Прощай, оружие!

Солнце бьет в окна дома, который ещё вчера принадлежал повстанцам, а сегодня в нем срочном порядке обустроили штаб их разведбатальона. Вчера это же солнце палило им в прикрытые каской затылки, пока они методично проходили квадрат за квадратом, заходя в Багдад без боя, а теперь заливает вязким медовым светом кабинет, и в нём Эрвин становится похожим на раскаленное бронзовое изваяние. В Ираке солнце кажется больше и ярче, как прожектор с театральной галёрки, оно контражуром подсвечивает монументальный насупленный силуэт, отражается от выгоревших до цвета пшеничных колосьев волос, облизывает жаром золотистую кожу. Леви бесится так, что перед глазами алеет пелена. «Я переломаю тебе ноги» — клянусь, думает он. «Отзови операцию» — думает он, зажмуриваясь. «Отсидись в штабе» — думает, но не произносит вслух. — Обещаю, срастутся быстро и правильно. — Леви, — как удар раскрытой ладонью. Эрвин смотрит прямо, говорит ровно, в голосе сталь и одновременно болезненная нежность. Он всегда был такой, поэтому Леви и пошел за ним, а не за героическими речами Буша на фоне репортажей с Близнецов и насупленного лица дяди Сэма, сложил под присягой, как сопливый придурок, ему к ногам свою силу, сердце и жизнь. А может, не было ни одной причины, и выбора у него тоже никогда не было. У Эрвина отросшая не по уставу челка, осунувшееся от усталости лицо — впалые щеки, стальной взгляд, морщинка на хмуром лбу, бьющаяся под кожей вена. Эрвин сжимает губы — добела, в знак, что этот разговор закончен, и Леви хочет ударить его. Вместо этого он прячет за спину руки и сцепляет пальцы в замок. «Вольно». Между ними пропасть в комнатку с щербатым окном, чужая война, в которую они вступили, и гора закостеневших трупов с идейным мальчишкой на самом верху, за которого Леви поклялся умереть. Между ними — четыре широких шага. — Иди сюда, — зовёт Эрвин, а может Леви чудится, но он заставляет себя сделать шаг, другой, третий. Стол в этом его импровизированном кабинете — достопочтенный старик, до прошлого вторника ещё принадлежавший неизвестным иракцам, и, опираясь одной рукой о теплое дерево, а другой дергая Эрвина к себе за воротник, Леви думает, что так панибратски с ним точно ещё не обращались. Он прижимается лбом, дышит, чувствуя на подбородке чужое дыхание, чужое тепло, запах кожи, солёного пустынного пота, мыла, и чего-то ещё, чем пахнет только от Эрвина. Наверное, его идиотской решимостью. — Тут дверь держится на одних молитвах, — шепчет он. Их отряд отдыхает через стенку от них, и периодически Леви слышит поднимающиеся волны гогота и брани. Сегодня все рады передышке. Они целуются, жестко, почти больно, стучась зубами и кусаясь. В глаза Эрвина понемногу возвращается цвет, Леви мягко лижет шелковую изнанку губ и прикусывает нижнюю, пока тревожная складка у бровей не разглаживается полностью. У майора Смита художественно взлохмачена голова, и преступно яркий рот: увидь его кто сейчас — Леви добровольно бы пошел под трибунал. Но никто не видит. — Отцепись, — выдыхает Леви, нехотя отпуская чужой воротник. Он огибает стол, пинает ботинком косолапый стул и садится к нему на колени, чувствуя, как тут же на поясницу ложится большая теплая ладонь. Эрвин закрывает глаза — пики ресниц подрагивают, пушистые, длинные, выбеленные солнцем, Леви не нужно смотреть, он знает это лицо наизусть с восемнадцати, но оторваться не в силах. Он держит пальцами подбородок — Эрвин гладко выбрит, но под челюстью справа виднеется засохший росчерк пены. Стриженые, ещё влажные виски колют пальцы, когда он убирает челку назад. — Оброс, — за время, проведенное в этой проклятой Богом пустыне, Леви наловчился его стричь, уверенно держал ножницы, в процессе позволяя себе порцию необязательных, личных касаний. — Посмотри на меня, — в такой позе Леви должен был почувствовать себя уязвимым, но отчего-то, даже рассиживаясь на коленях, как трактирная девка, он в их конструкции становится опорой. Нежность даётся ему с трудом, неспешность через силу, но Эрвин приучил его ко многим вещам. Не вздрагивать