Ювелир

***

future starts slow — the kills

Сначала их было двое. Так вышло. Чуть больше, чем лучшие друзья, и чуть меньше, чем муж и жена. Ещё – квартиранты. Непохожие друг на друга с такой же тонкостью, как если бы два ликёрных шота водрузили на стойку и сказали сравнить, и один шот такой тёплый в своей выдержанности и инертности по отношению к жизни, а второй такой холодный, оттого – правильный и готовый. Такие разные в своих жанрах, сплошная диссимиляция. Всегда удивлялись. И что их связывает? Свирепое детство или гренадин вместо крови? Мёд или любовь к Кафке? Личные мотивы на Бога. Обиды. Нелюбовь. Одиночество. Предельность. Желание уехать отсюда куда-подальше. Желание улететь. Впаять себя в небо. Зажить в небе. Так хочется им тишины и пространства, что даже не разговаривают почти что. Молчат. Может быть, они уже в небе, и жизнь на Земле закончилась давным-давно? У Киллиана волосы чёрные, а у Билли белые, на тон библейских страниц. Желтоватые. Пора перекрашивать. Билли никогда не называет Киллиана по полному имени, а Киллиан забывает фамилию Билли из раза в раз, и когда Билл снова налепливает на свой рот сардоническую улыбку и сплёвывает в кружку у стула с логотипом своего производства, Киллиан вспоминает его фамилию. В его кабинете, больше похожем на мастерскую, пахнет деньгами и мылом, но ещё больше цехом. Билл работает дни напролёт, и сам уже становится металлическим, с каждым часом – всё больше. Киллиан просит себя защищать Билли от бездонности и просить отдыхать. Билли работает до оцепенения и отдыхает только тогда, когда глазницы инеем покрываются, несколько раз в неделю в боксёрском клубе, печатая руки по грушам. Билли смеётся, когда расчёсывает купюры заказчиков пальцами, а Киллиан не смеётся уже как года два, а может, три. Может быть, он вообще никогда не смеялся по-настоящему. Киллиан знает жизнь. Именно поэтому он больше в неё не влюблён. Так – паритетное рукопожатие и кивок головой. Никакой любви. Но Билли никогда не уважал жизнь и не жал ей руки. Где-то на своей волне с плосколицым намерением переехать куда-нибудь под Нью-Йорк. В этом они никогда не сочтутся. Билли воспринимал жизнь в штыки, а Киллиан и был этим самым штыком. Это была странная осень. Самая странная осень в их жизни. Он работал, от него пахло порохом, он шёл в душ, он нырял в проточный колючий пар, он рвал омертвлённые волосы под затылком, он чистил зубы и сплёвывал прямо в душевой слив, за что Киллиан отчитывал его ровно семь полётов в душ в неделю. Билли в целом уже не очень помнит, какой там внутри него человек сидит, выдавливающий из ювелира безвкусный дёготь страсти и заинтересованности. Кто он? После смерти отца он перестал задаваться таким вопросом. Ответ на всё вырезался один, упёртый и тихий – смерть. Билл уподобился мелюзге размером с фитиль и организовал себе путёвку по изгибам собственной раковины вплоть до смерти, без целей, без женщин и без акварели. Он такой сейчас. Мельтешит по сей день. Каждую ночь он сбегает обратно в раковину и мельтешит там целую ночь, попутно шарахая себе по венам белыми розгами. Пока розги не бронзовеют, не просыпается. Со стороны Киллиана это выглядит как круглосуточная смерть около двух часов ночи и возрождение в десять утра. Честнее описать это уже невозможно. Каждое утро рождается, каждую ночь умирает, и так сансарами. И так уже одиннадцать с половиной лет. То есть, сто. Киллиан Ри не работал. От него пахло грушей и табаком. Он жил на пособие сиротского мальчика, выделенного ему социальным фондом, звенящий холодильник Билли