***
my mistakes were made for you — the last shadow puppets
в моей жизни была только одна история и только ее я мою рассказать. когда я первый раз увидел тебя тогда на пляже у меня натурально закружилась голова. пески вонзились в пятки а триста семьдесят девять страниц мураками как-то въелись в руку. причем не было шторма или чего-то еще связанного с нервозностью. волны не преобразовывались в рикошет и капли оставляли в себе. я мякнул сам. решительно и бескомпромиссно. я сидел на песке и тушил сердце японскими текстами. сердце скулило и я чувствовал как оно дохло как трещали ребра внутри меня как сильно ему хотелось на воздух. я сидел и прятал слезы в бриз. а потом ты подошел ко мне из-за спины и я сразу понял что знаю тебя. от тебя пахло детством. я понял что нашел тебя. у тебя были длинные брюки оттенка охры с желтой заплаткой под левым карманом и белое острое лицо я в общем сразу понял что ты не отсюда. таких лиц здесь попросту не бывало. когда ты заинтересовался что я читаю я понял что ты ирландец. причем коренной такой островитянин. когда я пробормотал харуки ты остановил меня засмеявшимися глазами и я понял что ты наверное презираешь японскую литературу. ты из тех кто влипает в лавкрафта от полудрема и летает в потолках с кафкой подмышкой. ты из породы вечных беглецов с котомкой поперечно телу и монетами по карманам. но потом я узнал что ты ювелир. не очень богатый но и не очень дешевый. такой себе дебютный повстанец что-нибудь доказать миру. как бы зацени мир мой проницательный ум с какой хитростью и изобретательностью я тку свои колье и браслеты давай я завоюю тебя ненадолго стану самым лучшим мастером в твоей тесной вселенной а затем просто верну тебе долг собственной смертью. это же так нетрудно мир тебе это как орехи. но мир забуксовал и пуля его как-то сама выстрелила тебе в лоб. мир уничтожил тебя. это было видно по тому как ты смотришь в небо. и ты пришел ко мне по инструкции сердца и уселся рядом со мной как бы совершенно случайно так. и так неслучайно. в общем как-то я всегда знал что найду тебя. иначе я попросту бы не умер. да я всегда знал что найду тебя. и я нашел тебя закутанного в этот сиэтловский дым а ты меня – в кожу из стопки страниц где каждая страница – год моей собственной жизни. такой многостраничный кокон без глянца запятых и букв "ё" где каждое предложение – прямая речь. а оттого – неподдающееся правилам фабул. где каждое слово первое что называется неподдельное само себя освобождающее от этих искалечивающих математик узлов и плавящее все формулы на чернила. существо которому некому. и нечего. а уж тем более что-то объяснять и доказывать. и почему мы только не находили друг друга раньше.... «я могу присесть?» — а я уже труп. я утопился в глотке слюны. я киваю ты садишься рядом я прикуриваю у тебя winston мы курим смотрим в тихоокеанский витраж и сначала молчим сначала не надо слов ибо ветер скурит сигареты быстрее нас мы это знаем и курим спешно и неотрывно. а потом ты вдруг — «это твой цвет?» — «в смысле?» — «ну волосы. твой цвет? родной?» — «да» — «глубокий. красиво. мне нравится». и снова молча. я пережевываю твой взгляд и сталкиваю сигарету с песком – ты тушишь об обувь – мы смотрим друг на друга а потом вдруг накатывает такая волна что ступни мои тут же леденеют и я подскакиваю одновременно стряхивая с пальто мокрый песок отбегаю назад. почти успел. смотрю на тебя а ты там. ты все еще на песке. сидишь. ты даже и не вставал. сидишь и дышишь в затактах всех тех изумрудов трущихся друг о друга внутри твоих взглядов. ты как будто бы даже и не почувствовал что тебя окатило. ты смотрел на меня. не ощущая ни соли ни холода. ты улыбался мне. и я понял как-то интуитивно – миру пришел конец. миру который я знал в лицо все эти бесконечные временные континуумы. я понял что ты и есть вся та квинтэссенция всех моих лет. мой белый остролицый ирландец пахнущий детством и медом. случайно я