«Если я возьму Киев, схвачу Россию за ноги, заняв Петербург, ухвачу её за голову, взяв же Москву, поражу её в сердце!» Наполеон
I. Сердце
Миша заметил, что после 1812 года Санкт-Петербург стал относиться к нему — Московскому — как-то иначе. Перестал так часто краснеть и волноваться в присутствии Москвы. Больше не отводил глаза после каждой неудачно сказанной фразы или любого неловкого жеста. А взгляд, прежде по-детски наивный, уже и вовсе не выражал того былого обожания. Москва всегда считал, что воспитание ненаглядной столицы Российской империи, получившей своё звание без единой заслуги и не принёсшей ни одной, даже малой, жертвы, показалось бы слишком обременительным занятием вообще любому городу, не то что Первопрестольной. Каждая ошибка Александра раздражала Мишу, заставляла его кипеть от негодования. «И этого несмышлёного мальчишку сделали важнейшим центром империи? — вопрошал он после их совместных уроков. — За что? За красивые глазки, не иначе!» У Александра Романова и правда были на редкость красивые глаза — большие и лучистые, обрамлённые замечательными пушистыми ресницами. Хоть и серые, словно осенняя дымка, но наполняющие благодатным теплом. Они смотрели на Мишу так внимательно и волнительно, будто старались залечить все его душевные раны. И Миша, даже несмотря на своё желание отнять у Петербурга всё, что тому (не)принадлежало, продолжал везде его сопровождать. Не задумываясь покидал роскошные балы и красивых дам ради уединённых бесед с Александром под сенью деревьев; приносил зонтики в дождливые дни, когда маленькие столицы по детской глупости о них забывали. Московский привык к Романову, а, как известно, отвыкать от чего-то — в разы тяжелее. — Ну что ты насупился, Michel? — Камалия, взяв Москву под руку, игриво дёрнула его за короткий локон золотистых волос. — Прошу, оставь это подражание французам, — тяжело вздохнул Московский. — Хотя бы в моём присутствии. — Извини, Миша, — Казань мягко улыбнулась, по-дружески погладив его по ещё не до конца зажившей ладони. — Хотелось тебя немного повеселить. Видимо, неудачно. Удовлетворённый её признанием Миша согласно кивнул. Зима в Санкт-Петербурге была чудо как хороша, несмотря на морозный декабрь. Солнечные зайчики прыгали по чужим шалям и зарывались в складки шуб, снежинки танцевали на ветру и узорчатым полотном покрывали землю. Пока Миша с Камалией прогуливались по территории Зимнего дворца, они наслаждались звуками приятно скрипящего под ногами снега. Московский впервые за долгое время выглядел настолько умиротворённым. — Но есть ещё одна вещь, которая кажется мне крайне забавной, — увидев вдалеке знакомую белоснежную кобылу, девушка, отвлёкшись от прослушивания прекрасной снежной симфонии, лукаво посмотрела на своего спутника. — Раньше ты ходил весь мрачный из-за встреч с юной столицей… — Москва невольно напрягся, — а теперь же недоволен их частым отсутствием. Как переменчива жизнь, не правда ли? Ну вот и всё, подумал Московский, очередной оккупации теперь точно было не избежать. Неужели спустя несколько веков Зилант наконец решилась отомстить за взятие Казани? Ещё парочка подобных двусмысленных намёков, и ведь правда сокрушит Москву, окончательно и бесповоротно. Миша уже начал слышать скрежет собственных зубов. — Возможно, вы, Михаил Юрьевич, сейчас сгораете от желания кинуть меня в один из этих сугробов, — отпустив Мишину руку и отойдя на безопасное расстояние, Камалия стала сворачивать кривые комья из снега. — Но я отныне так просто не дамся! — и на этих словах девушка кинула в московский наряд небольшой снежок, звучно рассмеявшись. Насчёт «просто» Камалия, конечно, лукавила — штурмы стойкого Казанского ханства отнюдь не дались Первопрестольной легко, — но Миша решил ей не подыгрывать. Он отряхнулся от снега и, подойдя к Казани, по-доброму дёрнул её за длинную блестящую косу. Совсем легонько, как в юности. — Я недоволен тем, что меня решили окончательно отстранить от ведения государственных дел, — с кривой усмешкой произнёс Москва. Столь уверенно и твёрдо, словно сообщал Казани непреложную истину. — Пролежал трупом всего-то парочку лет! Но и тех хватило, чтобы лишить меня даже косвенного влияния на империю. — На имперскую столицу, ты хотел сказать? — Знаешь, Камалия Мухаммадовна, ты иногда просто невыносима, — ухмыльнулся Московский. — То же самое могу сказать и о тебе, Михаил Юрьевич, — одарила его ответной ухмылкой Казань. — Причём не «иногда». Девушка ткнула Мише в грудь указательным пальцем. — Твоё ослиное упрямство появилось на свет раньше тебя самого. Именно поэтому ты никогда не признаешь вслух, из-за чего расстроен на самом деле. — Понятия не имею, о чём идёт речь, — возразил Миша, перехватив тонкую женскую руку. Сашенька Романов, любимец Петра Великого, в своё время отобрал у Михаила Московского многие его победы, если не сказать — все из них. Фигурально, конечно. Москву до сих пор нарекали Первопрестольной, все завоёванные и мирно присоединённые земли так и продолжали считаться Мишиной заслугой, но доверие, оказываемое правителями России, постепенно ускользало от него — а на доверии монархов, как известно, зиждилась и столичная власть. По-настоящему Московский ощутил горький вкус поражения, когда Пётр I, будь он неладен, перевёл Сенат в свой любимый Петербург. А вместе с ним — важных московских