Там, где плачет кит

Китовых ребер арка надо мной. И тяжкий черный страх согнул мне плечи. Снаружи солнце колыхалось на волнах — Я шел на дно, погибели навстречу. Герман Мелвилл «Моби Дик». ***

19 лет назад Берега Лусъера

Ночь крадётся по пятам вместе с морским ветерком, укрывает звёздным пологом от всевидящих башен Туманного Замка. Нянюшка придерживает Хеён за руки, пока та клонится к земле от тяжести раздутого, точно перезревшая дыня, живота. Ребёнок вот-вот появится на свет, медлить больше нельзя. Королева спешно распахивает мантию и заходит в море прямо так: в белой сорочке, не снимая туфель. — Моя милая, скорее-скорее. Лишь бы не хватились нас раньше времени. — Нянюшка помогает ей сесть, сама пристраивается сзади, чтобы Королева облокотилась спиной о ее грудь. — Вот так, вот так, теперь закрой глаза… не дай темным мыслям и страху завладеть собой. Лишь слушай и ничего более. Вода успокаивает живот, холод забирает боль. Ничем незасоренный шум волн расслабляет мышцы. Кто-то говорит с Хеён, но не Нянюшка. Голоса, рожденные в океанском лоне, вначале нашёптывают легонько, ластятся к уху, точно крошечные рыбки. Затем шёпот полнится силой, и превращается во что-то прекрасное: в китовый гимн, полный сладкой печали. Хеён не знает, как правильно рожать в море, но не единожды видела, как делают это женщины Сивурата: аристократки погружаются в воды Жемчужных Чаш; роженицы ниже статуса — в береговые воды, в точности, как и она сейчас. Узнай Король, что в покоях её нет, не миновать беды, но Хеён более не намерена терпеть это материковое дикарство: Чанбин, её старший сын, родился на кровати в невыносимой боли, среди душной толпы — под жадным взором лекарей и придворных, потому что так принято; с Ынджи получилось лишь слегка полегче — Король с неохотой дал согласие родить дочь без посторонних и в ванне, которую всё равно приходилось менять все шесть часов, что Хёён мучилась. Так что сегодня, как только она почувствовала, что пора, она втайне спустилась с Нянюшкой к морю. Белоголовый Сынщик обнаружил их ещё во внутреннем дворе, но сжалился и согласился сопроводить так, чтобы никто не увидел. Этот прославленный гвардеец сейчас стоит у скального спуска настороже. Хеён чувствует — он хороший юноша, так что сейчас ни ей, ни Нянюшке ничего не грозит. Когда она была ещё совсем малышкой, мама рассказывала, что женщины островов рожают в море лишь затем, чтобы быть ближе к китам, этим могучим, исполинским существам, которые, тем не менее, сами стремятся быть ближе к человеку: китята появляются на свет именно у берегов, там же запечатляются с кем-то; киты-мамы оставляют свой послед так, чтоб его обязательно принесло людям; киты постарше поют песнь, чтобы ребенок в чреве женщины стал кому-то из них родной душой… Руки Нянюшки гладят живот. Хеён разводит ноги шире и тужится. Связь с морем притупляет боль. Метка на задней стороне ее шеи выжжена клеймом завоевателя, но пульсирует, будто говоря: как бы сильно недруги ни старались, эту связь ни за что не выжечь. — Мальчик, это будет мальчик. — Хеён повторяет это как мантру, как что-то желанное и сокровенное. Лекари с пеной у рта могу сколько угодно утверждать, что родится девочка, но слова их — пыль. — Всё верно. Здоровый и красивый сын. — Нянюшка уверена в своих словах, как и Королева. — Сын, в котором от Короля ровным счетом ничего. Только твой ребёнок и ничей больше. Вода покачивается вперёд-назад, то лижет, то отпускает налитую грудь. Хеён слушает китовые голоса и думает о том, что малыш в ее чреве будет единственным, кому она отдаст всю свою любовь.

***

Сейчас Ничейные Воды

Чан смотрит на карту перед собой, в уме прикидывая дни до Ганадэрда. При хорошем раскладе путь не такой уж и долгий. Строгий галеон «Рассвет», уничтоженный совсем недавно, унес с собой на дно четверых из команды. Еще двое тяжело ранены, и судовой врач, захваченный с «Рассвета», сейчас зашивает их плоть. Чем скорее будет порт, тем меньше будет мертвецов на совести Чана. Он тяжело опускается в кресло, придерживая рукой лоб. За его плечами не первый захваченный торговый корабль, но сейчас всё иначе, сейчас руки невольно трясутся, и из ушей, кажется, вот-вот повалит пар. Дверь в каюту распахивается, и внутрь входит всклоченный Чонин. Он тоже участвовал в абордаже, несмотря на запрет Капитана. Юношеской энергии в нем хоть ложкой черпай, и как только Чан хочет прикрикнуть, что каюта капитана не проходной двор, эта энергия превращается в возмущенный вопрос: — Скажи, что ты не собираешься надругаться над ним! Чан вздергивает бровь. Он знает, о ком идет речь, и отчасти рад, что Чонин спросил об этом в лоб. — Ты знаешь, каждому полагается доля в добыче. Пока наш дражайший счетовод не закончит с записью, никто ничего не получит. Но на пленников это не распространяется. Чонин переживает за невинность мальчика, что сейчас томится за решеткой, однако далеко не по этическим соображениям. Не похоже, что хоть что-то способно взбудоражить в нем человеческое сострадание. — Надругательство собьёт стоимость, — он подходит ближе, теперь единственное, что разделяет его и Чана — дубовый стол. — Было бы разумнее приструнить себя. Да и других тоже. Матросы то и дело шныряют у трюма, и старпом их одёргивает только затем, чтобы самому спуститься вниз и попускать слюни. Чан легонько усмехается. — Право же, картина забавная. Но их понять можно. Чонин-а, разве ты не заметил, какой мальчик красивый? Светлые волосы, маленькое лицо с веснушками, эта изящная худоба… Не иначе как побочная королевская ветвь. — В Полумесяце за него можно хорошо поторговаться. Конечно, южане любят рабов помладше, но, чтоб я охрип до конца жизни! Мы продадим его за сундук золотых, не меньше. «Голос — самое весомое, что у тебя есть. Как жаль, что всё остальное, на что ты мог бы ставить, уже заложено и отнято», — думает Чан, а вслух говорит: — Сундук золотых — звучит недурно. У меня есть план получше, — он знает, что Чонину это не понравится, но продолжает: — В Ганадэрда тоже заплывают работорговцы, и туда добраться — несколько дней с попутным ветром. При таком маршруте мы ничего и никого не потеряем. — Ганадэрда? — У Чонина открывается и закрывается рот от ужаса. — Это китовый порт, туда пиратам путь заказан. Я не намерен призывать ветер, чтобы нести нас на погибель. — Пока мы доплывём до Полумесяца, рискуем потерять раненных. — Чан обходит стол, чтобы угрожающе встать нос к носу. — Необходимо сбыть награбленное и пополнить припасы, а Ганадэрда ближе всех. Не составит труда заплатить кому нужно, если начнутся проблемы. — Я категорически против! — в голосе не пробивное упрямство. Это раздражает и злит. — И команда тоже будет против, когда узнает. Сколько бы ты не говорил, что тебя более ничего не связывает с Архипелагом, ты лжёшь. И не только нам, но и самому себе. В тот день, как «Орцинус»* напоролся на стаю косаток, тебя как будто подменили.

*название корабля Чана, «Косатка».

— Можешь чесать языком пока не отвалится. Последнее слово в любом случае не за тобой. — Честно говоря, сейчас я уже не против, если пленника пустят по кругу. Он ведь предлог, чтобы отбыть к островам, верно? Ты готов подставить команду ради призраков прошлого. Чан чувствует, как гнев подступает к горлу, но сдерживает его, что есть сил. Сильная мозолистая ладонь резко хватает Чонина за подбородок. — Следи за тем, что ты говоришь и кому. Кто ты такой, чтобы в открытую меня осуждать? Отец родной? Или, может, мать, что давно почила? — Я… твой лучший ученик. — У Чонина в глазах испуг, а речь зажёвана из-за скованной нижней челюсти. Он касается чужой груди, там, где за одеждой прячется знак их связи — жемчужная подвеска. — Я твой наперсник. Ты сам сказал мне об этом. В ответ издевательский смешок и взгляд, полный жалости. — И ты рад гордиться этим? Рад думать, что в праве говорить мне то, что не могут говорить другие? — Нет! — задушенный вдох. В уголке рта блестит слюна. — Чан, я ведь думаю только о том, как будет лучше для тебя. — Для меня будет лучше, — резкий рывок рукой в сторону, и Чонин, освободившись, отшатывается на пару шагов назад, — если ты перестанешь перечить мне. Я закрыл глаза на твоё самовольное участие в захвате «Рассвета», и ты решил, что можешь испытывать судьбу и дальше? Лучше тебе не попадаться мне на глаза до конца дня, иначе, видят Боги, будешь сидеть на грот-мачте, пока не отвалятся уши. Перед тем как уйдешь, скажи Хонджуну, чтобы привел пленника ко мне. Чонин смотрит взглядом побитой собаки, пока Чан возвращается к креслу. Виски нещадно ломит, а еще где-то внутри скребется совесть, ведь Чонин, пусть и надоеда, боится китового порта не зря. — Ты всё еще здесь? — Тот, очнувшись, виновато отводит глаза. — Уйди, наконец.

***

Вблизи Лусъера

Минхо видит синеву. Густое индиго, расплывчатое, как акварели, и мягкое, как поцелуй матери, которую он никогда не знал. Бархатные ирисы с причудливыми желтыми язычками касаются его горячих щек, прячут его хрупкое тело среди синего-синего поля. Звуки прибоя вместе с криками чаек прерывают торжественные трубы. Принцесса прибыла на богатом островном судне в Итхаб, в город-порт, что некогда принадлежал ее дому… Это гордое лицо и голубые одежды с вышитыми ирисами Минхо помнит так ярко, словно не прошел двадцать один год, словно он всё ещё пятилетний сопливый оборванец, что смотрит на Неё из-за спин стражников. Она отличалась нездешней красотой, почти дикой, и взгляд её — резкий, повелительный — резал глубже любого меча. На островах с трепетным благоговением ее называли Китовой Принцессой. Здесь же, на материке — Марахтовым Отродьем или Морской Ведьмой… Шумит прибой, кричат чайки. Поле ирисов качается, и в этом нежном шелесте Минхо слышит голос той, с кем связан хрупкой, напрасной нитью детского обещания. Когда он открывает глаза и видит её подернутое рябью прекрасное лицо, он думает, что умер. Затем смаргивает, рябь пропадает, и над ним уже не она, но кто-то невероятно похожий. Море бьётся о скалы, мочит его распластанное на берегу тело. В носу соль, во рту сухо, и хочется так хочется пить.

***

Он слышит много голосов, неразборчивых и беспокойных. Глаза всё ещё трудно держать открытыми, но чувствуется, как люди вокруг суетятся. Белый кит с горбом, утыканным обломанными острогами, приходит в кошмарах и топит под собой и вельботы с гарпунщиками, и сам корабль. Грустное китовое пение, этот похоронный плач, всё еще звучит внутри Минхо. Оно въелось ядом, что убивает неторопливо и с лаской. Белый кит — морское чудище, предвестник смерти — почти им покорился. Точнее, они все хотели так думать. Рука Минхо тянется к китовому боку, к первобытной океанской мощи, но даже во сне цель ускользает от него. «Человеку не дано обуздать природу, — так говорила малютка Дживон. — А те, кто пытаются, рано или поздно падут также сокрушительно, как и Марахт». «Марахт! — Минхо тонет в глубинах сна, шторм глушит его крик, тянет на дно. — Несчастный Бог в темнице китовой плоти! Скажи, каково это — быть падшим!». И ответ ему — медленное, полное разрывающей тоски, пение.

***

Туманный Замок

— Ваше Высочество, вот ты где! — звонкий возмущенный голос между створками двери. Нянюшка входит в комнату шустро, несмотря на свою дородность. — Королева запретила тебе… — Тш-ш-ш! — Джисон прикладывает палец к губам, и женщина перед ним тут же замирает. — Чего ты так голосишь? Это же не рынок. Случилось что-то срочное? — Её Величество ждёт тебя на южной террасе. — Голос падает до опасливого шёпота, быстрый неодобрительный взгляд устремляется в сторону кровати. — Я сказала ей, что сегодня еще не видела тебя. Помяни моё слово, однажды это нам обоим аукнется! — Спасибо. Чтобы я без тебя делал. — Он благодарно ей улыбается, даже делает шутливый поклон, а сам думает о том, что врать матери было не обязательно: ей, несомненно, доложили, где он пропадает всё время после занятий уже несколько дней к ряду. Тут сквозь ткани балдахина раздаётся тихий стон, и одеяло на кровати шевелится из-за чьих-то поднявшихся колен. Джисон слышит блеклую, точно затухающий огонёк, просьбу: — Пить. И подрывается с места. Просовывает под чужой затылок руку, поит аккуратно, почти с любовной нежностью. Мужчина на кровати смотрит на него, но не видит — он всё ещё там, глубоко в терзаниях, которые пережил до того, как волны вынесли его к берегу. Глотки звучат торопливо и жадно, кадык скачет быстро-быстро. — Посиди с ним, Нянюшка. — Джисон касается пальцами чужих беспокойных век и бледной, колючей щеки, а после встает на ноги. Нянюшка сразу же садится на его место. — Как попросит опять воды — давай медленно. Лекарь сказал, он сильно обезвожен, но, я уверен, он быстро придет в себя. У него сильная душа. У китобоев иначе не бывает. По лицу женщины проходит едва заметная тень, но ослушаться ей не позволяет статус и тот факт, что Джисон ей почти как сын. Будь ее воля, она задушила бы пришельца подушкой прямо здесь, но кто она такая, чтобы свободно ненавидеть китобоев на материке, где законы разительно отличаются от островных. В Сивурате, столице Архипелага, убийцам китов без суда отрубают голову. Мужчину, найденного среди холодной морской пены, Джисон узнал сразу. Этот человек, пусть и не завсегдатай в столице, но известен многим: у Короля на особом счету, и ни для кого не секрет, какие грязные, но важные дела ему поручают. В тот момент, как Джисон распорядился, чтобы несчастного доставили в Замок, и послал за лекарем, мать потребовала его к себе. «Его руки по локоть в крови. Я не хочу, чтобы мой сын приближался к убийце!». Сейчас она стоит спиной к нему у перил, и свежий морской воздух качает ее индиговое платье. Солнце играет в черных волосах, украшенных заколкой-ирисом. Не без причины кажется, что дотронься Джисон до матери сейчас, она отпрянет. — Ты опаздываешь ко мне не в первый раз. Джисон подобно нашкодившему щенку отводит глаза, когда мать обращает на него лицо. Сколько он себя помнит, он всегда проводил с ней всё послеобеденное время. Мчался после уроков верховой езды или фехтования, чтобы послушать увлекательные истории об Архипелаге и его могучих морских богах, о бесстрашной бабушке, Владычице Сивурата, и о родственниках, которых навряд ли когда-то увидит. Он читал вместе с матерью книги на древних языках, учился песням далёких заморских краёв, гаданию на ракушках и всяким лекарским хитростям… Так было всегда, но не в последнее время. — Я понимаю, ты нашёл этого человека, спас и теперь чувствуешь ложную ответственность за него. Но ты забыл, о чём я предупреждала тебя? Она никогда не кричит, не злится. Ей достаточно сказать: «Уйди» стылым голосом, и Джисон уйдет. Достаточно печально прошептать: «Я разочарованна в тебе», и сердце тотчас отощает. Он ждёт подобного, но мать делает ровно обратное. Тонкие теплые руки касаются его раскаивающегося лица. Джисон спешит обнять, утыкаясь носом в плечо, и думает о том, какой он непослушный сын. — Этот Бастард у наших ворот… тревожный знак. Очень тревожный. — Давай прекратим? — Джисон невесомо целует ее в щёку, отстраняясь. Далеко внизу между синей морской гладью и башнями Замка столица клокочет от зноя.