понял что буду любить тебя до последнего дня своей жизни. нам не суждено убежать от себя. вот и ты не стал убегать. волна омыла твои плечи как топленое молоко и ты принял ее потому что ну вот так вот случилось. а что поделаешь. нам только кажется что судьбы могут подыгрывать. что стрелка часов это такой гибкий граммофонный тонарм которым можно маневрировать и орудовать в самых извращенных векторах. что жизнь это глина и все мы боги там в своих черепах. а на деле жизнь это кровь. и кровь это тоже волны. и не ты организовываешь эти волны как и не ты включаешь-отключаешь дождь. не мы это придумали и в конце концов не мы в этом виноваты. вообще в целом никто ни в чем не виноват. ты просто либо идешь вперед либо идешь назад. в конечном счете везде одинаковые концы даже если ты убежишь в поле. даже если ты убежишь в небо. только смерть оправдает тебя в итоге. и все и пустота. и нет ничего на свете кроме таких же как ты намеревающихся куда-то бежать. а не надо бежать. вообще не надо резких движений. время расставит. тело остынет. сердце укажет. сердцу тоже надо пить пьянеть и трезветь иначе оно просто-напросто замерзнет и станет недееспособным. инициализация требует сосредоточенности. дай сердцу сосредоточится. и все будет правильно. и вот ты сидишь все такой же остроконечный и мягкий и я подплываю к тебе на волнах все такой же окаменелый и тонкий и нет ничего только твой кардиган с черным пятном от кофе только мысли подобные гроздьям только ты ждущий меня на мокром песке только я. я вернулся и начал читать тебе вслух. раззнакомились быстро. хотя мне больше казалось что мы скорее сходились после восьми монотонных жизней разлуки а не знакомились. я уже знал тебя а ты знал меня. и было хорошо. проболтали до вечера солнце опрокинулось за залив и мы пошли пить вино до утра. я так не люблю вино но ты распивал его как мастак и я не мог не поддаться. а затем мы распивали друг друга всю ночь. и не могли остановиться все пили и пили. и хмелели рассветом. и губы были кислые и вяжущие от вина такие ошпаренные и горячие. а потом ты отказал мне и мы не виделись где-то месяц. потом снова встретились. ты извинился передо мной сказал что-то про не можем быть вместе и я кивнул тебе головой. как пес безвольный и тупой перед своей преданностью. что я еще мог сделать. потом ты сказал что секс все равно был отличным и улыбнулся поломано будто это меня взбодрит. я стиснул зубы и мы пошли знакомиться дальше. так и слились. вернее я с тобой слился а ты продолжил мотаться по жизни как ни в чем не бывало по большому счету. развивать карьеру повышать цены ремонтировать мастерскую от угла до угла я готовил нам завтраки обеды и ужины но чаще ел за двоих так как ты любил увлекаться и плавать в своих мирах а потом отключаться когда уже шея сама отказывалась удерживать твою голову и начинала крошиться и откидывать ее в сторону как атлант с небосводом. я начал ходить к психологу есть галеты следить за здоровьем даже бросил курить на какое-то время. но потом снова возобновил как знаешь я мать твою самый слабый человек в этом городе. ничего не покрывало мою любовь к тебе. ни на миг. и я превратился в такого агента под прикрытием как в кино которое ты не любишь. я так сильно хотел любить тебя что какой-то период наших двух лет сожительства (ужасное просто ужасное слово ни капли не излагающее то как я чувствовал эту жизнь) ты только и делал что влетал ко мне в сны а я не мог тебе противостоять. каждый раз приближаясь к тебе во снах я отдалялся. и с каждым шагом к тебе становился все дальше. в один момент я перестал спать вообще. я перестал взаимодействовать с тобой и выходить из комнаты ты назвал это моей депрессивной фазой и отнесся более-менее уважительно но я страдал. страдал как волк в клетке. когда ты спал я целовал твои оледенелые губы и умирал подспудно. стыдно. не знаю сколько раз я так целовал тебя. наверное каждую ночь. такое жалкое подлое