Валентайна, водку и гренадин. Иногда он позволял себе забывать не только фамилии, но и имена, и города, возрасты, и уплывать по патоке тупой радости от косячков и марихуаны, чаще всего происходило это по воскресеньям, но это не было важно, Киллиан не возвращался в реальность и графики. Киллиан очень красивый, и мог бы вертеть себе целые сугробы хрустящих денег, и чтобы стояли они по лбы, ледяные в своей постоянности, но Киллиан никогда не смотрел на себя в зеркало. В прочем, конечно, смотрел, но как в стенку. Кто там в этом остывшем пруду? Такой маленький, с щенками в глазах и волком в горле. Бесформенный остов, сердце не отражается, голова чернильная, кожа грубая, штукатурная. Он здесь два дня. И два года. Решительно не один. Завтра будет вчера, а вчера было завтра. Сегодня нет. Есть только он и странной закалки пёс в тесной полукруглой клети. И Билли Валентайн, такой жуткий и симпатичный, когда совсем жуткий. С кардиганом из собственных крыльев. Северный мальчик с ирландской родословной. Киллиан только постепенно осознаёт, что Билли и есть его завлечение и характер. Если бы не Билли, то Киллиан, в общем, уже бы и... В дверь звонят – он не слышит. К нему никто никогда не придёт. В дверь звонят только заказчики и дети. Дети – за дешёвым развлечением тут же рвануть обратно, заказчики – за недешёвым Билли. Билли, правда, уже давным-давно готов изрезать себя на растерзание всем бесконечным, но не менее бесконечен его отец внутри него самого и его профессия. Работает ювелиром. В локальных известен как Парикмахер. Парикмахер бриллиантов, золота и других голословных ценностей. В прочем, Билли огромный профессионал и самая настоящая шишка в своём бизнесе, если не ударяться в небо. Он знает, как он хорош, и как стонет по нему элитный рынок. Билли уже сам, как арт-объект собственной персоной стал. Высокоценный, роскошный арт-объект. Искусство воплоти. Собственно, почему и живёт он в Сиэтле, а не где-нибудь под Миссулой. Но вот почему Киллиан разделяет с ним одну и ту же квартиру в Сиэтле, а не где-нибудь под Миссулой, оба не понимали. Как бы и прописан, а как бы и нет. Как бы зарегистрирован, но как тень. Наверное, повезло. Удерживает его ещё этот субтильный шарик на своей горбатости. Хочет что-то. Ждёт. Наверное, всё это не напрасно. В дверь звонят второй раз, и теперь Киллиан слышит Билли, подплывающего ко входной двери. В дверях стоял упитанный мужчина породы уставших букмекеров, с несуразно затянутым галстуком и бородой, как у Джеффа Бриджеса. Хотя без бороды мужчина выглядел бы сразу на сто тридцать четыре года младше, смотрелся он солидно и статно. Правда, немного помято. Билли Валентайн осанисто поприветствовал заказчика. — Доброе утро, мистер Валентайн. — Доброе утро. — Меня зовут Джордж Калико. Я работаю на одну статусную компанию, уполномоченную на таких сотрудников, как я. У меня важный заказ. Киллиан не высунул голову через проём, чтобы рассмотреть, но по выдоху Билла тут же понял, что заказчик достал... — Револьвер? — Короткоствольный, современной шлифовки. Заказ специфический, но клиент попросил не объясняться. Нужно покрыть его тонким слоем золота в пять микрометров, золото четыреста восемьдесят пятой пробы, от рукоятки до мушки. Внутрь дула не нужно. Дедлайн недельный. Сможете? — Странно, мистер Калико, странно... Действительно, специфично. Как именно вы... Киллиан не высунул голову через проём, чтобы рассмотреть, но по вдоху Билла тут же понял, что заказчик достал... — Одна тысяча долларов наличными. Аванс, мистер Валентайн. Я думаю, мы договорились?

