресловутой кофейной гуще нужную фигуру. Например, кофейный порошок складывает из себя арку, а у мага получается разглядеть только арфу. Он начинает ожидать романтических отношений, влюблённости, а получает неприятности в работе или, ещё хуже — болезнь. Поэтому так важно абстрагироваться от любых рациональных мыслей и позволить своему подсознанию работать по максимуму. Чтобы уйти в себя, но не в свои мечтания. В том, чтобы превратить мысли в чистый лист и позволить кисти судьбы рисовать на нём, а не в том, чтобы взяться за краски собственными руками. Откровенно говоря, Чонгуку действительно не помешают дополнительные занятия по прорицаниям. Потому что, сколько бы он ни пытался, как бы ни старался, у него не получается прочувствовать парадокс концентрации на том, чтобы не концентрироваться. Ещё на пятом курсе, когда между преподавателями встал вопрос о том, ввести некоторые факультативные дисциплины в экзамены СОВ или нет, Чонгук молился, чтобы весы решения отклонились в отрицательную сторону. Потому что в предсказаниях он слаб, как ни в чём другом. Потому что даже в ответственные моменты не может собраться. Не потому что он глуп или имеет проблемы с фокусировкой — его средний балл по остальным предметам, вообще-то, всё ещё выше среднего — а потому, что Ким Тэхён. Ким Тэхён его хвалит, Ким Тэхён проходит мимо, окутывая теплом своей ауры, Ким Тэхён держит его за руки, помогая поставить пальцы в правильную позицию для контакта с магическим шаром, Ким Тэхён подсказывает ему на ухо своими алыми губами, опаляя дыханием мочку. А Чонгук делает вид, что не слышит, отклоняется немного назад, только чтобы эти самые губы коснулись нежной кожи. Ким Тэхён мелькает и мельтешит, только не назойливой мухой, а лёгкой бабочкой. Бесподобно красивой, но неуловимой и хрупкой. Ким Тэхён у Чонгука и снаружи — продолжает помогать с предметом, старается направить в процессе — и внутри. Не в том очевидно пошлом смысле, в котором хотелось бы, к сожалению. А в том, что вместо предсказания Чонгук в очередной раз получает посреди волшебного шара чужой портрет. — Попробуй ещё раз, у тебя получится. Просто нужно расслабить пальцы, вот так. — профессор неосознанно на «ты» переходит, а у Чонгука от этого колени начинают дрожать. Такой он восхитительный в своей непосредственности, такой ненавязчиво уветливый, когда вновь укладывает длинные пальцы поверх чоновых. Такие руки созданы лишь для поцелуев. Не для грубой работы, не для контактов с тёмной магией, не для случайных касаний с профессором ухода за магическими существами. Нет, они созданы для того, чтобы в порыве нежности прижаться к ним устами, а в порыве страсти принять меж губ, провести языком, слюной смочить, заживить ею все раны, увлажнить на коже все сухости и залечить каждую трещинку. — Профессор, я думаю, что на этот раз провидение правдиво. Мы учимся любовным предсказаниям, и я вижу в шаре смеющегося вас. Всё сходится. Тэхён замирает над ним, так и оставшись обхватывать левое чоново запястье, второй рукой накрывая пальцы. Так Чонгука в детстве, когда ещё не знали, что он маг, учили играть на пианино. Заурядное «К Элизе» из-под его пальцев выходило измученно-нежным, слегка тоскливым, будто ностальгирующим по ещё не произошедшим временам. Когда пришло письмо из Хогвартса, родители оставили попытки его воспитания. Решили, будто, раз он волшебник, то какой-то неправильный, покалеченный… Чонгук не очень любит об этом думать. Лучше будет вспоминать то, как пытался в неполные девять написать что-то своё. Он тогда никак свою пьесу не назвал, просто поставил три звезды над нотным станом. Но сейчас, сегодня, когда он в пустом помещении северной башни вновь применит акцио на свой скромный домашний рояльчик, он сыграет своё сочинительство по памяти, заколдованное перо запишет повторно ноты, и Чонгук подбросит их под дверь кабинета преподавателя, расположенную всего одним этажом выше. Но сначала подпишет. «К Тэхёну» Он успевает размечтаться, в своей фантазии заметить расплывчатый силуэт чужого тела в ночной сорочке, огибаемый лунным сиянием. Талия Тэхёна тонкая, Чонгук протягивает руку, чтобы прикоснуться, но его выдёргивают из почти осязаемого предсказания слишком резко, чтобы он успел хотя бы мимолётно, хотя бы слегка, хоть как-то… — Я обещал, что мистер Ли успеет попробовать, а до него ещё несколько человек. Вставайте, мистер Чон, будете практиковаться на дополнительных занятиях. Но выдёргивают не грубо, больше мягко, тягуче. Он не смог коснуться Тэхёна там, в тумане волшебного шара, но может сейчас — чужая ладонь всё ещё обхватывает его, и Чонгук медленно меняет положение, переплетая их с учителем пальцы в замок. Тэхён, раздавая другим ученикам указания, больше похожие на просьбы, этого не замечает. Или делает вид, что не. Потому что после, когда все отворачиваются, выхватывает свою руку мягко, скромно улыбаясь. Почти заискивающе, с извинениями во взгляде. Чонгук не винит себя за то, что, часами позже, в полночь, это выражение лица детально вспоминает, сквозь ткань одежды медленно себя дразня. Тэхён непорочен. Чонгук желает его осквернить. И просто желает тоже. Как мужчина может желать мужчину. Как возлюбленный может желать возлюбленного. И неудачником себя Чонгук не считает. Его желания имеют свойство исполняться.***
Залежавшийся снег с потревоженных еловых веток спускается на землю заледенелыми клубами. Небольшой ком падает за шиворот, моментально тает от тепла кожи загривка и стекает прохладными каплями вдоль позвоночника, за кромку застиранных школьных брюк. Чонгук расстроился бы, если бы не сделал этого намеренно. Ему жизненно необходимо было остудиться. От своих мыслей, от своих действий, от двусмысленности ситуации, в которой оказался. Не он сам — Чонгук стал всего лишь невольным наблюдателем — а его возлюбленный. Вот-вот должно было начаться их первое занятие. Вчерашним вечером зимние каникулы вступили в полные права: последнего студента увезла к вокзалу повозка, запряжённая фестралами, закрылись лавки волшебных сладостей Хогсмида, поднялся скрипучий мост через обрыв. Эта обстановка глуши, покинутости и одиночества никогда не была Чонгуку чуждой, но, тем не менее, продолжала пугать. Вернее сказать, навевать тоску. Сознание его в дни, когда школа пустовала, было таким же гулким и бесплодным, как её коридоры. Но сегодня он не был напуган, он был вдохновлён. Сегодня Чонгук дышал благодаря одному лишь предвкушению, все его мысли кружились только вокруг Тэхёна, вокруг долгожданной с ним близости. Может, совсем немного мандраж и завладел им, но только на какие-то жалкие крупицы времени, едва ли дольше, чем на минуту. Чонгук всё продумал до мелочей, он не может оплошать. Его только смущает греховность собственных помыслов. Но намного больше эта самая греховность пускает по его венам микротоки, крошечные разряды