министров, чиновников и бояр. Правда, позже в Москве учредили сенатскую контору, но и ту отобрали в 1763 году. Как же Миша был зол на всё это! Но вид сконфуженного, робеющего на заседаниях Александра по необъяснимой причине смягчал его гнев. Петербург, пребывая в ещё совсем нежном возрасте, хоть и глубоко уважал царя — будущего императора, — всегда старался держаться поближе к Мише, когда тот присутствовал на собраниях. Всякий раз, стоило сенаторам устремить свои строгие взоры на Александра, он инстинктивно оборачивался в сторону златовласого наставника. «Почему ты вечно так смотришь на меня…» — недоумевал Москва у себя в мыслях при виде этих блестящих серых глаз. — Что вы думаете о необходимости фискалов в России, Александр Петрович? — любили неожиданно обращаться к столице с государственными вопросами члены Сената. Александр терялся, робко смотрел на Москву, на свои ладони, а потом — снова на Москву, ища поддержки. — Александр Петрович ещё только познаёт азы внутренней и внешней политики, но говоря от его имени… И Миша неизменно оказывал её, сам не зная почему. Пусть и раздражался, пыхтя на уроках как старый самовар. Пусть и поддразнивал Александра, на минуточку — столицу могучей империи! Пусть. Невзирая на это, Московский не прекращал обучать Романова всему, о чём сам успел узнать за эти долгие шесть веков. А теперь же ненаглядная столица Российской империи даже не решилась ввести Мишу в курс дела! Не говоря уже о приглашении посетить хотя бы одно из заседаний какого-нибудь Государственного совета. Обо всём, что произошло в стране за последние восемь лет, пока Миша большую часть времени находился в бессознательном состоянии, а сама Москва продолжала отстраиваться, ему обрывками рассказывали другие города. — Он тебя как зеницу ока бережёт… — тихо вымолвила Казань, смотря на приближающуюся фигуру всадника. В окружении снежного пейзажа, настолько белого, настолько ослепительного, что лишь от одного взгляда на него можно было ощутить резь в глазах, перед двумя городами предстал Санкт-Петербург. Верхом на лошади, с прекрасной осанкой, окутанный мягким вихрем снежинок — Александр был точно принц из зимней сказки. Теперь столица носила белые перчатки, рейтузы, чёрные кожаные сапоги совсем как у тёзки-императора. А как Романову шёл этот тёмно-синий мундир с роскошными эполетами! И не стоило забывать о развевающемся за спиной плаще, расшитом серебристыми узорами. Наряд идеально дополнял новый образ Александра. Холодный. Элегантный. Неприступный. Три этих слова всплывали в Мишиной голове всякий раз, стоило ему лицезреть статную фигуру Сашеньки Романова. В последнее время такая возможность выпадала Москве не слишком-то часто. — Здравствуйте, Камалия Мухаммадовна, — сдержанно улыбнулся Александр. Наставнику он, однако, лишь уважительно кивнул: им уже довелось мельком увидеться этим утром и обменяться короткими приветствиями. Взгляд Александра на мгновенье застыл — на чужих руках, соприкасающихся друг с другом. Москва, заметив, что до сих пор держит Казань за тонкие пальцы, аккуратно выпустил их из своей ладони. — Как обстоит ваше пребывание в Зимнем дворце? Нравится? — голос у Петербурга хоть и был тихим, но звучал уверенно. — Прошу прощения за то, что вынужден смотреть на своих собеседников свысока. Это непочтительно с моей стороны. Я бы слез с лошади, но нужно поспешить загнать её в конюшню и наконец напоить, — Романов с особенной нежностью потрепал животное по загривку. — Здравствуйте, Александр Петрович! Всё прекрасно, благодарю, — Камалия расплылась в улыбке. — А вы откуда скачете на этом рысаке? Неужто с охоты? Вопрос Казани заставил Москву фыркнуть. — Разве что за билетами в театр, — бросил он беззлобно. — Александр Петрович, как и наш государь, не большой любитель охоты. Я ведь прав, Александр Петрович?***
Мише всё время снилось страшное зарево. Беспощадный пожар, ставший кошмаром наяву. Миша помнил, что огонь был везде: выплясывал свой дикий танец на крышах жилых домов, бушевал оранжево-алыми волнами на площадях, бесцеремонно врывался внутрь храмов, как непрошенный гость-безбожник. Вот горит Императорский Московский университет, а вот языки пламени с жадностью охватывают Арбатский театр… «То-то Александр расстроится, когда увидит, что от театра осталось лишь жалкое пепелище», — думал тогда Москва, чувствуя, как неистовый жар обволакивает не только город, но и его самого. Одежду, тело, лицо, длинные светлые волосы. Ничего не пощадило это огненное море. Порой во снах Миша видел и роковой совет в Филях. Живого Кутузова, на которого, помимо самого Миши, взирали ещё десять пар генеральских глаз. Все пребывали в ожидании вердикта главнокомандующего, и только Московский, смиренно стоявший подле фельдмаршала, казалось, уже ничего не ждал. — Вы боитесь отступления через Москву, а я смотрю на это как на провидение, ибо это спасёт армию. — Как? И вы, священная и древняя столица России, тоже видите в этом провидение? Добровольно готовы сдаться врагу? — обратился один из генералов уже к Московскому. Все голоса и лица сливались друг с другом, путались между собой, отчего Миша совсем перестал их различать. — Он это и предложил, — со всей твёрдостью в голосе, на которую был способен, изрёк Кутузов. Отход ко сну всегда означал лишь одно — неизменное возвращение в ту осень, когда