от мимолетных прикосновений, не ощетиниваться, чувствуя на плечах чужую руку, разрешить себе эти вдумчивые, медленные поцелуи в редкие моменты затишья, жар кожи под руками, взгляд через поле боя. Майор Смит медленно и последовательно лечил его старые раны, не догадываясь о половине из них. — Что тебя беспокоит? — Ты. — Завтрашняя зачистка? — Эрвин оставался спокоен. — Ты рвёшься в пекло. Это… — Не самоубийство. В конце концов, под моим командованием лучший снайпер на всем Ближнем Востоке. — Тебе нужно больше времени, мы взяли Багдад, генерал целует тебя в жопу, чего ты еще хочешь? — Закончить эту войну. Леви чувствовал себя грязным. Эта кампания отличалась от всего, что он видел прежде. В какой-то момент хорошее тут сливалось с кошмарным, и он больше не понимает, кто прав. С того самого момента, когда он встретил Эрвина, он стал бороться за правильные вещи. Теперь он не знает, что правильно. Теперь он борется за Эрвина. Он бы лично перестрелял весь Баас, да всех, на кого только укажут пальцем, если бы это помогло закончить чужую войну и вернуть их домой. — Ты ещё веришь, что она закончится? Что мы правы? — Мы делаем, что должны, — решительно сказал Эрвин. — Я верю. На этой вере держалось пол батальона, и Леви боялся думать о том, что может настать момент, когда и Эрвин сломается. Когда он перестанет бороться с некомпетентной верхушкой, с серой моралью, с задержками воды и провизии, с нехваткой боеприпасов, с общими на всех кошмарами… — Фарлан сказал, что я лащусь к тебе, как вшивая дворняга к руке. — Что? — Эрвин хохотнул. — Когда он это сказал? Что ты ответил? — Ночью, когда сменял меня. Очень поэтично. Но я посоветовал ему катиться к чёрту, а то я с майором на короткой ноге… — Ты и сам страшный, как бес, — отсмеявшись, просипел Смит. — Он прав. Ты всегда был золотым мальчиком, — Леви почувствовал, как шершавая ладонь вытягивает майку из брюк и уверенно оглаживает бок. — Просто якшался со всякими… — Я всегда считал тебя равным. — Да ну? Я попал в пехоту только чтобы не гнить за решеткой. — И ты оказался смелее меня. — Только не говори, что это потому, что я первый подставился. Эрвин не дрогнул. Леви прикусил язык. Они ни разу не обсуждали это. Не спрашивай — не говори, верно?.. — Ты первый доверился. Леви просто пришел к нему тогда трезвый, злой, как собака, и такой же мокрый, с блестящим новеньким значком «Котиков» в кармане, захлопнул дверь в пустую комнату с четырьмя скрипучими койками, и даже не поцеловал — впился в рот, тут же падая на колени и дергая ремень Смитовых брюк. Он не мог объяснить себе, что делает, не думал о последствиях, что было бы, если бы Эрвин его тогда оттолкнул. Что бы он ему сказал, что бы с ними было после, чем бы он мог себя оправдать… Смутные, тревожные желания жгли его изнутри, пока он не наполнился ими до краев, и не наплевал на всё, врываясь к нему тогда в пустые казармы, когда остальные ребята праздновали в полулегальном баре в городе. Его вело, но Эрвин тогда останавливал его, задавал медленный, тягучий темп, легко касался, гладил, сжимал везде, и Леви коротило от тактильной перегрузки. Эрвин не дал ему ни капли боли, но мучал этим неизвестным томлением, держал на краю, растягивая удовольствие, на которое Леви не рассчитывал. И никогда не использовал их встречи для давления. Эрвин всегда играл грязно, но это не было для него игрой. Они так и сидели, пялясь друг на друга в комнатке с дырявым окном и выбитой дверью, в здании с редкими вмятинами от пуль на окраине Багдада. Эрвин смотрел, по-птичьи наклонив голову, и в изгибе рта чудилась улыбка сумасшедшего. Закат бросал на его лицо жесткие, рубленные тени, выковывая светом изогнутую охотничьим луком верхнюю губу и полную, блестящую от слюны нижнюю. Леви коснулся их, удерживая пальцами подбородок, невесомо прихватывая в обещании, и как тогда, в их первый раз, упал на колени, чтобы воздать ему честь. Эрвин под руками звенел от напряжения, беспомощно гладил его короткие волоски на затылке, лицо, челюсть, глядя, как растягиваются губы Леви на его члене. Теперь