***

Спустя несколько дней

Пышно цветущий сад стучится в окна Малого Зала желтой мимозой и гибкими веточками. Джисон смотрит наружу — на синее небо и буйную зелень — потому что это всё же занимательнее семейных обсуждений, в которых его слова ничего не весят. Отец почти никогда не спрашивает его мнения, а перебивать и самовольничать разрешает только Чанбину. Королевское семейство сидит за продолговатым столом и решает детали предсвадебного торжества, что обещает быть грандиозным как в подаче, так и в масштабе. Нельзя ударить в грязь лицом ни перед собственным народом, ни перед гостями из Нэрлоса. Принцесса Ынджи, что совсем скоро упорхнёт из родительского гнезда и станет королевой соседнего государства, вся лучится счастьем и трогательным нетерпением. Отец исполнил почти все ее пожелания: пригласил известнейших музыкантов, художников, философов, писателей; дал добро на особое убранство зала и на необычные заморские кушанья; распорядился построить в городе площадки для танцев, чтобы обычные люди, не приглашенные на бал, смогли повеселиться… Джисон помнит, что изначально Ынджи страсть как хотела маскарад — это очень популярно в южных городах-государствах, но мать была категорически против заимствования (но никто не посмел упрекнуть ее в желании подать гостям традиционные островные блюда из крабов и мидий). — Какая напасть. Принц Феликс пишет, что прибудет именно в день бала, — Король Тэгун передаёт жене письмо со сломанной печатью-гербом Нэрлоса. — Я надеялся обговорить с ним парочку моментов до праздника. Видимо, придётся выцеживать каплю времени перед вашим, — кивает дочери, — отбытием. — Этот разговор о чем-то важном? — Ынджи хлопает глазами, кажется, слегка испуганно. — Вне сомнений. — Джисон нарочито злорадно ухмыляется. — Отец будет проверять твоего будущего мужа на вшивость. Его посадят в ученическое кресло, свяжут по рукам и ногам, и приглашенный учитель Ю будет устраивать допрос по семейной этике, а за каждый неправильный ответ… Король громко прочищает горло и мрачнеет лицом. Джисон тут же прикусывает язык. — Просто шучу, — говорит скорее отцу, а не сестре. Чанбин смеется, разряжая обстановку: — У сестрицы того и гляди сыпь выскочит от нервов, а упомянутый тобой учитель Ю вконец превратит ее в мухоморчик. — Какая еще сыпь! — Ынджи быстро смотрится в карманное зеркальце, видит, что ее лицо, как и прежде, без изъяна, и с глубокой обидой щипает Чанбина в плечо. — Что ты, что Джисон совсем меня не уважаете. Мухоморчик! Ха! — Мы просто тебя любим, — Джисон вновь подаёт голос. Уж сейчас отец не посмеет его заткнуть. — Ты покинешь нас совсем скоро, разве можем мы отказаться от соблазна напоследок подразнить тебя? — Чанбин согласно поддакивает: «Верно-верно». — Титул королевы не предполагает озорства, наслаждайся последними крупицами свободы, пока есть время. Ынджи слегка улыбается и хочет что-то ответить, но тут Король говорит ей: — Не нужно так пугаться за Феликса. Это будет всего лишь неинтересное обсуждение документов. Монархи делают это каждый день — возятся с бумажками и подписывают кучу нудных вещей. Надеюсь, твой будущий муж избавит тебя от подобного, когда ты разделишь бразды правления вместе с ним. — Затем он поворачивается к жене, безмолвно разглядывающей письмо: — Дражайшая Хеён, ты очень задумчиво читаешь. Нашла что-то, на что я не обратил внимание? — С подписью что-то не так. Прошлое письмо Принц подписал иначе. — Голос Королевы тих и безучастен. Джисон давно заметил, что когда отец говорит с ней, она почти всегда выказывает равнодушие к беседе и отвечает по большей части вынужденно. Однажды, будучи ещё зеленым мальцом, он спросил, любит ли она папу, и мать расхохоталась. Потом, спустя года, пришло понимание, что спрашивать такое — истинная глупость. Король Тэгун возвращает себе письмо, но смотрит на подпись Феликса вскользь. — Мало ли, рука дрогнула. Я тоже, бывает, пишу сикось-накось, когда устаю. — Возникает пауза, заполненная взаимными дразнилками принцессы и принцев, затем раздаётся вопрос: — Как себя чувствует наш неожиданный гость? Ему уже лучше? Кажется, что вопрос адресован всем, но на самом деле лишь тому, кто наравне со слугами «гостя» выхаживал, не стеснялся менять ему постель и одежду и ночи напролет бдел у его кровати. Джисон не в силах объяснить себе, почему так зациклен на человеке, которого до недавнего времени знал только заочно, почему так переживает о нем и почему так жаждет его общества. Словно после того, как он увидел его там, на берегу, распластанного, на грани смерти, в душе закрутилась какая-то шестеренка, до этого пылившаяся, и запустила таинственный механизм чувств и треволнений. Джисон смотрит на мать, которой не нравится, о ком идет разговор, и в угоду ей делает свой голос скучающим, будто ему всё равно: — Да, более чем. Ынджи сочувствующе вздыхает: — Должно быть, этот несчастный храбро бороздил моря, но его корабль потопил шторм. Настоящее чудо, что он не стал кормом для птиц — братец нашёл его вовремя. — Вот только не думаю, что когда он очнется, рассыпается в благодарностях, — Чанбин пожимает плечами. — Я слышал, Бастард тот ещё гордец и грубиян. — Издержки профессии. — Король усмехается. — Действительно, было бы большой потерей, погибни он так скоропостижно. Джисон в кои-то веки оказался в нужном месте и в нужное время. Шпилька обиды ощутимо задевает, но Джисон ничего не говорит. Возвращает свой взгляд на умиротворяющий сад за окном. — А я слышала, его умения в фехтовании не уступают нашему Сынщику. Я бы с большим удовольствием посмотрела на их поединок. — Только на их? Между прочим, твой старший брат тоже не пальцем деланный. Слава Бастарда бежит впереди него, но сам он, я уверен, достаточно посредственный. Мне не доставит труда его победить. На эти слова Чанбина отец смеется в кулак. — Вот это самоуверенность! Похвально-похвально! Когда представится возможность, брось Бастарду вызов и докажи другим, что имеешь право гордиться собой. Пока они продолжают говорить о том, кто кого сильнее в бою, Джисон поворачивается к матери и видит, как сурово ее лицо, как плотно сжаты губы. Ей хотелось бы оказаться где угодно, но не в этом месте, где муж не стесняется пренебрегать младшим сыном на глазах у остальных и где никто не чувствует абсурдности в восхищении отпетого негодяя и убийцы. В тот момент, когда она хочет подняться с места и соврать о плохом самочувствии, в Малый Зал заходит мальчик-слуга и что-то быстро шепчет Королю на ухо. — Разрешаю, пусть входит, — отвечает тот, и после того как слуга откланивается, удивленно усмехается: — Надо же! А нашему неожиданному гостю настолько лучше, что он уже во всю прыть бежит ко мне на прием! Королева бледнеет от раздражения. Джисон чувствует, как сердце подскакивает к горлу, когда дверь вновь отворяется. Бастард выглядит именно таким, каким его привыкли видеть все: под шерстяной мантией черные одежды, на груди ремни крест-накрест, кожаная шнурованная обувь с высокой голенью, а на руках грубые митенки. Но его знаменитое оружие не с ним — внутри Замка всю сталь конфискуют. Его кожа не болезненно белая, какой была вчера ночью, у нее приятный загар, а на гладко выбритых щеках есть едва заметный румянец. У него большие живые глаза и равнодушные губы. Всё это вызывает в Джисоне тот страх, когда застали с поличным, ведь Бастард больше не бьётся на постели в бреду, и его так открыто уже не поразглядывать. Теперь тот в ясном уме, и смотреть на него неловко. — Приветствую Ваше Величество. Давно с вами не виделись. — Он говорит мягко, но голос полон скрытой силы, точно ядовитая змея, что готовится к прыжку. — Могу я забрать немного вашего времени? — Минхо! Да ты погляди на себя! — Король поднимается и по-товарищески бьёт его по плечам. Джисон немало удивлён, что отец зовет Бастарда по имени, видно, у них действительно близкие отношения. — Живее всех живых! Когда я отправлял весть брату, подумать не мог, что ты встанешь на ноги так быстро. Не без причины народ судачит, что гарпунщики люди непотопляемые. Рад, что ты в порядке. Минхо поприветствовал лишь Короля, потому что ему одному он служит, и в этом Королева Хеён видит хорошую возможность наконец покинуть зал. Она делает оскорбленный вид и поднимается из-за стола. — Должно быть, сейчас последуют беседы, в которых нам не полагается что-то понимать. Джисон, Ынджи, идемте, не будем мешать отцу. Король Тэгун не препятствует ее уходу, но: — Ынджи останется, мы еще не всё обсудили. Младший может идти куда угодно, он всё равно не выказывает никакого интереса к семейным делам. Но не кажется ли тебе, что своим уходом ты ставишь в неловкое положение не только себя, но и меня? Супруга, мне не хотелось бы и дальше отчитывать тебя перед другими. Королева Хеён повержено садится обратно, и по лицу ее ничего нельзя прочесть. Джисон никак не способен помочь ей и чувствует себя настолько жалко, насколько может себя чувствовать мелкая букашка у грозного ботинка. Он уверен, Чанбин и Ынджи его понимают. — Давай-ка, расскажи нам поскорее, — внимание вновь обращено к гостю, — какими волнами тебя прибило к берегу столицы? Решил обогнуть Спорные Острова по широкой дуге? Минхо не спешит куда-то приземлиться, когда Король возвращается в кресло. Джисону нравится, что Минхо, несмотря на своё происхождение и род деятельности, воспитан правильно. Чанбин наговаривал на него зря. — Что же, слушайте. Судно, на котором я плыл, вело охоту к северо-востоку от Спорных Островов. Мы были в море всего шесть дней, и капитан планировал углубиться дальше на восток. Многие китобои Нанкета* утверждали, что видели Марахта в тех краях. Мы предполагали, что выследим его нескоро, но ошиблись.

*Нанкет — измененное название острова Нантакет.

Ынджи не сдерживает любопытства: — Скажите, а правда, что Марахт настолько огромен, что в его пасть поместится дюжина кораблей? — Дюжина — нет. Я не уверен, влезет ли туда хотя бы один. Но то, что он не такой большой, каким его принято считать, не помешает ему потопить целый флот, если он того захочет. — Исходя из твоих слов, выходит, ваше путешествие изначально было бессмысленным. — Чанбин удивленно хмыкает. — Из команды выжил ты один? — Должно быть, так. Король Тэгун задумчиво чешет бороду, и в глазах его видна досада. Смерть Белого Кита — сильнейшее из его желаний. Минхо на мгновение ловит взгляд Джисона, затем продолжает: — Я не уверен, смогу ли когда-то вернуть вам долг за моё спасение. Не хочу и дальше пользоваться вашим радушием, так что… — Притормози-ка. — Король хитро смотрит то на него, то на Джисона, — Твоё спасение — целиком и полностью заслуга моего младшего сына, как и твое выздоровление. Рассчитывайся с ним, а не со мной. Минхо не смотрит на Джисона дольше положенного, вместо слов благодарности коротко ему кланяется. Будь они наедине, всё было бы не так скудно-официально, уж Джисон бы позаботился. Тут Чанбин спрашивает: — Надолго ли в столице? — Отплываю завтра утром. — Так скоро? — в голосе старшего брата слышится наигранное удивление. — В столице много где можно с пользой провести время. Раз уж ты здесь, не упускай такой шанс. — Ха! Это какой ещё шанс, Ваше Высочество? — в глазах Минхо задиристые искорки так и пляшут. — Я был бы не прочь проверить, так ли твоя сабля остра, как все говорят. Что скажешь, Бастард? Король одобрительно хохочет. Минхо не отвечает, лишь прищуривается, точно оценивает свои возможности в бою. Он улыбается уголками губ, но не спешит с ответом, всё украдкой смотрит на Королеву, будто бы в тайне страшась ее гнева. Ынджи тихонько кашляет в ладонь, привлекая внимание. — Есть ещё одна причина вам остаться здесь подольше, — говорит она. — Бал в мою честь будет со дня на день. Я желаю вас на нем видеть. Многие захотят поговорить с прославленным гарпунщиком. — «С мясником» вы хотели сказать? — Смех у Минхо перекатистый, почти детский, и это так странно ощущается. — Я знаю свое место, поэтому откажу вам. Тут Королева внезапно отмирает: — Здравый смысл ему не чужд. Мы уже достаточно дали этому юноше, всякая доброта имеет предел. Но Король, кажется, ее не слышит: — Желание моей любимой дочери — закон. Так что, Минхо, перестань быть упрямым ослом и соглашайся! Можно подумать, тебя каждый день приглашают на королевские торжества, экий позёр!

