[до…]
Ома хищно прищуривается, просчитывая в уме расстояние, делает широкий замах, и бросает небольшой, но тяжёлый булыжник. Раздаётся приглушённый звук удара, шум взмаха десятка крыльев и короткий птичий вскрик. Над заросшим тиной прудом испуганной волной поднимается стая голубей — все, кроме одного. — Страйк! Ома не поднимает головы, но слышит шорох справа от себя, и успевает зажмуриться и спрятать лицо в сгибе локтя, прежде чем на его затылок осыпается колкий дождь из мелких камней. Вырвавшийся смех тонет в рукаве его школьной формы. Он одёргивает себя: в этом нет ничего смешного. Соберись! Его брови глубоко кривятся, губы дрожат, некрасиво морщится нос. Он поднимает взгляд, полный горючих слёз, на своего спутника, и встречается с глазами холоднее гранита. С прицельным щелчком пальца последняя галька попадает Оме прямо в лоб. — Ауч! — вскрикивает он, хватаясь за голову. — Больно! — Заткнись ты уже. Его спутник лениво поднимает ногу со своего места на скамье, и одним ударом кроссовка о худое плечо заставляет Ому свалиться с пяток на спину. Закатившаяся под одежду острая галька больно впивается в кожу, и он начинает реветь в голос, отчаянно колотя по сырой земле кулаками. — На помощь! Меня сейчас убьют! Это чудовище закопает меня на заднем дворе, как остальных! Даже косточек не останется! За громким шмыганьем и надрывистым плачем тонет раздражённый вздох. — Что тогда закапывать, если костей не останется? Ома замирает на земле, уперев задумчивый взгляд в серое, безразличное небо. Он издаёт протяжённое «хмм», на которое способен только человек, тяжело озадачившийся неразрешимой загадкой. — Не знаю, Момота-чан. Зубы? — Зубы же — кости? — Нет, придурок, — Ома с остервенением стирает с лица следы крокодильих слёз. — Ты когда-нибудь видел, чтобы сломанный зуб срастался обратно? Момота перегинается через ручку скамьи, затмевая собой свет, его тень накрывает распростёртую под ним фигуру. Его тени всегда были особенно большими, особенно чёрными по сравнению с другими людьми. Его губы граничат между чистосердечной улыбкой и животным оскалом — заботливое обещание кошмара. Ома чувствует, как теплеют его щёки. Он знает, что его предвкушение напрасно — Момота никогда не оправдывал этого конкретного ожидания до конца — но это не остановило зарождающийся в груди трепет. — Не видел, — голос Момоты сродни рычанию. — Но хочу проверить. Глаза Омы распахиваются в ужасе, но он тут же трусливо жмурится. Он сжимается в себя как может и выставляет перед собой дрожащие руки, будто пытаясь оттолкнуть Момоту, прежде чем тот успеет коснуться его. Уязвимый, он знает. Беззащитный. Абсолютно ничтожный. — Н-нет! Пожалуйста! — в отчаянии шепчет он, зная, что никто не обернётся на его крики. На любые крики. Люди забыли, как обращать внимание мелочи вроде криков. — Я сделаю что угодно! Что угодно, лишь бы не быть избитым тряпкой вроде Момоты-чан! После нескольких секунд затянувшейся тишины Ома осторожно приоткрывает один глаз. Зависший над ним хищный оскал превратился в лишь брезгливо приподнятую губу. — Умеешь испортить настроение, уёбок. Момота, не жалея силы, хватает его за вытянутое запястье и одним рывком подтягивает с земли. Ома не сдерживает беспечного, по-детски задорного смешка. Момота-чан такой простой! — Момота-чан может избить меня когда захочет, где захочет, и как захочет! Взгляд Момоты мрачнеет. Это раздражение, с которым он не знает, как справиться, не приложив голову Омы о бетонную стену или асфальт, но он никогда не прикладывает. Они оба знают, стоит Оме задрожать как осиновый лист и убедительно пустить сопли — Момота опускает занесённый кулак. Ничего общего с жалостью, если этому дикарю вообще было известно такое человечное понятие. Это было