существо-паразит вылезающее только ночью и ретирующееся в укрытие каждый рассвет. я хотел тебя как не в себя. я хочу тебя как не в себя. как ничто. ты разжег мое сердце как факел и я несу его в себе и не могу задуть. некоторые вещи попросту нам неподвластны. если я был готов нарезать тебе овощи на рабочий стол каждый день я не готов был нарезать свои ощущения на омонимы я не готов был разлюбить тебя. только не тогда только не сейчас. я наверное никогда не остыну к тебе. я разбрасываю буковки по арене своего word-а и каждый символ на клавиатуре ощущается подушечкой пальцев. каждый новый абзац оформляет мне разрешение на любовь к тебе. все такой же окаменелый и тонкий как и тогда на пляже. моногамный подонок подобия лебедя с мишурой вместо мышц. и писать все это на самом деле не менее просто чем хотеть тебя. каждый вечер я просто сажусь за окно ноутбука и начинаю вскрывать лицо и лить кровь. формулировки толкаются как в метро. кожа обливается снегом и мешается в грязь. и я такой грязный и честный в своей любви. не в затылок как это бывает обычно а прямо и четко все что думаю и все что не хочу думать. раздеваюсь перед тобой. и тебе это нравится. и я прикасаюсь к тебе. ты снова целуешь меня вдоль шеи. целуешь в губы. я принимаю нокаут и ты двигаешься по мне дальше. губы кислые и вяжущие от вина и ночь беспрестанный винил. я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я***
Револьвер пропал. Он же оставлял его на столе. Может быть, виски заасфальтировало восприятие реальности, и просто надо меньше пить? И он просто уже заигрался? Или револьвер банально упал, как ключи, и теперь просто ориентироваться на нечаянный блеск? Где револьвер? Обшарил стол, полки с пробирками, ящики, диван, на котором сидят, в основном, какие-то вещи, не вместившиеся в шкаф, и пыли там больше, чем надежды на человека; шкаф обползал, обползал пол – нигде. Как в воду канул. Бесследно. Испарился, словно табак. Сегодня девятое октября. Неделя прошла, а револьвера нет. Даже некому позвонить, чтобы осведомить – в конверте были только купюры. Чёртовый Джордж Калико с этими его дедлайнами. Что Билли скажет ему в лицо по приходу? Я утерял ваш револьвер – вот ваша тысяча и ещё сотня наличными сверху за нанесённый ущерб? Бред какой-то. Он потерял револьвер, но он не собирался терять свои деньги. Этого не было в его природе – его, значит, защищать до последнего. Деньги возвращать он не собирался. Надо делать что-то, а что, непонятно. Киллиан, как всегда, просиживал комнату без намёков на разговоры. Ушёл от психолога и по итогу ушёл от реальности, снова приняв за моду закрываться за дверью и не выходить на контакт. И так уже ровно неделю. У Киллиана уже было такое – где-то через год после того, как они съехались, но позже такого не происходило. Вырос, как думал Билли. Такой всё-таки мальчишка ещё его Киллиан, думал Валентайн. Проживает свой непрожитый пубертат, что сказать. Пусть закрывается. Всё это фазы. Перерастёт. Двадцать один-то уже, в конце-то концов. Время браться за голову, а не за компьютерный монитор. Пишет и пишет, пишет и пишет. Что пишет, сам, наверное, не знает и не понимает. Не показывает. В печать не сдаёт, просто строчит и строчит какие-то буквы в ритмике своих неповторимых вибраций. Как угорелый. Разбивает пальцы о клавиатуру, и, возможно, становится хуже, а оттого – лучше. Больнее, оттого – легче. Билли понимал и не понимал одинаково. Киллиан говорил, что и не надо ничего понимать. Дружба не о понимании. Дружба о принятии. Безусловном. Тем не менее, объяснять старался. «А зачем ты ходишь в зал, Билли? Наверняка не для того, чтобы быть сильнее, правда?» — «Да нет, почему же. И для этого тоже» — «Не ври себе. Зачем ты бьёшь груши? Что ты выбиваешь из этих мешков?» — «Не понимаю, к чему ты. Ну, валяй, Кил, валяй...» — «Валяй-Кил-валяй. Ты выбиваешь пыль, Билли. Из себя. Не из этой тряпки из ветоши, или что там у неё ещё. Точно не