***

Минхо соглашается не только на приглашение принцессы Ынджи. Спустя день Чанбин в предвкушении разминается на тренировочном поле, должно быть, представляя, как побеждает неуязвимого гарпунщика. А как же иначе? Чанбин, несмотря на свои двадцать один, способен дать фору и матёрым мечникам, он лишь немногим уступает своему учителю, Белоголовому Сынщику. Снаружи пасмурно, и Джисон зябнет, наблюдая за всеми с галереи. Под ботинками тренирующихся чавкает грязь. Здесь есть совсем еще мальчишки, младшие дети министров, обернутые в ватные курточки, как гусеницы в коконы, — так деревянные мечи не оставят им синяков. Есть и подростки-подмастерья, что пришли просто поглазеть на своих сверстников; оруженосцы господ одного с Джисоном года; юноши постарше, что наравне с Чанбином тренируются уже не затупленным оружием. Белоголовый Сынщик в стороне о чем-то говорит с Минхо, а Чанбин то и дело поглядывает на них, с одержимостью натирая свою сталь. Ремни, что крестом делят грудь Бастарда, на спине удерживают ножны: в одних — пустота, потому что сабля уже в его руке; в других — что-то длинное, обернутое в тряпицу, вероятно, меч. Не одному Джисону любопытно, что сейчас будет. На галерее поодаль толпятся смеющиеся девушки, бросающие смущенные взгляды то на Сынщика, то на Чанбина. Ынджи в их гуще и громко говорит, что скорее небо утонет в море, чем ее старший брат проиграет кому-то, а если и проиграет, то сделает это с гордо поднятой головой, как и подобает будущему Королю. Вот Сынщик, тряхнув волосами цвета снега, нападает на Минхо с подстёгивающим хохотом. Вот Минхо отвечает ему мощным выпадом, и его фигура в черных одеждах двигается по-змеиному гибко. Джисон несдержанно охает, когда Сынщик, один из самых сильных королевских гвардейцев, отступает под натиском смертоносной сабли. Уже никто не тренируется, все с замиранием сердца смотрят на бой, в котором противники нисколько друг другу не уступают. Звон стали и довольный смех Сынщика наполняют внутренний двор, даже младшие министры, спешащие в палаты по верхней галерее, чуть замедляют шаг и вытягивают шеи. Бой длится долго, но заканчивается с пониманием, что продолжать дальше нет смысла, — Сынщик уже знает, что Бастард силен. Девушки наверху увлеченно шепчутся, и нехорошо и дальше Джисону быть рядом с ними. К тому времени, как он спускается на тренировочное поле, место учителя занимает Чанбин, и звук сталкивающейся стали становится яростнее. — Красота! Красота! — Сынщику нравится, что наследный принц стойко держится против Бастарда. Он не перестает улыбаться от восторга. В момент, когда безобидный дух соперничества этих двоих перерастает в злость, и движения становятся убийственными, Сынщик предусмотрительно вклинивается между ними и говорит: — Раз Его Высочеству нечему научиться у тебя, бесстрашный Минхо, то быть может ты не откажешься дать урок тому, кто в этом действительно нуждается? Джисон чувствует, как сердце булыжником падает вниз. Взгляды всех во дворе прикованы к нему, но не всякий взгляд любопытно ждущий, есть там и нескрываемое пренебрежение. «Принц ни то, ни сё» — так украдкой привыкли называть Джисона все те, кто хоть в чем-то его лучше. Минхо некоторое время стоит к нему спиной, поправляя на ладонях митенки, затем поворачивается и смотрит прямо в глаза. — Я плохой учитель и не берусь никого наставлять, — отвечает он. — Но я сделаю исключение, если нужно. Сынщик в предвкушении хлопает в ладоши, прежде чем вручить им двоим по затупленному мечу. Чанбин слегка разочарован тем, что бой прервали на самом интересном, потому в попытке задеть Минхо мрачно изрекает: — Имей в виду, за каждый синяк на теле сына Короля полагается двадцать ударов плетью. — Ваше Высочество, имеет ли это значение сейчас, если я уже оставил тебе парочку? За такую дерзость к двадцати ударам полагается прибавить еще десять сверху, это известно каждому, а ещё известно, что Минхо это не грозит. Король больше ценит незаконнорожденного племянника, чем Джисона. Тот слышит, как Ынджи желает ему удачи, так что даже при его нынешних никудышных способностях в фехтовании, отказаться от сражения нельзя — настоящий позор, хуже поражения. — Брат, всё закончится быстро и не принесёт никому удовольствия. Но Минхо намеренно растягивает бой, пусть и ведёт его решительно. Атакует едва ли в половину силы. Джисон не видит в этом оскорбление и, подобно прилежному ученику, спешит запомнить то, что ему дают. Спустя какое-то время он смелеет, переходит от защиты к нападению. Его противник — черная гибкая тень, задорный блеск в глазах — отбивается легко, но не красуется. Где-то в стороне Сынщик одобрительно присвистывает, но Джисона никто не волнует. Один лишь Минхо перед ним. Его аккуратная улыбка, сильные руки, негромкий наставляющий голос. «Хочу, чтобы он улыбался так только мне одному. Хочу его руки на моем теле. Хочу, чтобы таким голосом он говорил мне на ухо всё, что захочет». Его засасывает в водоворот мыслей, внимание неминуемо теряется, а когда он возвращает его, становится поздно. Неудачный шаг, нелепый поворот, и тело некрасиво плюхается в грязь. Кто-то из оруженосцев сдавленно смеется в кулак. Минхо наводит меч сначала к шее, затем скользит лезвием вверх, поддевая подбородок. Джисон глядит на него снизу вверх одинаково повержено и смущенно. Кажется, воздух густеет, становится трудно дышать. Огонь пылает на щеках и внизу живота. «Если он, побеждая врагов, всегда смотрит на них, точно на любовников, я готов всегда ему проигрывать». Сынщик вновь хлопает в ладоши. — Браво, Ваше Высочество! Со мной у тебя никогда не получалось продержаться так долго! Надеюсь, ты запомнил урок, и, когда я потребую, ты его повторишь. Минхо, не стоит так скромничать! Ты терпеливый учитель. Джисону протягивают руку, но он грубо отпихивает ее и встает сам. Вся одежда в грязи, не принц, а попрошайка из трущоб. Его настроение тоже попачкано — в равной степени из-за поражения и из-за слов Сынщика. Если раньше Джисон был для Минхо никем, теперь же он кто-то, но настолько безнадежный и жалкий, что над ним смеются даже оруженосцы. Он идет по коридору в сторону купален и с особенной яростью выковыривает черноту из-под ногтей, когда слышит позади торопливые шаги. У Минхо влажный лоб и чуть сбитое дыхание, похоже, лестницу на этаж он преодолел бегом. При виде его статной фигуры от раздражения остается лишь слабое эхо, но Джисон, хоть и понимает, что говорить первым в таком случае должен не он, заранее предупреждает: — Не стоит извинений. Отказаться вы не могли по той же причине, что и я. Зла на вас не держу и тайных умыслов вам отомстить не имею. Спите спокойно. И тут Бастард смеется. Совсем тихо, но так неожиданно и не к месту, что Джисон начинает думать, а не сказал ли он что-то нелепое. — Мой сон будет спокойным, даже если вы прикажете на завтра четвертовать меня. Должен признаться, никакие приличия не помешали бы мне отказаться от боя, я хотел его. И сейчас я рядом с вами, чтобы просить не извинений. — От его тона Джисон чувствует, как угольки обиды вновь разгораются внутри. — С моего последнего раза, многое в Лусъере поменялось. Без чужой помощи мне не найти нужных улиц и нужных лиц. Так что… — А мне какой с этого прок? — ядовитая ухмылка. Пусть Джисон звучит не так, как подобает принцу, но сейчас он себя не контролирует. — Вы унизили меня уже два раза: на тренировке приняли предложение Сынщика, хотя могли отказаться; и теперь во всю глумитесь надо мной. Я не собираюсь помогать такому невоспитанному грубияну как вы. Закончим на этом. Минхо почему-то улыбается. Лишь уголками губ, чуть прищурив глаза, но этого хватает, чтобы щёки вспыхнули алым. Джисон лелеет свою гордость, но в таком неприглядном виде — взлохмаченные волосы, испачканные икры и зад — трудно быть стойким.

***

Лусъер вовсю готовится к приезду принца Феликса и его свиты: работа кипит на всей Средней Ступени города; слышится, как плотники пилят, режут, заколачивают… Улица Агарти, одна из главных улиц, что спускается от Замка до самых трущоб, уже украшена негасимыми фонарями и цветочными гирляндами. На Товарной улице негде протолкнуться — перед праздником необычайный спрос. Улица Мастеров, что раскинулась поперёк Товарной, шумит множеством молотов, бьющих множество наковален, шипит раскаленным железом, опущенным в воду, пышет горячими горнилами и пыхтит мехами. Минхо держит путь именно туда и так уверенно, что Джисон начинает сомневаться, а нужен ли ему вообще проводник. Сказать по правде, проводник из Джисона такой же плохой, как и фехтовальщик. Его прогулки на Средней Ступени можно по пальцам пересчитать, так что все эти места (кроме основных улиц) для него как белые пятна для мореплавателя. Он аккуратно держится за локоть Минхо, потому что деваться некуда — бурлящая толпа может их разделить. Есть мысль, что со стороны они, должно быть, выглядят как братья. Джисон про себя смеется, ведь по крови они действительно таковые. Но по закону — нет. Их родство не мешает ему вспоминать о том, какой Минхо без одежды. Мать побелеет от гнева, когда узнает, что ее любимый сын сейчас гуляет по городу без охраны, в обществе презренного душегуба, которого он, тем не менее, не боится вожделеть. Когда Джисон, вымывшись и сменив одежды, вместе с Минхо тайком покинул Замок, он решил для себя, что стерпит любые унижения, если Минхо в итоге даст ему то, что он хочет. Былая обида сменилась нетерпеливым предвкушением и тем сладким трепетом, который испытывает каждый юноша перед тем, как уложит свою любимую на постель. До улицы Мастеров остается совсем немного, когда они неожиданно останавливаются у прилавка с амулетами и различными безделушками. Минхо избирательно перебирает то перламутровые ракушки, то покрытые лаком панцири рачков, то жемчужные бусы. — Почём, хозяйка? Худощавая женщина с хитрым, точно у лисы, лицом услужливо отвечает: — А сколько дашь? — Договоримся на пяти сотнях на всё? — Какой ушлый! Всё, что ты держишь в руке, выловлено на Спорных Островах, а этот жемчуг прямиком с берегов Сивурата. Верно, наслышан о его свойствах? Меньше, чем за восемь сотен не отдам. — Что думаешь? — Минхо кладет в ладонь Джисона бусы. — Стоят эти своих денег? — Очень красивые. Думаю, цена справедлива. — Хозяйка добавляет: «Ещё бы! Я подделками не торгую!». Жемчужины неровные, иссиня-чёрные, как ночное небо. — Но для подарка слишком вычурно. А потом до него доходит. Минхо только что обратился к нему на «ты», так просто и свободно, словно они закадычные друзья. Джисон знает, что с Чанбином тот тоже фамильярен, но их «ты» выглядит как попытка поддеть друг друга. — Нет, ей понравится. Думаю, она любит такое. — У Минхо вид человека, который очень бы хотел поторговаться и дальше, но раз Джисон говорит, что цена справедлива, остается только принять это. Так что он платит хозяйке сколько нужно и убирает бусы в платок с вышитыми ирисами по краям. — Идём, мне здесь больше ничего не нужно. Они вновь вклиниваются в гущу народа. Джисон думает о той девушке, которой предназначается подарок, совершенно точно это ее платок и, вне сомнений, она островитянка. Синий ирис — знак Архипелага. Когда-то мать рассказывала, что на языке камней черный жемчуг означает грусть от невыполненного обещания. — Это было оскорбительно для Вашего Высочества? Мне так больше не делать? — Минхо наклоняется к уху и говорит негромко, пускает по спине табун мурашек. — Всё в порядке. — Джисон видит его лицо так близко, что может коснуться кончиком носа щеки, если захочет. — Мой титул привлечет ненужное внимание, если светить им направо-налево. На улице Мастеров они долго плутают, прежде чем найти нужную мастерскую. Минхо и хозяин кузнечной, массивный лысый мужчина, видимо, знают друг друга давно. — Ах ты, мелкий паршивец! Совсем о старике забыл! Всё по морям, да по морям — весь солью пропитался, как рыба в чане. Рассказывай, как там в Итхабе. Сколько я там не был? Семь лет?! Память стариковская совсем стухла. Твой папаша-лорд уже признал тебя или всё тянет, проклятый? Мачеха, говоришь, опять на сносях? Да и пёс с ними! Слушай, что я тебе скажу, семейка их безнадёжная, и не стоит того, чтобы на задних лапах перед ними выплясывать. Не перебивай! Двух лет работы на них мне хватило с лихвой. Сынок, живи не ради земель, лордства и количества вассалов, а ради себя самого. Найди дело, продиктованное сердцем, а не нуждой. Ох, уж извини, что-то опять меня понесло, ты ведь заскочил ко мне не за словоблудием, верно? Минхо кладет перед кузнецом саблю в ножнах и что-то длинное, завернутое в тряпку. — Заточить, стало быть? А кто этот видный юноша рядом с тобой? Может, ему тоже нужны мои услуги? Джисон вежливо отказывается. Он видит, что этот мужчина его не узнаёт, как и другие со Средней Ступени, и впервые рад, что в своё время мать запрещала ему шататься по городу без веской причины; если и выпадал шанс покинуть Замок, то только в сопровождении Нянюшки или кого-то из стражи. Кузнец заканчивает быстро, вручает Минхо вместе с оружием два оселка и обещается сводить его в лучшую едальню Лусъера. Минхо выводит Джисона обратно на улицу Агарти, чтобы подняться к Замку. На площади им встречаются две красивые гнедые лошади, которых слуги запрягают в богато украшенную повозку. Джисон невольно замедляет шаг. Видимо, в этой повозке на празднике будут кататься влюбленные. Но больше его волнуют сами лошади, таких он еще не видел: шерстка их лоснится на солнце, переливается от коричневого до золотого, а черные гривы замысловато заплетены. Разглядывая их, он думает о том, что хочет прямо сейчас забраться на одну, даже без седла, и умчаться далеко-далеко, туда, где рождаются туманы*.

*герб его страны — желтое поле, покрытое туманом.

Они садятся на бортик фонтана, чтобы отдохнуть. Хмурость неба прошла, так что жара стоит невыносимая. Над ними нависает спасительная тень статуи: богиня правосудия Агарти показывает рукой на север, в сторону Архипелага, а грудь ее рассечена так, что видно рёбра. Когда-то давно, когда еще не было ни Сэмлаза*, ни Нэрлоса, островные люди жили на материке, и их волшебный дар управлять морем был доступен каждому. Древние Короли поставили статуи богини в каждом городе, как ориентиры, чтобы никто не забывал, откуда пришли их знания. Спустя тысячи лет никаких знаний в Сэмлазе не осталось, а статуи показывают рукой не на историческую родину, а на гнездо врагов, которое так и не удалось разорить в последней войне.

*страна, где сейчас происходят действия.