наполеоновские войска прибыли в город. Возвращение в ту геенну огненную. Брошенные Парижем слова всё так же набатом гремели в Мишиных ушах. Тебя сдали моей армии даже без боя? Это довольно жалко, Москва После пожара Миша провёл в бессознательном состоянии почти десять лет. Сначала его, всего обмякшего, покрытого ожогами с ног до головы, практически неузнаваемого внешне, держали в соседней деревушке, но затем — по приказу государя императора — доставили в Санкт-Петербург. Бывало, что Московский приходил в сознание. Правда, длились эти моменты ясности ума недолго — затухали так же быстро, как мимолётные вспышки молнии. Миша, равно как и сама Москва, с годами креп, исцелялся и вновь обретал былое величие. Даже становился ещё краше, чем прежде. Вопреки людской молве и укору Парижа, он не считал сдачу города жалким поступком. Напротив — был готов поджечь себя ещё тысячу раз,***
Доклад о состоянии города Миша получил на следующий же день после бала — в письменном виде у себя на столе. Не то чтобы он рассчитывал на приватные посиделки за чашечкой чая (или чего покрепче) вместе с Петербургом… Но такого откровенного избегания — под видом немой многостраничной канцелярщины! — Москва ожидать точно не мог. Или попросту не хотел. К чести Александра и членов Комиссии стоило сказать, что всё и вправду было расписано до мелочей. Каждый рублик с пятимиллионной ссуды, вне всяких сомнений, шёл на благое дело, а не в карман плутоватых чинуш. И как бы Миша ни злился, такая тщательность нет-нет да и заставляла его сердце трепетать против воли. Миша планировал уехать сразу же, как только доклад окажется у него на руках. Собрать свои немногочисленные пожитки, нанять экипаж и, спасая задетую гордость, стремительно покинуть северную обитель. Москва, родная Москва, возродившаяся из пепла, точно Феникс, уже заждалась его. Однако на пути вдруг возникло непреодолимое препятствие, имя которому было — Казань. И лучше бы оно возникло исключительно в географическом плане, так нет же — город от Санкт-Петербурга находился дальше, чем от Москвы, а вот сама Камалия вполне себе близко, буквально на расстоянии вытянутой руки. Упрямо заявила, что хочет остаться в столице ещё на некоторое время, и Миша по старой памяти должен был составить ей компанию. Развеять скуку. «Развеять скуку! Чай, так и личным скоморохом недолго статься...» — негодовал Московский, но отказать не смог. Где-то в глубине души он и сам желал задержаться, а противиться своим желаниям — вредно для здоровья. Да так вредно, что никакие минеральные воды и чистый горный воздух его потом не поправят. После 1812 года Миша для разнообразия решил поберечь себя хотя бы пару десятилетий. Свою скуку Камалия развеивала разными способами. Сначала столичными кушаньями — окровавленным ростбифом да склизкими устрицами, которые подавали в новомодных, даже щегольских ресторанах на Невском проспекте. Блюда ей в целом угодили, но, по её словам, ни в какое сравнение не шли с родной бараниной или губадиёй. Затем — театральными постановками, но и Миша, и Камалия быстро решили, что их затея была провальная, и без сожалений сменили театр на уличные забавы. Каток, катание на санях, ледяные горки — как же Камалии нравилось предаваться этим зимним удовольствиям! Она таскала с собой и Мишу, и вскоре он понял, что Казань пыталась спасти от скуки и одиночества вовсе не себя. Развлечения и правда помогали Москве забыться, отвлекали от дурных мыслей. Но стоило ему только прийти в свои покои и наконец остаться одному, как сомнения, огромные и беспощадные, словно дикие звери, вновь начинали терзать душу. Сомнения касались всего — прошлого, настоящего, будущего. Старых, возможно, уже совсем неизлечимых ран, перемен, что были неминуемы, недосказанности, которая сейчас витала между ним и Петербургом… Они почти не виделись. Теперь, когда Александр вырос и наконец понял, каково это — быть настоящей столицей, держа власть в своих руках, он попросту не нуждался в наставнике. Миша знал об этом. Он ведь и сам когда-то был на его месте… Однако это осознание не мешало чувствовать себя слабым и бездеятельным. И пугаться этого чувства. — Совсем забыла, Миша! — сказала Камалия, когда они с Москвой покидали Гостиный двор с его пёстрыми ярмарками и несметным количеством разных лавочек. Очередное увеселение для преодоления хандры. — После нашей сегодняшней прогулки я вновь встретила Александра Петровича. Так, мельком. Он попросил передать, чтобы ты навестил его. Хочет лично обсудить дальнейшие планы на отстройку. Брови Миши поползли вверх. — Обсудить планы? Его доклад был настолько подробный, что единственное, о чём он мог не упомянуть, так это цвет блеска нового колокола у Кремля. И то не факт. Вероятно, я уже по собственной невнимательности упустил эту деталь… — Миша, — прервала его Казань, — не упрямься и сходи. «И тогда тебе наверняка полегчает», — пусть эта фраза и не прозвучала вслух, она без труда читалась в тёмных пронзительных глазах. И Миша ей внял. — Хорошо. Прибыв во дворец, Москва отправился в покои Александра, однако там его не нашёл. От слуги он узнал, что Александр Петрович уже который час безвылазно проводит в своём кабинете и принимает министров с докладами. В своём кабинете... Воображение легко рисовало сидящего за большим дубовым столом в окружении книжных полок, чернил и