кости. Не рёбра. У груши нет сердца. Ты чистишь себя таким образом. Понимаешь? Обычная стирка. Тебя как личности. Ты спрашивал, зачем я пишу свои тексты так часто. Вот тебе и ответ на твой вопрос». Билли Валентайн посещал боксёрский клуб около трёх раз в неделю. В какой-то момент ему просто понравилось, и как-то неподконтрольно прижился и зачастил. Билли знал, как сильно был подвержен фиксациям, и бокс стал его панацеей. Кулаки закалялись, набухали костяшки, стелились алые матовые ковры. Жизнь чувствовалась. Жизнь желалась за счёт таких отвлечений. Тогда – да – Киллиана понять было можно. Билли Валентайн живёт отвлечениями как себя помнит. А именно – с марта девяносто четвёртого, когда тело его отца обнаружили повешенным во дворе собственного дворового участка. Он обнаружил. И окоченел вместе с ним, направив жизнь в сторону ветра. И летит до сих пор. Он – беркут. Нанизывающий Рейнир, как штору. Как только он всё ещё не разбился?***
Киллиан сидел в своей комнате перед открытым лицом ноутбука и молча сопел в самокрутку. Не было ни сил, ни желания смерти. Просто пустошь. Как будто в один момент что-то пролезло ему в голову через уши и проело насквозь все его мысли. Наплодил новый файл рефлексиями и разрядился. В какой-то момент все его дневниковые записи стали отказывать в помощи и сами начали в ней нуждаться. Мозг подвис. Тексты медленно обросли мшистостью. Существо, которому некому. И нечего. Дым ласково гладил лицо и разливался вверх. Клавиатура замызганная и безвыходная. Нужно что-то менять. Перестраивать курс. Куда – неясно. Этой осенью что-то вообще ничего неясно и нечётко. И вроде как роман пишется, и нужно сдавать в печать, равняться со звёздами, обретать известность, а вроде и мыльный и ненужный уже третий абзац. Вроде такой слог и такие слова, такие гламурные обороты и такой блеск, а вроде хочется уподобиться уже Кафке и сжечь все свои произведения к чёртовой матери и залечь на дно. А он и так на дне. И никто не стучит. Постучали. Киллиан медленно – практически, как во снах, когда всеми силами стараешься разбежаться, но остаёшься инертным и вязким, и бегается скупой скоростью на манер «ленто» – встаёт со стула и открывает дверь. Валентайн. Волосы, по длине которых уже в целом можно было сводить в хвост, оттенка вафельного после сушки, и огромные сиреневые синяки под глазами, как пуховые подушки для усталых от жизни глаз. Такой был его Билли. Красивый до спазмов в животе. Невозможно было не плыть в нём. Вот и Киллиан заплывал, с каждой неделей – всё глубже. И рифы, царапающие на коже пунктиры оттенка ала, уже не мешались – так ему было больно. Настолько сильная и продолжительная боль, что невозможно было не слиться уже и не перестать чувствовать ничего, кроме боли. А, соответственно, и боль эту принять как данность, и не чувствовать и её тоже. Билли зашёл к нему в комнату молча. Всё такой же ухабистый пыльный матрас на полу одноместной выделки, топка пепла вдоль подоконника, никогда не закрывающееся окно, ноутбук, двухметровое зеркало, треснутое внизу, пустые бутылки, травка в пакетике цвета сине-зелёного, наполовину поглощённая плитка горького шоколада. Огляделся. Старался не смотреть на Киллиана, но потом всё-таки сдался и посмотрел. — Поговорим?***
— О чём? — Не знаю. Мне нехорошо. — Тебе нехорошо? — Да, мне нехорошо. Я не могу найти револьвер. Ты случайно не помнишь, куда я его положил тогда, неделю назад? — То есть ты так его и не озолотил? — Да, Кил, я безответственный и беспринципный. Забыл за него от слова вообще. Ты, наверное, не видел, но я пил всю эту неделю. — Ничего не меняется. — Не бзди, Кил. Сегодня сдача. Вообще не понимаю, что делать. Господи, какой же я идиот. Впервые в жизни такое. Приземляется на матрас Киллиана, и в воздух тут же выстреливают декады пыльных крупиц. — Чтобы я забыл про заказ клиента? Вот так? Да ни за что. О мой Бог, что же делать... — Нет больше в этом городе никакого