желания. Чонгука сама мысль о том, что может сегодня произойти, соблазняет. Под тёплой мантией у Чонгука рубашка, под рубашкой — горячая чувствительная кожа. Он не просто возбуждён, он озабочен. Мыслями о том, каково это — наконец-то окунуться в фонтан чужих чувств, быть обласканным полными обожания руками. В водовороте любви Тэхёна Чонгук был бы не против и утонуть. Если бы профессор только позволил себя коснуться, если бы только отпустил собственные сомнения… Чонгуку бы и этого хватило, чтобы в нём захлебнуться. Чонгук набирает ещё одну холодную горсть из сугроба, умывает снегом румяное лицо. Под зажмуренными веками вспышки света, но даже они не затмевают приторных, как патока, воспоминаний. Он не знает, что стекает по его подбородку — талая вода или собственная слюна. Его жизнь не была бедна на счастливые воспоминания. Чонгук в своём дневнике ведёт целый список: там и первый полёт на метле, и первое фото профессора Кима, которое удалось стащить из-под носа репортёра школьной газеты, и этикетка с первой купленной легально бутылки сливочного пива. Но радостнее сегодняшнего дня, Чонгук уверен, в его жизни не будет ничего. Он не подглядывал за профессором, всего лишь ждал назначенного времени. Мог бы постучаться в кабинет заранее, сам знает, что пять минут роли не играют, но предпочёл остаться за порогом, чтобы отдышаться от длительного подъёма по лестнице. Чонгук, на самом деле, никогда не дышит заполошно после незначительных физических нагрузок, но и не в них было дело. Дело было в том, что за стенкой его ждал профессор Ким. В том, что глаза Чонгука расположились ровнёхонько напротив щели дверного проёма. В том, что Тэхён, перегнувшийся через преподавательский стол, склонившийся над какими-то богом забытыми манускриптами — зрелище совершенно запредельное. Может, не было в его задравшейся мантии ничего особенного, но для Чонгука, мечтающего к такому открытому Тэхёну со спины прижаться, для Чонгука, грезящего о том, чтобы Тэхён по собственной воле так перед ним представал, для Чонгука, который сам не прочь в такой позе перед Тэхёном оказаться, такое положение — сверх меры. Совсем не то, что его слабое сердце способно было выдержать. Особенно, когда внутренний карман жёг крошечный бутылёк. По ощущениям — будто из раскалённого стекла, на деле — приятно охладивший кожу ладони. То, каким путём досталось это пустяковое количество амортенции — тайна, разделённая на двоих Чонгуком и седовласым молодым парнем из «Дырявого котла». То, какой аромат для него зелье собою представляет — незначительная для кого-то, но едва ли не самая ценная для Чонгука информация. То, что Чонгук с этим зельем делать собрался – событие вполне очевидное. Говорят, амортенция не может сотворить любовь. Говорят, что она для каждого пахнет по-своему. Для Чонгука она пахнет, как Тэхён. Вернее сказать, Тэхён для него пахнет, как амортенция. Ведь он для него — квинтэссенция всего горячо любимого и обожаемого, совокупность самых ярких чувств и желаний. Чонгук в тот момент замер под дверью кабинета и не мог найти в себе силы постучать. Он наблюдал за тем, как под грубой тканью брюк играли мышцы длинных ног. Подойди, прикоснись всего раз, и под ладонями те стали бы мягкими и податливыми, он уверен. Кожа у Тэхёна не сравнится с самыми дорогими шелками — Чонгук успел понять это за все те мимолётные прикосновения, которые ему удалось урвать. Их для него всегда так ничтожно мало, так недостаточно, но в то же время всегда чересчур. У Чонгука по Тэхёну кровь в жилах стынет, но благодаря нему же та по венам до бешеной скорости разгоняется. Особенно громко сердце в висках стучит, если осторожно под мантию рукой пробраться и сжать внутреннюю сторону бедра. Высоко, до запретного близко к паху — так, чтобы ребром ладони его касаться. Чонгук не знает, зачем сделал это — чтобы отрезвить себя, или чтобы сознание помутнело от одних только неуловимых касаний? Он дышал громко и прерывисто, зажимая между подушечками пальцев свою кожу сквозь брюки. Щипки всегда помогали ему немного прийти в себя. А затем Тэхён услышал его шорохи. Услышал и сказал подождать. Чонгук не знал, что его слежку заметили. Не знал, что профессор ждал, пока он войдёт. Не знал, что, может быть, тот желал их рандеву так же сильно. И эта мысль хлынула горячим потоком ему в голову, обожгла затылок. Всё, что он мог сделать — судорожно откупорить бутылёк с зельем и вылить то в остывающий чай, кое-как не разлив. Профессор предпочитает давать своим напитками остывать естественным путём, без помощи заклинаний; для этого всегда выносит их за пределы своего кабинета, оставляет на серебряном блюде в эркере. Чонгук выучил его привычки, и ему несказанно повезло, что сегодня Тэхён им не изменил. Разве что, кружки в этот раз было две. Выходит, его действительно с нетерпением ждали. Он осознаёт это только сейчас, пока высушивает чарами свою промокшую одежду. И снова горячий поток, только сменивший дислокацию. Температура повышается в том месте, где он десятью минутами ранее себя щипал. Будто кто-то хлещет его пах палящей плетью, при этом забирая всю боль. Будто горячий язык лижет его живот, целует тонкую кожу. И Чонгук, пожалуй, даже не будет вновь остывать. Потому что теперь ему можно не скрываться. Теперь можно мчаться по лестнице вверх, спотыкаясь о мрамор, можно врываться в кабинет без стука, не церемонясь, можно оповещать о своём прибытии громким: — Простите, что опоздал, профессор! В ответ получать: — Мне всего двадцать восемь, Чонгук. Вне занятий мы можем перейти на «ты». И совсем не стесняться того, как от этого ответа на песчинки рассыпается. — Присаживайся, угощайся. Тебе подогреть чай? Я больше люблю прохладный, даже в такой мороз за окном. — Тэхён опирается бёдрами на массивный дубовый стол, в который Чонгук вперивает свой взгляд, рассматривая естественный узор годовых колец. Лишь бы не на ноги Тэхёна, лишь бы не на его бесконечные ноги. Чонгук на них денно и нощно готов молиться. Профессор отпивает из своей чашки мелкими глотками, любуется видом за окном. Чонгук берёт со стола вторую и отпивает тоже. «Будто семейная пара за рутинным полдником», — шкодливая мысль щекочет затылок. — Что будем практиковать сегодня? Всего понемногу, чтобы понять, какой материал сильнее западает? Или ты хочешь планомерно идти по программе с самых азов? Чонгук сглатывает. Тэхён смотрит так… испытующе. Под таким взглядом хочется душу распахнуть, хочется выведать всё самое сокровенное. Хочется выложить своё сердце на праздничный поднос, преподнести, как самый ценный дар. — Я хочу узнать вас, профессор. Что у вас на уме. — но нет в этом мире дара значимее любви Тэхёна. Действие зелья должно было уже начаться, это развязывает Чонгуку язык: — О чём вы думаете, когда засыпаете? Я, вот, думаю о вас. О том, как хочу каждую ночь лежать рядом. Хочу касаться