перьев нынешнего Санкт-Петербурга. Но тот мальчик, которого он знал раньше — с невинным взглядом и краснеющими щеками, — в таком месте представлялся с трудом. Когда Миша приблизился к двери с позолоченным орнаментом, он услышал доносящиеся за ней голоса: — Ваша Светлость, не считаете ли вы нужным обратиться за помощью к Михаилу Юрьевичу, коли ему наконец стало лучше? Вопрос, связанный с тайными обществами, как-никак деликатный, а Михаил Юрьевич ведь всё ещё ваш наставник… — Что за вздор! — возразил другой голос. — Наставник должен заниматься воспитанием и образованием, а не помогать с важнейшими государственными делами… Для этого есть тайные советы и… Голос перебили. — Довольно, — это был Петербург. — Вскоре Михаил Юрьевич сложит свои наставнические полномочия. И когда он это сделает… — Александр запнулся. — Когда он это неизбежно сделает, как я, по-вашему, буду руководить целым государством, если придётся постоянно оглядываться на других? Слушать только чужое мнение и не слышать себя? За дверью начали копошиться. Миша хотел было отойти в сторону, но не успел: дверь распахнулась, и на пороге появился Александр. Его взгляд, до этого внимательный и строгий, наткнулся на Мишу и внезапно потускнел. Стал совсем растерянным. — Михаил Юрьевич, я… — Я зайду к вам позже, — Миша улыбнулся и, оставив Александра наедине с министрами, поспешно скрылся за поворотом. Зайдя в свои покои, Москва остановился напротив зеркала. В отражении он увидел не только себя, но и яркий образ из прошлого. Тот не стёрся из памяти, совсем наоборот: после подслушанного в кабинете разговора неожиданно вспыхнул с новой силой, дав о себе знать спустя более полувека. Зеркало явило два лика: один принадлежал длинноволосому, ещё не спалённому пожаром Мише, а второй — Петербургу в отроческом возрасте. Прошлый Москва, чуть более молодой, чем сейчас, видел, каким обессиленным был Александр. Он, вздохнув, взял ученика за хрупкую руку и стал поправлять обшлаг его кафтана. Застёгивал пуговицы, третью из них как всегда оставляя нетронутой. Петербург мурашило, Миша это чувствовал. — Чем же вы так опечалены, Александр? Россия не проиграла, в конце концов, просто вышла из войны. Вы же выглядите так, словно нам пришлось отдать всю свою землю и выход к Балтийскому морю в придачу. Петербург потупил взор: смотреть наставнику в глаза ему явно не хотелось. — Если бы Пётр не отозвал армию… если бы мы продолжили войну… — голос Александра, казалось, дрожал. — Возможно, смогли бы расширить землю и наконец соединить два торговых пути. Но теперь из-за любви нового императора к Пруссии шанс упущен. Россия понесла потери, а выгоды не получила никакой. — Александр-Александр, — цокнул Москва языком, отпуская чужую руку. — Сразу видно, что истинный вкус поражения вы познать ещё не успели. — Но мы же выигрывали, Михаил Юрьевич… — То, что случилось с Россией сейчас, лишь мелкое блёклое пятно на огромном полотне её побед и поражений. Его можно стереть, никто и не заметит. Но с каждым годом количество пятен будет разрастаться, их размер — увеличиваться, и заставить исчезнуть их с полотна станет в разы сложнее. Дальше в вашей жизни будет намного больше ситуаций, с исходом которых вы, возможно, не согласитесь. Миша не ожидал от себя подобного нравственного пафоса, однако знал, что только тонко подобранные метафоры, а не сухие, пустые наставления, смогут произвести на Петербург должное впечатление. — Вы — первопрестольная столица, Михаил Юрьевич. Великая и могучая… как вы справлялись с поражениями? А как мне стоит поступать в таком случае? В XVIII веке Александр Романов постоянно донимал своего наставника вопросами. В основном о богатой истории Русского государства. Расспрашивал о битвах, Киевской Руси, Смуте… С особенным пылом — о Великом княжестве Московском. Это занятие у имперской столицы было чуть ли не самым любимым. По крайней мере, так всегда казалось Мише. Уж слишком заметный огонёк разгорался в глазах Петербурга, стоило зайти речи о старых временах. О своём прошлом Миша рассказывал неохотно: редко и сухо, подчёркивая, что если Александра так сильно съедает любопытство, то пускай обращается к летописям. Или к кому угодно, кроме Московского. Петербург не обижался на грубость. Наоборот, тихо, почти шёпотом признавался, что даже перечитай он хоть все русские летописи, навряд ли бы сумел достичь того же величия, что и Москва. Миша, смотря на ещё совсем молодого Александра, невольно вспоминал и себя в его возрасте. А ещё вспоминал Орду — хищный взор, большие шершавые руки, чужую кровь на них и на себе, ядовитые прикосновения — и думал: «хорошо, что Бог уберёг тебя от такого величия, Саша». — Не слушать только чужое мнение и слышать себя. Как вы будете руководить целым государством, если придётся постоянно оглядываться на других? Поэтому… не оглядывайтесь и на меня. Поверьте, вас и без того ожидает великое будущее. Миша вновь увидел в зеркале лишь себя нынешнего: коротковолосого и уставшего. Петербург запомнил его давние слова. Запомнил и не ослушался их. Зимой вечерело рано. Солнечный свет неизбежно исчезал, и на место ему приходила тяжёлая непроницаемая тьма. Дворец утопал в ней. Казалось, единственным светочем в этой темноте был кабинет Петербурга, из-под двери которого исходило тусклое сияние. До прихода Миши Петербург был полностью