Бога. Даже если ты и найдёшь револьвер сегодня, тебя это не спасёт. Не успеешь, Билл. — В том-то и дело. Штука баксов, ты понимаешь, штука! Тысяча сраных долларов! Я не могу их терять! — Скажи, что случились некоторые технические неувязки, и револьвер ещё не готов. Допустим, сушится. Скажи, пусть приходит завтра. — Не понравился мне тот Калико... Смутный очень. Серьёзный. Видно, что что-то не то. Ты был прав тогда... — Послушай, Билли, в качестве извинения просто всучи сотку за свои задержки, и мы поищем с тобой сегодня твой револьвер. Займёшься конкретно. А завтра-послезавтра уже и закончишь. И пусть приходит этот твой Калико. — Кил. Ты точно не брал револьвер? Ком в горле, больше похожий на камень, а затем пульс ускоряется, и теперь ему нужно лгать. Лгать, лгать, лгать, как ничтожество. И он будет лгать. Револьвер валяется прямо под одеялом. — Это правда единственное, что идёт к тебе в голову? Нет, Билли. Я не брал револьвер. Я его даже не помню. — Ладно. Извини. Извини, что так резко ворвался. Со своими расспросами. Я знаю, у тебя не лучший период. — У меня всегда не лучший период. Просто захотелось отречься. — Да, понимаю. Как ты? Чем занимаешься? Как книга? — Что-то пишу. Не знаю, Билли. Всё довольно скверно. От психолога ушёл. — Да, я заметил. Как последняя консультация? Хоть что-то вынес? Да. Вынес. Наркотическую галлюцинацию о том, что убил ублюдка, а с ним – и револьвер, украденный у своего Билли в тот день. Сам не помнит, чем именно развернулось их действительное прощание. Призматический брезент того, что тогда привиделось, покрыло всё. И он даже не знает, как на самом деле закончилась их последняя встреча. Хоть и, слава богу, револьвер в конце концов оказался полным. Значит, убийства не происходило. Это тешило. Потому что Киллиан знал, на что был готов. Он готов был убить Лоренса Трауберга на все сто десять в тот день. Благо, аффект снизошёл. И руки остались чисты. — Ничего особенного. Я давно знал, что нужно было с этим кончать. С этим Траубергом проблем было больше, чем до того, как мама... — Да, я понял. Пойдём, я приготовил тебе поесть. Выкурим пару скруток. Выпьем. Тебе нужно проветриться. Не считаешь? — Только выпью только я. Ты не пей больше. И так уже сам на бутылку похож. Зелёную. Пивную. Ты меня понял. — Хорошо, хорошо... — Сколько выпил за эту неделю? — Не знаю, достаточно много. Даже сейчас пьяный. Может быть, сам заскочу к твоему этому Траубергу. Встаёт с матраса и нечаянно поддёргивает плед. А потом рука его опускается – тоже нечаянно – и теперь Билли становится в двух сантиметрах от правды. Может быть, он её даже уже коснулся. Но не подал виду, так как знал Киллиана наизусть и уже заранее всё тому простил. Наверное, сейчас всё и произойдёт – подумал Киллиан. Но Билли встал. Обнял. Нежно и осторожно. И раскрытия не произошло. Они проследовали на кухню.***
А потом они засели за стол и начали заливаться кофе. Потом в дело пошёл ликёр. Ореховый, настоявшийся. Не вылезавший из холодильника примерно столько же, сколько и Киллиан из своей зыбкой комнаты. Кухню, правда, как таковой называть было тяжело: скорее, студийный отрезок, соединяющийся с мастерской никак иначе, как просто паркетом. Скорее, кухня была даже больше частью самой мастерской, нежели отдельным пространством. И приходилось часто открывать окно. Химикаты и прочая профессиональная утварь Билли могли долго драть носоглотку. И поэтому сейчас воздух был уличный, холодный и свежий. Сидели часа два. Как пригвождённые. Мысли, за счёт интоксикации сладким спиртом, распались на штабеля и притихли. Переживания сморщились; только два двуногих маленьких существа и две обыкновенной ликёрной бутылки. Стало безоблачно и как-то пластично. Успокоились оба. — Знаешь, мне сегодня такой сон снился... — М? — Я вообще редко сны помню. Но этот прямо вонзился. — Что снилось? Сначала Билли захотел расхрабриться и рассказать про сон в манере театрального