вас не только небрежно и якобы случайно, а откровенно и искренне, не скрывая своих намерений. — наверное, ему не суждено сегодня обратиться к Тэхёну фамильярно. Он слишком восхищён, слишком заворожён, слишком влюблён. — Я мечтаю о вас уже очень давно, профессор, я вас люблю. Чонгук осмеливается взять его за руку и поцеловать костяшки пальцев мимолётно. Хочется в этом прикосновении задержаться, хочется застыть в нём вечно, но ещё больше хочется продолжать говорить, говорить, говорить… Будто под действием сыворотки правды вывалить свои чувства на шокированного Тэхёна, как подарки на виновника торжества. — Я вижу, как вы выделяете меня среди учеников. Вижу, как вы теряетесь, когда мне приходится переодеваться прямо в кабинете из-за плотного расписания тренировок по квиддичу. Вы могли бы подсказать мне заклинание смены одежды, могли бы отпускать с занятий раньше, но вместо этого вы каждый раз смотрите. Делаете вид, что просто в никуда, но я же знаю. Вам нравится, когда я развязываю галстук, когда снимаю рубашку, но не до конца, оставляя болтаться на сгибах локтей. Вам нравится, когда стою к вам лицом, но ещё больше, когда спиной — тогда ведь можно наблюдать без зазрения совести. Вы не хотите показывать этого, вы прячете свои чувства, считаете их секретом, но мне всё давно известно. Вы тоже хотите меня, профессор. Тэхён теряется на долю мгновения, заворожённо наблюдая за гармонией их сцепленных в замок пальцев. Сжимает руку Чонгука крепче, спрашивает: — Ты применял на мне легилименцию? Чонгук мотает головой резче, чем стоило: — Ни в коем случае, профессор. Я бы никогда себе не простил. — и это является чистейшей правдой. Чонгук будет рад, если Тэхён будет врать ему для его же блага. Но сам себе он ложь, за исключением одной-единственной, необходимой, не позволит. — Это неправильно, Чонгук, между нами пропасть в десять лет. — Пару минут назад это была крошечная щель, на которую вы были готовы закрыть глаза. Вы просили меня перейти на «ты», профессор. — ему стать ближе не терпится, Чонгук по глазам видит. Сам встаёт, подходит вплотную. Между их губами остаётся два дюйма. Самое большое расстояние, которое Чонгуку в своей жизни когда-либо приходилось преодолевать. — Дело даже не в возрасте. Оно в нашем положении ученик-учитель, заведомо неравном, понимаешь? Как объяснить человеку, что готов при любом раскладе с ним быть? Как доказать, что готов в ноги весь мир бросить, а потом и сам к ним пасть? Что готов целовать ступни, пальцы рук, что готов быть рабом и хозяином, слугой и господином? Как рассказать о своём непоколебимом желании, своём рвении даже с самого дна по отвесному гладкому склону к своей любви карабкаться? Чонгук знает ответ. Это не нужно рассказывать. Это нужно показать. Нужно губами к губам прижаться, отстраниться на миг, чтобы взглядом произнести все те слова, что так и не сорвались с языка. Нужно прижаться вновь, прильнуть всем телом, обнять за шею крепко, так крепко, как утопающий вцепляется в спасательный круг. Нужно выстонать несдержанно, всхлипнуть, почувствовав на своей талии горячие ладони — от восторга взаимности, от эйфории отдачи; притереться откровенно, не расщедрившись даже на минуту прелюдии или передышки — сразу показать, что готов, что всегда хочет. У Тэхёна губы пылкие, но не грубые. Он нежничает, когда скользит языком по чонгукову, когда кончиками пальцев пробирается под мантию, а за ней и под рубашку, осторожно вытягивая ту из-под ремня брюк. Они у него горячие, влажные. Шершавые, но не жёсткие — идеально подходят для того, чтобы сжать чонгукову талию в поиске равновесия. — Мы можем дойти хотя бы до моей спальни? Или до чулана, мистер Чон? Чонгук возвращается к его губам, чтобы зубами прихватить нижнюю. Он не мистер Чон. Он не ученик Тэхёна этим вечером, не один из непутёвых студентов, не один из тех, чья фамилия забывается сразу после переклички. Он Чонгук. Не тот, кто после обеда строчит заданные свитки, а тот, кто их со стола нечаянно сталкивает, когда Тэхён ложится на него спиной, тянет за собой. А Чонгук не только на стол, он куда угодно Тэхёном готов быть утянут. Даже если это будет дно Чёрного озера. — Не хочу. Не могу, профессор. — Чонгук переходит поцелуями вдоль челюсти на чужую шею. Возникающая от этого россыпь заметных мурашек заставляет его гордиться собой как никогда раньше. — Я так долго наблюдал за вами, что медлить ещё хоть мгновение у меня нет сил. Тэхён продолжает перебирать пальцами где-то под его рубашкой, пуговиц не расстёгивая. У Чонгука слюна в глотке собирается от ощущения, что его дразнят. — Я тоже… — он запинается, когда Чонгук мажет языком по его ключицам. Сладкие, как мёд. Чонгук прикусывает нежную кожу, не в силах противостоять соблазну. Тэхёна всего поглотить хочется, в себя вобрать — так, чтобы их больше ничто не могло разделить. — Тоже предвкушал, Чонгук. Давно. Чонгук тормозит на долю мгновения. Давно… Пожар в груди разрастается с новой силой. Перед таким Тэхёном, честным, откровенным, хочется своё сердце — вырвать, вероятно — достать из груди; отдать — скормить, вероятно — на сохранение вечное. Но это желание возникает запоздало — вся плоть, кровь, все слёзы Чонгука давно уже ему принадлежат. То, как профессор отвечает ему, слегка робея, то, как ласково он ведёт ладонями по плечам выше, к шее, чтобы зарыться пальцами в волосы и слегка оттянуть; то, как его губы приоткрываются в дыхании сбивчивом; то, как глаза сверкают скорее восторженно, нежели одержимо… Если бы это было зелье, Тэхён не был бы таким аккуратным, осторожным и трепетным. Если бы это было зелье, Тэхён бы уже набросился на него с такой же отдачей и страстью, что и сам Чонгук. Если бы это было зелье, он произнёс бы уже лестное заветное «люблю». Значит, не стоило верить проходимцу из дырявого котла? Значит, он, как и сплетничали парни со Слизерина, вместо амортенции подсунул Чонгуку какие-то ароматные витаминки? Можно сейчас и расстроиться, напрячься, разозлиться, пожалеть утерянных галеонов, но… Это ведь значит, что Тэхён сейчас с ним по-настоящему. Значит, что его робкая отзывчивость не напускная. Значит, что его дрожащие пальцы, всё-таки начавшие понемногу справляться с пуговицами чонгуковой рубашки, искренни и неподдельны. Это осознание делает с Чонгуком что-то невообразимое. Раньше ему было достаточно одного взгляда, одного прикосновения, одной мелькнувшей фантазии, чтобы бабочки в его животе начали биться о его внутренности почти болезненно. Он перманентно пребывал в волнении, покалывание кончиков пальцев и мурашки на затылке не отпускали его ни на секунду. И сейчас вся накопленная жажда в нём вскипает, переливается через край, сбежавшим молоком пенится и опрокидывает барьеры. Хоть под зельем, хоть под алкоголем, хоть под круциатусом — Чонгук нуждается в любви Тэхёна, он без неё своих дней не вынесет. Он