Джисон еще не родился, когда Владычица Сивурата и Король Тэгун подписали перемирие. Он невольно касается своей шеи с той стороны, где едва ощущается метка Архипелага, — причина его исключительности и причина, почему отец его ненавидит. У матери есть такая же, но изуродованная ожогом. Минхо сидит рядом, молча наслаждаясь прохладой тенька; его шея закрыта стоячим воротником, но Джисон знает, что под тканью у кромки волос есть такой же ожог. Он заметил это, когда Бастард лежал под балдахином и мало соображал, и из-за того, как сильно он потел, приходилось менять ему рубашки. Если у него под ожогом действительно метка Архипелага, в этом нет ничего удивительного. Итхаб, город-порт, откуда он родом, был отобран у островного народа чуть больше двадцати лет назад. Мать Минхо вполне может быть островитянкой. От этого, казалось бы, простого факта Джисону становится тепло и приятно, ведь, получается, связь между ними не только кровная. — Твой знакомый с улицы Мастеров очень словоохотлив. — Он говорит, потому что устал от молчания. — Ему нужно быть аккуратнее. Такие нелестные слова про семью дяди могут погубить и его кузнечное дело, и его самого. — Он никогда не отличался благоразумием. Я знаю его с первого дня, как меня привели в отцовский замок. Он проработал в кузне всего ничего, но потом с кем-то серьезно поругался, и его прогнали. До сих пор не научился держать язык за зубами. — А где ты был до того, как дядя тебя забрал? — Нигде. Попрошайничал и воровал. — Разве мама не говорила тебе, что это плохо? — Она утопилась сразу, как родила меня. О добре и зле мне рассказывали служители храма, где я одно время рос, но они настолько мне надоели, что я в конце концов оттуда сбежал. — Минхо хмыкает, когда видит, как поменялось лицо Джисона. — Что, ты ожидал услышать другое? — Извини. Я не должен был говорить об этом. Насколько бы Минхо ни казался спокойным, даже немного развязным, такая тема — довольно личное. Джисон чувствует свой промах, когда Минхо отвечает: — Слишком много чести извиняться перед сыном таверной девки, так что забудь. — А есть ли разница, кто была твоя мать? Ты стойкий человек. Делаешь, что хочешь, даже мой отец тебе не указ. Тут Минхо поворачивается к нему всем корпусом, наклоняется вперед, заглядывая в лицо, и в глазах его пляшут задорные огоньки. — Я служу твоему отцу. Как он может быть мне не указ? — Пусть так. — Джисон невольно хохлится, но не спешит отсесть подальше. Близость их лиц ему нравится. — Но это не мешает тебе дышать полной грудью. Если бы у меня был выбор родиться бастардом, а не принцем, я бы, не задумываясь, отказался от титула. — Бастардам нигде нет места. Отцы их ненавидят. «Я уже нелюбимый сын. Терять мне нечего», — думает Джисон, а вслух произносит: — Мне просто… просто хотелось бы следовать зову своего сердца. — Но ты не можешь. — Минхо пожимает плечами, и этот жест сквозит внезапным равнодушием. — Маленькому принцу нужно выпорхнуть из материнских рук, только и всего. На Джисона словно выплескивают ведро ледяной воды. За всё то время, что они гуляли по городу, он успел забыть, насколько слова Минхо могут быть безжалостными. — Разве можно быть таким черствым? — Кулаки невольно сжимаются, но он недостаточно силен, чтобы начать драку, зато достаточно воспитан, чтобы встать на ноги, показывая этим своё возмущение. — Верно люди говорят, что гарпунщики — люди отвратительные и бестактные! — Зря принц не прислушался, — в голосе Минхо снисходительная улыбка. — А еще говорят, что гарпунщики зубастые, как киты, которых они ловят, а на спине у них чешуя от того, как часто они выходят в море. Джисон чувствует, что его хотят выставить дурачком. — Я видел тебя обнаженным. Спина как спина. Я разглядывал твой рот, чтобы убедиться, что ничего не мешает дыханию. Зубов у тебя столько же, сколько у меня. Издевательская игривость в глазах напротив вдруг тухнет. Минхо смотрит на него снизу вверх с оттенком ошарашенности и (надо же!) стыда. Затем взгляд его устремляется на собственные руки, что нервно возятся по ткани штанов, и спустя несколько мгновений тишины Джисон слышит: — Спасибо. За то, что спас меня. Я до сих пор не отблагодарил тебя должным образом. Чего ты хочешь? Джисон убирает обиду в дальний угол мыслей. Он понимает, что случая лучше быть не может, потому садится обратно, но уже намного ближе. Бедро настойчиво касается бедра, и это не смущает, потому что смущаться нет времени. Минхо вопросительно моргает, когда его лицо обхватывают ладонями, делает прерывистый вдох, когда Джисон крепко прижимается губами к его приоткрытому рту. Поцелуй, точно океанская пучина, вначале влекущий и интересный, затем они оба, сами того не замечая, погружаются всё глубже. Неторопливые волны-порывы превращаются в бурлящий шторм: Джисон позволяет чужой руке сжимать себя за волосы, пока собственная рука, просунутая под скрещенные ремни, гладит грудь; то, с какой охотой ему отвечают и с какой жадностью принимают язык, подпитывает надежду, что Минхо позволит попробовать себя между ног, позволит оседлать себя, если его об этом попросить. — Ты знаешь, чего я хочу. — Джисону нужно надышаться вдоволь, прежде чем продолжить. Губы Минхо мокрые, напитались красным, смотреть на них нет сил. Хочется с неким буйством зацеловать до боли, до крови, до задушенных стонов и частого дыхания; хочется поддаваться и побеждать, быть ведомым и вести; хочется быть врагом и любовником, мужчиной и женщиной; всем миром — хочется. Рядом с ним. Джисон вновь подаётся вперед, но тут получает отказ. Минхо отворачивается со странной улыбкой, которая позже рождает тихий перекатистый смех. Он смеется так, как может смеяться лишь взрослый над несмышлёным ребенком. Что за нелепость! У них не настолько большая разница в возрасте, чтобы он вел себя так высокомерно. Лет пять? Может быть семь? Имеет ли это значение? Фонтан за их спинами журчит серебряными переливами. Площадь полна людей, что готовят город к празднику, никому нет дела до юноши и молодого мужчины, что мгновение назад друг друга целовали. Даже, если какой-то плотник обращает свой взгляд на них, он думает, что эти двое — лишь маленькие росточки того, что будет на празднике. Со дня на день столица утонет в поцелуях и объятьях влюбленных пар… Минхо больше не смеется, но всё еще улыбается. Джисон поглядывает на него украдкой. Сидеть и молчать дальше сильно нервирует: нельзя свести все усилия на нет, но быть чересчур настойчивым тоже нельзя. — Китовый промысел прибыльный, да? — Он знает ответ на этот вопрос и знает, что выставляет себя глупым, спрашивая подобное, но чувствовать себя униженным рядом с Минхо уже входит в привычку. — Это всё, — Минхо показывает рукой на негасимые лампы, что сияют вдоль улицы, — горит на китовом жире. Ароматические свечи, которыми утыкан весь Туманный Замок, сделаны на спермацете, как и многочисленные лекарские снадобья. Тяжелые механизмы встанут без смазки, а благородные леди не выйдут в свет без корсета на китовом усе. — Я слышал, что китов также приручают. — Тех, что водятся севернее Спорных Островов — да. Получается редко, но Король не теряет надежды. Джисон набирается храбрости перед тем, как спросить то, что до этого момента волновало его лишь на периферии мысли: — Ты любишь убивать? Минхо смотрит на него без тени эмоций. Он встаёт и просит рукой подняться тоже, потому что: — Нужно идти, мы и так сильно задержались. Еще немного, и Королева отправит отряд на твои поиски.

***

Позднее Покои принца

Заключительная примерка наряда проходит скрупулёзно: слуги помогают Джисону облачиться в дорогие ткани, пока портные советуются с Королевой, что убрать и что добавить. На нем цвета его матери — синий и голубой; рукава, расшитые серебряными цветами, расширяются от плеча и сужаются к запястью; воротник обточен атласной лентой и плотно обхватывает шею, чтобы скрыть метку; верхний наряд подпоясан жемчужной нитью и опускается до голенищ сапог; под ним — белая шелковая рубашка, заправленная в вельветовые штаны. Он стоит напротив напольного зеркала, позволяя чьим-то рукам то одевать, то раздевать себя; на кровати лежит ещё много готовой, но не примеренной одежды, так что всё это обещает затянуться надолго. Позже приходят господа из ювелирного дома, и покои Джисона превращаются в выставку украшений. Перед ним множество витиеватых диадем, но вычурность ему не по нраву, потому выбор падает на скромный обруч, что на лбу изгибается в клин; в чаше клина — россыпь алмазов. Скорое торжество — его первый за долгое время выход в свет. Обычно, когда отец принимает гостей из других государств, с ним только Чанбин, редко — Ынджи. Джисон не допускался ни при каких условиях, так что всё то время проводил подле матери. Однажды Сынщик в шутку назвал его садовой розой и не ошибся. Ближе к ночи предпраздничная суета сходит на нет, и Королева распускает всех. Джисон, устало откинувшись в кресле, смотрит через зеркало, как мать расчесывает ему волосы, и мыслями он далеко отсюда. На пуфе рядом с кроватью стопкой сложена выбранная одежда на завтра, но Джисону думается не о том, восхитятся ли его облику гости, а о том, восхитится ли Бастард. Вкус поцелуя никуда не исчез, и губы всё ещё приятно покалывают. В руках у него флакончик с абрикосовым маслом, которым (он очень надеется) завтра получится воспользоваться. Мать говорит, что уважаемые семьи изъявили желание поохотиться в лусъерских лесах и приглашают принцев составить компанию, но Джисону нет до этого дела, он измучен тем, что Минхо совсем скоро отплывёт в Итхаб, и предстоящее торжество — единственная возможность побыть с ним подольше. В любом другом случае не составило бы труда посреди ночи тайком пробраться в его кровать в одной лишь сорочке — Джисон делал так со многими, но Минхо — не многие. И, даже если он не посмеет отказать сыну Короля, это не принесёт им обоим никакого удовольствия. — Ты совсем меня не слушаешь. — Мать ловит его взгляд через зеркало и нехорошо хмурится. — Слушаю. Мне очень жаль, что нашего псаря и гончих чуть не задрал медведь, но я так выдохся. Пусть нагреют воду, мне бы искупаться и лечь в постель. По звону колокольчика внутрь заходят мальчики-слуги, и Королева озвучивает просьбу. — Конечно, ты устал, — говорит она после, ласково зарываясь в его макушку пальцами. — Столько дел в один день. Ну ничего, зато завтра повеселишься. Я уверена, гостям будет интересно пообщаться с тобой. Большую жестяную ванну ставят у кровати и наполняют горячей водой с травами. Джисон вполне может вымыться и сам — давно уже не маленький, но не может попросить мать уйти. Для нее он навсегда ребёнок; тот, кого она больше всех лелеет и о ком заботится даже в ущерб себе. — У Ынджи завтра последний день с нами. Как мне веселиться? — Он без стеснения раздевается и погружается в воду по плечи. — Еще неизвестно, каким будет ее муж. Вдруг он будет бить ее? Принуждать к чему-нибудь? Все знают, как Принц Нэрлоса прекрасен, но для счастливого брака этого мало. — Редко, когда брак сопряжен с любовью. Ынджи это понимает, пусть и кажется, что она витает в облаках. Ее судьба была решена без моего согласия. Уже ничего не поменять. — Не поменять, — повторяет Джисон вполголоса. Шею сзади чуть жжет — это мать мажет его метку мазью; так знак островов будет не сильно заметен. — А ты бы хотела поменять? Ей бы хотелось ответить, что она готова сделать всё, чтобы предотвратить союз Сэмлаза и Нэрлоса, ведь Архипелаг, её родина, окажется в западне, и двадцать один год мира превратится в еще одну войну, в которой материк вновь одержит вверх. Но что Хеён может? Она давно сдалась. — Сейчас я кое-что спрошу у тебя, — ее голос становится неожиданно серьезным. — Ты всегда честен со мной? — Что-то случилось? — Ты сказал, что в обед помогал садовнику. — От того, к чему эти слова ведут, всё внутри начинает гореть от стыда. — Но за сегодня он тебя не видел. Ты наврал мне. Джисон поджимает губы и упирает взгляд в свои голые колени. Его легко поймали на обмане, и оправдания здесь никому не нужны, так что он ничего не говорит. — Куда ты ходил? Зачем тебе пришлось скрыть это от меня? — Затем что, — горькая пауза, — я знаю, что ты расстроишься. Мать перестает массировать его шею и ставит на пол баночку с мазью неожиданно громко. Джисон чувствует, как ее осуждающий взгляд прожигает затылок. — Значит, Бастард. И что вы делали? Он вновь не спешит с ответом, суматошно придумывая новую ложь. Когда матери надоедает ждать, от ее требовательного тона сворачивается нутро: — Ты проглотил язык? — Мы были в городе. — Ты ушёл неизвестно с кем, никому ничего не сказав. Королевские гвардейцы не просто так едят свой хлеб, ты мог взять с собой хотя бы одного. — Не нужно зря переживать. Минхо не сделал мне ничего плохого. Его слова раздувают в матери раздражение, точно веер раздувает огонь. — Он сделал бы еще лучше, если бы убрался из столицы. Если бы ранее позволил морю забрать себя. Не доверяй свою жизнь кому попало. Ты ведь не настолько глуп? Джисон понимает, что дальше так продолжаться не может, и, пожалуй, впервые за долгое время решается на открытое противостояние: — Почему ты и Нянюшка так отзываетесь о нем? Из-за убитых китов? Но ведь они приносят стране нешуточный доход! Из-за того, что он «мясник»? Но ведь каждый воин, каждый мечник, гвардеец и стражник такие же «мясники» и получают за это золото и славу. А что получают китобои за работу, что тяжелее убийства себе подобного? Только ненависть и пренебрежение. Разве это справедливо? Мать грубо поворачивает его лицо к себе за подбородок и холодно смотрит в глаза. — О какой справедливости ты говоришь? После встречи с Бастардом, ты забыл, кто ты такой? Значит, я напомню. — Ее большой палец давит на метку с такой силой, что Джисон готов вот-вот вскрикнуть от боли. — Родись ты в Сивурате, море подчинялось бы тебе, как сейчас подчиняется твоей бабушке. Родись ты в Сивурате, тебе бы и в голову не пришла эта вопиющая мысль про «нешуточный доход». Китобойный промысел для твоего отца стратегически выгоден. Архипелаг слабеет с каждым убитым китом. Я не думала, что мой сын такой скудоумный, что не понимает очевидного. Я разочарована в тебе. Сердце камнем падает вниз. Боль проходит также быстро, как появилась; мать убирает руку с его шеи. Она поднимается с места, и Джисон цепляется за ее рукав, готовый раскаяться за свою глупость, готовый пообещать, что больше никогда не разочарует, но упирается в ледяную стену ее взгляда. — Я прикажу страже следить, чтобы завтра Бастард не посмел приближаться к тебе. Заканчивай с купанием и ложись спать. Он прижимается лбом к коленям, когда мать уходит. Вода горячая, от нее клубится пар, но Джисон не перестает стучать зубами от холода.

