С самого детства мне твердили, что я живу ради других людей, не ради себя. Я часто задумывался об этом, проходя по шумным улицам микрорайона, смотря на открытые забегаловки и магазины, смотря на пробегающих мимо людей, спешащих куда-то так сильно, словно от этого
зависит их жизнь.
Вот кто-то несётся на собеседование, чтобы получить высокую должность в важной компании, дабы утолить надежды родителей. Вот прижимает к себе какой-то бумажный пакет юноша, который так хочет впечатлить свою любовь на оставшиеся в карманах потрёпанной кофты деньги. Вот отец, который молча хмурится, пересчитывая деньги в кошельке, собираясь оплатить ещё одну процедуру для моей сестры…
Я помню тот день, начинавшийся также, как и все предыдущие. Утренний поход в больницу, когда солнце ещё не совсем вышло из-за горизонта, а улицы погружены в гнетущий полумрак. Я прижимал к груди небольшой мешок с парой дешёвых конфет и несколькими неаккуратными тетрадками, стараясь поспевать за отцом, который будто и не обращал на меня внимания. Его взгляд целиком и полностью был направлен внутрь кошелька, денег в котором еле хватало на сегодняшнюю процедуру для сестры. Его извечно хмурое лицо, сведённые к переносице густые брови и озабоченный взгляд… С тех пор прошло уже много лет, но я хорошо помнил каждую деталь, которую рассматривал в ожидании того, что внимание наконец обратят и на меня. Я был всего лишь ребёнком. Ребёнком, ради которого, казалось, никто и никогда не жил.
Грязные улицы вскоре сменялись белыми коридорами, пропахшими спиртом и медикаментами. Третий этаж, отдельная палата в самом конце длинного прохода. Она всегда сидела там с утра, смотря в окно усталыми глазами, пока на ветке снова прыгала утренняя пташка. Отец всегда уходил куда-то сразу после того, как приветствовал дочку и обнимал её. А я тем временем следил лишь за тем, как его выражение лица сменяется с напряжённого и полного неприязни к чему-то… на нежную улыбку. Потом он уходил, лишь бросив на меня кроткий взгляд, без слов приказывающий сидеть в палате и смотреть за сестрой.
Мы могли говорить о чём угодно несколько часов подряд. О птицах, о школах, о мире за пределами больницы — всё то, что я мог ей рассказать, думая, что потом мы вместе будем за всем этим наблюдать, гуляя в лесу или по улицам города. Я думал о том, как бы она восхищалась, рассматривая каждую букашку, каждого человека, пробуя любую еду, которую ей не разрешали есть в больнице, а я бы просто важно кивал и рассказывал обо всём, чувствуя себя ответственным старшим братом. Ответственным старшим братом…
Извечные мысли о том, как родители бы хвалили меня, как гладили бы по головке и трепали волосы, говоря о том, какой я молодец. Зная, как они любили младшую сестру, я был уверен, что, делая её счастливой, заслужу их внимание. Я был уверен, что, рассказывая ей обо всём, что узнавал из книг, от учителей и из собственных наблюдений, а затем слушая, с каким интересом и энтузиазмом она рассказывает об этом родителям, я смогу почувствовать себя полезным. Я долгое время видел в ней лишь инструмент, верный способ привлечь внимание старших. И сколько бы я не притворялся, в глубине души я чувствовал удушающую обиду за то, что всю любовь она забрала себе.
А затем всё пошло по наклонной. Всё разрушилось и переменилось даже слишком быстро для простодушного и не особо смышлёного меня. Режущий писк аппаратов, вскрик вбежавшей в палату медсестры, начавшаяся внезапно толкучка, в которой я еле успел выбежать в коридор, напугано прижимая к себе открытый мешок, закрывая одной рукой ссадину от каблука некой упитанной женщины. Крик отца и его полный отчаяния и страха взгляд были словно выстрел в голове, под который я рефлекторно поднял взгляд, заглядывая в лицо уже забегающего в палату мужчины, будто не заметившего меня. Всё перемешалось в кучу, так шумно и страшно… Я чувствовал себя маленьким жуком среди всех этих пробегающих или просто проходящих мимо людей. Закрыв глаза, свернулся и закрыл уши руками, зажмурившись в ожидании, когда всё это закончится, словно внезапно начавшийся кошмар.
Вскоре из палаты вышла молодая девушка, заметившая меня и подозвавшая к себе. Её взгляд был полон грусти, а голос непривычно тихим. Я знал её, всегда весёлую и суетливую, то и дело приносящую нам с сестрой вкусные закуски или рассказывающая о чём-то, чего мы не знали. Сейчас же, беря её за руку, я видел в её лице лишь разочарование, молчаливую боль, попытки не пустить слезу, как бы не дрожали губы. Я не понимал всего того, что происходило вокруг, но, отведя взгляд от молодой мед сестры, увидел отца, разгорячённо обсуждая что-то с высоким человеком в белом халате, а позади них… Сестра.