выпускника, но потом стало как-то совсем несмешно, и глаза начали выдавливать боль. Или это ликёр преобразовался в соль в коридорах его организма, затерялся и посягнул на свободу? Не отдавая отчёта, Билли стал плакать. — Я проснулся в четыре, проспав часа два от силы. Проснулся в поту и в холоде, знаешь, как это чаще всего. Стало как-то горько. Грустно. Причём не грустно, чтобы меланхолично, а прямо трагедийно грустно. Понимаешь, о чём я? — Что тебе снилось, Билли? — Отец. Папа. Та сцена из детства. Я тебе о ней рассказывал. Когда мне было четырнадцать... — Я помню, Билли. — В общем-то, он снова висит. А я стою и смотрю. И смотрю, и смотрю, и смотрю, и смотрю, и смотрю... Мама играет на скрипке и пока не видит. Я снова услышал эту её гадкую скрипку. Как реально, знаешь. Будто тогда. Стою напротив окна, а его снова пошатывает мартовский северный ветер. И он такой фиолетовый и уже издалека холодный. Страшный такой. Знаешь, как трупы выглядят. Нереальный. — Да, Билли. Я знаю. Берёт его за руку. У Билли истеричный мандраж, и нерв на виске превращается в прут. Раскалённый и ржавый. Алкоголь никогда не рождал никакого счастья, но Билли пил и закрывал на это глаза. Как и на всё остальное в жизни. Просто не умел встречаться лоб в лоб со своим угнетением. Не обучен был. И теперь он снова плачет, и кровь трезвеет быстрее. — Понимаешь, Кил, да? Хочу крикнуть, а не выходит. Горло будто прижало. Жестикулируя, прихватывает себя за горло. — Я понимаю тебя. Это просто сон, Билли. Пьяный сон. — Да нет же, не просто, всё было так... Так... — Сон. Билли. Успокойся. Всё хорошо. С расстановкой в три секунды между словами, подсаживается к Билли. Билли сухой, нетёплый совсем. Будто отравленный. Будто весь яд, копившийся в нём все эти годы, вдруг вырвался из его тела чёрной дымной дугой и освободил и себя, и Билли. Киллиан знал, что и в каких количествах переживал его человек. Чувствовал его. Больше, чем себя, и уж точно честнее. Подсаживается и укрывает его плечи руками. Обнимает, а Билли трясётся и мякнет. Всё такой же четырнадцатилетний подросток, закупоренный в теле выросшего. Профессия ювелира драгоценным пахнуть переставала. Переставала пахнуть свободой и счастьем. Теплом. Только купюрами и железом. Вот и всё, чем пахла его профессия. Деньги ради денег. Жизнь ради жизни. В кого он превратился? Когда он успел превратиться? Как тот коммивояжёр из рассказа, проснувшись утром, нащупал себя в мерзостной плоти жука. Насекомое. Обычное насекомое. Билли Валентайн тухнул с интенсивностью, какой только свечи обучены. Воспоминания об отце больше не соглашались на сон. Отец, теперь обитающий только в комнате его сердца, больше вообще ни на что не соглашался. Пил кровь и не стыдился за жажду. Просто калечил. Как мог. И Билли Валентайн гас, безапелляционно и нагло. Только алкоголь возвращал его в строй, как ни странно. Такое же маленькое бесцветное существо, которому некому. И нечего. Выплакался, а потом затих, и стали молчать. Выкурили пару скруток. Допили ликёр. Воздух престал зашкаливающе-душным, и оба поняли, что грядёт дождь. День постепенно заканчивался, и не оставалось уже ничего, как покорно выжидать поднебесных рыданий. Как единственное оправдание всего дня в целом. День оказался не очень. Калико не наведывался, и Билли забыл про Калико, а Киллиан и вовсе забыл про свой револьвер. Револьвер, укутанный в пледы с пигментацией некоторой надежды, как молочный зуб. Только вот фея, как и Бог, давно покинули этот город. И оставалось просто ждать чуда. А потом в дверь позвонили. Калико.***