искреннее, незамутнённое сентиментальностью отвращение. — Знаю, — бормочет Момота. — Заткнись. Он достаёт из пиджака сигарету, зажигалку, и, откинувшись на спинку скамейки, закуривает. Ома кривит нос. Его не смущает запах — его дом насквозь пропах сигаретными дымом до последней дощечки ещё до того, как он появился на свет. Нет, просто было что-то омерзительно банальное в том, что парень вроде Момоты курит. Ему, наверное, даже сигареты продают без паспорта, потому что у него на лице написано, что ему положено курить. Так предсказуемо. Так скучно. Но не так скучно, как все остальные. Момота — всё ещё самая интересная игрушка, с которой ему доводилось играть. Поэтому Ома прощает ему эту маленькую слабость. Момота безучастно выдыхает дым, его взгляд зависает над горизонтом. Недовольные морщины вокруг бровей разглаживаются с каждой затяжкой. Ома цокает языком, в качестве первого предупреждения, но Момота не смотрит на него. Ома знает, что его игнорируют намеренно, но ему всё ещё обидно. Он стряхивает со школьной формы прилипшие комки влажной земли, пытается вытащить из-за воротника гальку. Хотя какая разница? Ни родители, ни тем более прохожие, никто не пожурит его за недостаточную презентабельность, даже если сумеют оторвать нос от своих телефонов. Люди давно не замечают мелочи вроде внешнего вида. Но Момота замечал. Момота всегда обращал внимание на других людей. Всегда искал жертву. Ома не был жертвой в том понимании, в котором нуждался Момота. Это стало ясно ещё в тот день, когда Момота, сугубо из спровоцированного любопытства, ударил Ому коленом в живот. Ома согнулся на полу школьного туалета и, дрожа и задыхаясь, выблевал остатки вчерашнего ужина. Момота был предсказуемо разочарован. Ома, придя в себя, и хорошенько подумав о случившемся, был приятно удивлён. Это был день, когда Ома Кокичи решил, что они станут друзьями. И прямо сейчас его единственный друг делает вид, что его не существует, пока Ома настойчиво тыкает пальцем в его бедро. Ома плотно сжимает губы, и оглядывается обратно на протоптанную через парк тропинку, где минуту назад курлыкала стая голубей. Единственный оставшийся голубь отполз чуть в сторону кустов, и лежал, не шевелясь. Жаль. Ома скучающе вздыхает. Как можно было так легко умереть? Не было даже крови, он просто лёг и сдался. В этот момент шея голубя резко дёрнулась, и чёрная, бездушная пуговица тупого глаза уставилась прямо на него. Жив. По лицу Омы расползается кривая ухмылка. Он усаживается поудобнее и копается в гальке перед скамьёй, пока не находит камень побольше. Замахивается медленно и широко, чтобы Момота точно увидел его краем глаза, и бросает камень в замеревшую птицу. Он даже не успевает увидеть, попал ли он, прежде чем Момота хватает его за шею и бросает лицом в землю. Нос больно бьётся об камень, острая галька царапает кожу, и Ома не может сдержать заливистого смеха. За собственным хохотом он едва может расслышать короткий звук. Он не уверен, если это был последний вскрик удивлённой птицы, гадкий смешок Момоты, или и то и другое.[после…]
Ома старался не высовывать носу из своей комнаты, по крайней мере не в те часы, когда его можно было легко заметить в коридоре на этаже общежития. Что поделать с тем, что его нутро не горит от желания видеть приторно вежливые лица сотрудников студии или апатичное дружелюбие врачей? Или своих… коллег. Ома не знает, что о них думать. Они не были настоящими — их прошлое, их личности, каждое их слово до пробуждения были написаны заранее, и служили лишь продвижению сюжета вперёд. Но они были живы, и это единственное, что должно иметь значение. Единственное, чего он не смел хотеть. Однако обстоятельства неизбежно поднимали вопрос: были ли они по-настоящему живые? Если ты не