готов слушать ложь глаза в глаза; готов глотать пыль, что пускают в лицо, и благодарить за это; готов водиться за нос с восторгом, лишь бы с презрением Тэхёна не столкнуться. Лишь бы он его никогда не отверг. Тесные объятия обещают это. Безмолвно уверяют в том, что его не оставят — нет, не сегодня. Не тогда, когда ноги, те самые, что Чонгук вместо алтаря в своей воображаемой церкви вознёс, обхватывают его за поясницу. Профессор лежит на столе неудобно, скрючившись, и у Чонгука дыхание спирает — Тэхён ради него готов что-то терпеть, с чем-то мириться. Тэхён может забыться в его объятиях, может не принимать во внимание дискомфорт, сосредоточить всего себя на удовольствии. Том, что получает сам — шею клеймят уже жгуче, за расстёгнутой ширинкой брюк орудуют решительно; и том, что отдаёт и доставляет. Чонгук забывает собственное имя, когда по его сверхчувствительной коже проходятся слегка острые ногти. Тэхён царапает его слабо, только чтобы показать на контрасте, насколько приятной может быть последующая ласка простых близких объятий. Может быть, лёгких поглаживаний в том самом месте, за которое Чонгук совсем недавно себя щипал. Он не знает, что Чонгуку от него что пощёчина, что однократный острый взгляд равносильными будут. Чувствительность выходит за пределы его тела, он может ощутить чужое сердцебиение языком, всего лишь касаясь им рёбер. Может слышать, как кровь гонит по жилам, пока сжимает боготворимое лицо в ладонях, целуя крепко и ни разу не медленно. Однажды Чонгук позволит себе растянуть удовольствие, но сейчас он хочет всего и сразу. Отнимает чужую руку от своего бедра, подносит к лицу, чтобы поцеловать с упоением. Но это поцелуй глубокий, интимный — он принимает два пальца в рот, облизывая и щедро смачивая, только чтобы насладиться выражением лёгкого шока на чужом лице. — Я знаю, что есть заклятья для мягкого проникновения, профессор. Но я хочу сначала дать вам почувствовать то, что вы делали со мной каждую ночь. — Я же не… — профессор шепчет. Он расслаблен и разморен, всё его напряжение скопилось сейчас внизу живота, он не в силах напрячь голосовые связки. — Ни в коем случае, нет. Хотя я был бы не против. — в нескончаемом желании продолжения контакта Чонгук говорит аккурат возле чужих губ, чтобы прикасаться к ним своими при каждом слове. Он не может отказать себе хотя бы в этом подобии поцелуя. — Я думал о вас. Часто. Много. Теперь я хочу так же часто и много получать вас. Отдавать себя, если хотите. — Как ты хочешь? — Тэхён не верит своим покрасневшим ушам, Чонгук по глазам видит. Но он… восхищён? Чонгук от ликования хочет рыдать. Рыдать и целоваться. — Я ни с кем до этого не был. Но я буду любым для вас, каким захотите. Тэхёну стоит только попросить, и Чонгук падёт перед ним на колени. Стоит поманить пальцем, и поставит на колени сам. Он будет менять амплуа до тех пор, пока Тэхёну не понравится, пока его сердце не начнёт биться так же быстро, как его собственное. Чонгук забывает собственное имя, когда ему в губы звучит: — Я хочу, чтобы ты был собой. — А я хочу встретить полночь в ваших объятиях. И всё смешивается: цвета, ароматы, звуки. Бесконечная карусель, калейдоскоп прикосновений. Чонгук грезил об этом, пока Тэхён не был нигде, а сейчас он везде, повсюду. Чонгук не может им насытиться, не может утолить жажду, напиться. В его правой руке они оба, толкаются в беспорядке, в погоне за призрачным удовольствием. Чонгуку впервые так наплевать на себя, впервые он забывает саму мысль о кульминации. Он только хочет вдохнуть все чужие выдохи, проглотить каждую ниточку слюны. В левую руку вложена чужая, пальцы сцеплены в замок. Он крепчает, как и связь между ними. Кости немного хрустят, но, быть может, это трескаются цепи на чонгуковом сердце — он наконец-то может без стеснения мычать в чужие-родные губы, озвучивать на ухо набранные за долгие годы мечты и фантазии, толкаться без стыда и унижения за собственную порочность. Тэхён впервые с ним, впервые рядом. Впервые глаза в глаза, кожа к коже. Они не обнажены до конца, в спешке остались только штаны приспущены и рубашки расстёгнуты, но Чонгук всё равно чувствует себя нагим, нараспашку. Галстук на шее болтается едва ослабленным, и Тэхён тянет за него, впивается в губы. Так, как вожделел. Так, как себе запрещал. Чонгук забывает собственное имя, но Тэхён неустанно напоминает его: — Чонгук, Чонгук-Чонгук-Чонгук… Чонгук! Хватка обеих рук становится крепче, колени дрожат от перенапряжения, прочный стол и тот начинает скрипеть. Чонгук зажимает между зубами чужие губы, лижет их языком, пока тянет длинную ноту, толкаясь и толкаясь в кулак. Трётся о Тэхёна, закатывает глаза от бархатистых отголосков его тихих стонов среди шума в ушах. Их животы в одно мгновение оказываются запачканы, белые потёки каплями горного хрусталя украшают медовую кожу. А Чонгук не может перестать лихорадочно трястись. Эта агония, эта гонка не закончится никогда. Он в Тэхёна влип, как капля собственной спермы в его пупок. Чонгук слизывает её, поднимаясь и передавая в поцелуе. Тэхён остывает, но соприкосновение их языков обжигает всё равно. Чонгук щипает себя за бедро. Нужно протрезветь, сбросить наваждение. Очистить их тела, одеться и, в лучшем случае, отправиться на прогулку. На свидание. А вечер провести в Выручай-комнате, среди подушек, свечей, шёлковых простыней и наволочек; промочить те, может быть, многократно. Позволить себе снова немножко сойти с ума, друг в друге раствориться. Тэхён отнимает его руку от бедра, разжимает напряжённые пальцы. — Не нужно делать себе больно, чтобы отпустить себя. Расслабься со мной, я рядом. Чонгук от его слов крошится.***
Чонгук открывает глаза. И понимает, что, кажется, ещё спит. Осознанные сновидения — не то, что случалось с ним редко. Это довольно распространённая практика среди волшебников, тем более среди тех, кто упражняет легилименцию. Но подобные сны также не посещали его слишком часто. Достаточно раз для того, чтобы он не пугался и знал, что в таких ситуациях делать, но недостаточно для того, чтобы успеть насладиться ими в приемлемых количествах. Тэхён рядом с ним такой реалистичный. Обычно лица во снах смазаны, неточны, с реальностью слабо совпадают. Но, может быть, дело в том, что Тэхён всегда такой: эфемерный, нереальный. С мягкой кожей, по которой приятно проводить пальцами. Чонгук всегда так во сне делает, вот и сейчас по привычке начинает профессора нежить, обласкивать. Трогать его намного приятнее, чем самого себя даже в самом возбуждённом состоянии. Это удовлетворяет на каком-то возвышенном, духовном уровне. Вчера между ними… Не вчера. — Доброе утро, Чонгук. Хрипло, сонно. Тэхён под боком, Тэхён в постели, но не в чонгуковой, как это обычно бывает в его снах. Даже не в Выручай-комнате. Нет, он на своей перине, под своим — теперь уже их общим — одеялом, на мягкой