Небо светлеет,
И с каждой ветки
Бежит соловьиная трель.
***
Бинты все в крови промокли. Такао вздыхает с тяжёлой душой. Лунная жилка кротко ложится на алую рану. Такао, чуть щурясь, глядит на серебряный круг. У Такао кроме неё – луны – целый клан в деревне притаился, но кажется, будто он сам – один-одинёшенька, стоит сейчас посреди комнаты с развязанным красным бинтом и смотрит, смотрит туда – прямо ей в душу – луне. Она, как и он, звёздами себя окружила и, вроде как, не пустует на небе, но холодом светит и тихонько так шепчет в оба уха, что одинока совсем и вот-вот, гляди, упадёт. Упадёт и рассыплется. Как снежный шар. Была луна. Была – да не стало. Такао медленно достаёт чистый бинт и снимает остатки старого. Берёт припрятанную мазь – стариком Чонганом подаренное чудо – и садится на грубую циновку. У Такао жена – магия, а сыновья и дочери – волшебные фантомы, да вот бинты поменять никто из них, к сожалению, помочь – не поможет. Запёкшаяся кровь стынет к ткани и с болью не хочет отпускать, и Такао, шипя и в мыслях ругая себя за слабость, резко сдирает бинт с ладони и машинально сжимает её в кулак. Становится только больнее. Он сегодня вымотался: все силы в колдовство пустил и на себя ничего не оставил, и результат теперь – будто в пепелище опущенные руки, только вместо сажи на них – кровь, а вместо ожогов – полосы-раны. Такао берёт немножко травой отдающей мази и осторожно касается ладони. Скоро всё вылечиться должно. По алой дорожке проходит подушечкой пальца и старается думать о чём-то другом. О том, какой, например, он сегодня образ создал: почти что настоящий орёл, руку протянешь – и перьев коснёшься, и даже слух напрягать не придётся – взмахи сильных крыльев словно ударяют по ушам. Это хороший результат. Хороший, но недостаточно. Нужно больше – и чтобы не просто орёл, а такой, как он сам – Такао – роста того же и в одежде точь-в-точь, и чтобы никто и не понял, где здесь Такао, а где – лишь хитрый фантом. За окном сломалась ветка и выросла высокая тень. Такао, подняв голову, тут же встретился взглядом с Кадзу – тот появился у входа ещё тише своей собственной тени, и дверь приоткрыл так же – беззвучно. — Помешал? – холодно спрашивает и в дверях замирает. Такао мотает головой, неслышно отвечая «нет», и продолжает наматывать бинт на зудящую от снадобий Чонгана ладонь. Выходит плохо, и ткань ползёт вниз, открывая порезы. Колдун опять вздыхает и начинает по-новой. — Ещё один контракт. Когда? – Кадзу как обычно выражается коротко и скупо, и Такао, не справившись с полоской бинта вновь, чертыхается и поднимает взгляд на ниндзя. Он стоит всё так же неподвижно и глазами сверлит пораненные руки Такао. О чём-то недолго думает и, быстро кивнув своим мыслям, подходит к нему и совсем рядом садится. — Помогу. Такао молчит и глазами косится на свежий сложенный бинт. Кадзу аккуратно берёт руку колдуна в свои ладони, смотрит на раны, смотрит и хмурится. — Ты бы нежнее с собой. Живого места вон не оставил – кому от этого прок? Такао легко усмехается и мысленно отвечает на вопрос Кадзу, который, кажется, вовсе не ждёт ответа: «Для клана защита». Новый бинт ложится приятной тканью и вяжется по всей ладони крест-накрест, не оставляя просветов. Кадзу старательно и практически невесомо мастерит нехитрую защиту от боли и, закончив, замирает, деликатно держа руки Такао в своих. — Я слышал, у тебя марево в этот раз самое лучшее получилось. Ты свой талант всё сильнее делаешь, но не щадишь себя больно. Так и без рук остаться не долго. — Он пока не такой настоящий, но спасибо. Я за этого орла руками в полной мере поплатился, сильнее обычного, – Такао тяжело вздыхает и в голове проворачивает недавнюю тренировку. Кадзу смотрит куда-то в сторону и походит на стеклянную статую – даже глаза застыли и моргать перестали. Такао глядит вниз, на свои – в его вложенные – руки, и считает мелкие ранки на коже синоби. «Поранился где-то. А о себе позаботиться – никогда». — Тебе бы лекарство Чонгана сейчас подошло, – Такао возвращает привычный командный тон. — Возьми и помажь. Кадзу – ни с места. Только краешком губ легонько так шевельнул – улыбнулся – и тут же маску холодную обратно надел. — В моей крови героизма нет, – чуть слышно шелестит в ответ. — Я не магию изучал. Неотёсанный я. Такао хочет возразить и машинально дёргает рукой – та отвечает ноющей болью, а Кадзу снова её в свои ладони прячет и колдуна опережает: — Не спорь хотя бы сейчас, упрямый. Просто согласись с моими словами, и