по-настоящему убил ненастоящего человека, почему ты считаешь себя убийцей? Они, к счастью, не думали о нём вовсе. Ому это устраивало. Его спокойствие продлилось ровно до того момента, как Момота Кайто застал его ночью в кафетерии за попыткой утянуть с кухни пару клубничных слоек. Ома попытался откупиться от него долей украденного, но Момота, упёртый как вросший копытами в землю баран, сделал свой не оговаривающийся, абсурдный выбор: Это был день, когда Момота Кайто решил, что они станут друзьями. — Неужели Момоте-чан прямо та-а-ак стыдно за то, что он и его подружка убили бедного, несчастного меня? — прощебетал Ома, слова тем слаще, чем больше он хотел их сплюнуть. — Он думает, что сможет загладить свою вину силой дружбы? — Не раскатывай губу, — раздражённо оборвал его Момота, но на короткую секунду отвёл взгляд. — Это был твой план, ты знал на что идёшь. Да и ты буквально напрашивался на то, чтобы тебя кто-нибудь прикончил, или хотя бы надрал зад. Той ночью Ома спрятал своё облегчение за фонтаном из крокодильих слёз. Сейчас же, на заре рассвета две недели спустя, он ползает на корточках по газону облагороженного сада, прилегающего к гуманитарному корпусу студии Данганронпы, и раскладывает по земле камни, пока Момота стоит за его спиной как надзиратель, и со сложенными на груди руками следит за его работой. Положив последний камешек, Ома встаёт с певчим «та-да!», и смахивает со лба несуществующие капли пота. — У тебя вот здесь несколько лишних, — указывает ему Момота на полукруг из мелких камней, преобразующих букву «р» в букву «в». «ПВОСТИ МЕНЯ», гласят камни. — А вот и нет! — гордо возражает Ома. — Это, считай, всё равно что авторская подпись. Он уверен, что Анджи и так знает кто вчера, на этом же самом месте, куда выходят окна её комнаты в общежитии, выложил камешками рисунок определённо оскорбительного, и отдалённо богохульного характера. — Ладно, сгодится, — со вздохом сдаётся Момота. Они, не сговариваясь, проходят вдоль вымощенной гравием дорожки к дальней скамейке сада, обещавшей подобие иллюзии, что они могут спрятаться от пристально следящих за каждым их шагом работников студии. Ома на дух не переносит этот сад. Может, когда-то давно здесь стоял поросший цветами и сорняками холм, или густой, непроходимый лес, но теперь, посреди ровно стелящегося, бдительно скошенного газона, был выкопан сверкающий неживой чистотой пруд, окружённый идеальными квадратами послушных кустов и заботливо подрезанными ветками симметрично растущих деревьев. Даже небо над садом было глянцево синим, как с картинки. Как с афиши. Всё, к чему прикасалась Данганронпа, теряло жизнь. Стоит им сесть, к ним, словно из ниоткуда, торопливо слетаются голуби. Момота достаёт из кармана пиджака предусмотрительно захваченную упаковку, и протягивает её Оме. — Так что? Совсем ничего? — задаёт он избитый вопрос. В его голосе недосказанность, которую Ома пока ещё не разгадал. — Не хочешь знать даже о семье? Нам ведь возвращаться к ним, после реабилитации. Ома думает о женатой паре, навестившей его сразу после пробуждения. Об их натянутых улыбках, слащавых словах и назойливых руках, норовящих убрать прядь волос, коснуться ноющей от капельницы руки, поправить ворот халата. С какой затаённой гордостью они называли его сыном! Будто Ома Кокичи, персонаж пятьдесят третьего сезона Данганронпы, имеет к ним какое-либо отношение. Они с охотной готовностью протягивают ему неровно склеенную семейную фотографию и Ома не глядя сминает её, комкает в шар, и бросает в коридор с воплем «лови!». Он хохочет над их изумлёнными лицами. Говорит, что в ближайшее время не принимает фанатов. Тут же бросается в слёзы, которые высыхают, как только упирающуюся чету выволакивают из его палаты. Настоящие