подушке в наволочке с эмблемой Хогвартса. Чонгук был так окрылён его присутствием, что не сразу заметил. Он признаёт действительность быстро. Слишком быстро, возможно, для того, кто годами томно вздыхал по чужому образу. Но это то, что происходит с ним уже восемь дней подряд — с самого их первого дополнительного занятия. Каждое утро он не верит в реальность происходящего, слегка пугается, а затем расслабляется, наблюдая за безмятежностью спящего поблизости лица. Становится так плевать, так всё равно на предрассудки собственные. Тэхён рядом. Это всё, что имеет значение. Поэтому Чонгук мурлычет на чужое ухо: — Я что, не сплю? А потом зарывается носом в волосы. Тэхён не почувствует его неприятного утреннего дыхания, зато почувствует естественную реакцию тела на практически обнажённого любимого рядом. Чонгук прижимается пахом к чужому бедру. То, что происходит между ними, нельзя назвать сексом. Нельзя назвать коитусом, соитием, совокуплением. Это единение. Не что-то греховное, а благодетель. — Мы будем валяться? — наваливается сверху, чтобы оседлать чужие бёдра. — Мы будем собираться. Нам нужно нагнать упущенный материал. — Чонгук не знает, что Тэхён пытается сделать — скинуть его с себя или хорошенько облапать. — А что, если я всё время притворялся, что ничего не смыслю в прорицаниях? Что, если эти дополнительные занятия были просто моим коварным планом по завоеванию тебя? — он щекочет чужие бока, гладит подушечками пальцев коричневатые кругляшки сосков сквозь ткань. У Тэхёна, и правда, ночная сорочка. Прямо как в пророчестве. Настолько прозрачная, что больше являет миру, чем скрывает. — Ты такой красивый. Знаешь, настолько красивый, что иногда даже больно. Тэхён улыбается ему. Ему. Не кому-то другому, не студентам или преподавателям, нет — чужим в этой спальне не место. Он улыбается Чонгуку. Этот изгиб губ, эти жемчужины зубов, эти морщинки — всё сейчас принадлежит Чонгуку. Сладкие вздохи, тёплый взгляд, чуть заметная дрожь. — Я хочу дойти до душа. — Тэхён всё же спихивает его с себя. Но аккуратно, внимательно — так, как умеет только он. Оставляет мягкие прикосновения губ на лбу, веках, щеках. Чонгук тянется следом, когда профессор отстраняется. Он встаёт и плетётся за ним. Хочет поспешить, хочет поскорее затащить старшего в ванную, хочет как можно раньше начать ласкать друг друга, миловаться. Но шагает с ленцой, чтобы дать себе возможность в памяти запечатлеть чужую стать. Разворот плеч, широкую смуглую шею, грудную клетку, расширяющуюся при каждом вдохе. Тэхён тонкокостный местами, где-то хрупкий, но он не фарфоровая кукла. Он драгоценный, он алмаз — изящный, но крепкий. Чонгук никогда не боялся раздавить его, разрушить. Не боялся прикасаться к нему. Ни к длинным искусным пальцам; ни к талии, которую, как выяснилось, невероятно приятно обхватывать ногами в порыве желания слиться воедино; ни к стройным жилистым ногам, между которых и быть зажатым не стыдно. Чонгук облизывает тэхёнов силуэт взглядом. В преподавательской душевой капли воды скользят по спинам, но Чонгук понимает, что взмок далеко не от этого. Из душа льётся прохлада, она освежает, в то время как чужие признания ошпаривают: — Ты так нравишься мне. — Чонгук был слабаком и глупцом, когда думал, что согласен на любые чувства Тэхёна, даже вызванные искусственно. Он ни на что не променяет этот момент, эту искренность в чужом взгляде, в поцелуях. Тэхён принимает его в свои объятия, в свою постель; однажды, может быть, примет в своё сердце. Амортенция не может сотворить любовь, и Чонгуку несказанно повезло, что в «Дырявом котле» его обманули. Если бы Тэхён выпил зелье, если бы он стал Чонгуком неестественно влеком, если бы он стал одержимым… Он не хочет, не может об этом думать. Зажмуривает глаза, тянется, чтобы ущипнуть себя за внешнюю сторону бедра, однако там уже покоится чужая рука. Тэхён замечает его беспокойство, поднимается поглаживаниями успокаивающе по ногам, пояснице, лопаткам, шее. Прижимается, чтобы поцеловать, и Чонгук не в силах отказать засахаренной ягоде тэхёновых уст. Он глотает сироп, слизывает сладкий сок чужого поцелуя. — Хочешь, поведаю тебе тайну? Чонгуку этим вопросом будто стрелу в сердце всаживают. Острое ощущение, но из-за адреналина практически безболезненное. Он хочет. Он жаждет. Он ждёт. — Несколько лет назад я увидел в пророчестве тебя. Вернее, тогда я не знал точно. Видел только смутный образ кого-то из своих учеников. Влюблённых в меня учеников. Видел, будто я прижимаю его к стене, целую в шею — прямо как ты меня прошлым вечером. — Чонгук замирает. — А потом, на одном из ваших уроков, в стеклянном шаре я увидел твой профиль. Твой нос, Чонгук… Его не спутать с чем-то другим. Я увидел, что ты влюбишься в меня, и я испугался. Ты знаешь, что не все пророчества имеют свойство сбываться. — Чонгук кивает, задевая своим лбом чужой — они стоят предельно близко, намыливая друг друга. Чонгук на всех занятиях заглядывал Тэхёну в рот. Не только мечтая распробовать на вкус язык, но и впитывая информацию подобно губке. Не мог упустить и йоты ценных слов. Ценных не из-за важности предмета, а благодаря важности человека, который этот предмет рассказывает. — Но я не мог перестать думать о тебе. Наблюдал издалека, не думал, что всё это время был так очевиден. Я стал на тебя заглядываться. Как масло тает на раскалённой сковороде, как глина размякает в тепле рук мастера, как кубик льда превращается в воду, так плавится Чонгук от чужих слов. Стремительно, безвозвратно — он не вернётся в свою прежнюю форму. Если масло может заморозиться, глина затвердеть, а лёд вновь застыть, то Чонгук добровольно так и останется бесформенным податливым месивом. — Я начал испытывать что-то, и я старался задавить в себе это неправильное желание. Но в тот день, когда ты признался. — он делает паузу, переводя дыхание, а у Чонгука собственное в зобу спирает. — Я сжал слишком сильно. Родилась сверхновая. А может, всё-таки, чёрная дыра? Иначе почему Чонгука так бесповоротно засасывает, затягивает, как в трясину? Он в Тэхёне, как и мечтал, тонет. — Я никому не рассказывал об этом, только Намджуну. — так вот почему они с профессором ухода за магическими существами были так дружны. Общая тайна всегда сближает. — Я не знал, к чему это может привести. Не знал, что всё так хорошо закончится. — Чонгук собирает губами влагу из впадин чужих ключиц. Вода течёт сверху, вновь наполняет ямки, и он только рад наклоняться, прижиматься снова и снова. — Я чувствую себя особенным, когда зову тебя по имени. Кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Чон. Чон. Гук. Чонгук больше не может противостоять. Нежность Тэхёна для него будто свежая солёная карамель — любимое лакомство. Горячая, текучая, сладкая. И безразлично, что слишком много за раз съедать нельзя. Чонгук готов к последствиям, готов стереть