сосредоточен на изучении документов, но стоило Московскому появиться на пороге, как Александр, не мешкая, отложил бумаги в сторону и попросил позднего гостя войти. В кабинете Александра находилось несколько серебряных канделябров, в них горели восковые свечи, чьи огоньки мерцали и наполняли густой мрак золотом. Все свечи ютились в канделябрах по трое, а то и пятеро, словно члены семьи в своём родовом гнезде. Лишь одна свеча была одинока: стояла в позолоченном подсвечнике на столе Петербурга, как неприкаянная, позабытая всеми родственница. Рядом с ней Москва и сел, на его лице заиграли блики от пламени. — Михаил Юрьевич, — зазвучал в тишине голос Александра. — В моих сегодняшних словах не было никакого стремления даже малейшим образом обесценить вашу роль как наставника. Надеюсь, вы понимаете это. — Нет, вы были правы, Александр, — Москва задумчиво всмотрелся в пламя свечи. — Мне уже давно пора сложить свои полномочия. К тому же, последние восемь лет мои советы вас не особо спасали. Дыхание Петербурга участилось, однако с виду он оставался всё так же невозмутим. Спустя некоторое время Александр согласно кивнул и стянул с рук перчатки. — Я хотел спросить… зачем вы сегодня искали меня? С какой-то целью или… Москва искренне удивился вопросу. — Разве не вы меня искали? — Я? Не помню, чтобы посылал за вами слугу. Миша откинулся на спинку стула. Вот ведь… Казань! Чертовка! Её лукавая улыбка теперь стояла у него перед глазами. А ещё голос... Миша был готов поклясться, что даже сквозь стены мог слышать звук её заливистого смеха и уверенное «потом благодарить меня будешь». — Вряд ли я сейчас найдусь с подходящим ответом, — Москва неловко почесал затылок. — Будем считать, что просто хотел вас навестить. Вы же со мной всё это время видеться не стремились. Судя по реакции Александра, Мишино замечание пришлось не в бровь, а в глаз: он потупил взор, совсем как в детстве, и внезапно начал надевать на правую руку перчатку с левой руки. — Это не то, о чём вы подумали… — Неужели снова? — Миша усмехнулся. — Как с тем разговором о наставничестве? Со стороны было забавно наблюдать за тем, как Петербург пытался всунуть большой палец на место мизинца, совершенно не замечая лишнего отрезка ткани, свободно торчащего сверху. — Я давал вам время на отдых. Вы ещё не восстановились в полной мере, Михаил Юрьевич, и тревожить вас своими неустанными просьбами было бы неправильно. — Александр, — произнёс Миша настойчиво. Глаз с Петербурга он не сводил. — Скажите обо всём, что вас тревожит, прямо. В этот момент Миша вспомнил Камалию, которая требовала от него честности точно так же, как и он требует её сейчас — от Александра. Петербург медленно поднялся из-за стола, подошёл к книжной полке, встав к Мише спиной. Выражение его лица осталось для Москвы загадкой. — Не могу говорить, когда вы так пристально смотрите на меня. — Думаю, вы и сами знаете: всегда сложно оторвать взгляд от чего-то прекрасного. Или кого-то. Александр вновь попытался стянуть перчатку с руки, уже ухватился за ткань на пальцах, но потом, словно передумав, вовсе перестал касаться своих ладоней. Обессиленно опустил руки вниз. Повернуться к Москве обратно лицом Петербург никак не решался. — Я же вижу, что вы всё время зачем-то пытаетесь меня взволновать. — Справедливости ради хочу отметить, что не видите, ведь вы стоите ко мне спиной, — ухмыльнулся Миша, поднимаясь со стула. — Но если говорить откровенно, то волновать вас у меня и правда выходит просто замечательно. А иначе бы вы ни за что не перепутали ваши перчатки, Александр. Вставать из-за стола так резко было плохой идеей: голова у Миши вдруг закружилась, он пошатнулся и задел подсвечник рукавом своего сюртука. Свеча опасливо накренилась. Последнее, что увидел Москва — жёлтый огонёк, чьё пусть и слабое, но всё же пламя, заставило вспыхнуть воспоминания о пепелище восьмилетней давности. Не слабое свечение, а бушующее полымя застыло в испуганных глазах Миши. — Михаил Юрьевич, вы… Петербург оборвал себя на полуслове. Он обернулся и резко бросился к своему наставнику, хватая подсвечник и ставя его обратно на стол — как можно дальше от Миши. Языки пламени исчезли из Мишиных глаз, теперь в них отражалось лишь взволнованное и резко побледневшее лицо Александра. О всяком стеснении ученик совершенно позабыл: взял своего наставника за руки и стал их внимательно рассматривать, стараясь не упустить даже намёка на новый ожог. — С вами всё в порядке? — каким неожиданно мягким стал тон Александра, подумал Миша. — Огонь не задел? Ладно сюртук, его испортить не жалко, пошили бы новый. Но если бы пламя вновь попало на кожу, когда вы только-только оправились… даже представить не могу, каким кошмаром всё могло бы обернуться. Пальцы Александра ухватились за Мишино предплечье, стиснули ткань того самого уцелевшего сюртука. Московский положил свою руку поверх чужой ладони. В этом жесте крылось целое соцветие разнообразных чувств, главным из которых была решимость. Решимость, что распускалась из замёрзшей почвы души, точно подснежник в раннюю весеннюю пору. — Тогда начну я, — Миша аккуратно снял с правой руки Александра перчатку и наконец надел её на правильную, левую, руку. — Мне было страшно… страшно от того, что вы так быстро выросли, а я этого взросления не застал. Страшно, что я утратил всякую