родители настоящего Омы Кокичи уходят, оставляя Ому Кокичи, персонажа, наедине. Ома Кокичи, персонаж, вздыхает с облегчением — ему так проще. Ома Кокичи, персонаж, чувствует настойчивое, увесистое тепло на своём плече, вспоминает где он находится, и стряхивает с себя руку обеспокоенного Момоты. Ома кривится, так карикатурно, как может, и показывает язык, что даёт ему пару секунд вспомнить, о чём они говорили. — Возвращайся, если так хочешь, — говорит он, открывая упаковку, и набирает полную ладонь семечек. Они с глухим клокотом приземляются в нескольких метрах от скамьи перед нетерпеливо топчущимися птицами. — А я собираюсь пожить на всю катушку со своим выигрышем. Ома излишне расчётливо прицеливается, не сводя глаз с упитанной тушки особенно наглого голубя, и совершает быстрый, точный бросок. Семечка попадает ему прямо в спину, отскакивает, и падает на землю, где её тут же склёвывают, пока жертва злобно озирается по сторонам. — У нас нет «выигрышного приза», — поправляет его Момота без особой нужды. — У нас «компенсация». — Деньги есть деньги, — отмахивается Ома. — И я не вижу причин, по которым я должен делиться с кем-то своими, просто потому что они вырастили неудачника, с радостью готового убиться за второсортное шоу вроде Данганронпы. А как насчёт твоих padre y madre? — Ома видит, как мрачнеет лицо его спутника, и с новым приливом злорадства бросает в него вербальную семечку: — Как думаешь, твои гордятся тем, что их сыночек — второй по популярности персонаж сезона? Как думаешь, это лучшее, на что был способен настоящий Момота Кайто? — Заткнись, а? — рявкает Момота. Пламя в его голосе тут же затихает до слабого тления. — Ты ничего не знаешь о себе, не говоря уже обо мне. — Туше, — охотно сдаётся Ома. Он пинает ногой вымощенную гравием дорожку, и заставляет дёрнувшийся вверх краешек губ опуститься обратно. Ему нравилось пререкаться с Момотой. Он не уходил, когда Ома начинал действовать ему на нервы, как это делал Хоши, не начинал вдохновлённо притворяться, что его не существует, как Анджи, и не пытался молча переждать, пока ему не надоест, как Тоджо. Момота всегда был вовлечён с головой даже в самые маленькие их склоки. Очередная семечка отлетает от толстого голубя с двойной силой, но тот, к рассеянному очарованию Омы, не отпрыгивает и не убегает — лишь продолжает гневно отряхиваться. — Ублюдок даже не сказал им, — бормочет себе под нос Момота. — Они узнали, когда увидели меня по телевизору. — О-о-о, как драматично! Мне нравится его стиль, — Ома, не сдерживая хихиканья, ловко уворачивается от не самого добросердечного толчка локтем. — Распускать руки нехорошо, Момота-чан! Какая муха на этот раз укусила твой напыщенный зад? Расстроен тому, кем ты был, вместо того чтобы радоваться тому, кем ты не был? Момота вдруг всплёскивает руками, резким движением спугивая пару слишком близко подобравшихся птиц. — Не знаю! — восклицает он. Злость неумело скрывает растерянность — его любимый трюк в скупом арсенале, с которым он не уставал выходить на бис по мановению Омы. — Почему я не могу и то, и другое? Чёрт, Ома, вечно ты пытаешься всё усложнить. — А по-моему, это Момота-чан вечно пытается всё упростить, — парирует он, беззаботно болтая ногами в воздухе. — Послушай, — начинает Момота своим фирменным, как с мотивационного ролика, полным решимости голосом. — Я не собираюсь сидеть, и вечность копаться в том, что — настоящее, а что — нет, — «как ты», не произносит он. — И то и другое настоящее, по-своему. Что по-настоящему важно, так это что их прошлое не определяет нас, если мы сами этого не захотим. Но как ты поймёшь, что действительно хочешь отказаться от своего прошлого, если даже не знаешь его? Ома, которого начинает порядком тошнить от банальных