эмаль, готов подавиться. Но Тэхён… Тэхён, наверное, ему не позволит. Заботиться будет, вниманием своим в порошок сотрёт. Или в сахарную пудру. Чонгук стал приторным. Он встретил рождество и новый год в чужих объятиях. Встречает в них каждый день. В руках Чонгука всё то, о чём он мечтал. У него сказка наяву, но не та, что Барда Биддля — странная, маглу непонятная, временами жестокая. А та самая сказка, которую рассказывают детям на ночь, чтобы успокоить, веру в чудо подарить. Чонгук целует отчаянно, будучи всё равно не в силах насытиться. Может быть, ему всегда будет Тэхёна мало. Даже если он будет его раздражать, даже если станет ненавидеть — это чувство с ним навсегда. Чонгук готов получать от профессора любые эмоции. Хоть всепоглощающий страх, хоть пылкую любовь, хоть жгучую ненависть. Что угодно, лишь бы было искренне. В опустевшей школе они предоставлены сами себе и друг другу. Пока каникулы не закончатся, они могут посвящать друг другу двадцать четыре часа в сутки. А после… После Чонгук будет готов отдать Тэхёну всё время своей жизни. Будет готов отдавать долгие зимние вечера в Выручай-комнате, проведённые за банальным лежанием рядом и чтением. Готов будет тратить время, отведённое для выполнения внеклассных заданий, на то, чтобы помогать профессору разгребать преподавательские свитки. Чтобы начало ночей освобождать, чтобы прокрадываться неслышно в его спальню. Чтобы однажды прильнуть под бок и расслабиться в объятиях. Чтобы, возможно, разбудить настойчивыми поцелуями, получить в ответ полный затаённого обожания взгляд, а потом такие же прикосновения. Всегда эмоциональные, всегда бережные — в характере Тэхёна. Это по части Чонгука — вносить в их едва начавшиеся отношения огни страсти, маленькие цунами и ураганы из внезапных поцелуев, часто перетекающих во что-то большее. Тэхён не проявляет инициативу, но всегда соглашается. Всегда отвечает охотно, всегда шепчет «С тобой хорошо, Чонгук», всегда на ухо «Не щипай себя, мы можем помедленнее». А Чонгук не хочет помедленнее. Его по Тэхёну вечно сушит и ломает. Он хочет больше, больше, больше, в то же время разбиваясь на мелкие осколки даже от самой скромной улыбки в свою сторону. У Тэхёна для Чонгука бесконечные запасы ласки и нежности, у Чонгука для Тэхёна — возбуждение и желание доставить удовольствие. Это идеальный баланс, точнейшая равная пропорция, чистейшая гармония. Поэтому Чонгук всегда: — Я тебя люблю. Поэтому сжимает тесно, целует жарко, стонет громко. Чонгук, может быть, максималист, но ему по возрасту положено. Он не хочет на тихом огне, он хочет, чтобы через край, чтобы на сто процентов, чтобы напропалую. Стены школы, как и чонгуковы ладони, знают каждый изгиб спины Тэхёна. Потому что Чонгук не сдерживается — смысла в этом не видит — в очередной раз к ним прижимает, пока они двигаются в сторону Запретного леса. — Намджун сегодня приезжает, нам нельзя будет видеться в его хижине больше. — в перерывах между влажными касаниями губ смеётся Тэхён. — Что, буду пробираться тебе под балдахин под покровом ночи? — Хисын чутко спит. — Эх, мистер Ли… — улыбается. — У вас есть мистер Чон. — Чонгуку не смешно. — Я думал, тебе больше нравится, когда я обращаюсь к тебе по имени. Чонгуку больше нравится, когда имена его однокурсников упоминаются Тэхёном только на занятиях. Раньше гневного змея ревности получалось прикончить ещё в виде яйца, но теперь с трудом выходит придушить уже вылупившуюся особь. Чонгуку не нравится ревновать. Не нравится грызущее чувство собственной незначительности. Будто Тэхён может с лёгкостью отдалиться от него лишь от одной мысли о ком-то другом, никого отношения к нему не имеющем. Будто может без сожалений оставить Чонгука после всего, что между ними было. Не может. Чонгук этого не допустит. Он будет стараться ещё лучше, будет любить Тэхёна ещё сильнее. — Хочешь, сыграю тебе на фортепиано сегодня вечером? Тэхён оборачивается, резко замолкая. Он удивлён и ошарашен. Если бы Чонгук не знал его, подумал бы, что тот не в курсе, что такое «фортепиано». Но Тэхён прекрасно осведомлён о жизни маглов, о музыкальных инструментах. Он обожает тот факт, что Чонгук бывает един не только с ним, но и с музыкой. Он всегда мечтал понаблюдать за его игрой. Тэхён, скорее всего, изумлён самим фактом того, что Чонгук на их прогулке заговорил. Всегда молчаливый, любвеобильный в своих действиях, он не произносил ни слова. Чонгуку интересно слушать Тэхёна, наслаждаться звучанием его спокойного размеренного голоса — впрочем, когда тот от удовольствия дрожит, он нравится ему ничуть не меньше — иногда задавать про себя уточняющие вопросы, но не желая прерывать чужую речь ради удовлетворения своего жалкого любопытства. Но Чонгуку не интересно говорить. Ему больше нравится, когда его язык другим задействован. Тэхён пытался задавать ему вопросы — о семье, о прошлом. Но Чонгук сам с собой диалог об этом боится заводить, потому профессор после первого же напуганного взгляда принял его, такого на контакт не идущего, и больше подобных тем не поднимал. А выслушивать дифирамбы в собственный адрес в больших количествах он не готов. К совпадению, это единственная тема, на которую Чонгук готов рассуждать часами, днями. Кого он обманывает — годами. Внутренний монолог о Тэхёне с четвёртого курса ведётся в нём, не переставая. — Хочу. Сыграй мне, Чонгук. Его берут за руку, мягко переплетая пальцы, пряча руки в просторный карман мантии. Тэхён хочет его согреть. А Чонгук хочет, чтобы музыка стала ещё одним объединяющим звеном для них. С её помощью их станет сложнее разорвать. Чонгук позаботится о том, чтобы их с Тэхёном никогда не разлучили. Вчера Тэхён ему пел. Сова постучалась клювом прямо в окно — она у Тэхёна послушная и осторожная, такая же, как хозяин — принесла письмо. Кричалку, как оказалось. Та низким глубоким голосом пела колыбельную. Детскую убаюкивающую песенку, что-то о спящей мышке за печкой, спящих солдатиках в ящике для игрушек и спящем мальчике Чонгуке, которому завтра рано вставать. Чонгук на последних словах колыбельной так же сладко, как ему должно было спаться, кончил вязко себе в ладонь. — Вы можете не присылать больше кричалок? Мне пришлось долго убирать её остатки после самоуничтожения, они застряли в ковре. — Чонгук просит вежливо, не хочет начинать злиться, как вчера, когда с него, такого разгорячённого, пелена спала. Тэхён восхищает его своим принятием, но всё чаще начинает раздражать. Почему он кивает, соглашается? Почему не настаивает, почему не говорит, что хочет напоминать о себе как можно чаще? Чонгук хочет быть рядом с ним круглосуточно — если возможно, ещё дольше — хотя бы в виде тени. Будь его воля, он достал бы маховик времени, чтобы каждый день проживать заново, просто наблюдать за Тэхёном из окна. — А ты не будешь ревновать к самому себе? — кажется, Чонгук вслух