раны быстрее заживут. Твои... – он глаза, кажется, нарочно в зрачках Такао топит. — А мои – уж тем более. Они оба сидят, словно фигурки, из дерева высеченные, а за стеной – где-то там, во дворе, – цикады грустно поют и в песню слёзы невесомые вплетают. Плачут, наверное, о своей жизни – о том, что конец ей приходит слишком уж быстро, и что это, возможно, их последние слёзы; что в такую волшебную лунную ночь умирать совершенно не хочется, но хуже становится от мысли, что таких лун и ночей в будущем – море бесчисленное, но не для них оно вовсе, а для кого-то другого, и с рассветом закончится песня, и начнётся что-то другое. Они оба в тех песнях находят что-то своё. Первым оживает Кадзу: часто-часто моргает и старательно дурманящее марево отгоняет. Руки ещё не вернувшегося в мир порезов и шрамов Такао легонько отпускает и шёпотом спрашивает: — Ты подробнее завтра расскажешь о деле, так? Кто, когда и во сколько. Я за этим вообще пришёл, но что-то не хочется думать сейчас о нечистом. Не к месту. И голову опускает. Прячет глаза. — Мне цикады напели о вечном. В который раз сказали, что нужно всем жить одним только днём, – Такао вздыхает и улыбается грустно, едва наклонив серебристую голову вбок. — И вроде понятно всё было и раньше, да никак не заставлю себя ощущать настоящее и быть только в нём. Кадзу молчит, уставившись на свои колени. Слушает каждое слово внимательно и ворошит собственные мысли. — И думаешь верить им? – спрашивает тихо и поднимает глаза. — Кому – цикадам? Думаю верить – они не обманут. Цикады только правду поют и лжи не знают, им я верю порой даже больше, чем себе самому. Ниндзя усмехается: — Я вот тоже поверил им, убедительным. И, сказав это, будто оттаивает и из статуи сново в живого оборачивается. — Нужно и правда попробовать, –криво улыбается, а глаза словно пламенем полыхать начинают. Едва двинувшись с места, Кадзу в ладони лицо Такао берёт и пальцами по щекам проводит – будто цветок ласкает, так, чтобы не поранить и больно не сделать жёсткими и привыкшими к боли руками, а Такао, замерев и будто прекратив дышать, лишь изредка моргает и смотрит ниндзя в лицо – фарфорово-белое, а на щеках чуть заметно розовеющее, как от лёгкого мороза или, может быть, от дрожащего сердца. Кадзу, кажется, слишком близко к Такао прильнул и огнём наполненными глазами в душу пытается всмотреться и что-то далеко запрятанное там отыскать. На секунду застывает и, снова улыбнувшись, тянется к губам колдуна и слегка касается их своими, прохладными, тонкими, от ветра грубоватыми; Кадзу делает это не проронив ни слова и только дышит громко и глубоко, словно задыхается. У Кадзу губы точёные и холодные, но Такао теплом обдают, касаясь твёрдо и очень настойчиво – будто бы он ни день и ни два эту встречу планировал, будто готовился к ней, а Такао – и не подумал совсем, и теперь выглядит ужасно растерянным и неловким. — Сил тебе дать побольше хочу, сколько смогу, – Кадзу шепчет на ухо и легонько целует кожу, губами проходит по скуле, а руками сжимает покрытые мурашками плечи Такао. Останавливается возле длинной пряди волос, что из причёски выбилась, и едва слышно шепчет: — У тебя луна волосы поцеловала. Поэтому они такие. — Ты о моих волосах в первый раз говоришь, как будто только сейчас их заметил. Голос Такао дрожит. — Говорю в первый раз, думаю – нет. О тебе обо всём, и остановиться не могу. Неизгоняемый. Они снова друг друга губами касаются – очень медленно, кротко и предельно деликатно, – а внутри всё взорваться готово, и сердце, кажется, вот-вот порвётся на кровью пропитанные фрагменты. Касаются и вновь отступают. И опять – поцелуй. За окном луне взор прикрывает туман, густой плёнкой затянувший округу. Ещё громче цикады запели. Ладони болеть почти перестали, словно исцелились в одно лишь касание губ. Холодные губы Кадзу давно обернулись теплом.***
Туман постепенно начал исчезать, уступая дорогу рассвету. Холодный, но солнцем согреваемый, и не слышно цикад, вместо них – соловьиная трель. Кадзу растворился в янтарных тёплых лучах. Впустил в сердце Такао магию – ту, о которой колдун и подумать не мог, и от магии этой – ни ран, ни порезов – а только что-то горячее в груди зародилось, прямо возле сердца, а, может, и в сердце самом; Кадзу холодный и держится ровно всегда, и холодом этим обжигает продрогшую душу. Такао согрелся и излечились ладони. Кадзу ушёл, но только до первого лунного фонарика-света. У Такао силы – волшебные, а любовь – где-то там, в груди.