значимость в вашей жизни. В моём возрасте, наверное, уже стыдно признаваться в боязни перемен, но да — я их боюсь. Но я привыкну к ним, ведь мне не впервой. Уже давно развил в себе навык успешной адаптации к любым, даже самым скверным, обстоятельствам, — выдох. — Вот я и признался себе и вам в своих страхах, Александр. Так что теперь ваша очередь. Сделайте то, что хотели сделать во время нашей первой встречи тогда, на балу. И всё время после 1812 года. Ладонь Александра высвободилась из Мишиной и, плавно перемещаясь по складкам его одежды, остановилась прямо в районе сердца. Петербург обвёл пальцами золотистую вышивку на груди, и Миша почувствовал слабое покалывание в этом месте. Его сердце стало биться чаще, загремело, словно целый симфонический оркестр. Последующий поступок Александра совершенно выбил Московского из колеи — ученик нагнулся, прислонил своё ухо к чужому сердцу да так и застыл, вслушиваясь. Немного погодя голова Александра переместилась на Мишино плечо, а пальцы едва заметно сжали ткань на груди. — Вы здесь, — пробормотал Петербург, внезапно превратившись из холодного Александра обратно в Сашу Романова. — Вы рядом. Вы целы. Миша погладил его по плечу, затем коснулся затылка и провёл рукой по тёмным мягким локонам. — Больше всего на свете я боялся, что вы уже не очнётесь, — признался Саша. — Так и останетесь в этом отвратительном беспамятстве... по моей вине. — И в чём же здесь ваша вина? Шёпот Миши звучал как древнее заклинание. С помощью такого можно было с лёгкостью вызвать самую высокую, самую бурную волну мурашек. Заклинание действительно работало: вблизи Московский увидел, как белоснежная кожа его ученика стала покрываться узором из маленьких выпуклых точек, подобно вышитому платку. — Ведь я столица, и на моих плечах лежит ответственность за русский народ. Я хочу… нет, не просто хочу. Я обязан быть тем, кто сможет защитить всех — а особенно своих близких! И поэтому… я считал, что если перестану полагаться на вас, отгорожусь и остужу свой разум, то стану защитником, который будет достоин этого государства и… вас, Михаил Юрьевич. Как Первопрестольной и наставника. — Если хотите остудить голову, сходите искупайтесь в проруби — поверьте, взбодрит куда лучше показной холодности, — Миша театрально закатил глаза, но Александр этого не увидел. Лишь услышал, как грудь наставника вздымается от тяжёлого вздоха. — Сердце же должно оставаться пылким. — К счастью, теперь оно снова рядом со мной, — произнёс Саша совсем тихо. — И всё такое же неизменно пылкое даже спустя десятилетие. Столь неприкрытое сравнение взбудоражило Мишу. Его сердцебиение участилось, тело охватила крупная дрожь. Казалось, будто на Москву внезапно напала кратковременная лихорадка. Слов для ответа не нашлось. Наставник и его ученик так и застыли посреди кабинета, окутанные умиротворяющей тишиной. Почти не двигаясь и не дыша. А за окном в это время бушевал ветер, могучим порывом он поднимал вихри из снежинок и стращал ими случайных прохожих. Те бежали домой, остерегаясь громкого свиста, пробирающего до дрожи холода, безграничной власти природы, что могла пригвоздить к земле каждого, кто ей не угодил, да так и оставить тонуть в снегах… На самом же деле люди плохо понимали мотивы матушки-природы. Ветер, её дитя, вовсе не пугал, а предостерегал, старался быстрее загнать несчастных обратно в их дома, ближе к семье и огню в каминах. Ближе к источнику тепла и жизни. — Знаете, даже сам прусский король приезжал к вам на поклон. Кто бы мог подумать… — Когда? — В 1818. Он с сыновьями припал к земле прямо перед полуразрушенным Кремлём, признавая величие вашей жертвы. — Что за оказия! — воскликнул Миша, — Как же я мог такое пропустить? И почему только не очнулся на два года раньше! Комната наполнилась Сашиным смехом, словно пустой пузырёк чудодейственным лекарством. — Возможно, когда-нибудь художники изобразят этот момент на своих полотнах и вы всё-таки сможете лицезреть его. — О чём же ещё вы не упомянули в своём докладе? Может, вы в тайне от меня превращаете Москву во второй Санкт-Петербург? Такими темпами на каждой улице будет возведён свой театр. — Конечно, театр будет. Предыдущий же сгорел, — сказал Петербург тоном, не терпящим никаких возражений. Остроту Миши он пропустил мимо ушей — и ведь действительно, как можно было так легкомысленно обсуждать настолько серьёзную тему? — Правда, строительство начнётся лишь в следующем году. Никак не могу понять, что за проклятие навлекла на себя Первопрестольная? В начале века сгорел Петровский театр, следом за ним — в 1812 — уже Арбатский! Пусть только огонь попробует тронуть следующее здание! — Александр-Александр… я раньше не замечал, — ехидная улыбка промелькнула на лице Москвы, — но каким же педантичным вы становитесь. Как бы через пару веков в вашем присутствии не пришлось открывать все окна настежь, а дамам запасаться веерами. Саша оторвал голову от плеча наставника и нахмурился. — Это вы так надо мной насмехаетесь? — Ни в коем случае не насмехаюсь. Да как же можно — насмехаться над столицей великой империи? Лишь самую малость дразню. — Думаю, через пару веков у меня будет получаться не хуже, — Александр пристально сощурился и всмотрелся в лицо Миши. — Насмехаться надо мной? — Нет, лишь самую малость дразнить. Они заглянули друг другу в глаза, обоих охватило странное ощущение. Раньше Москва думал, что уже никогда не отмолит свои грехи. Саша Романов же был чист перед богом, и сейчас самосожжение за него казалось актом, равносильным катарсису. — Не смею в этом сомневаться.II. Голова