сказал. — Если надо будет, отобью тебя у Чонгука из прошлого. Или мы тебя поделим. — Тэхён улыбается, его ни капли не выбивают из колеи чужие слова. — Сможешь целоваться сразу с двумя? Чонгук намеревается сказать «принять в свой рот сразу два языка», но осекается. Ему переживаний на сегодня достаточно, он пока думать о таком не хочет. Хочет в свою комнату, отдохнуть и отоспаться — он сегодня ночью глаз не сомкнул, после колыбельной пришёл в покои профессора, любовался. Но всё равно почему-то притягивает того к себе за ворот мантии, заключает в сладкой клетке из своих губ чужую нижнюю. Он может быть уставшим вусмерть, может валиться с ног, может не желать видеть весь род человеческий, не иметь ничего общего с волшебным миром, но всё равно что-то неуловимое, какая-то потусторонняя сила продолжит манить его к Тэхёну. Будто на поводке, невидимыми цепями окованный, Чонгук готов за ним куда угодно следовать. Чонгук сковывает его в своих объятиях — чтобы они, как Тэхён и хотел, были в равных условиях. Чтобы оба друг от друга уйти не могли. — Оставайся в хижине, я пойду в лес один. — Чонгук тут же безмолвно, с помощью коротких поцелуев, начинает с ним спорить. — Ты очень вкусный, но ты меня не переубедишь. В лесу нужна бдительность. Нам несдобровать, если начнём целоваться под какой-нибудь заколдованной омелой. — А если не под волшебной? Если целовать тебя до стёртых губ — моё естественное желание? — Чонгук… — профессор вздыхает. Чонгук знает, что тому его слова льстят. Самому ему льстит чужая улыбка. — Вдвоём сподручнее, профессор. Я уже совершеннолетний, никто не будет вас обвинять, если узнает, что я был в Запретном лесу. Чонгук уже тянет Тэхёна за руку, но тот стоит на своём и стоит на месте. — Нет, мистер Чон. — уже строже. — Я не разрешаю. И в Чонгуке от этого холодного «мистер Чон», которое не должно звучать между ними в такие интимные моменты, во время их свиданий, вылазок наедине, что-то невообразимое происходит. В нём просыпается что-то, что раньше давало о себе знать только в склоках с однокурсниками. Из которых Чонгук всегда выходил победителем, пробираясь ещё выше по школьной иерархии. — Кто ты такой, чтобы запрещать мне что-то? Как известно, наверху одиноко. Чонгук скрипит зубами. — Мы не обговаривали наши отношения. — Тэхён тупит взгляд. — Я понимаю, я не имею права командовать тобой. Никто не имеет. Но я беспокоюсь за тебя, это естественно. За себя тоже, признаю. — С чего ты вообще взял, что мне должно быть приятно твоё беспокойство? — Чонгук прикусывает язык. Хочется сплюнуть, хочется помыть рот с мылом. Он сам себя не узнаёт, почему так грубит? Почему с таким хладнокровием причиняет Тэхёну боль? — Я не решил. Я поступаю эгоистично, не пуская тебя в лес. Но лучше будет, если ты немного пообижаешься, чем пострадаешь. Меня стало слишком много? Прости меня за навязчивость. Чонгук делает шаг вперёд. Он осознал свои ошибки, признал их, он хочет попросить прощения. Он не знает, что нашло на него — может, пары́ пыльцы какого-то растения на подоконнике хижины Намджуна? Чонгук хватает Тэхёна за плечи, заглядывает в почему-то виноватые глаза. — Мы пойдём в лес и будем целоваться под каждым деревом. — в подкрепление своих слов прижимается крепко прямо сейчас. Он по-другому извиняться не умеет. Но это же Тэхён, он поймёт. — Если хочешь, я встану на колени, а ты сделаешь со мной, с моим поганым ртом, который сказал все эти вещи, что хочешь. Сделаешь его грязным, таким же грязным, как мои слова. — Я не шутил. И ты сейчас говоришь не смешные вещи. — его перебивают. — Мы покажем всему лесу, что принадлежим друг другу. — но Чонгук свои намерения озвучивает до конца. Тэхён сбрасывает с себя его руки, хмурит брови. Его щёки, налитые румянцем, выглядят так вкусно. Не получается думать о чём-то кроме него, такого мягкого и сладкого, такого податливого и нежного… — Я твой преподаватель, в конце концов. Я запрещаю идти в лес со мной. Жди меня в хижине, Чонгук. — Какого чёрта? Я же извинился! Тэхён бежит, и Чонгук подрывается за ним. Им нельзя расставаться, не сегодня, в последний день зимних каникул, в последнюю их возможность провести так много времени вместе. Чонгук протягивает руку, почти хватает профессора за мантию, но его обжигает внезапно появившееся защитное поле. Плевать на это. Чонгук будет кричать, будет страдать, будет смотреть на то, как кожа руки обугливается, только бы до Тэхёна добраться. Он готов на всё. — Тэхён! — впервые зовёт по имени. Чонгук разгоняется, но врезается в поле вновь. Потом ещё раз и ещё. То перестаёт обжигать, не причиняет ни капли боли. Он поднимает взгляд: из леса за ним наблюдает печальный тэхёнов взгляд. Его лицо напряжено, а не расслаблено, как это обычно бывает. Тэхён, должно быть, действительно за него волнуется, раз не держит вечно невозмутимое выражение. Чонгуку жжёт и щиплет от слёз глаза. Те не текут, те брызжут, и он разворачивается, убегает, в страхе быть застуканным в момент слабости. Он прибежит обратно к возвращению профессора, но сейчас, когда его обжигают сожаления, тоска, горечь от содеянного, вместе с тем эйфория осознания чужих чувств и чужой заботы, ему нужно ощутить в руках хотя бы частичку Тэхёна. Тот ведь поступил хитро: когда понял, что Чонгук на всё готов ради того, чтобы добраться до него, ослабил болезненное действие защитного заклинания, но каким-то образом увеличил его стойкость. Действие продуманного, умного, зрелого человека. Чонгук знал, в кого влюбляться. Лучше Тэхёна было не найти. Он в его сердце, он навсегда номер один. Он чонгуков крестраж — тоже содержит в себе частичку его души. Когда Чонгук добегает до замка, до северной башни, постель всё ещё пахнет пóтом: тэхёновым и чонгуковым — они в объятиях кувыркались на ней этим утром. Подушки пахнут точь-в-точь как тэхёновы густые, но мягкие волосы. В его постели происходило столько всего волнительного, трепетного, сладкого; столько всего жаркого, душного, обволакивающего. Чонгук трётся о простыни в попытках впитать в себя как можно больше чужого аромата, оставить как можно больше своего. Хоть какая-то близость с Тэхёном в его отсутствие, отдающее болезненными уколами в грудине и внизу живота. Его образ перед глазами, подушка со вкусом его кожи, зажатая меж зубов, терпкий аромат чего-то жгучего и запретного — именно так выглядят их ночи. Именно это Чонгук представляет, зажмуривая глаза и пачкая простыни. И вновь это ощущение одномоментно спадающей пелены, будто его из ледяного ведра водой окатывают, будто сдёргивают с глаз вуаль. Чонгук натворил дел. И сейчас… сейчас он задумывается о том, что было бы намного проще, если бы Тэхён любил его благодаря зелью. Тогда Чонгук бы не колебался — даже при присутствии ненависти Тэхён бы остался с ним, не смог бы разочароваться и покинуть. Но теперь Чонгук сомневается. Сомневается и боится. Теперь