Кислородная маска и еле открытые глаза. Рядом с кушеткой лежала растоптанная тетрадка, надпись на которой гласила «Жизнь вне больницы». Так я подписал её, когда мы с сестрой решили записывать туда всё то, что обязаны были сделать, как только она поправится и сможет выйти наружу. Что-то глубоко в душе ёкнуло. Я начал понимать, что всё будет далеко не так просто.
Я подошёл к ней ближе и присел у койки на колени, беря в руки худую, бледную руку. Она повернула голову ко мне, слегка улыбаясь, продолжая тяжело дышать через маску. Слабые тонкие пальцы немного сжимают мою ладонь, я чувствую, как в груди что-то медленно сворачивается. «Не трогай её», — послышался грозный приказ отца, положившего руку мне на плечо, но мягко скользнувший по нему нежный взгляд сестры заставил мужчину замолчать. Я помню, каким слабым был её голос, и как внутри всё резко переменилось после слов врача о том, что ей осталось всего пару минут. Почему так резко? Зачем так внезапно? Я не мог сложить и пару кусочков вновь разобранного на несколько тысяч картинок пазла, пытаясь понять хоть что-то, но в голове откладывался только тонкий голосок, который сказал что-то, что я не слышал так давно. «Я люблю тебя, братик», — со слезами на глазах сказала она, пока писк аппаратов становился всё медленнее, а вскоре и вовсе перешёл на непрекращающийся ровный звук.
Я молчал. Не издавая и звука смотрел на то, как закрылись её глаза, а пар перестал оседать на внутренней стороне кислородной маски. Дрожь пробила всё тело, а писк в ушах медленно разъедал остатки чего-то, называемого пониманием. Какое-то время всем, что я слышал, был лишь этот непрекращающийся режущий звук. Я смотрел на неё, но не видел перед собой ничего, кроме неясной пелены, пока всё тело начинала пробивать дрожь. Отец вывел меня из палаты, а затем и из больницы до того момента, как я потерял контроль над комом в груди.
Крик. Я стоял у входа в больницу, чувствуя, как стекают по лицу горячие слёзы, а в лёгких кончается воздух. Казалось, будто тот голос, разрывающий утреннюю повседневную суету, был вовсе не моим. Я срывался на хрип, сгибался в три погибели и сжимал руками футболку в районе груди, пытаясь остановиться, но никак не получалось. Чувство потери, чувство элементарной грусти… Нет. Это было чувство вины. Я чувствовал себя так, словно стал причиной, по которой она умерла. Словно был причиной, по которой сам же лишился всей любви и обожания от родителей, которую получал когда-то. Хотелось снова увидеть её живой, извиниться за всё, даже если это было чем-то, о чём я ей никогда не говорил. Моя мотивация, мои мысли, причины, по которым я продолжал приносить с собой те тетрадки и украденные в каком-то кабинете сладости… Всё ощущалось как-то неправильно, всё то, что я делал до этого.
Я стоял рядом с отцом, смотря на то, как на землю падают слёзы. Сил кричать и плакать не было, я не мог ничего, кроме как открывать рот и не издавать ни звука, только напрягая гортань и с силой выдыхая. Тяжёлая рука треплет мои волосы, непривычно мягко и без особого давления. Это был первый раз, когда я сорвался так сильно.
Подняв взгляд, я посмотрел в лицо отца. Именно в тот момент я впервые увидел его пустые глаза, направленные куда-то в пустоту. Не было хмурости, прежней напряжённости. Просто безэмоциональный стеклянный взгляд, устремлённый куда-то очень далеко.
Дома нас ждала мама, и я знал это. Отец всегда рассказывал ей о том, что происходило с сестрой в больнице, пока сама женщина должна была работать из дома, без возможности покинуть небольшой ветхий дом на окраине города со своей-то никак не уходящей слабостью после родов. Иногда казалось, будто в нашей семье весь женский род был проклят и обречён на крайне скоропостижную смерть.
Он молча взял мою руку и повёл домой, тихо сказав, что я могу не идти в школу сегодня. Я всегда уходил из больницы пораньше и быстро бежал в сторону старого здания, где всегда опаздывал на первый урок, но в тот день я мог не торопиться. Мы шли, впервые за долгое время держась за руки, как всегда делали отцы и сыновья. Он не смотрел в кошелёк, не хмурил брови, лишь смотрел вперёд в ожидании, когда покажется наш дом. Я опустил голову, плетясь за ним, стараясь не показывать окружающим своё заплаканное лицо. Слишком много косых взглядов могли бросить что на меня, что на отца в такой ситуации.