***

— Да. Безоговорочно договорились. — Вот и славно. С вами свяжутся. Вы поймёте. Дверь закрылась так же быстро, как и открылась. Киллиану не нужно было оборачиваться, чтобы увидеть, как трепетно засиял Билл и нежно обмок конверт вдоль тонких пресных запястий. Киллиан не любил грустного Билли. От этого его слёзы тут же преобразовывались в виноградные гроздья и ретировались по венам, таранили кожу и выпускали кровь. Киллиан любил, когда Билли радовался, как ребёнок, и проваливался в вату собственной иллюзии счастья. Тогда и Киллиан, вроде как, ощущал его. Киллиан не очень любил счастье, потому что не понимал, что с ним делать. Грусть в своей сути понятна и тривиальна, она как катетер: чувствуешь каждое действие и бездействие, и всегда больно. Счастье как будто перекрывает все чувства. И не становится больше ничего, кроме счастья. Киллиан отторгал такого вот рода эгоцентризм, и принял грусть как автономный и детородный орган, который если и отнять, то отнять всего Киллиана целиком. Такая его натура. Человек-минор. Когда Билли же лоб в лоб игнорировал свою минорность и жил на манер, скорее, слепого и глухонемого. Только тактильные ощущения, претендентом на которые всегда первостепенно были только купюры. Обыкновенно-унылое подобие человека, свирепо старающегося быть. Дверь закрылась; Билли, не пошатнувшись, мотанул назад к столу. Конверт в руке так и стонал. Киллиан встал и вышел из комнаты в комнату к Билли. Даже взглядом не встретились. Даже вздохом. Билли в своём идеалистическом мире счастья, Киллиан смотрит ему в спину так, будто сейчас метнёт в ту кинжал. Но Билли оборачивается, и кровопролития не случается, когда Валентайн, пританцовывая, начинает вальсировать вокруг Киллиана, безмолвно и прытко. Тысяча долларов на его столе. Револьвер. Самый обычный, какой только можно представить. Он снова богат, и его новая жизнь весом в двадцать четыре часа удалась. — Тебе не показалась его речь странной? Билли, я же тебя спрашиваю. — Мы богаты, Кил! Мы снова бо-бо-богаты! — Ты богат, а я снова у тебя на шее. Ну прекрати танцевать. — Я не буду оплачивать твоего терапевта, на что твоё трудоустройство? — Да я не просил тебя оплачивать Лоренса. Мне хватает. Я тебе вот, что сказать хочу. Но Билли летит. Теперь он безустанный крылатый беркут. Воздух прилипает к лицу, а сердце прилипает к рёбрам и чувствуется теперь как никогда раньше. — Достань мне виски, Кил. И лёд в мешочке. О да, достань мне виски, Кил. — Я думаю бросить психолога. Он надоел мне, Билли. — И славно! Больше денег на счету! — Нет, ты не понимаешь. Выстрел о просьбе пролетает мимо восприятия Киллиана, Билли проплывает к холодильнику и самостоятельно выхватывает рубцеватый флакон. Такой холодный и обжигающий. Так, как может обжигать только август, только по-октябрьски в его случае. Откупоривает и наливает. — Он мне как бы и нужен. Ну то есть мне становится легче. — Ну? — Но как-то неправильно. Раньше я думал об одних вещах, а теперь о других. — Не размазывай, Кил, говори как есть, я ничего не понимаю. — Мне нравится ходить к психологу. Но иногда он говорит такие противные вещи. Ну в общем не такие уж и противные. Просто бесящие. Понимаешь? — Ну? — Да ты надоел со своим «‎ну»‎. — Ну а что мне тебе отвечать? Не чеши мне нервы, дай мне выпить виски. Янтарное вещество расползается, и Билли дегустирует его взглядом. Теперь рукой. Стакан холодный. Сердце горячее и выпрыгивает, теперь его точно необходимо запить. Запивает. Лакает. Размазывает языком по дёснам. Виски кипит и как будто обугливается, уходя в низ кишечника. Билл Валентайн улыбается. Киллиану нравится, когда Билл Валентайн улыбается. — В общем, он мне, наверное, просто надоедает. Иногда так и хочется его застрелить. — Так застрели. — Билли. Это фигура речи. Молчание расстоянием в три секунды. А потом мелкое: — Налей мне тоже. — Платить собираешься? — Нет. Это мой виски. — Резонно.