Полу-трезвые, полу-пьяные, они встали из-за стола и проследовали в осознание. Реализацию. Калико, Калико, Калико. Револьвер. Штука. Заказ. Неделя. Полная задница. Киллиан тут же ретировался обратно в комнату, а Билли стал влезать в более официальные вещи – как не глаженная рубашка и тёмные брюки – чем хиппи-халат и голые ноги. Ещё один звонок в дверь. Более долгий и убедительный. Точно – Калико. Перемывает варианты всех существующих формулировок о стиральный барабан мозга, выбирает лучшую и подлетает к двери, правой рукой оттряхивая ещё не распавшийся травный дым. Слёзы на глазах забаррикадировались в поры и, вроде, иссохли. Билли Валентайн спускается в ювелирную. Как уже упоминалось (стоит описать это ещё раз для более детального понимания обстановки), сама мастерская – учитывая студийный кухонный отрезок, вместе с комнатой Киллиана, кратким санузлом и чёрным выходом на лестницу сзади здания – находилась на втором этаже, тогда как сам продовольственный ювелирный отдел для клиентов, открытый по выходным, с украшениями под стёклами и прочей завлекательной утварью, находился внизу, на первом, с выходом прямо на улицу. «Valentine». Так и называлось его производство. Идентичная вывеска светодиодного красного тона разворачивалась над входом. Спускается. Минует лестницу в мастерскую, пару застекленных стеллажей, включает свет и теперь открывает дверь. Калико. Калико. Калико. Какого же было его удивление, когда за дверью не показалось никакого Джорджа Калико – крупного мужчины с бородой Джефа Бриджеса – мало того. Теперь он видел полицейский значок напротив своего лица и небольшого, тем не менее синонимично крупного (разве что, вширь, в его случае) мужчину с битой и пистолетом за пазухой. И бейджик. Крохотный-крохотный. Девятого октября две тысячи пятого года в восемнадцать пятнадцать вечера в дверях ювелирного магазина на Аврора Авеню Билли Валентайна встречает офицер полиции штата Вашингтон – Бенджи Мортон.***
Только через четыре секунды после встречи лицом к лицу Валентайн вспомнит о том, что офицер Мортон уже заходил к нему приблизительно в середине сентября с собственным заказом, заключающемся в красном женском колье. Благо, этот заказ, в отличие от заказа клиента Калико, Валентайн выполнить успел. Тонкое серебряное колье из цепочки ужины больше, как у стандартного чокера; с четырьмя отшлифованными рубиновыми камнями и пятью буквами из крашенного бардового серебра, покрытого родием – «ROSSE». Подарок. Офицер Мортон выглядел идентично так же, как и тогда, в сентябре – невысокий, пухлый, с не очень ухоженной головой и слегка притупленным взглядом – по большому счёту, самый формальный американский коп. С огромными голубыми глазами как единственным «реквизитом», выделяющим его из толпы. Он стоял и улыбался, пока Билли пытался вычерпнуть связь с реальностью после травы и ликёра. Ноги шатались, а мозг функционировал лениво и вольготно. — Добрый вечер, мистер Валентайн. Меня зовут Бен. Бенджи Мортон. Помните меня? — Да, да... Конечно... Офицер Мортон... — Я оставлял вам свой номер. Выглядите вы неважно. Что-то произошло? — Нет-нет, всё нормально, офицер Мортон... Я... Это на погоду. Дождь собирается. — Метеозависимы, значит. Я понимаю вас, мистер Валентайн. Понимаю. Как моё колье? Вы сказали, процесс займёт около трёх недель. — Да-да, всё готово! Сейчас я его принесу, одну секунду... Возвращается в мастерскую со скоростью ветра; всё такой же беркут; гонщик, абсолютно безустанный в своём желании разбегаться по жизни, словно по зыбучим пескам Аляски, где если остановишься хоть на минуту – погибнешь без шанса спастись. Такой был Билли. Билли Валентайн. Молодой ювелир из северной части северного города Сиэтла. Возвращается в мастерскую, с профессиональной аккуратностью вынимает уже сложенное и запакованное колье из тумбы и спускается обратно к офицеру. — Пожалуйста. Прямо с грядки. — Безмерно благодарен вам и вашему делу, мистер Валентайн. Ваши деньги. Такие хрусткие, свежие. Такие, какие способны давать исключительно банкиры и блюстители закона. Прямо пахнущие. Берёт и отходит на шаг назад. — Спасибо, мистер Валентайн. Теперь я у вас в долгу. Считайте, личный коп. Звоните, если что. — Конечно, офицер Мортон... Как... Как служба? Глупее вопроса не сформулировать и под