***

Большой Зал. День торжества

Ынджи прикладывает к груди свою крошечную ладонь и выглядит взволнованно. Она сегодня ослепительна: сияющая диадема в кайме темных кудрей, убранных по последней столичной моде; платье цвета персика, украшенное золотой тесьмой по краям широких рукавов; серьги, точно капельки росы, в паре с тонким ожерельем. Джисон тихонько касается плеча сестры. — Всё будет хорошо. Дыши медленнее, — шепчет он, и та едва кивает. Она вне себя от ожидания. Её будущий муж заставил всех нешуточно поволноваться, не явившись к началу бала, но недавно прибыл гонец с известием, что Принц Феликс уже в городе и спешит к Замку. Час, когда Ынджи представят ему, вот-вот наступит. Королева Хеён без тени волнения на лице поправляет прическу дочери. Сколько бы она ни была строга с ней прежде, сейчас этот маленький жест заботы стоит для Ынджи многого. — Матушка, я боюсь, что не понравлюсь ему. — Довольно. — Хеён отворачивает лицо Ынджи, чтобы та смотрела не на нее, а на парадную дверь. — Даже если вы оба друг другу не понравитесь, не велико горе. Сильные девочки перед свадьбой не дрожат, как осиновый лист, и уж тем более не думают о такой чепухе. — Не переживай, сестрёнка. — Джисон ярко улыбается, мастерски скрывая переживания за сестру. — Посмотри на себя: ты же такая красавица! Принц Феликс влюбится в тебя сразу же, как увидит. А, если не влюбится, я не побоюсь бросить ему вызов. Ынджи смеется и немного успокаивается. Снаружи у главной лестницы уже слышны торжественные трубы. Принц Нэрлоса вот-вот будет здесь. Чанбин усмехается, но его почти не слышно сквозь музыку Зала и голоса многочисленных господ. Он стоит рядом с Джисоном, скрестив руки на груди. — Будь аккуратнее с выражениями, — говорит. — Феликс всё же не абы какой жених. Узнай он, что думает о нем младший брат его невесты, хорошего будет мало. — Верно. — Джисон охотно подыгрывает этой угрозе. — Но ради любви, что ты питаешь ко мне, будь так любезен, не мели языком почём зря. — Какая щекотливая ситуация, — Чанбин делает нарочито серьёзное лицо. — Даже не знаю. Мне нужно подумать. — Ты и «думать»? Теперь беды точно не миновать. — Ну, погоди у меня. — Чанбин замахивается рукой на бесстыдно смеющегося Джисона, но тот уворачивается и дёргает брата за болтающуюся тесьму мантии. — Тихо, — Но тут королева ощутимо бьёт их по макушкам, и принцы послушно умолкают. — Вы на важном торжестве, ведите себя как подобает сыновьям Короля. Ынджи. — Она поворачивается к дочери, но та, как ей велели, смотрит на парадную дверь. — Я молилась, чтобы ваша первая встреча стала началом большой и искренней любви, чтобы в вашем браке не было места ни ненависти, ни презрению. Я верю, что Боги услышали меня. Мужайся. В уголках глаз Ынджи блестит влага. Мать никогда ещё не была так участлива к ней. Джисон тоже нервничает. Ему непросто думать о том, что станет с сестрой в браке, и одновременно искать взглядом того, кто меньше всех хочет здесь находится. Минхо выделяется чернотой и отстраненностью среди богатых и сверкающих одеяний гостей. Он стоит у цветочной колонны, пьёт из кубка, и где-то недалеко за ним внимательно следят пара стражников. Последний разговор у фонтана отпечатался внутри чем-то неприятным, но сейчас и то, и другое уступают место жаркому любопытству, которое Джисон не в силах подавить. Плевать на все запреты! — подойти к Минхо хочется невообразимо, и тот прекрасно знает об этом, иначе почему не отводит глаз, всё смотрит-смотрит, точно протыкает своей саблей насквозь — все чувства наружу. Джисон не выдерживает первым, отводит взгляд, но это не задевает его гордость. Гордости рядом с Минхо не существует, покуда Джисон сам желает ему сдаваться. Глашатай стучит посохом по полу, привлекая к себе множество лиц. Музыка стихает, и зычный голос проносится по залу: — Его Величество Солнце Нэрлоса, наследный принц Феликс прибыл! — Самые важные гости приходят позже всех. — Джисон понимает, что говорит это вслух, когда Чанбин осуждающе толкает его локтем. Король Тэгун Великий поднимается с трона, непривычно серьезный. — Отец, должно быть, нервничает почище нашего, — шепчет Чанбин. Помолвку объявили, когда Ынджи едва исполнилось шесть, и сейчас, когда она увидит своего жениха не на картине, как прежде, а вживую, союз окончательно будет заключен. Мощь такого альянса трудно вообразить. В зал входит стройный юноша, увенчанный короной. Через плечо перекинута белоснежная мантия с золотой вышивкой, а на поясе сверкает эфес меча. Шаг юноши неторопливый, но уверенный, как и весь его вид. Он знает, что сильно опоздал, но нисколько не смущен. Вместе с ним прибыли чуть больше дюжины воинов в серебряных доспехах. Двое из них держат стяги со знаменем Нэрлоса: белая ветвь мира на голубом фоне. Лицо у Принца Феликса доброе и улыбчивое, на щеке одинокая родинка, но нос чуть пухловат. Для Джисона жених не ахти какой, и заслужил ли тот свое грандиозное прозвище — Солнце Нэрлоса — весьма спорно. Ведь сияет не он сам, а его одежда, и волосы не отливают золотом солнца, как говорят многие, скорее это тусклый пшеничный оттенок. Вокруг Феликса с самого рождения кружил ореол таинственности, ведь королевская семья не выводила принца в люди, и никто, кроме приближенного круга его в лицо не видел. Отсюда и поползли слухи: дескать, мальчик настолько прекрасен, что само солнце с ним не сравнится, и никому не позволено смотреть на него, ведь чужой взгляд способен эту красоту испачкать. Джисон сказал бы, что разочарован. Впрочем, замуж выходит не он. Судя по тому, что Ынджи почти не дышит, всё её более чем устраивает. — Приветствую Ваше Величество и прошу простить меня. — Феликс делает глубокий поклон перед Тэгуном. — Как неучтиво с моей стороны опоздать. Многое ли я пропустил? Надеюсь, эти дары смягчат ваше недовольство. В Сэмлазе ценятся редкие камни и тонкий шёлк, ведь так? Под звуки возбужденного перешептывания перед троном ставят три огромных сундука с разноцветными тканями и драгоценностями. Тэгун заходится в громком одобрительном хохоте. — И верно молва твердит, что нэрлоский принц настолько же любезен в речах, насколько щедр на подарки. Мне доложили, твоя повозка встала на полпути из-за сломанной оси. В этом опоздании нет твоей вины. Хорошенько накажи своих слуг, чтобы впредь не пришлось в качестве извинений растрачиваться на дары почем зря. — Ваше Величество, вы ошибаетесь. Вручать дары по поводу или без мне в радость. — Затем Феликс поворачивается к Хеён и также кланяется. — Королева, правы те, кто говорят, что вы, точно ирис, утончена и свежа. Стоять рядом с вами — большая радость для меня. — Хеён едва улыбается ему. Чанбин тут же приосанивается, когда Феликс, что выше его почти на голову, произносит: — Наследный принц, о ваших победах на море слагают легенды. Мне бы хотелось многому у вас поучиться. — Тот принимает рукопожатие. — И с вами, Джисон, я уверен, можно обсудить многие темы. Надеюсь, вы не погнушаетесь моего общества в будущем. Когда наступает очередь Ынджи, Принц Нэрлоса совершенно по-детски краснеет щеками. — Я искреннее верю, — он говорит взволнованно, даже нарочитая уверенность не скрывает смущения, — что решение Принцессы осталось в силе. Прошу вас, сделайте меня счастливым сегодня. — И я вас прошу о том же. — Ынджи улыбается ему влюбленно и красиво. — Я с замиранием сердца жду дня, когда выйду замуж за моего короля. Бал открывают Ынджи и Феликс, кружась вместе столь нежно и трепетно, точно знают друг друга вечность, а не встретились лишь сегодня. К ним присоединяются еще несколько пар, затем музыка меняется на более быструю, и по залу кружат почти все. — Я слышал стычки начались несколько лет назад. — Важный господин, владелец самой большой кузнечной мастерской в столице, беседует с Королем и Чанбином. — Архипелаг до сих пор не может смириться с потерей Итхаба и Спорных Островов. Этот щенок Хенджин то и дело провоцирует нас на границе. Островитяне невероятные упрямцы, Ваше Величество! — Верно, родня моей супруги всё никак не уймётся. — Король приобнимет Чанбина за плечи. — Но мой старший сын умеет давать им отпор. Он вырос именно таким, каким я хотел, так что после моей смерти страна будет в надежных руках. — Отрадно слышать, отрадно. О морских победах наследного принца знают все. Двадцать один год, а какая хватка! Есть в вас эта особенная воинственная жилка, присущая воспетым героям. Наш флот безоговорочно подчинится вам, когда придет время. — Благодарю, но я еще недостаточно хорош. — Чанбин кивает в знак признательности. Он нисколько не смущён от таких слов, потому что слышит подобное часто. — Управлять людьми — нелегкое дело, как и вести флот. Мне предстоит еще многое узнать. Стоит сказать спасибо моим наставникам. Без их помощи не было бы ни одной моей победы. — Скромнее сына не сыскать. — Король усмехается, отпивая из кубка. И беседа продолжается. Королева Хеён танцует с гвардейцем Сынщиком, до разговоров мужа ей нет никакого дела. Позже и Чанбин устаёт торчать среди гостей и приглашает на танец юную красавицу. Он еще не женат и даже не помолвлен, так что этот бал для многих господских дочерей отличный шанс показать себя будущему правителю. Стоит заметить, Джисон тоже считает себя видным юношей: пусть он и не храбрый воин, как его брат, но с девушками тоже учтив и весел. Идет уже четвёртый танец, но ни он, ни его прекрасная партнерша совсем не устали. Мягкие туфли стучат по зеркальному полу, взлетают нежные юбки. Девичье дыхание частит, когда Джисон касается губами милого ушка. И тут глаза вновь находят Минхо. Тот черным призраком ходит вдоль столов с яствами, подливая себе вина в кубок всякий раз, как кончается. Он не танцует, потому что понимает, что здесь он совсем не к месту и по этой же причине ни с кем не разговаривает. Если скучно, отчего же не уйти? Поначалу думалось, что тот побудет на балу только из вежливости, а после незаметно удалится. Джисон хочет верить, что он сам — та причина, почему Минхо всё еще тут. В саду прохладно, и скорая ночь красит небо в сливовый оттенок. Вокруг кусты пахучей мимозы и лабиринты зеленых стен. Джисон ходит вдоль лавочки, оборачиваясь на любой шорох. Сердце его бьётся быстро-быстро: и от того, что запрет матери вновь нарушен, и от того, к чему это приведет. К чему-то приятному, это точно. Он уверен, что получит желаемое в эту ночь, а если не получит… что же, значит Бастард будет первым, кто ему откажет. Раздаются шаги по траве. Темная тень выплывает из-за зеленых колон. Джисон сдерживает вздох облегчения и говорит с долей напускного безразличия: — Тебе запрещено приближаться ко мне. И говорить со мной. — Разве не ты позвал меня? — Минхо останавливается совсем рядом. Его улыбка нежна, а в глазах пляшут знакомые игривые блики. — Нет, я… — Ты так красив. Джисон замирает на месте, напрочь забывает все заранее приготовленные слова. То, как это сказано — полушепотом и ласково, словно тому, кого мучительно любят — зажигает в сердце огонь, срывает все замки и толкает истосковавшееся тело вперед. Минхо давит на его подбородок пальцем, размыкая рот. Под его напором Джисон упирается в лавочку и опускается на нее, поверженный, не прерывая поцелуй. Всё, что сейчас происходит, эти мокрые звуки, сбитое дыхание, сталкивающиеся в запале зубы, кажется, делит жизнь Джисона на «до» и «после». И неважно, что в таком положении затекает шея, ведь Минхо всё еще нависает над ним. Неважно, ведь то, что последует дальше, лучше делать сидя. Руки скользят по груди вниз, пальцы цепляются за тесемки штанов, чтобы развязать, снять, оголить. В момент, когда Джисон сжимает чужой пах особенно сильно, Минхо резко отходит и вытирает губы кулаком, кажется, чуть сбитый с толку. — Не нужно, — тихо и хрипло. — Почему нет? — Джисон мгновенно поднимается, льнёт ближе в надежде, что момент не упущен. — Я вижу, как ты смотришь на меня. Я знаю, что ты тоже этого хочешь. Тебе нравится мучать нас обоих? Лицо Минхо в ладонях непроницаемое, с едва заметным оттенком сожаления в глазах, и Джисон затухает. Если эти два поцелуя — большее, что ему позволено, значит он будет хранить их в памяти до самой смерти. Минхо не убирает его руки, вдруг касается одной из них, поглаживая большим пальцем, и говорит: — Не здесь. — Что? — смысл сказанного приходит не сразу. — Не здесь. Те болваны в доспехах, что не переставая таскались позади меня, уже ищут, куда я пропал. К тому же, королевский приём смертельно скучный, а мне хотелось бы провести свой последний день среди городского веселья, а не рядом с надменными чинушами. Что думаешь? — Д… да? — Джисон несколько раз хлопает глазами, язык подводит его. — То есть… чего же мы ждем? Минхо тихонько смеётся, с этим опуская ладони со своего лица. Он дотрагивается до чужого воротника и расстегивает несколько пуговиц, высвобождая белый шелк рубашки. — Сначала стоит снять это богатство. Жалко пачкать. Дыхание спирает от того, с какой неспешностью и с каким явным наслаждением он расслабляет оковы верхних одежд: пуговка за пуговкой — вниз до бедра; пояс, увитый жемчугом, падает на траву; высокие манжеты размыкаются, точно наручи. Джисон скидывает с себя расшитые ткани так, если бы скидывал их, будь он с Минхо в кровати. На нем лишь лёгкая рубашка, заправленная в штаны, и ему стоит огромных усилий не раздеться догола прямо тут. — Ах, и это, — Минхо аккуратно снимает диадему, о которой оба едва не забыли. — Нам же не нужно привлекать внимание, да?