***

Квартира была похожей на улей. Во-первых, много мёда. Они очень любили мёд. Киллиан – с кофе, Билли – с глинтвейном. Во-вторых, кургузость. Две беспредельной души на сорок квадратных метров. Мастерская с чёрным ходом на лестницу и с другим выходом – вниз; в ювелирный магазин, непосредственно – затем небольшая студийная кухня, санузел и спальная берлога Киллиана примерно на девять квадратов – Валентайн спал прямо в мастерской. Этажом ниже – ювелирный. Правда, работающий исключительно по выходным и как бы более демонстративно, чем практично, так как заказы у Билли происходили в основном индивидуальным самовывозом с личной заявкой лицом к лицу и из рук в руки. Верность ясной погоде в городе Сиэтла не прижилась, и дождь распластывался абсолютно все последние дни. Они не выходили из квартиры. Их тела целиком и полностью были пропитаны спёртым шлейфом спирта и осмия. Два раза в неделю Киллиан посещал терапевта, назначенного ему тем же фондом несколько лет назад, больше из формальных соображений. Вторник-суббота. Сегодня была суббота. Киллиан ритуально пропадал из реальности и уходил в депрессивность каждый день ровно в четыре-тридцать, в плюс ко всему, не спал всю ночь, поэтому пятница в его понимании ещё не была завершена. Сегодня ночью он впервые рассмотрел себя в отражении зеркала. Рассматривал около трёх часов. Только он, перемёрзшие пальцы, совершенно обнажённая белая плоть и фонарик, как будто бы револьвер, ровно по зеркалу. Вот бы и пуля смогла произвести такой же рикошет, как и свет, и вернутся из дула по отражению, точно в голову. Странная ночь. Мысли-мысли-мысли. Такой вот шизоидный, немного ребяческий приступ смирения. Киллиан Ри такой, какой он есть. И бежать от себя больше нет смысла. Он никогда не изменится. Глаза останутся такими же жадными, нос останется таким же крохотным, а губы продолжат лопаться. И так всю жизнь. И что ему с этим делать? — Жить. Пить виски. Научиться играть на гитаре. Обучиться финансовой грамотности. Найти работу. Женщину. Более-менее привлекательную. Завести детей. Кил, что за глупые вопросы ты мне задаёшь? — Ты никогда не поймёшь, о чём я, правда? — Ты слишком много углубляешься, Кил. Тебе просто нужно влюбиться. Вот и всё. Вот и вся формула счастья. Киллиан Ри влюблён в Билли Валентайна ровно семьсот тридцать один день и тринадцать часов. — Необязательно в женщину. Можешь даже в мужчину. В работу. Самое лучшее, когда в работу. Знаешь? — Я, наверное, пойду к Лоренсу. — Я допью твой виски? — Допивай. Не иди сегодня в спортзал, Билли. Простынешь. Киллиан Ри влюблён в Билли Валентайна ровно семьсот тридцать один день и тринадцать часов. Киллиан Ри никогда не признается в этом.

***

Билли Валентайн удивлён. Шесть пуль. В барабане было ровно шесть пуль. Девственно-свежих, почти что пахнущих, так яро и сладко, как только сирень цветёт. Абсолютно зелёные в своей первозданности. Готовые к лёту. Как странно. Неужели мистер Калико нарочито оставил их там, или просто не придал значения? Билли Валентайн снова встряхнул револьвер, и барабан вернулся в нативное состояние. Невероятно красивое своей заурядностью и простотой оружие, невероятно обычное и оттого такое прекрасное. Прохладное и калёное одновременно. С небольшой лошадкой на железной рукояточной части. Билл вернул его на стол и решил временно капитулировать, отстранившись к флакону, уже такому родному его секреции. Запах Киллиана проследовал за источником и тут же покинул кухонное пространство. Киллиан пах шампунем со вкусом груши и табаком. Чем ещё он мог пахнуть? Но Киллиан не просто пах, Киллиан формировал из этого слова полноценный глагол и пах изящно и выверенно. Билл не знал, как так это у него получалось, но довольствовался этим, тихо и по-партизански. Если бы только Билли смог влюбиться в Киллиана. Если бы только он сумел наставить себе подставиться. Но он не сумел, и уже не сумеет. Хоть и было бы так в миллион раз лучше, как для первого, так и для второго. Билли знал. Обо всём. От него скрывать, как сигарету под зонтиком. В один момент кончится либо дождь, либо сама сигарета. И всё раскроется в любом случае. В случае Билли, он знал всё с самого начала. И зачем он только сказал ему про финансы и женщин. Наверное, его самого интересовало, сколько ещё заставиться продержаться друг перед тем, как спасовать и выплакать всю амуницию. Сколько ещё проживёт перед тем, как сознаться. Наверное, всё случится совсем скоро. Может и не это, но что-то точно скоро случится. Это Билли тоже знал.

