Язык травмы

Я могу рассказать тебе свою историю на языке травмы, или смеха или шрама на моих коленях, или книг на моих полках с ненавистным нами обоими «Ремарком» и излюбленным, в каждую строчку, в каждую букву перечитанным, пьяно и безумно влюбленным «Рембо». Я могу рассказать тебе историю на языке жгучей невыносимой боли, когда язык, как резина, липнет к небу: липко, инородно, мерзко. Когда грудные клетки крошатся в пыль и я сажусь на колени, словно действует правила «5 секунд». Ты изгибаешь бровь, ведь «Гинзи, с ума сошел?», я же смеюсь, все так, как ты любишь – заливисто, звонко, но с нотками нервной дрожащей тревожности. - Эй, ну тише-тише, глупый. – ты садишься рядом, не потому что хочешь, а потому что у тебя нет выбора. У тебя мозоли на пальцах от игры на металлических струнах – очередное твое навязчивое состояние сделать хоть что-то еще. Чуть грубые руки, которые ты запускаешь в мои темные пряди и не замечаешь, абсолютно точно не замечаешь, как из моих губ вырывается немой вскрик. – Твои колени будут в порядке, не переживай ты так! Ты поджимаешь губы, одарив меня своей такой редкой мягкой улыбкой, вовсе не понимая, что дело не в разбитых коленях. Дело не в щиплющей боли в области кожи, разодранным грубым сухим асфальтом, дело в серной кислоте, в которое ты так стремительно топишь мое сердце, наблюдая химическую реакцию. Шипит? Осадок выпал? Я боюсь выдать хоть слово, ведь твое обеспокоенное «Гинзи» или «Аллен» звучит уже фальшиво, звучит уже так далеко и так по-чужому. Я боюсь выдать хоть слово, потому что плакать на твоих глазах – это табу. Это нельзя. Ты тянешь мое имя по слогам, по буквам, я же хочу биться головой об стены. «Да плевать мне на боль в коленях, я хочу закрыть лицо руками и биться в истерике из-за тебя, Люсьен Карр». Ты медленно исчезаешь: начиная от твоих глубоко-голубых глаз-кристалов, в которых, я клянусь, я видел космос, я тонул там, я встал против гравитации; заканчивая белоснежными мягкими волосами. Ты исчезаешь уже не даруя мне свою улыбку, ведь это уже лишнее. У тебя опять новые интересы, новые поэты и новая жизнь. И я, как новообразование, не к месту. Функции паразитизма – такие себе, верно? 02:47 - Я скучаю, Лу, я так сильно скучаю. - Я знаю, Гинзи. 04:03 - Помнишь, ты сказал, что заберешь меня с собой? Что нас ожидают самые прекрасные сказочные зимы? Помнишь, ты сказал, что мы убежим с тобой на корабле? Так смело и безрассудно. Ты ведь помнишь, что… - Не помню, Аллен. 05: 14 - Я люблю тебя. - Я люблю тебя, Дэвид. – ты говоришь это лениво и сонно в трубку, а после дремлешь и я битые 15 минут слушаю твое сопение и мирное дыхание, пытаясь не разбудить тебя всхлипами, ведь ты даже не понял с кем говорил. При встрече ты будешь неловко смотреть на меня, пожимая плечами и опуская взгляд. Будешь хватать мои листы с новым текстом и уже не так критиковать мои мысли, ведь они – о тебе. «Я могу рассказать тебе свою историю на языке травмы, или смеха или шрама на моих коленях, или книг на моих полках с ненавистным нами обоими «Ремарком» и излюбленным, в каждую строчку, в каждую букву перечитанным, пьяно и безумно влюбленным «Рембо».» Я начинаю проигрывать этот диалог каждый день. Каждую ночь. На протяжении 3 лет. И я молюсь господу, чтобы заснуть в эти чертовы 5 утра и не дойти до болезненного, напрочь разрушенного «Я люблю тебя, Дэвид». Я завариваю чай из своих синяков под глазами, в мешках же – прячу очередные строки о тебе, которые ты уже не увидишь. Я стал лучше, думаю, ты мог бы меня похвалить. Ты мог бы сказать что-то из разряда «Гинзи, дружище, ты стал хорош» или «Эй, Аллен, теперь я нашел своего писателя». И я не знаю, что лучше, просыпаться ночью в холодном поту с вскриком на всю квартиру от кошмаров, где мое тело терзают волки, разрывая на куски мясо или от твоего заботливого, пытающегося успокоить «Твои колени будут в порядке, не переживай ты так!» - Привел, Лу. Мои колени в порядке.