Наблюдая за тем, как Михаил Юрьевич велит слугам аккуратнее укладывать их с Камалией Мухаммадовной поклажу в возок, Саша весь невольно содрогался. Сердце его сжалось от предчувствия скорой разлуки. Он уже давно готовился к этому моменту, но после разговора в кабинете желание его оттянуть лишь окрепло, и теперь вид экипажа и возницы причинял настоящую душевную боль. Эта боль не могла сравниться с той, что он испытал, получив известие о сожжении Москвы, — тогда Саша находился буквально на грани отчаяния. Сейчас же его охватила скорее тоска, но и она камнем лежала на душе. — Не расстраивайтесь, Александр Петрович, в скором времени вы с ним вновь свидитесь. Камалия Мухаммадовна улыбнулась Саше. В отличие от петербургских дворянок, зимой предпочитающих носить французское манто или отделанную мехом ротонду, она была в шубе из овчины с застёжкой на крючках. Смуглые руки спрятались в узорчатых рукавицах, ноги удобно устроились в коротких валенках, а на голову был наброшен платок. Весь её внешний вид напомнил ему о той старой России, которую он не застал, и чей образ всегда рождался в воображении лишь по чужим рассказам. — Я просто привык, что все эти годы Михаил Юрьевич был рядом, а привычке, как известно, всегда тяжело изменять, — Саша улыбнулся Казани в ответ. В её присутствии «держать лицо» совсем не хотелось. — Но каждому из нас пора вернуться к своим обязанностям. Казань понимающе кивнула. В отдалении послышалось ржание лошадей и ругань Михаила Юрьевича: похоже, нерасторопный слуга случайно уронил его поклажу в сугроб. — Я рад, что Михаилу Юрьевичу однажды посчастливилось встретить такую прекрасную даму сердца, как вы, Камалия Мухаммадовна. Лицо Камалии Мухаммадовны покраснело, однако из-за погоды было неясно, что же именно послужило тому причиной — мороз или внезапные откровения Петербурга. Девушка поспешила возразить: — Нет-нет, вы ошибаетесь. Между нами уже давно нет таких… сердечных… отношений. — Разве вы его не любите? — серые глаза посветлели, на фоне зимнего пейзажа и бледной кожи они казались едва ли не прозрачными. — Как этого чёрта можно не любить? — Камалия Мухаммадовна бросила на Сашу задорный взгляд. — Конечно, люблю. Но не так, как я могла бы любить своего кавалера. И Михаил Юрьевич относится ко мне иначе, чем кавалер — к своей даме сердца. Это другая любовь. Саша молчал, обдумывая её слова. — На самом деле, хорошо, что в его жизни появился такой прекрасный ученик, как вы, Александр Петрович. Позволю себе даже назвать вас не просто учеником, а...человеком сердца. Глаза Казани засверкали на утреннем солнце, словно два самоцвета. Человек сердца… человек сердца… эти два слова откликнулись в Сашиной душе, как могла бы откликнуться божественная струнная симфония или театральная постановка. Петербург уже давно понял, какие чувства на самом деле питает к своему наставнику. В детстве он думал, что мог спутать их с простым восхищением или отчаянным желанием походить на свой пример для подражания. Но со временем, когда к этой палитре эмоций прибавились и другие оттенки, всё встало на свои места. Сначала это был нежно-розовый — как цвет лепестка розы, или кожи стеснительной барышни, или подростковой влюблённости, прекрасной в своей наивности; а затем и красный — точно цвет крови, или платья роковой соблазнительницы, или пылкой юношеской страсти… В своих снах Саша часто видел Михаила Юрьевича, и от этих сладких грёз его тело, будто поле брани, неизменно покрывалось бесчисленными полка́ми мурашек. В тот день, когда до дворца дошла весть о пожаре, во всей Сашиной палитре вдруг резко остался лишь один цвет — чёрный. Как ночь, как мор, как траурные платья вдов… Всё померкло. Грудную клетку же поразила нестерпимая боль. «Вероятно, на ближайшие несколько лет Михаил Юрьевич выбыл из этой игры…» «Россию лишили сердца, но у неё всё ещё есть голова на плечах. Организм будет функционировать, пока работает мозг, пока столица остаётся непоколебима…» Слова, сказанные императором перед отъездом в Москву, мантрой крутились у Саши в голове. До тех самых пор, пока Петербург, наконец собравшись с духом, не открыл дверь комнатушки, в которой лежал Михаил Юрьевич, и не увидел его ослабевшее тело живьём. В один миг все мысли затихли. Слёзы подступили к глазам, горло будто сжало судорогой. Стоило Саше дать волю своим чувствам, как его ноги тут же подкосились. Он, не сдержавшись, присел на холодный пол возле кровати и уткнулся носом в краешек шерстяного одеяла, которое накрывало Михаила Юрьевича; прикоснуться к свисающей вниз руке наставника Саша себе не позволил. В маленькой комнатушке они были совсем одни: пожилая крестьянка, в чью избу затащили полуживого Москву, вышла во двор проверить скот. Рядом с кроватью стояло ведро с водой, в нём мокла тряпица. Видимо, ожоги промывали совсем недавно. Увидев наставника впервые, Петербург узнал и не узнал его одновременно. Из-за волдырей черты лица, всегда казавшиеся Саше очень выразительными, исказились и лишились всякой живости. Если бы не размеренное дыхание, которое прерывало тишину, Саша наверняка бы подумал, что