***

— Ты сегодня молчишь. — Ну и что? Я же всё равно заплачу за это деньги. — И то правда. Но дело ведь не в деньгах. — А в чём ещё, Лоренс? Не делай вид, будто дело в праведностях или в ещё что-нибудь более невинном и чистом, типа твоего «‎глаза в глаза» или кивков головой. — А в чём для тебя дело, Киллиан? Лоренс Трауберг сегодня был одет с иголочки. Он и во вторник был одет с иголочки, и даже неделю назад. Уже два дня и два года он одет с иголочки, такой весь из себя беспечальный и аккумуляторный. Белый человек в белом трико из белого кабинета с белыми стульями. Всё белесо, и даже пылинки нет, ни на его плеши, ни на цветочных вазонах. Два дня и два года Киллиан Ри не выносит это пространство. Оно будто наминает его в тиски, как гидравлика, и боль становится уже неподконтрольна. Так Киллиан ощущал эти встречи. Он знал, что эта встреча станет последней. Он ещё не надумал причину, но уже знал. Лоренс Трауберг сидел ровно. Так ровно, что если приложить к его тазу транспортир, поясница тут же финишировала бы на «‎девяносто». Очки, как бы уже более прилипшие к глазам, нежели что-то повседневно-аксессуарное, блестели. Люминесценция провоцировала рябь. Как наждаком вдоль висков. Киллиан не хотел здесь находиться. Он вообще ничего не хотел, кроме Билли. Смотреть, как он говорит. Его странные волосы с ароматом неба, цвета самого сладкого, но не рафинадного, не переходящего рубежи. Его руки, его толстенные вены, так по-мужски и так тревожно-бесцельно, его глаза, господи, его глаза. Почему глаза? Почему они? Почему они, а не все эти однотипные, раскисшие в своих посредственных жизнях? Почему он, а не они? А не кто-то другой? Зачем? — Ты ведь не собираешься молчать все шестьдесят минут? — Уже пятьдесят. Время – масло. Ты же знаешь. — Выглядишь так, будто что-то случилось. Поделишься? — Да на кой хер мне с тобой делиться? Перемнёшь, покиваешь и закончишь тем, что начнёшь показывать на часы? Лоренс, мы уже два года размусоливаем одно и то же. Ты спрашиваешь у меня одни и те же вопросы. Каждый раз. Вторник-суббота-вторник-суббота. Меня тошнит уже. — Так почему же приходишь? Действительно. Почему Киллиан продолжает ходить, а не тратит деньги с уборки столов на ещё большее количество травы? Киллиан никогда не задумывался над этим вопросом. Может, потому что много травы – плохо? — Фонд наставил. — Да забудь ты про этот фонд. Ты хоть раз задумывался, чего именно ты хочешь? Ты, Киллиан Ри. Свободный, самостоятельный человек, проживающий в одном из чуть ли не самых лучших городов мира. Даже я из Такомы езжу. Чего ты хочешь от меня, Киллиан? Ты же молчишь уже пять консультаций подряд. Мы, конечно, можем продолжить встречаться вот таким вот рутинным образом, но меня же интересуют твои слова, а не твоё молчание. — Да ничего тебя не интересует. Блокада. Блокада, блокада, блокада. Он готов задушить его голыми руками. Сам не отдаёт никакого отчёта своей раздражённости. Он просто ненавидит его. Всем тем сердцем, что у него осталось. Эти стены, эти дрельные взгляды, это солнце в единственном открытом окне, эта его пухлость, это его понимание. Это его всё. Билли, Билли, Билли, Билли, Билли. — Почему ты так думаешь? — Если бы тебя это интересовало, ты бы не брал с меня двести сорок долларов в месяц. — Что ж, ты очень тонок, Киллиан, очень тонок... Что это вообще может значить? — Что это вообще может значить? — Что ж, я имею ввиду, что... Прости, здесь нельзя курить. Мы же уже это обсуждали. — Я сегодня в последний раз. Хоть на одной из консультаций получу удовольствие. Разве не честно? — Ты думаешь, наши встречи должны приносить тебе удовольствие? — А что же ещё они должны приносить, Лоренс? В моей жизни нет никакого удовольствия. Сплошной смрад. Только ты со своими немыми вопросами. Как работа? Были ли у тебя сегодня какие-нибудь негативные мысли? Лоренс, все мои мысли негативны. Все мои намерения суицидальны. Я – человек-пропасть. Всё, что не проходит через меня, идёт на дно. Все мои деньги, всё моё, дай бог, окружение. Билли, Билли! — Что с Билли? — Что с Билли? С Билли всё хорошо, как всегда. Всё та же призма. Всё та же односторонность в отношении к миру. Живёт как живёт. — И как ты к этому