его приёмы играли против него — Леви двигался неспешно, дразня, больше обещая прикосновения, чем на самом деле касаясь, стараясь не смотреть как темнеет из-под ресниц чужой взгляд и розовеют скулы, каких усилий ему стоит оставаться беззвучным. Жетоны звенели при каждом движении, он раздраженно дернул цепочку. Эрвин перехватил его руку, сгреб нагревшийся металл в ладонь и завел его за спину, натянув, вынуждая податься следом. От одной ассоциации с поводком у Леви закололо от жара в паху. Неаккуратным движением он задрал форму Эрвина до подмышек, тронул рукой напрягшийся живот, поднимаясь выше, к колотящемуся под ребрами сердцу, одновременно вылизывая бедренную косточку, чувствуя, как едва заметно дергаются бедра в немой просьбе. Тянуть дальше было невозможно, и он, помогая себе рукой, взял до горла, плотно прижимая язык. Эрвин рвано выдохнул, застонал коротко, низко, тихо, и стон превратился в имя — Леви едва расслышал его за грохотом в ушах. У него самого стояло до боли, но вид Эрвина, сильного и уязвимого, его, вылезшего из своей личины майора Смита, лучшего стратега во всей их гребанной армии, был важнее и интереснее. Леви смотрел на него снизу вверх, позволяя любоваться, толкаться в горло и гладить мокрые от слёз щёки. Эрвин попытался отстранить его, но Леви отбил руку, прижимаясь плотнее, чувствуя, как горячо и горько пульсирует на языке. Эрвин потянул его вверх, погладил за ухом, под челюстью, прижался к алым губам. — Я люблю тебя. Сразу Леви думал, что ослышался — мало ли что может показаться в горячечном шепоте, но у Эрвина в глазах было столько всего, что стало понятно — не кажется. Он удивился: наверное, это всегда было между ними, но никто никогда не произносил вслух, как будто так, безмолвно и незримо, оно было на безопасном расстоянии. — Эк приложило, — от незнакомых, непонятных ощущений он растерялся и начинал злиться, в ушах грохотал артиллерией пульс. — Ты что мне такое говоришь? — Ты как тот мальчик из сказки, — Эрвин начал так серьезно, что на секунду Леви всерьез забеспокоился, проверил лоб, недоверчиво заглянул в глаза. — Да не смотри ты так, я про «Снежную королеву». — Какую, блядь?... — Снежную. Это сказка про мальчика, которому в глаз попал осколок волшебного зеркала, и его сердце зачерствело. — Пока не очень лестно. — И его больше ничего не радовало и не трогало, но потом настоящая любовь растопила осколок в сердце и всё закончилось хорошо. Леви нервно теребил его жетон, избегая взгляда. Нашел, что вспомнить, из-за одного только желтого песка и красной глины на тысячи миль вокруг он уже и забыл, как выглядит снег. — То есть у меня черствое сердце? — Нет. Но иногда ты хочешь, чтобы так было. Ты сильнее этой войны, Леви, сильнее меня. — Да что ты несешь, Эрвин... — Мы все здесь жертвуем чем-то, но я рад, что могу... Что ты позволил мне увидеть себя настоящего. Леви аккуратно положил ему руку на щеку. Ему не нравился этот странный разговор, в тоне чудилось прощание, будто судьбу мира уже решили, и без него. — И у меня всё закончится хорошо? Эрвин притянул его ближе, позволяя спрятать лицо, уткнуться лбом в плечо. — Я тебя тоже, — сказал он одними губами. Пора было сматываться — тревожный, серый и пустынный мир за дверью кабинета не мог ждать вечно. Леви глубоко вздохнул и отстранился. Поправил штаны, одернул майку и спрятал под нее жетоны. — А ты?… Леви усмехнулся. Эрвин все ещё выглядел как иллюстрация порока: расхристанный, в помятом камуфляже, с сыто блестящими глазами. Их время заканчивалось. — Будешь должен. Шутливо отдал честь, развернулся к двери. Уже выходя, не выдержал, глянул на Эрвина. — Отдохни. Ребята получили гумантитарку — шоколад, консервированные персики, Моблит притащил откуда-то нормальное пиво. Эта страна выдержит день без стратегии. — Свободны, капрал, — ухмыляясь, сказал Эрвин, но Леви был уверен, что сегодня он действительно сядет среди ребят с ножом и консервной банкой, и с удовольствием послушает дебильные анекдоты Майка и ворчание переводчицы Ханджи. Он кивнул, больше самому себе, и вышел.