речей Момоты, изображает вполне убедительный рвотный рефлекс. Он хотел оправдать тугодумием тот факт, что Момота никогда не уставал поднимать эту тему, но Ома был готов поставить обе почки на то, что его спутник вбил себе в голову бредовую идею «помочь» ему. Оме не нужна помощь. Это Момоте нужно было подставить кому-то плечо, чтобы найти силы не упасть самому. Но ещё больше ему было нужно упасть, чтобы уже наконец научиться стоять. — Как скажешь, — всё, чем Ома удосуживает пламенную речь, упрямо вперившись в горизонт. Движения и голос Момоты теряют свою браваду как сдувшийся мяч. — Так ты уверен, что не хочешь знать? — опять повторяет он этот вопрос. Опять, как заведённая игрушка. — Может, у тебя были друзья. Терапевты говорят это помогает с, эм, адаптацией. Судя по неуверенному тону замявшегося Момоты, он сам верит в это не больше, чем Ома. Ома зачерпывает в ладонь горсть семечек, и категорично качает головой. — Не-а. Если бы у него были друзья, они бы давно навестили меня. Кто упустит шанс пригреться под бочком славы у Абсолютного Лидера? Ома больно прикусывает язык. Единственное, что могло выдать нахлынувшие на него изумление, любопытство и опасение, это дрогнувшая во взмахе ладонь. Пригоршня семечек рассыпается по гравию прямо под их ногами, и стая птиц доверчиво подходит ближе. Вот чёрт. — Боже, Момота-чан такой надоедливый! — вдруг восклицает он, надувая губы. — Всё пытается выведать о моём настоящем прошлом, когда даже мне самому не интересно. Акамацу-чан тоже не хочет знать о настоящей Акамацу, но к ней он так не пристаёт. Откуда же такой интерес? Хмм… Ома в театральной задумчивости хмуро стучит по подбородку, для пущего эффекта подняв глаза к небу. — Кто-то мог бы предположить, что он выведал что-то о настоящем Оме Кокичи, и теперь сгорает от желания узнать больше. Но откуда бы? Настоящий Ома Кокичи — среднестатистический никто, а все данные о нас до участия в шоу строго засекречены для всех, кроме работников студии и нас самих. Момота-чан ни за что бы не узнал о прошлом другого участника, — Ома резко опускает на него прищур пронзительных глаз, подчёркнутых кривой, хищной улыбкой. Момота нервно сглатывает. Попался. — Если только их данные не взаимосвязаны. Мгновение застывает над одинокой, спрятанной от утреннего солнца и чужого любопытства скамьёй. Момота беспокойно жмётся под тяжестью выжидающего взора Омы, как подсудимый перед судьёй. Он приоткрывает, и тут же закрывает рот, будто не может заставить себя что-то сказать. Через несколько мучительно медленных секунд он отворачивается, и неловко потирает шею. — Не понимаю о чём ты, — его голос расслаблен, но всё тело скованно. — Если хочешь говорить загадками, я могу позвать Шуичи. Знакомое имя почти не оставляет за собой горечи затаённой обиды, не возвращает мысли Омы к сценарию, в котором его чувства были всего лишь сюжетом для вечерней премьеры. Нет, в этот раз куда сильнее осторожный прилив удивления. Он был уверен, что Момота, в попытке заинтриговать, воспользуется шансом взвалить на него то, что ему стало известно, и откажется оставить его в покое, пока не получит ответы на свои вопросы. Вместо этого он отступил. Ома смеряет своего спутника проницательным, испытывающим взглядом, и встречается с равнозначно непоколебимым и упрямым — Момота не скажет, потому что Ома не хочет слышать. Топча непрошенное, греющее сердце облегчение на корню, Ома позволяет себе крохотный, благодарный кивок, и притворяется что не видит, как лицо Момоты смягчается в выражении понимания. Лёгким броском Ома подкидывает семечку прямо под лапы своему излюбленному голубю.[до…]