тело, лежащее перед ним, уже давно мертво. Присмотревшись, Саша заметил, что ресницы Михаила Юрьевича дрожат, а веки шевелятся — интересно, что ему снилось? На тёмно-красном лбу застыли маленькие капли пота, лучи солнца подсвечивали их, делая похожими на драгоценные камни. Дверь отворилась. — Чего же вы на ледяном полу расселись, барин? Простудите себе всё! — прохрипела хозяйка избы, подходя к постели. — Пот надо со лба стереть, да и напоить другого барина как следует, а то совсем слаб. — Давайте я, — тихо сказал Саша, забирая из её сухих, мозолистых рук плошку с водой. Его тело дрожало. Саша и смертельно хотел, и в то же время смертельно боялся прикоснуться к Михаилу Юрьевичу. А вдруг он от волнения ошибётся? Вдруг причинит тому ещё большую боль? Но времени на долгие раздумья не было: крестьянка стояла над душой и ждала, когда же изнеженный барин наконец созреет для каких-то действий. Саша приподнял голову Михаила Юрьевича и, поддерживая её, поднёс ко рту плошку. Капли стекали по подбородку, заливались в Сашин рукав. — Он хоть раз за всё время очнулся? — Нет, барин, ни разу не видела, чтоб он зенки свои открывал, — старуха вздохнула. — Боюсь, не жилец уже. Кто такое огнище переживёт? Всё, что нам остаётся, — молиться да на милость господа бога надеяться. — Не волнуйтесь, он и без его милости обязательно выкарабкается. Впервые Михаил Юрьевич пришёл в сознание уже в Зимнем дворце. Была ли это заслуга господа бога, Саша сказать не мог, однако в тот момент это казалось ему совершенно незначительным — главное, Михаил Юрьевич наконец очнулся! Пусть и всего на пару мгновений. Он открыл глаза, схватил сидящего рядом Сашу за руку, пробормотал что-то нечленораздельное и вновь ускользнул в беспокойный сон. С тех пор такое происходило далеко не один раз. Петербург занесло в водоворот политических событий, но, несмотря на бессчётное количество приближённых рядом, самого важного советчика среди них не было. Саша всецело доверялся мнению Москвы. Раньше он всегда ждал, что на заседаниях наставник выскажется вместо него, так, как умел только Московский Михаил Юрьевич — с присущими ему харизмой и сарказмом. Теперь же, однако, со всем приходилось справляться одному, и невозможность поймать взгляд наставника в тяжёлые моменты как никогда удручала. Вот Россия заключила Бухарестский мир с Османской империей, вот подписала Гюлистанский мирный договор с Персией, а Михаил Юрьевич всё никак не приходил в себя окончательно. Петербургу казалось, что за прошедшие годы он очерствел и совсем охладел к окружающим. Стал головой, о которой так много говорил государь. Лишь в покоях наставника все чувства в нём вновь оживали — и горечь, и тоска, и сердечная боль, и любовь… — Простите меня, Михаил Юрьевич, — шептал Саша, убирая со лба золотистые волосы Московского. — Умоляю, простите меня. За слабость, за излишнюю привязанность. Как думаете, если бы я с самого детства учился быть независимым, обернулась бы эта ситуация иначе? Мы победили, согласен, но какой ценой… Разговоры с Михаилом Юрьевичем, которые впору было называть монологами, успокаивали Сашу. За всё время они стали для Петербурга настоящей отдушиной. Создавалась иллюзия, словно наставник слышит его, но глубоко задумался над ответом или же просто устал от мальчишеских переживаний настолько, что предпочёл игнорировать их. Михаил Юрьевич ведь часто раздражался при виде Петербурга. Но, несмотря на это, всегда о нём заботился. Сердце начинало ныть, как только воспоминания о наставнике нахлынивали на Сашу. Однажды сердце Петербурга разболелось особенно сильно. Казалось, ему и пары ударов хватит, чтобы замереть уже навсегда. Но затем вся боль разом схлынула и больше Сашу тревожить не смела. Это случилось именно в тот год, месяц и день, когда Михаил Юрьевич открыл глаза и в беспамятство с тех пор не впадал. Для этого понадобилось целых восемь лет. Восемь лет монологов, политики и боли в грудной клетке. — Человек сердца? И как же эти слова понимать? — Как посчитаете нужным, Александр Петрович. Разве я вправе навязывать столице великой Российской империи своё мнение по таким вопросам? — Казань лишь пожала плечами и подмигнула ему. — Кажется, Михаил Юрьевич наконец закончил с поклажей. Когда Камалия Мухаммадовна забралась в возок, отделанный изнутри красным сукном и наполненный подушками, Саша с Михаилом Юрьевичем остались на холоде совсем одни, стоя прямо друг напротив друга. Дыхание у Петербурга перехватило, стоило Москве податься вперёд и крепко его обнять. Руки Саши безвольно повисли, но затем, вновь обретя силу, обхватили наставника — практически бывшего наставника — в отчаянном жесте. Носом Саша зарылся в складки его пальто. Петербург чувствовал то же самое, что и в детстве, когда Михаил Юрьевич покидал их занятия. Необыкновенное нежелание отпускать. Каким же Саша был наивным, раз искренне полагал, что сможет обойтись без своей самой большой привязанности, без своего сердца… — Хочу, чтобы вы знали, Александр, — напоследок прошептал Миша ему на ухо, — я горел не только за Россию. И не только за русский народ. Но и за Петербург в том числе. — За столицу? — За вас. В любом виде. И на этих словах Михаил Юрьевич забрался в возок и велел вознице гнать лошадей вперёд. Саша заметил, что после 1812 года Москва стал относиться к нему — Романову — как-то иначе.