ему придётся, возможно, вновь завоёвывать доверие, показывать серьёзность своих намерений. Он не хочет Тэхёна потерять. Чонгук знает, профессор простит его. Это же их, его Ким Тэхён — светлый, принимающий, терпимый. Тэхён мудрый, Тэхён всё понимает. Он, в конце концов, старше. Но Чонгук боится. Так сильно боится. До скрежета зубов о зубы, до ломающего ощущения в рёбрах. До сбитых коленей, когда падает, спотыкаясь в беге вниз по склону. Если нужно будет, Чонгук до Тэхёна доползёт. Прогрызёт туннель сквозь землю, проложит рельсы, голыми руками потушит любые костры. Чонгук покатится вниз с холма, лишь бы быстрее, как можно скорее с Тэхёном увидеться. У него нет времени на сожаления. Нет времени на чувство вины за то, как сильно он мог профессора обидеть своим непослушанием, своими опрометчивыми решениями. Это всё настигнет его потом, когда они будут лежать в обнимку, пропитываться присутствием друг друга, обмениваться поцелуями, будто после долгой разлуки. Может быть, наоборот — когда будут горячо друг друга любить, в ладонях стискивать, всем телом прижиматься. Главное, что они будут рядом. И никакие невзгоды, никакое самобичевание Чонгуку нипочём. Рядом с Тэхёном его запасы энергии не иссякнут, даже если эта энергия будет уходить на ожесточённую борьбу с самим собой. Чонгук чувствует, как с треском рвётся его мантия — видимо, расходятся швы под давлением прорезающихся крыльев. Это Тэхён, Тэхён окрыляет его, возносит к небесам. Это его почти ангельский лик заставляет Чонгука рвануть ещё быстрее, с ещё большим напором — так, чтобы кинуться в объятия и не отпускать больше никогда-никогда. Тэхён своей близостью, своей когда-нибудь любовью заменяет ему весь мир — такой огромный, необъятный. Счастье Чонгука от его присутствия выходит за пределы планеты, галактики, вселенной. Где-то там, далеко-далеко, за границей пространства и времени, их души соединяются в уникальном, известном только им двоим танце. У них всё честно, без прикрас, искренне. У них по-настоящему, без предательств и без лжи. У них взаимное принятие, у них иногда спокойствие, а иногда тахикардия. У них… У них, какого-то чёрта, Намджун. Профессор Ким, с какого-то перепуга, старший. — Перестаньте, мистер Чон, я крепко вас держу. Мантия падает на землю расхристанными лоскутами. Чонгука держат за воротник, за шкирку — будто животное какое-то. Будто он потерял контроль, будто ему настолько не доверяют, настолько за человека не держат, что… — Чонгук, тебе стоит уйти обратно. Чонгук переводит взгляд на Тэхёна. Минуту назад родного, близкого, любимого. Тэхён был его целью, был его путеводной звездой. Он и сейчас является, никто его с пьедестала не сдвигал — и не сдвинет — но он будто… Потух. — Я очень в тебе разочарован. Тэхён поворачивается спиной, и Чонгук роняет своё бешено колотящееся сердце от осознания, что плечи у того дрожат от плача. — Что случилось, что происходит? — он вырывается, дёргается, но хватка профессора будто стальная. Намджун не тростиночка, но не может же он быть настолько сильным, чтобы Чонгук, настолько вдохновлённый своими чувствами, не мог его одолеть? — Отпустите меня! Пустите! — Чонгук, я знаю про зелье. — на миг Тэхён оборачивается, только чтобы, очевидно, надавить Чонгуку на жалость своими бездонными, полными печали и боли глазами. Чонгука душат собственные слёзы. В глотке печёт, будто он наглотался углей. Или, быть может, расплавленного серебра — всё происходящее сродни средневековой пытке. Он только хочет спросить, мол «откуда», может быть, немного приврать — лишь ради общего блага; цель оправдывает средства. Но Намджун, будь он неладен, шепчет ему прямо на ухо: — Не только вы в «Дырявом котле» встречаете седовласых странников, Чон Чонгук. Оно и к лучшему, наверное. Чонгук не будет врать Тэхёну, как и обещал себе. И тот примет его вместе с его честностью, вместе с самоотдачей, с готовностью признавать ошибки. И Чонгук ринется Тэхёну в объятия, отдаст ему всю свою любовь, всего себя, может быть, даже больше. Но у него не получается. Намджун приковал его к себе какой-то магией, а палочка у Чонгука осталась в мантии, которая сейчас валяется на земле где-то между ними. Между влюблённым студентом и, конечно же, таким же влюблённым профессором. Только им мешают, их разделяют, их, как в самых страшных кошмарах, хотят разлучить. Чонгук упирается ногами в сырую землю, но скользит по заснеженной траве. Бодается, как телёнок, пытается отцепить от себя чужие руки, в то время как на лице преподавателя ухода за волшебными существами не дёргается ни единый мускул. Чонгук ненавидит Намджуна и его магию. — Оно не сработало, профессор! — Чонгука тянут и тянут назад, к замку. Обращаются, как с игрушкой. Ему приходится кричать. — Вы же сами знаете, что на вас оно не возымело эффекта, у нас всё по-настоящему! — Помнишь, каким ты был осторожным, аккуратным? Как фантазировал много, но в реальность не воплощал ничего, наблюдая за мной издалека. Ты уважал меня, Чонгук. — всё ещё нежно, всё ещё без крика. Будто отчитывает, но так спокойно, что Чонгук даже не чувствует вины. Только бесконечную укутывающую привязанность, чуткость, негу. Тэхён говорит с ним медленно, с расстановкой. Объясняет что-то про неправильные поступки. Тон у него ласковый, обволакивающий — такой, что у Чонгука совсем не получается концентрироваться на словах. Он расплывается в блаженной улыбке от осознания, что Тэхён его, даже такого неправильного и бессовестного, принимает. Вот, что значит «преподаватель от бога». Вот, что значит его Ким Тэхён. От выплеска адреналина и всепоглощяющей влюблённости Чонгука простреливает мыслью о том, что он хотел бы, возможно, чтобы так же медленно и с расстановкой Тэхён его сейчас трахал. — Почему вы не подходите ко мне, почему не целуете, профессор? — Потому что сейчас Намджун отведёт тебя в больничное крыло, и там тебе помогут. — Меня спасёт ваш поцелуй. Твой поцелуй, Тэхён. — Чонгук обмякает в чужих руках, когда профессор подходит к нему ближе. Целует нежно в лоб, обхватывая щёки. Чонгук хочет больше, хочет ближе, хочет наедине. — Не спасёт, Чонгук. — Тэхён поджимает губы, поднимается, отряхивая колени. — Я ведь и правда думал, что смогу полюбить тебя. В груди колет. — Ступайте, Намджун. Прости, что тебе приходится это разруливать. Чонгук не дышит. Он не может сделать вдох. Голова кружится. — Я не был на стороне этого союза, не одобряю связи между учениками и преподавателями. Но я всё ещё умею сочувствовать. — Намджун волочит его внезапно безвольное тело за собой. Даже не использует заклинание, просто тянет. А у Чонгука все мышцы обмякли, конечности ватные. Кажется, он сознание теряет. — И вы сами разрушили своё счастье, Чонгук. Когда пытались подмешать Тэхёну любовное зелье, когда по неосторожности выпили его сами.Амортенция, мистер Чон, не может сотворить любовь.