***

Средняя Ступень столицы

Красные, зеленые, голубые огоньки улиц; непрекращающиеся пляски и хороводы; песни уличных музыкантов; пряные запахи еды; звуки хлопушек и все краски смеха — всё это превращается в незатухающий калейдоскоп и кружит голову. Минхо бежит к исполинской статуе Агарти, в самую гущу веселого неистовства, тянет Джисона сквозь коридоры людей так нетерпеливо, что ноет запястье. Они прыгают, хлопают в ладоши, свободно бегают из одной змейки танцующих в другую, озорничают, ломая ритм, но никто не ругает их: они не одни тут такие пьяные от счастья. Несметная толпа влюбленных людей заполонила площадь; тут и там поцелуи, объятия, жаркие разговоры на ухо; кто-то даже купается в фонтане, чтобы охладить пыл, но мокрые тела еще пуще волнуют сердце. Пальцы липнут от жира лепешек, и Джисон, плюнув на манеры, вытирает их о штаны. Здесь можно забыть, что ты принц, можно неаккуратно есть и грязно браниться — некому за это наказывать. Он не чувствует вину перед матерью, когда даёт Минхо себя споить. Это что-то совсем непохожее на вино, и подают его не в красивых кубках, а в грубых бурдюках. — Всяко лучше той водицы, что пьют в Замке, — Минхо придерживает за горлышко, пока Джисон делает глоток за глотком. От уголка его рта вниз по шее опускается дорожка крепкого напитка, и Минхо широко проводит по ней языком. Их взгляды встречаются, и тут же встречаются губы, но лишь на мгновение. Очередной хоровод танцующих обрушивается волной и разбрасывает их в разные стороны. И вновь громкие хлопки, прыжки и неповоротливые (и оттого смешные) движения. Чужие ладони, что держат Джисона за руки, мокрые от пота, и сам он настолько взмок, что не прочь, чтобы его выжали также сильно, как прачка выжимает простыни. По правую сторону от него светловолосая девчушка с глазами синими, точно океанская пучина, и есть мысль, что она не откажется подарить ему свой первый поцелуй, если ее хорошо умаслить. По левую сторону — кудрявый и смуглый юноша; ему Джисон сам готов дарить поцелуи. Любвеобильность, подпитываемая крепостью выпитого, находит свой апогей, когда в суматохе танца неизвестные губы случайно (или нет) мажут по его щеке, и Джисон понимает, что хочет быть с этим человеком единым целым, и совсем неважно, Минхо ли это. Сейчас он так счастлив, что любит — каждого, и каждого — желает. Когда музыканты берут небольшую передышку, кто-то предлагает не разрывать круг и поиграть в «Пажа и Королеву». Минхо стоит через дюжину человек и никуда не уходит, так что и Джисон не двигается с места, снедаемый любопытством, — эта игра ему неизвестна. Несколько юношей бегут в центр в желании быть водящими, но всех их шутливо расталкивает тот самый смуглый красавец с кудрями. Ему завязывают глаза широкой лентой и заставляют крутиться вокруг себя. — Вправо его! Вправо! — того разворачивают пять раз только по правой стороне. — Влево! Влево! — затем и по левой. — Поклонись Её Величеству! — юноша, качаясь из стороны в сторону, делает слишком низкий поклон и чуть не падает. Чей-то голос подстёгивает: — Э-ге-гей! Разве это Паж? Просто-напросто, пьянчуга! — чья-то рука резко и дразняще дергает водящего за плечо, и тот, лишенный зрения, вскидывает руки, чтобы схватить. То же самое, что и жмурки, думает Джисон. Вокруг смех, точно весенняя капель; женские платья и мужские кушаки мелькают перед глазами разноцветными пятнами; среди них черной вспышкой то тут, то там появляется Минхо, словно голодная змея ищет себе добычу. Он бесстрашно щипает водящего за плечо, но из раза в раз ему удаётся увернуться. Джисон считает это забавным, пока не понимает, что Минхо всё это время вел водящего к нему. Теперь очередь Минхо забавляться, ведь ноги Джисона неуклюжи, и того мотает из стороны в сторону. Несколько позорных мгновений — руки смуглого юноши сжимают его в кольцо, и бежать некуда. Раздаются одобрительные возгласы и свист, затем юноша снимает с глаз повязку, чтобы посмотреть на свою Королеву. — Ваше Величество, полагается ли награда вашему верному Пажу? Джисон хлопает глазами, пока чужие руки всё еще сжимают его в объятьях. Черные глаза смотрят в упор выжидающе, а в мыслях лишь одно: «Ваше Величество» — так младшего ребёнка Короля никогда не назовут; «Ваше Высочество» — вот его ниша. Эта игра зарождает в нём ужас и стыд. Ужас — потому что он страшится даже мысли о том, что Чанбин может как-то умереть, и трон перейдёт следующему по старшинству; и отсюда же вытекает стыд: «Я не сын своего отца, я тюфяк без капли амбиций». Похоже, водящему надоедает ждать своей награды, так что он смело наклоняется вперед, крепко целуя. И вновь одобрительные звуки толпы, но внутри Джисона — потухшие угли. А еще всё выпитое ранее, что бунтует в желудке и вот-вот вырвется через рот. Он паникует, хочет сейчас же отпрянуть, но юноша, что уже не так желанен, как прежде, всё терзает его губы под веселые возгласы остальных. Тут происходит спасительный рывок — это Минхо разрывает насильные объятья. Он уводит Джисона прочь из круга в темень подворотни, где последнего рвёт совершенно не по-королевски. Надежные руки гладят по спине Джисона, пока по щекам льются слёзы от того, как трудно дышать. Перед лицом грязная стена, по которой стекает рвота, а за спиной окно постоялого двора, откуда выглядывает грозного вида трактирщица. — Пшли отседова, ханыги несчастные! Нечего гадить у меня под дверью! — Д-да как ты… — Джисон с трудом поворачивается к ней, вытирая рот рукавом. — Как ты смеешь, ик! грубиянка, так обраща-а-аться к сыну, ик! Короля! Головой у-у-ударилась? — Извините, Госпожа, мы уже уходим. — Минхо, кажется, сейчас задохнется от хохота. — Чего-о-о, и это я-то головой ударилась? Тащи, тащи его отседова, пока собак на вас не спустила! Минхо пил столько же, но совсем не пьян, а Джисона размазало так, что соберёшь не сразу. Они подставляют лица струям фонтана, чтобы выветрить хмель. Рядом со статуей Богини стоят те красивые, гнедые лошади. Соблазнительно распряженные. Повозка, которую они должны были катить, видно, сломалась, потому кучер с несколькими помощниками потеют у колеса. Черные гривы сверкают от света фонарей, а узкие лошадиные морды то и дело поворачиваются в сторону Джисона, словно безмолвно одобряют идею, что давно засела в его голове. — Хочу уехать из города. Минхо следит за его взглядом и лукаво улыбается. — Можем уехать вместе. Должно быть, ты никогда не был ниже Средней Ступени? — Не был, — но Джисон заметно сомневается. — Дадут ли нам эти люди своих лошадей? У тебя есть деньги заплатить им? Я верну тебе, как вернёмся в Замок. — Зачем платить, если ты имеешь право взять даром? Всё здесь принадлежит твоему отцу, а если они начнут сопротивляться, можешь накричать на них и назвать грубиянами. Джисон понимает, что его бессовестно дразнят и возмущенно бьёт Минхо в плечо. Он уверен, что залезет на спину лошади без стремян и удержится без седла, но сможет ли убраться от стражи в случае чего, спорно… Была не была! — он уверенным шагом огибает сломанную повозку в страхе, что вот-вот передумает. Лошадь тычется мордой ему в руки, доверчиво дышит. Минхо заговорщически кивает, уже готовый запрыгнуть на свою, лучше сделать это одновременно. Они забираются на спины, отчего лошади чуть брыкаются от неожиданности. Мужики перестают копаться у повозки, но уже нет никакого толка от их погони и отборной матерщины. Двое дерзких налетчиков стремительно удаляются вниз от площади. Ветер приятно зарывается в волосы, и от скорости веет свободой. Минхо скачет впереди, указывая дорогу, и стоит огромного труда не отстать. Где-то далеко позади шевелятся стражники, и, если чуть расслабишься, легко попасть в засаду. Так что Джисон держится за гриву и прижимается ногами что есть сил. Люди отскакивают с криками; у кого-то падает корзина, и яблоки катятся по мощеной дороге; чьи-то гуси с гневным «Га-а-а!» почти попадают под копыта. Минуя улицы Агарти и Торговую, двое виляют по улочкам, собирая на себя всех бездомных псов. Ворота, что ведут на самый Низ, никем не охраняются в этот праздничный час, всю стражу отправили в Замок и на главные улицы. В обычные дни у этих ворот приличные жители Средней Ступени не ошиваются, кому хочется смотреть на трущобы? Пахнет сточными водами, грязью и нищетой. Чтобы выбраться из столицы, этот путь кратчайший, но сопряжен с нешуточным риском. Минхо говорит не сбавлять скорости, бедняки пусть и не могут погнаться за ними верхом, но вполне способны преградить дорогу, а если так случится, никому не будет дела, принц ли перед ними. Джисон много раз слышал о трущобах за обедами или ужинами; тогда он сочувствовал этим несчастным людям и думал о том, что с приходом брата к власти, тот обязательно искоренит бедность в стране, однако эти мысли тут же испарялись, когда слуги клали перед ним роскошные кушанья. Люди, до которых не дошел сегодняшний праздник, смотрят вслед двум всадникам глазами голодных зверей. У кого-то блестит в руке нож, кто-то хватает дубинку, истыканную гвоздями, но никто не успевает собраться в толпу, потому скалит зубы по-отдельности. Джисон не задумывается, повезет ли им так же, когда они будут возвращаться обратно, ведь перед глазами уже чистое сине-фиолетовое небо и обширные поля. Они скачут по пыльному тракту, столица остаётся позади. Проходит немного времени, когда вдоль дороги появляются заборы из шестов, огораживающие засеянные участки. Слева — высоченная стена кукурузы, справа — такая же стена из пшеницы. Здесь — буйный тростник, там — простор из льна. Дальше Минхо не едет. Он спешивается, вслед за ним спрыгивает Джисон. Над ними спускаются мягкие сумерки, где-то от реки ползет молочная дымка. — Край полей и туманов, — задумчиво говорит Минхо, аккуратно перелезая через ограду к тростнику. — Ваше пьяное Высочество не жалеет об этой опасной вылазке? — Я уже трезв! — Джисон следует за ним сквозь сочные стебли, нервничая от предвкушения. — И не жалею. Никогда не буду жалеть о сегодняшнем вечере. «Возможно, это первый раз, когда я чувствую себя таким свободным», — об этом он думает, но не говорит. Они оказываются в самой гуще поля, и, если придётся каким-то людям проезжать по тракту, никто не увидит, как Джисон суетливо расстёгивает пуговицы на черных одеждах, никто не услышит, как Минхо громко дышит и томно шепчет. Высокая стена тростника покачивается от ветра, и в этом шорохе прячется ещё один звук. Быстрый чмокающий, смешанный с тихими стонами. Так звучит широко раскрытый рот, что поднимается и опускается между бёдер. Минхо откидывается на землю, закрывая лицо руками, и пару раз толкается. Джисон не доводит дело до конца, потому что сам нуждается. Он садится сверху, как давно мечтал, и расшнуровывает свои штаны. — Постой. — Минхо нервно хватает его за запястье. — Ты уверен, что тебе нужно… Я еще никогда… — Ш-ш-ш. — Джисон нежно целует за ухом. — Я покажу, как надо, не бойся. — Но мы оба пьяные, тебе может быть больно. — Представь, что сейчас это не я, а кто-то, кого ты любишь. Закрой глаза. Что бы ты сделал, будь она на моем месте? Минхо послушно прикрывает веки, не сопротивляясь, когда чужие губы опускаются до кадыка, а пальцы мягко оглаживают обожженную метку. Джисон чувствует, как их касания становятся всё сильнее и требовательнее, и вот уже нет места неуверенности, одно только «хочу», несдержанное, на грани дикости. Громкий стон довольства — неясно чей, и Минхо меняет их местами, сминает телом, руками, губами. Белая рубашка задрана до горла, и Джисон спешит уже снять с себя эти ненужные штаны. Ласки торопливые, жадные, но столь приятные, что невольно вспоминается тот зеленый возраст, когда Джисон впервые познал чьё-то тело. В пятнадцатые именины он проснулся в кровати с Цветочным юношей, прекрасным, словно Марахт до Падения. Тот назвался Наркиссом* и сказал, что он — подарок от Короля. То, что они делали тогда, до сих пор свежо в памяти. Каждые именины Джисона ублажал какой-нибудь хорошенький мальчик (девушек отец не покупал), но никто не был лучше Наркисса.

*Наркисс — «нарцисс».

Маленький Джисон спрятал воспоминания о нем в тесную шкатулочку сердца, чтобы спустя много лет спрятать туда и Минхо. Грубый, совсем неопытный китобой, который и в подметки Наркиссу не годится, но способный выбить дух одним лишь взглядом. — Быстрее. Быстрее. Минхо двигается резче, но этого мало. Видно, как пот течет по его вискам, — такой ритм для него непривычен и заметно утомляет. Так что Джисон вновь седлает его, пьянея от власти. Дырявое от звезд небо и желто-зеленые листья тростника качаются перед глазами. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Минхо впивается в кожу ногтями; ему хорошо, и Джисон это слышит.