За последним тупым ударом следует смачный плевок. Момота вытирает костяшки об собственную футболку. На красной ткани не видно пятен. «Люди не обращают внимания на мелочи, вроде крови» напоминает ехидный голос Омы в его голове. Момота бросает злой взгляд на учтиво молчащего Ому, примостившегося на крышке мусорного контейнера за его спиной. Даже в темноте узкого, нетронутого светом переулка он видит, как завороженно блестят его глаза, как зубы кусают раскрасневшуюся нижнюю губу, как всё его тело застывает, не зная, хочет он податься вперёд или назад. Он открывает рот, наверняка чтобы что-то сказать, Ома любит говорить, но всё, что Момота слышит — это не затихающий звон в ушах. — Что? Ома раздражённо закатывает глаза, в одночасье превращаясь из воплощения извращённого гедонизма обратно в паршивого засранца, уже почти год мешающего Момоте жить. — Я сказал, — чеканит он, — Момота-чан так страшно на меня смотрит! Неужели животная жажда крови наконец одолела его, и я следующий на очереди? Ома с плохо скрываемым предвкушением кивает на тело, стонущее и подёргивающееся на земле. Без капли страха, его лицо — магнит для кулака, но Момота знает, что не стоит потакать ему, если он не хочет выйти из этого переулка с испоганенным настроением. … Было бы что портить. Его перестали будоражить мелкие потасовки с мешками для битья вроде отловленного им паренька, теперь хныкающего кровавыми пузырями у его ног. Но ему было весело. Примерно с минуту или две, пока сопляк думал, что у него есть шанс. Когда осознание наконец закралось в его уже лишённую нескольких зубов голову, сопротивление превратилось для него в борьбу за выживание, а для Момоты — в простое, тупое избиение. Ему не интересно избиение. Ему нужна драка. И всё равно он закончил начатое. У него не было строгих принципов на этот счёт, просто раз уж у него не выйдет порадовать себя, он мог хотя бы скрасить день своему спутнику. Ома смотрит на него азартно, с вызовом, лучше любого другого зная, на что Момота способен, что он может оставить от его хлипких мышц и хрупких косточек. Почему никто другой не мог смотреть на него так же? Почему кто угодно другой не мог смотреть на него так же? Момота делает шаг, два ближе, нависает над ним так близко, что Ома оказывается зажат между ним и кирпичной стеной. — Разве я не говорил тебе сидеть с закрытым ртом, если не хочешь выползти отсюда на сломанных ногах? Ома вздрагивает всем телом, по розовому лицу пробегает странная конвульсия, будто он не может решить, какое выражение принять. Момота — верный сторонник теории, что действия красноречивее слов — хватает его за лодыжку, сжимая с силой, обещающей оставить после себя яркий синяк, и медленно выворачивает, пока шипящий от боли Ома не упирается нетвёрдыми ладонями ему в плечи. Это всё, что он мог сегодня выдержать? Момота, потеряв тот малый интерес, что у него был, отстраняется. Ома растерянно моргает и хватается за ногу, массируя больное место. — Момота-чан такой жестокий! — хнычет он. Он всегда прикрывает страх за обидой, учащённое дыхание — за нытьём, знает Момота. Но в этот раз его голос полон искреннего недовольства. — Такой жестокий, что ему даже не стыдно поматросить и бросить, не доводя дело до конца! Момота вздыхает. Ома был жалкий. Но не настолько жалкий, как все остальные. Ома — всё ещё самая интересная игрушка, с которой ему доводилось играть. Поэтому Момота терпит его. Ома, поняв, что никто не смотрит на его слёзы, резко затихает. — У тебя, — он стучит указательным пальцем под своей верхней губой. — Вот здесь. Фу. Момота утирает текущую с носа кровь, равнодушно смотрит на её тусклый блеск с испачканных пальцев, и вытирает их о брюки своего спутника, наслаждаясь последовавшим брезгливым взвизгом. ДАНГАНРОНПА! Момота подпрыгивает на месте. Он оборачивается на звук, с яростным шипением из него вырывается поток ругательств. Тело, до