относишься? — Да никак. А как я должен к этому относиться? — Ну, например, я отношусь к этому так, что мне в принципе понятны его приоритеты и мировоззрение, и ещё понятно то, что вы очень отличаетесь друг от друга. Это в целом объективная информация, как по мне. — Так всё-таки объективная или «‎как по тебе»? Киллиан во всех смыслах ощущал свою неуместность. Все два дня и два года всё оставалось преданно белизне и стерильности в этом трагичном кабинете, когда он же оставался тёмным и пасмурным всё это время в своём пальто недо-шинели. Где все награды его на этой шинели, все ордена за ничтожность? За его одиночество, томность? Где эта помощь, которой так мастерски чесал ему уши социальный фонд, где эта его полноценность? Где всё то, что ему так яростно обещали? Хоть что-то случилось? Хоть что-то, кроме его оголтелой влюблённости, если бы не которая, то, собственно, ничего бы его уже и не держало? Когда уже произойдёт этот волшебный щелчок магии, когда шляпа уже похвастает чем-то более ценным, чем воздух? Где чудо? Что это чудо? — Киллиан, ты же понимаешь, что у нас не выйдет никакого диалога, если ты продолжишь свои пререкания. — А когда он выходил? Можешь мне напомнить? Когда это у нас складывался диалог? Монологи в стенку, ничего более. В такую же белую, как и сам Лоренс в этом своём одеянии благодушного. Лоренс сливался со всем помещением в целом. Киллиан так и не смог его разглядеть. — А насчёт нас с Билли, так ты неправ. — Я буду рад выслушать твою точку зрения. — Мою точку зрения? Кусок ты дерьма. В глазницы вонзались стёкла. Плакать хотелось, но пока не плакалось. Удерживалось. Ещё чуть-чуть и курок щёлкнет, и Киллиан Ри взорвётся на этом же гадком стуле, и не станет ни его, ни Лоренса. Ничего не станет. Киллиан врежется в своё небо, как всегда хотел, и не останется ничего, кроме его запаха на подушке. Груши и табака. Суньте ему кинжал прямо в сердце. Он хочет умереть. Но смерть не приходит. И тогда он провоцирует смерть. — Что ты сейчас чувствуешь? — Чувствую, что либо уйду прямо сейчас, либо убью тебя на этом же месте, ибо не сдержусь. — Выбор только за тобой, Киллиан. Я всего лишь хотел помочь. Тогда петарда подрывается прямо под Киллианом, он подпрыгивает, и тело впечатывается в потолок. До курка остаётся всего мгновение. Он на исходе. Он больше ничего не хочет. Ничего не чувствует. Только сигарету в левой и револьвер в правой руке. Невероятно красивое своей заурядностью и простотой оружие, невероятно обычное и оттого такое прекрасное. Прохладное и калёное одновременно. С небольшой лошадкой на железной рукояточной части. Шесть пуль. В барабане было ровно шесть пуль. — Не скажешь ничего на прощание? — Ты так и не спросил, почему я прихожу сегодня в последний раз. — А мне и не нужно спрашивать, Киллиан. Я знаю, что ты ребёнок. Слабый и глупый. Ты не умеешь смотреть правде в глаза. Общаться с собой. Уважать себя. Тебе яиц не хватает, чтобы заглянуть в себя и наконец-то ответить на все вопросы. Ты просто страдалец. Никчёмный и безголовый. Вот, почему ты сегодня уходишь. — Ответ неверный. Тогда он начинает передвигаться к двери спиной, бездумно и гладко. Так, как умеют только кошки перед своим порывом вперёд. Своим полётом за смертью. Правая рука остаётся сзади. Молчание расстоянием в три секунды. А потом мелкое: — Мы видимся в последний раз, потому что сейчас я убью тебя, Лоренс. Рука вырывается, и происходит первый, второй, третий, четвёртый мимо, пятый в плечо и шестой в голову. Как так метко у него получилось, он не знает. Он теперь вообще ничего не знает. Но Киллиан знает. Билли его не осудит.

***

Когда Киллиан вышел из белого кабинета с теперь уже полу-красными стенами и абсолютно красным креслом, в затылок снова врезался дождь. Докурив сигарету, он вдруг остыл. Что-то снова впиталось в его угловатое сознание, наверное, вирус. Температура? Может быть, правда? Реальность? Он вдруг снова встряхнул револьвер. Он так и не засунул его обратно за пояс. Он вдруг снова встряхнул револьвер. Он объяснится, отдав его Билли, и Билли поймёт его. Он вдруг снова встряхнул револьвер. Барабан показался. Шесть пуль. В барабане было ровно шесть пуль. Он так и не убил Лоренса Трауберга.