Я помню всю дорогу до дома и своей комнаты размыто. Всхлипы матери, скрип двери и матраса кровати. Я сидел и смотрел прямо перед собой, на кровать поменьше, над которой висели картинки леса и птиц. Какое-то время мы жили там вместе, разделяли и без того небольшую комнатушку. Сглотнул слюну, стёкшую по немного разодранному горлу. Я уже не чувствовал, как слёзы сами собой стекали и падали вниз. Сидел словно в трансе, пытаясь прийти в себя, пока не услышал тяжёлые шаги отца. Он присел рядом, сложив руки на коленях и немного согнувшись.
Плохо запомнилась половина его слов, половина вопросов. Я даже не помню, что сам говорил в тот момент. Только помню его слова о том, что мы живём не ради себя, а ради других людей. Что вся жизнь — это продажа собственного тела и труда другим людям, и только так мы сможем выжить. Жить ради других людей… В тот момент я, опустошённый и лишённый способности понимать ситуацию и смысл его слов, решил для себя, что это и есть ответ на вопрос «Что есть смысл жизни». И я решил, что буду жить ради сестры, веря в то, что она продолжает наблюдать за мной откуда-то с того света......
…И вот он я сейчас. Смотрю на девушку, обманувшую весь класс и меня самого, дабы заманить в ловушку нашу цель, вот только в ловушке оказалась она сама. Возгласы учеников из рации затмил тот самый писк, заполнявший мои уши когда-то давно, уже больше 20-ти лет назад. Обломки выглядят такими тяжёлыми, придавив эту хрупкую женскую фигуру, выглядящую сейчас так беспомощно. Я отключаюсь от рации, опуская её и молча продолжая смотреть на блондинку, раздумывая о том, что сказали мне ученики, что сказал мне когда-то отец. В душе снова сворачивается этот ком, как тогда, у больничной койки.
Под грохот поднимающихся тяжёлых камней я смотрю на то, как она приподнимается и словно не верит глазам. Мы обменивались взглядами пару секунд, пока несколько отломавшихся мелких камней падали рядом с ней, а плиты под ногами предательски трескались. «Вылезай уже. Ради тебя я подержу эту глыбу»
Я скажу ей, что меня убедили ученики. И, думаю, это будет правдой. Тонкий голос Курахаши, слова о затерявшейся среди жестокости и холода этого мира части Ирины, слова о том… Что я совсем забылся со своим перфекционизмом. Я запомнил это всё, запомнил также, как и ключевые слова отца в тот роковой день.
Я долго смотрел на неё. На сломанную руку, на ободранное платье, потрёпанные волосы и ссадины на лице… Но даже со всем этим набором, заглядывая в её виноватые голубые глаза, я вспоминал сестру. Странное чувство, заставившее меня пару раз проморгаться, прежде чем вернуться в реальность и собраться снова, ведь сейчас не время уходить куда-то глубоко в чертоги разума, раздумывая над тем самым смыслом жизни.
Ирина… Каким бы грубым я ни был, как бы плох ни был в сострадании и понимании чужих эмоций, и как бы трудно мне ни было вести себя откровенно с людьми… Иногда я задумываюсь о том, что, возможно, твой образ никак не случайно всплывает в моей голове именно при воспоминаниях о фразе отца: «Ты живёшь ради кого-то, не ради себя». И когда я падал, держа под руки человека, обманувшего тебя и использовавшего, словно бездушную игрушку, где-то над собой я вновь видел сестру, улыбающуюся моему верному решению.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
«Братик, а что значит любовь?», — прозвучал невинный вопрос, заставивший меня отвлечься от книги. Я задумался на секунду, не зная, что ответить, ведь в голове тут же всплыл образ родителей, что лелеят маленькую девочку, держащую в руках аккуратный рисунок миниатюрной птички.
«Любовь… Это когда… Ты чувствуешь себя нужным рядом с кем-то… Когда тебе кажется, что он становится твоим смыслом жизни…», — я задумчиво прислонил карандаш к губам, изображая глубокую задумчивость.
«А у тебя есть кто-то, кого ты любишь?»
«…», — я повернулся к ней полностью, заглядывая в серые добрые глаза, не зная, что ответить, — «…Думаю… Да»
«Скажешь мне? По секрету, правда! Я никому-никому не расскажу!»
«Хах, ну тогда…», — слабо коснувшись карандашом её носа, протянул я, — «Будем считать, что я люблю тебя. Но только между нами, хорошо?»
«Хорошо!», — она улыбнулась мне ярче, чем сегодняшнее летнее солнце, после чего мы продолжили читать рассказ дальше.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