этого тихонько стонущее, свернувшись калачиком на подстилке из гнилых, пропитанных дождём и кровью картонок, не отрываясь смотрит в экран своего телефона, из которого на полной громкости орёт легко узнаваемая мелодия — заставка Данганронпы. Мельтешащие картинки отражаются в заплывших глазах. С приоткрытого рта на землю капают слюна и кровь. «Люди не обращают внимания на мелочи, вроде красной крови», ехидничает Ома в голове Момоты. Ома, сидящий на мусорном контейнере, раздражённо выпускает носом воздух. — Девять вечера, — сообщает он, мрачнее тучи. — Новый эпизод. — А. Они с угасающим недоумением следят за измождённой фигурой на земле, впивающейся голодными глазами в вымышленных людей, в вымышленные убийства и вымышленную кровь, пока настоящая сочится из настоящих ран. «Настоящее» давно померкло в сравнении. «Настоящее» не длилось шесть взаимосвязанных одной тематикой глав, и не окупалось кинематографическими параллелями или предусмотрительно прописанным развитием персонажей. Момота бросает косой взгляд на своего спутника. Он кожей чувствует исходящее от него раздражение. Лицо Омы не выражает абсолютно ничего, когда он предлагает: — Давай убьём его. Момота хмурится, пытаясь понять, насколько он серьёзен. — Зачем? Ома невинно пожимает плечами, будто его спросили, какая на следующей неделе будет погода. Момота, не долго взвешивая за и против, качает головой. Голова, в ответ на такое обращение, начинает кружиться пуще прежнего. Напоминает о себе звон в ушах. Всё-таки дохляк сумел перекинуться парой неплохих ударов, прежде чем сдаться — уже больше, чем могло большинство. — Убивай сам, если хочешь. Мне это не интересно. Ома хитро улыбается ему. — А Момота-чан не разозлится на меня за то, что я задираю слабых? — Проверь и узнаешь. За углом раздаётся приближающийся топот нескольких пар ног. Они оборачиваются на проходящую мимо переулка группу мужчин, идущих по улице плотной кучкой. Их шаги сопровождает тот же звук, что отражается и от стен переулка — вступление к началу эпизода. Никто из них не замечает тело на земле. Никто даже не поворачивает голову. Ома спрыгивает с контейнера, приземляясь на землю со всей возможной злостью, на которую способны полтора метра роста. У него взгляд, полный холодной ярости, которую Момота невольно хочет уважать. — Увидимся, Момота-чан. С меня хватит, имеет в виду Ома, и, не дожидаясь прощаний, разворачивается в сторону улицы. Момота, в порыве вдохновения, хватает его за плечо, и тянет обратно. Ома вопросительно приподнимает бровь. Улыбка Момоты где-то между дружелюбием и угрозой. Многообещающая. Он знает, её достаточно, чтобы втянуть Ому во что угодно. В несколько шагов Момота подходит к телу, подрагивающему от притупившихся холода и боли, и одним ударом ботинка разбивает телефон об асфальт. — НЕТ! — визжит тело, хватаясь за его ступню, отчаянно пытаясь отпихнуть в сторону. Момота чувствует зарождающийся в груди смех от жалкой, но такой искренней попытки, и милосердно приподнимает ногу, чтобы, как только дрожащие пальцы схватят обломки, опустить ботинок с новой силой. Посреди шипения сломанных динамиков раздаётся мелодичный хруст, а следом — истошный крик, прорезающий улицы города, слишком увлечённого новым эпизодом, чтобы его заметить. Момота смеётся. Он почти доволен. Он оборачивается на Ому, замершего с неподдельным удивлением на лице. Редкое, редчайшее зрелище. Его губы трогает крохотная, робкая улыбка, совсем не похожая на те широкие, ошалелые ухмылки, которыми он так любит поддразнивать. Момота никогда не видел её прежде. Ома переводит впечатлённый, блестящий в темноте взгляд широко раскрытых глаз на него. Он вырисовывает силуэт его имени на своём языке, но Момота не слышит благоговейного шёпота за надрывистыми рыданиями под их ногами. Момота почти доволен…[после…]