***

Покои наследного принца

От углей камина веет слабым теплом. Сейчас позднее лето, но по ночам в Замке заметно прохладно. Чанбин не любит мёрзнуть, поэтому спит не только в тёплой сорочке, но и в халате. Ынджи называет его Капусткой, когда заходит к нему в этот поздний час. Она тоже только что выпрыгнула из постели: сложная прическа расплетена, и чуть взлохмаченные прядки выбились из-за уха; поверх ночного платья шерстяная накидка, а на ногах мягкие туфли. Милая полусонная сестрица, которую Чанбин сажает в кресло у камина и заботливо накрывает ее ноги одеялом из медвежьей шкуры. А сам приземляется на скромный пуфик, чтобы было удобно шуровать кочергой еле живые головешки. — Феликс очень мил. — Ынджи неловко теребит ленточки на накидке. — Он отпустил меня, когда я сказала, что хочу закончить этот день рядом с моими братьями. Чанбин настораживается. Поворачивается к ней лицом, не скрывая тревоги в голосе: — Вы в одних покоях? До брака? Вы же не… — Нет-нет! — щеки сестры краснеют. — Мы просто лежали. Он сказал, что не прикоснётся ко мне, пока мы не поженимся. — Нехорошо это, ты же знаешь. Слуги начнут болтать. — Чанбин берёт ее руку в свою, и Ынджи кладёт голову ему на плечо. Словно они в далёком детстве. — Даже, когда вы поженитесь, он не должен трогать тебя, пока ты не решишь, что готова. Мне не даёт покоя то, что я больше не смогу защищать тебя. — Я могу сама себя защитить. — Она не уточняет, что имеет в виду, но Чанбин и так знает. Он чувствует рукой ее кольцо, и это немного приглушает тревогу. Под гладкой яшмой — крошечный тайник с ядом, о котором известно только братьям; это кольцо Ынджи никогда не снимает. Яд — оружие женщин и евнухов. А еще тех, кто в момент неминуемой беды скорее убьёт себя, чем другого. Чанбин увидел Шихён в шестнадцать лет. Вначале на портрете; потом, когда его отправили в качестве посла в Сивурат, вживую. Перед ним стояла высокая черноволосая девочка, а рядом с ней её близнец — Хёнджин; с ним Чанбин имел неудовольствие встретиться тоже — впервые. Заключить брак с наследницей Островов виделось отличным политическим ходом, так думал отец. А Чанбин думал о том, какой острый у Шихён взгляд и какие сильные руки; этими руками она точно задушит его, когда услышит, с каким предложением он приехал. Но ее ответ оказался одинаково неожиданным и обидным: «Я клянусь, что не достанусь сыну завоевателя, и, если случится нам стоять у алтаря, я выпью яд, не дрогнув сердцем». Ынджи — не Шихён, и Чанбин надеется, что сестре не придется использовать свое кольцо. Их умиротворенное молчание прерывает скрип открывающейся двери, затем внутрь заходит Джисон и весьма беззастенчиво, если учесть то, как неподобающе он выглядит. Волосы растрепанные, точно он полдня скакал верхом; белая рубашка уже не белая, воротник разорван; а запах стоит такой, будто здесь не принц вовсе, а запойный пьяница. — Боги! — Чанбин невольно встаёт на ноги. — Из какой канавы ты вылез? — Матушка не обрадуется, когда увидит тебя таким. — Ынджи пытается быть серьёзной, но с трудом сдерживает смех. — Я попросил Нянюшку, чтобы она меня не выдавала. Извиняюсь за наглость, братец, но мне нужно воспользоваться одной твоей вещью. — Джисон принимается заглядывать под кровать и шариться в шкафах. — Бедная женщина, ты скоро на тот свет ее отправишь своими выходками. — Чанбин говорит это устало, опускаясь обратно на пуфик, и не до конца ясно кого конкретно он имеет ввиду. — Перестань. — Ынджи всё же громко хохочет. — Посмотри на его лицо. Он счастлив и не скрывает это. — Нашёл! — Улыбка у Джисона действительно счастливая, когда он берёт в руки глиняный кувшин и прячется за ширму. Раздаются медленные звуки струи. Чанбин снова вскакивает на ноги, едва живой от злости. — Это мой гардероб, а не нужник! — рявкает он. — Ты что, еще не протрезвел?! — Тебе напомнить, сколько раз ты делал это в моей комнате? — Здесь твоя старшая сестра! — И мой переполненный мочевой пузырь! Ынджи взрывается смехом в ладони с очень неприличными похрюкиваниями. Чанбин знает, что когда ей невыносимо весело, она звучит не как благовоспитанная принцесса, а как настоящий поросёнок. Так что он думает, что Джисону и вправду не перед кем тут чиниться. — Тогда ноги пошире ставь, поганец, не ровен час, накапаешь! Джисон отвечает чем-то похожим на «мпфх», что значит, вероятно, «понятно». Затем Ынджи делает глубокий вдох, медленный выдох и обращается к ширме чуть охрипшим голосом: — Наш любимый брат сказал, что хочет почитать нам что-нибудь, как в давние времена. Чтобы ты хотел послушать, Джи? Чанбин, который даже не думал о подобном, вначале бычится, ведь они втроем давно уже переросли тот период, когда до поздней ночи читали истории о храбрых рыцарях и прекрасных леди, прячась под балдахином от Нянюшки; в свои десять лет Чанбин мечтал стать, как эти рыцари, в свои девять Ынджи хотела быть, как сказочные героини; а восьмилетний Джисон обычно хныкал, что хочет в туалет. «Ничего не поменялось», — ухмыляется Чанбин. Если Ынджи видит их последний раз вместе именно таким — сентиментальным, в обнимку с книжкой — значит он исполнит ее желание. Старшие братья нужны, чтобы любить тех, кто младше. — Как в давние времена? — Джисон выставляет полный кувшин за дверь, слуги уберут. — Видно, сердце Чанбина сегодня податливое, как хлебный мякиш. — Решай быстро, пока я не передумал, — звучит ответ. Джисон проводит рукой по корешкам книг на полке, затем достаёт одну: — Прошу, раз вызвался. «Сказания о Началах» — вышито золотыми нитями на потрепанной обложке. Чанбин не упускает момента подразнить: — Сказочки для трёхлеток? Джисон-и, а ты мил. Но тот на удивление ничего не отвечает, видно, до смерти устал. Джисона так же не волнует, где сидеть, он просто устраивается у ног сестры, прижавшись щекой к медвежьему одеялу. Рука Ынджи тут же зарывается в его волосы. Чанбин перелистывает страничку с изображением женщины с рассеченной грудью, что властно возвышается над морской пучиной, полной китов и белобрюхих рыб. Затем он начинает:

«О МАРАХТЕ

Широки просторы Небес, обители Богов; прекрасными они созданы по воле Вседержателя, Короля Звезд и Дарителя Жизни, для его возлюбленной дочери Агарти, Хозяйки Любви и Света. Необъятны Морские Дали, обители Забвения; стылыми и зловещими они созданы по воле Скорбящего, младшего кровника Вседержателя, для падших и искаженных; то суровая кара за предательство и отступничество. Существовал Мир неизменным в двух ипостасях тысячи лет, пока Земля не поднялась из Забвенных Вод, предрекая рождение Первых Людей. Не существовало власти могущественнее, чем власть Богов, и Земля процветала под её началом. Но случилось так, что Марахт, Светоносец, приходящийся Скорбящему сыном, полюбил Агарти, и Богиня полюбила его в ответ. Звезды, чей свет древнее Богов, предрекли, что эта любовь пошатнет весы Мироздания, потому Вседержатель пожелал отдать дочь в жены Скорбящему, так Марахт не станет идти против воли своего отца. Тосковала Агарти в чертогах мужа, и чем больше ее веселили и развлекали, тем печальней она становилась. Тогда Скорбящий коснулся ее груди и вынул трепещущее Сердце. Пронзила его доселе неведомая боль; то сильная любовь к Марахту овладевала им. В испуге Скорбящий обратил Сердце в камень и выкинул в Море. Стала Агарти Госпожой Судеб, бесстрастным Судьёй и Палачом, и отныне в руках её жизни всех, кто есть сейчас и всех, кто ещё придёт. В тайне лелеял Марахт замысел перехитрить отца и вернуть любимую. Он попросил помощи у Мудрейшей Вирго*, и та согласилась исполнить его просьбу. От одного слова Марахта затряслись Небеса, и Боги пали в забвенные воды, обратившись в гадов морских. Только Агарти осталась, и к ней пришел Марахт, не зная, какая беда его ждет.

*Созвездие Девы.

Тотчас Агарти признала Марахта виновным в предательстве и сделала Белым Китом. С той поры плавает он среди морских вод и ищет каменное Сердце, а Хозяйка Судеб правит на Небесах одна и будет править далее, покуда Сердце не вернется к ней». — Не повезло Марахту с зазнобой, — глубокомысленно изрекает Чанбин. — От любви глупеют даже самые мудрые. — И теперь Марахт топит корабли от злости, что не может спасти любимую. — Ынджи с грустью вздыхает. — Едва ли. Киту дали это имя только из-за цвета. Это безмозглое животное, а не настоящий Бог. Джисон подаёт голос, не переставая обнимать ноги сестры: — А вот матушка рассказывала, что на островах Белого Кита почитают как Повелителя Штормов и приносят ему жертвы. — Было бы здорово посмотреть, как живут в Сивурате. — Голос Ынджи мечтательный, — Интересно, какие они, наши родственники. — Трусливые и высокомерные, вот какие. — Чанбин мог бы подобрать для Хенджина еще кучу неприятных эпитетов, но наследному принцу положено быть сдержанным и не тратить столько слов на врага. «Когда я появлюсь в Сивурате во второй раз, со мной будет не дипломатия, а победный стяг». И ему не помешает тот факт, что Владычица Архипелага — ему родная бабушка. Ее он не знает и видел лишь мельком шесть лет назад: она принимала его молча, прячась за вуалью, и за всё время аудиенции не произнесла ни слова, позволяя советникам говорить за нее. Люди судачат, что в последней битве Король Тэгун искромсал ей лицо и повредил голосовые связки. Угли в камине гаснут, и тонкий серый дымок поднимается вверх. Из окон слышны приглушенные звуки гуляний. Ынджи целует Джисона в макушку, затем прижимается губами к руке Чанбина. — Я буду по вам скучать. — Невыносимая тоска сквозит в ее улыбке, и братья, поддавшись чувствам, обнимают Ынджи крепко-крепко. — Обещай, что нас не забудешь. — Джисон дрожит, точно хрупкий стебелёк. — Обещай, что будешь писать нам. Я так не хочу разлучаться с тобой. — Маленький Джи, обещаю, когда у меня родятся сыновья, я назову их вашими именами. — Это уже слишком. — Чанбин смущенно смеется. — Будет достаточно, если ты пригласишь нас на роды. Они сидят, сжавшись в теплый клубочек, и свет свечей укутывает их медовой шалью. Джисон прочищает горло и вдруг начинает петь. Чанбин помнит, эту колыбельную Нянюшка пела им в далеком детстве, и эту колыбельную Джисон мурлыкал, когда выхаживал Китобоя. Нежная ночь топит свечи и посылает королевским детям спокойный сон.

***

Покои Королевы

Бумаги беспокойно шуршат в руках Хеён. Здесь отчеты, в которых указано, насколько королевская казна обеднела за эти несколько дней. Бал для Ынджи и Феликса был грандиозным в расходах. Те каменья, подаренные Феликсом, немного пополнят казну, однако свадьба в Нэрлосе потребует от Сэмлаза некоторых вложений. Но всё это Хеён не касается. Ей разрешают смотреть бумаги, но что-либо делать — никогда. Для Тэгуна она была не более чем кобыла, на которой он ездил, пока его мужская сила не иссохла. Сейчас Хеён — безмолвная тень, а он ездит на других, не теряя надежды укоренить своё семя. По этой причине они давно уже не спят в одной кровати, а весь двор уверен, что Королева бесплодна. «И хорошо, — думает она. — У Морской Ведьмы с пустотой в чреве больше причин проклясть других». Многие в Замке её сторонятся, мало ли на что способны её колдовские чары. Ведьмой она прослыла ещё до замужества, а оказавшись на материке, умело подпитывала слухи о себе. Так ей легче жить, так никто не посмеет тронуть Джисона. Но теперь всё неожиданно начало меняться не в ее пользу. Рядом со стопкой документов лежит скрученная в трубочку полоска бумаги. Хеён нашла её в маленькой шкатулке, оставленной кем-то на её столе. Содержимое записки способно заключить Хеён под стражу, способно превратить Джисона в заложника. «Нет, нет, нет. Этому никогда не бывать». Она отправит сына подальше от себя, скажем, на охоту с господскими детьми, и приставит к нему доверенных людей. Да, быть вдали от него невыносимо, но так разумнее, так безопаснее. Что-то скоро начнётся, и Джисона это не должно задеть. Сердце стучит в висках, и Хеён, желая успокоиться, достаёт деревянный сундучок, который слуги окрестили Колдовским. Внутри: камушки с морского берега, ракушки, жемчужины, панцири рачков и улиток… всё, что нужно для гадания. Пару раз встряхнуть вещички в руках, и будущее, сплетенное из знаков и предчувствий, перед глазами. Она зажмуривается и видит морскую волну, бирюзовую с синими прожилками. Гладкий белый горб, утыканный гарпунами, грозно проплывает рядом; фонтан воды, точно арбалетный болт, взмывает вверх; нечто тянется к Хеён, что-то просит на китовом языке, хочет обнять, хочет войти… Тук-тук. Она вздрагивает. Ведение рассеивается. Кому понадобилось беспокоить ее в такой поздний час? — Войдите. Дверь отворяется с тревожным звуком, и на пороге тот, кого меньше всего ожидалось увидеть. Хеён резко поднимается с места и цепким взглядом смотрит, как фигура, облаченная в черное, запирает за собой и входит внутрь. Ее пронзают ненависть и недоумение, и она показывает это, когда спрашивает: — Что тебе нужно здесь? Как стража тебя впустила? Бастард виновато улыбается. — Они спят в коридоре, но не злитесь на них. Сторожить город, Замок, еще и за мной бегать — очень утомляет. Я пришел, чтобы попрощаться с вами. Завтра утром я отплываю. Его слова звучат неподобающе. Он не должен заявляться в покои Королевы, как к себе домой, и Хеён сейчас же готова кинуть его в пыточную на радость тюремщику, но отчего-то медлит. — Если это всё, зачем ты явился, выйди вон. Король тебе друг и принимал тебя радушно, но мне ты — никто. Имей совесть вести себя, как подобает. — Почему вы так категоричны, Ваше Величество? Я когда-то сделал вам худо? Тут что-то не так. Его глаза, как обычно, насмехающиеся, но не скрывают искреннего беспокойства. Так не должно быть. Незачем ему беспокоиться, незачем Хеён и дальше терпеть его. Она встает боком к столу, скрывая за собой и документы, и сундук с ракушками, и, главное, — свернутую в трубочку бумажку, которую стоило сжечь сразу, как Хеён ее прочла. Если Бастард вздумает посмотреть на стол, Королева погибла. — Это мой супруг послал тебя, верно? — Нет. Я здесь по собственной воле. Похоже на ложь. Не существует причин, по которым Бастард пришел бы по собственной воле, ведь то, что они наедине, весьма компрометирующе. Хеён быстро смотрит на дверь с мыслью, а был ли в коридоре кто-то еще кроме спящих стражников (их она позже разжалует). — Не беспокойтесь, — Бастард читает ее, как книгу, — никто не знает, что я здесь. — Недолгая пауза. Хеён сжимает угол стола до боли, когда тот, кого она презирает, подходит чуть ближе. — Я… по-настоящему признателен Вашему Величеству, ведь вы когда-то сделали для меня многое. Пусть вы меня не любите, пусть меня не помните, но я буду благодарен вам, покуда дышу. — О чем ты говоришь? Он аккуратно, без резких движений, чтобы не напугать Королеву, достаёт из кармана что-то, обернутое в платок и кладёт ей в руку. Хеён видит на платке свои инициалы. Ладонь тяжелеет от жемчужных бус, черных, как угли. — Я не расстроен, что никто из нас не сдержал обещания. — Голос Бастарда кроток и печален. — Это был всего лишь детский лепет. — Тихий смешок. — Да, Сестрица Ён? На мгновение она перестаёт дышать.

«Я хотел напоследок на тебя посмотреть, чтобы получше запомнить». «Когда я стану большим-пребольшим, я обещаю, что приду к тебе! Обещай, что узнаешь меня, Сестрица!».

Черный жемчуг в ее руках — грусть от невыполненного обещания. Она смотрит Бастарду в лицо, но не может узнать. Прошло чуть больше двадцати лет. Но эти глаза, большие и тёмные, блеск их так знаком. Или ей только кажется. — Я думал, что умру там, в море. Когда смерть тянулась ко мне, лишь воспоминания о тебе держали моё сознание. Я боялся, что, если меня не станет, ты никогда не узнаешь, что тот пятилетка, которого ты когда-то спасла от голодной смерти, всё ещё тебя помнит. Всё ещё тебя любит. Хеён слышит в голове тот звонкий детский голосок; ее рыдания мешались с шумом моря, слезы катились по носу вниз, когда она смотрела на беснующееся водное лоно; ее нога готова была наступить в пустоту, ветер толкал ее с края обрыва навстречу смерти.

«Зачем тебе туда? Пожалуйста, отойди оттуда!»