психоделиками. — Прекрасно, просто прекрасно, мистер Валентайн. Хотя, признаться честно, в последнее время немного скудно. Преступность в этом городе приуныла. Как бы и хорошо. Но, понимаете ли... — Понимаю, конечно... Работа должна работать. — Именно. Но лучше уж в этом городе будет превалировать дефицит преступности, нежели содержимого офицерского кошелька. Билли не стал вникать в состав предложения, вытканного офицером, но вежливо улыбнулся и кивнул головой. — Хорошего вечера, мистер Валентайн. И ещё раз спасибо. Офицер Мортон уважительно приспустил фуражку, и Билли закрыл дверь. В ушах зазвенело, и Билли тут же понял, что больше не выкурит ни грамма на этой неделе. Деньги поместились в карман, и Билли Валентайн степенно начал возвращаться назад. Как в помещении снова распространился гул дверного звонка.***
Это была странная осень. Самая странная осень в их жизни и в жизни Билли особенно. Странное время. Такое время, которое, в общем-то, нельзя контролировать. Наблюдать и пошатываться. Билли Валентайн снова теряет силу, и снова не начерпает и не восполнится. Ничего не сделает наперекор судьбе. Потому что нам только кажется, что судьбы могут подыгрывать. Что стрелка часов это такой гибкий граммофонный тонарм, которым можно маневрировать и орудовать в самых извращённых векторах. Что жизнь это глина, и все мы Боги там, в своих черепах. А на деле жизнь это кровь. И кровь это тоже волны. И не ты организовываешь эти волны, как и не ты включаешь-отключаешь дождь. Не мы это придумали, и в конце концов не мы в этом виноваты. Вообще в целом никто ни в чём не виноват. Ты просто либо идёшь вперёд, либо идёшь назад. В конечном счёте везде одинаковые концы, даже если ты убежишь в поле. Даже если ты убежишь в небо. Только смерть оправдает тебя в итоге. И всё – и пустота. И нет ничего на свете, кроме таких же, как ты, намеревающихся куда-то бежать. А не надо бежать. Вообще не надо резких движений. Время расставит. Тело остынет. Сердце укажет. Сердцу тоже надо пить, пьянеть и трезветь, иначе оно просто-напросто замёрзнет и станет недееспособным. Инициализация требует сосредоточенности. Билли Валентайн разворачивается обратно к двери, и в голове теперь одна-единственная фамилия. Калико, Калико, Калико. Если бы он был трезв, то не открывал бы вообще. Но он был пьяным беркутом с пьяным сердцем, трезвеющим только за счёт ошибок. И он возвращается к двери с уже подготовленным, заполированным – нет, не револьвером, заказанным неделю назад – текстом, который может и оправдает, а может и не оправдает его. Теперь точно всё бесцельно и непонятно. Но судьба не станет подыгрывать Валентайну. Звонящий не был Джорджем Калико. Дверь открывается чисто механически, даже без желания открывать – просто судьба маневрирует его тонкой рукой в своём ритме, и невозможно не подчиниться. Мужчина. Осанистый и элегантный, на вид – лет тридцать, определённо не здешний. Невероятно красивый. С тонкими скулами; такой весь из себя лёгкий и тяжёлый одновременно. В идеально-чёрном пиджаке с запахом утюга и «Амбре Топкапи». С идеальной концентрацией лака в ореховом волнообразном локоне и взглядом, лезущим исключительно куда-нибудь под ребро. Билли Валентайн даже не успел сформулировать предложение, как человек в пиджаке сам взял на себя инициативность и старт. — Здравствуйте, мистер Валентайн. Надеюсь, я не очень поздно к вам пожаловал. У вас невероятно привлекательный ювелирный, вы об этом знали? Не давая права на ответ, продолжает свой монолог. Билли внезапно превращается в статую, когда в затылок из-за спины вжимается холодная плоть металла. Дуло. — Я ваш гость из далёкой Италии. Не позволите ли войти? Конечно, позволите. Сознание тут же выветрилось, а весь никотин сиюминутно выпорхнул через отрезвевшую кожу, и в город врезался дождь. Где-то за горизонтом тут же вспыхнула молния. Начиналась гроза. — Скажите мне, вас когда-нибудь грабили, Билли Валентайн?