Она жмурится, полная невысказанного сожаления, но, когда вновь открывает глаза, отбрасывает воспоминания подальше. Для них сейчас не время. Потерять бдительность равно подписать приговор и себе, и сыну. — Тот, кто тебя науськивает, настоящий глупец. Мальчик, которого я помню, ни за что бы не стал убийцей. — Когда-то ты сказала мне, — Бастард отворачивает свой стоячий воротник, — «Пусть твоя метка осквернена, но море никогда тебя не покинет». Ты была права. Даже когда я стал тем, кто я сейчас, оно всегда со мной. Посмотри. Он даёт ей взглянуть на свою шею чуть ниже загривка. Там, под загнутым воротником, старый рубец от ожога размером с медяк. Хеён знает, как Сэмлаз прижигает метки. Она испытала это сразу, как вышла замуж. Бастарду не больше двадцати семи, по возрасту всё сходится… — Если ты действительно он, — Хеён не хочет верить, что маленький мальчик, что так ей полюбился в далеком прошлом, сейчас делает страшные вещи по приказу её мужа. — Если всё, что ты сказал, чистая правда, то уходи сейчас же, сторонись меня и никогда не вспоминай больше. Не приближайся к моему сыну, и я сделаю вид, что этой встречи не было. — Джисон очень похож на тебя. — Бастард улыбается так, словно сдерживает рвущееся наружу торжество. — Я поступлю, как ты сказала. Когда он уходит, Хеён садится за стол и устало кладет голову на руки. Среди лужиц застывшего воска и огарков свечей на нее смотрит свернутая записка, содержание которой невидимым палаческим топором занесено над ее шеей и шеей Джисона:

«МЫ ЖДЕМ ТЕБЯ ДОМОЙ».

***

Ничейные воды

Мальчишка перед ним хиленький и измученный, уже не такой храбрый, каким был, когда «Орцинус» сцепился с «Рассветом». Волосы цвета пшеницы спутаны и в корнях блестят от грязи. На чумазых щеках частые веснушки, словно кто-то разбрызгал их кистью. Одежда — не бедное рваньё, но и не роскошь аристократов — испачкана в крови тех, кого сейчас захваченный лекарь пытается спасти. Юнец связан по рукам и глядит на Чана загнанным зверьком. — Как твоё имя? Они в каюте капитана, никто их не слышит, но осторожность не помешает. — Ёнбок. — У мальчишки низкий голос и девичьи пухлые губы. Ясно, почему все мужики на корабле так взбудоражены. — И сколько тебе лет? — Чан лениво откидывается на спинку кресла. Должно быть, Ёнбоку, как Чонину, не больше шестнадцати, но тот не говорит. — Зачем меня привели сюда? — Он злится, чтобы скрыть страх, но бегающий взгляд выдаёт его. — Ты же он самый, да? Черная Косатка? Чан невольно улыбается. Это прозвище ласкает слух. — Разве твои благородные родители не учили тебя, что отвечать вопросом на вопрос неучтиво. — Меня учили. — Ёнбок с шумом вдыхает и храбро делает несколько шагов вперед. — Меня учили отрубать головы лгунам и предателям! — Какая неприятность — твои руки связаны. — Чан задумчиво водит по карте циркулем. Чонин был прав, сказав, что команда всё это не одобрит. Невеселый вздох, и прищуренный в раздражении взгляд поднимается на Ёнбока. — Ты не гнушаешься называть меня лгуном и предателем, но разве не я — твой единственный защитник? Наш путь начался, и ты доберешься до Сивурата во что бы то ни стало. — Но те люди ни в чем не виноваты. — Ёнбок поджимает губу, и напускную смелось сдувает как ветром. Как бы безжалостно он ни сражался с пиратами, он всё же ребёнок. — Я уповал на милость Черной Косатки. И что же? Жив я один! — С тобой или без тебя, — Чан равнодушно пожимает плечами, — «Рассвет» ждал бы один конец: не я, так другие бы покусились на их трюмы. К тому же, свидетели здесь не нужны. — Мои родители узнают об этом… — Вне сомнения. Но не сейчас. — Чан встает с кресла и, опираясь рукой о стол, нависает над малолетним пленником. — В ближайшее время «Орцинус» прибудет в Ганадэрда, оттуда легче отправить тебя, куда нужно. Я получу оплату за свои услуги, и мы разойдёмся так, будто никогда в жизни друг друга не знали. Не чини мне препятствия, не ной и не канючь, и я не кину тебя на растерзание матросне, идет? — Мерзкий пират. — Лицо Ёнбока перекашивается от того, в чьих руках теперь его жизнь. — Ты так гордишься, что твоё племя плюёт на чужие распри и никому не служит, а сам пляшешь под дудку королей. Чан смеется ему в лицо. Какой забавный малёк. Боится, но всё равно играет с огнём. Кто бы ни были его родители, воспитания мальчику недодали. — Что верно, то верно! Пляшу, твою мать! Также, как и ты будешь плясать под мою, покуда мы не закончим! — Он хватко цепляется за рубашку Ёнбока и резко дёргает, отчего ткань рвётся, и пуговицы катятся по полу. Ёнбок отшатывается, белый как мел, но Чан сдавливает его предплечье до синяков. — Все, кто снаружи, думают, что прямо сейчас я имею тебя на этом столе. Так что подыграй мне, если хочешь жить. Матросы бросают налаживать такелаж, когда старпом гонит всех на шканцы. Капитан запрещает себе нервничать, смотрит, как народ сгущается вокруг него в любопытстве и ожидании. На Ёнбока и его разорванные одежды кидают голодные сальные взгляды, кто-то ковыряется кинжалом в ногтях, кто-то скалит в улыбке черные зубы… Не нужно много ума, чтобы догадаться, на что все рассчитывают: Капитан собрал всех, чтобы решить очередность? Когда Чан говорит, что китовый порт Ганадэрда — их теперешний курс, волна недоумения проходит по толпе. Даже Хонджун, который никогда не сомневается в нем, сейчас смотрит на Чана как на безумца. — Да, мне, как вашему капитану, непросто принимать такое решение. Вы скажете, что там нас ждут не очень приятные перспективы. — Кто-то выкрикивает: «Виселица, например!», ему вторит гул согласных голосов. Чан кивает. — И окажетесь правы! Тем не менее, Хонджун, как состояние Коршуна и Малыша-Пипа? — Лихорадка у обоих. Лучше им не становится, — Хонджун тычет пальцем в сторону приземистого старичка в изорванной мантии. — Сдаётся мне, докторишко их травит. Захваченный судовой лекарь от испуга заикается: — Н-нет! П-понимаете, все м-мои снадобья пошли ко дну в-вместе с «Рассветом»! Я не могу ле-лечить серьёзные раны при-припарками и вином! — Как видите! — Чан повышает голос. — Ганадэрда сейчас — спасение для раненных. Доктор купит необходимые ему лекарства и поставит наших товарищей на ноги. — А протянут ли бедолаги? Мы можем ползти туда вечность, если не поймаем ветер. — Чонин смотрит холодно. Слова его расшифровываются так: «Как быстро поплывёт «Орцинус», решать мне». Никто в команде не знает о его даре укрощать погоду; Чану это одновременно и на руку, и нет. — Лекарю лучше постараться, чтобы протянули, если он не хочет стать кормом для акул. — Затем Чан поворачивается к команде: — Мы снимем флаг, а как выйдем в порту, сделаем воспитанный вид. Я не надеюсь, что такие неотесанные болваны как вы за день превратитесь во что-то пристойное, но хотя бы те, кто пойдут со мной, обязаны будут вести себя как душки. Да-да, Рыжий Бён, это значит, тебе запрещено лапать каждую бабу, а тебе, Хун, придется почистить бороду от блох. — Когда ответный смех толпы чуть притихает, Чан подталкивает зажатого Ёнбока немного вперед. — Есть ещё одна причина, почему именно китовый порт. Малька надо сбыть. — Но работорговля запрещена в Ганадэрда. — Верно-верно. Все работорговцы теперь в Полумесяце. — Зачем продавать мальчишку и рисковать шкурой, если можно самим позабавиться? Ёнбок в ужасе начинает тихо плакать. Его руки, связанные спереди, сильно дрожат. — Работорговцы в Ганадэрда никуда не делись, они умело притворяются воспитанными. — Чан игнорирует жалость к Ёнбоку и продолжает: — Я знаю одного человека, который предложит нам столько, сколько ни один из вас не получал за всю свою жизнь! Море вина и рома, продажные женщины и мужчины, карты и кости, богатые тряпки и золотые побрякушки — всё, что пожелаете. Компенсации за каждое увечье, что вы получили и получите в бою! Твоя сестра, Бонхан, наконец, выкупит себя из Цветочного дома, еще и на приданное хватит. А ты, Громила-Ту? Разве не хочешь спасти своего папашу из темницы? Чонхон! Твой новый глаз будет лучше прежнего! Команда «Орцинуса» станет самой богатой во всей Пиратской Гильдии! А теперь скажите мне, друзья, разве эта игра не стоит свеч? Слышатся звуки одобрения, но — Чан немного растерян — недостаточно громкие. Многие поддерживают его неуверенно, будто виселица вселяет в них больший страх, чем гнев Капитана. За все шесть лет, что он командовал ими, такое впервые. Чану не нравится, как Чонин смотрит на него — исподлобья и кровожадно. Уж не ученик ли приложил к этой смуте руку? — Славно говоришь. — В тоне Чонина нет ни тени почтительности. — Но ты ведь уже повеселился с мальчишкой, много ли он теперь стоит? Есть ли смысл соваться в китовый порт, если полудохлики и суток не протянут? — Если они завтра умрут, отправимся до Полумесяца, чтобы сбыть награбленное. — Хонджун обращается к Чану в надежде, что его идею одобрят. — А пленник станет хорошей платой за наши потери. Ганадэрда — слишком рисковое дело. Пиратский кодекс… — Обязывает нас спасать товарищей! — Чан срывается на гневный крик, и роптание вокруг затихает. — До Полумесяца без попутного ветра, — он выделяет эти слова, глядя Чонину в глаза, — все наши запасы прохудятся! Вода уже портится, черт вас дери! Хотите жрать гнилую еду, как помойные крысы, а потом слечь от горячки? Если вам плевать на умирающих, то о себе подумайте! Тут Хонджун обращается ко всем: — Ситуация непростая, но мы разрешим ее сталью. Кто за то, чтобы отправиться до Полумесяца, выйдите вперед и скрестите с Капитаном сабли. Так будет справедливо. Слова старпома слушают настороженно, никто не горит желанием бросить Капитану вызов. Черная Косатка слывёт умелым и беспощадным бойцом, и команда видела не один раз, с какой почти потусторонней силой его сабля отбирает жизни. Спустя долгую молчаливую паузу Чан говорит: — Раз так, вопрос решенный! — после поворачивается к Хонджуну и добавляет чуть тише: — Спасибо за помощь, друг. — Мне не по нраву виселица. — Старпом недовольно гримасит лицо. — Но надеюсь, этот риск оправдан и Гильдия у нас отсосет. В момент, когда люди начинают потихоньку терять интерес к происходящему и Чан уже готов их распустить, Чонин бесстрашно выходит вперед и оголяет свою саблю. Все присутствующие не на шутку удивлены. Ученику Капитана нередко пророчили стать вторым по важности и свирепости на «Орцинусе» (не раньше, чем Хонджун отойдет в мир иной, конечно), но сегодняшних навыков ему едва ли хватит, чтобы победить учителя. Чонин такой же ребенок как Ёнбок, на одной юношеской горячности далеко не уедешь. — До первой крови, не более. — Хонджун, прихватив заплаканного Ёнбока, отходит ближе к полукругу матросов, что огибают шканцы до борта. — На корабле достаточно мертвецов. Чонин яростно смотрит в глаза Чану, а его губы безмолвно шевелятся, выпуская слова, полные вины: «Прости меня». С извинениями или без — Капитан покажет мелюзге, как правильно себя вести. Бой ожидаемо задаёт он, а Чонин только защищается, при этом холодная сталь Чонина не успевает царапать кожу противника, а Чан имеет все возможности пустить возлюбленному ученику кровь, но намеренно бьёт лезвием плашмя, чтобы остались синяки. Чонин запыхавшийся, пот течет по вискам, но упрямство диктует не сдаваться. Вся команда смотрит на них. Либо всё, либо ничего. Неважно, как именно победить, главное не попасться на уловке. Это неправильно, недостойно и не по-мужски, но необходимо. Чонин отражает очередной выпад, и тут Чан начинает терять внимание. На Капитана смотрят черные глаза сирены, блестящие, как агаты, опасные и манящие. Он готов поклясться, что слышит в голове мелодичный голос женщины, что поёт на неизвестном ему языке. Никто в команде не знает, кем Чонин рождён. Если бы хоть одна крыса унюхала, не было бы ему покоя; неблагодарный сопляк! Смеет кусать руку, что его защищает! Чан замирает на мгновение, полный злости и разочарования, и этой заминки хватает, чтобы Чонин выбил из его руки оружие. Сабля падает с громким стуком, предвещающим полный крах. Но кровь еще не пролита. Чонин целится в предплечье. Ёнбок резко бьёт Хонджуна локтем в живот. Смаргивает фальшивые слезы и быстрым отточенным движением подбирает саблю. Чонин отшатывается от его атаки; взгляд более не гипнотический, теперь испуганный, но поровну ликующий. — Они в сговоре! — Он кричит, тыча в Ёнбока остриём. Пленник стоит перед Чаном с его оружием в связанных руках, словно защищая. — В китовом порту Капитан от всех нас избавится, а деньги заберёт себе! Нет никакого богатого рабовладельца! За мальчишку положен выкуп! Хонджун нехорошо хмурится. Матросы вопят наперебой, требуют объяснений, теснят к борту. Ёнбок своей выходкой разворошил осиное гнездо, и теперь дни капитанства Чана сочтены. Чонин украдкой показывает глазами за борт. Это единственный выход. Пусть он подставил своего учителя, но бросить его на милость жаждущей толпы — еще хуже, чем та низкая хитрость, с помощью которой он победил в схватке. Чан до боли сжимает челюсти, и, не теряя больше ни секунды, хватает Ёнбока и скидывает в море. Он успевает вовремя наступить за борт, когда руки Хонджуна почти касаются его лодыжки. Беспомощный Ёнбок идет на дно, и было бы проще бросить его, но свежий груз долга давит сильнее морской толщи. Чан обязан доставить мальчишку в Сивурат любым способом. «Короли», под чью дудку он пляшет (точнее и не скажешь) уже вручили ему, как «они» выразились, мотивирующую плату… Его душа, смысл и радость; та, в честь которой был назван его бравый фрегат, и чьё имя Чан взял себе, откликнулась на зов хозяина. Косатка сливается с сине-черными водами, слышно, как она поёт. Чан хватается за острый плавник, прижимая Ёнбока ближе к себе; так малёк начнет дышать. Маленький черный кит делает взмах плоским хвостом и вскоре опережает «Орцинус». Им втроём предстоит долгий путь.