Момота не задаёт вопросов, помогая Оме перелезть через высокое ограждение студии, не задаёт вопросов, едва поспевая за его быстрыми шагами через душные, забитые людьми улицы, и не задаёт вопросов, когда Ома заскакивает в распахнутые двери случайного магазина, утягивая Момоту за собой. Только после этого Ома проводит большим и указательным пальцами вдоль губ, изображая расстёгивающуюся молнию, тем самым объявляя игру в молчанку оконченной. — Неплохо! — полным энтузиазма шёпотом хвалит он. — Ни одного «куда?!» или «какого!..», я впечатлён! Момота кривится, больше раздражённый тем, что нелепая похвала сумела ему польстить, чем самой выходкой Омы. Ома приподнимается на носки, чтобы утешающе похлопать его по щеке, и Момота уворачивается всего одним коротким шагом назад. Он уже жалеет, что согласился пойти. Они бродят между рядами вешалок в сопровождении льющихся из колонок поп-мотивов, Ома хватает всю одежду подряд, пока Момота опасливо озирается на других посетителей. Технически, покидать территорию студии Данганронпы было не запрещено, но бдительный персонал настойчиво не рекомендовал этого делать. Не сложно догадаться почему: охранник магазина уже откровенно пялился на них; продавец, не решаясь подойти, нервно топтался на месте; несколько покупателей, набравшись наглости, начали следовать за ними с телефонами в руках, сохраняя небольшую дистанцию в пять-десять метров, пока остальные подозрительно косились. В такие моменты Момота невольно завидовал Оме. Ома в центре внимания был всё равно что рыба в воде. Хотя одной ночью, проведённой у широкого подоконника его спальни за разгадыванием кроссвордов и одной переслащенной газировкой на двоих, он признался, что даже не считает это вниманием: «Они будто и не смотрят — у них глаза слишком пустые», не отрываясь от кроссворда сказал ему Ома, шепелявя через зажатый в зубах карандаш. «Быть в сфере софитов как любимец пятьдесят третьего сезона это тоже самое, что рассадить по театральному залу слепых кукол, залезть на сцену и включить над собой ночник». Момота знает, что Ома хоть чуть-чуть, но кривил словом, потому что сам видел, как дёргаются его скулы при виде мерчандайза или их промо-фото, заблаговременно сделанных до начала убийственной игры, на случай, если после неё кто-либо из участников откажется сниматься. И всё равно Ома умел держаться на публике так, будто публики не было. — Жёлтая или синяя? — резко оборачиваясь, спрашивает Ома. Он прикидывает на себя то одну, то вторую футболку, красуясь в нелепых позах. И та, и другая одинаково уродливы. — Почему не обе? — не понимает Момота. — Деньги для нас не проблема. Ома демонстративно закатывает глаза, но его губы складываются в плотно сжатую полоску, давая понять, что его раздражение не наиграно. — Не напоминай. Это мой первый шоппинг, и ты портишь его. Просто выбери. Момота вдруг чувствует непрошенную гордость за то, что Ома позвал с собой именно его. Это была кульминация его стараний заставить Ому принять, что, не смотря на прожитые ими семнадцать лет жизни, они делали многие совершенно обыденные вещи в первый раз. Ома с поразительной лёгкостью свыкся с фактом, что всё их прошлое до момента убийственной игры было вымыслом, но с таким же поразительным упорством избегал реальности, отрицая и ложь, и правду, и оставаясь в итоге ни с чем. Момота же смог найти свою золотую середину, но она не всегда приносила ему покой: короткое, односложное письмо, предусмотрительно оставленное для будущего Абсолютного Астронавта, всё ещё жгло ему руки, когда он нерешительно вытаскивал его из ящика стола. Иногда ему хотелось схватить Ому за плечи, хорошенько его встряхнуть и воскликнуть рвущееся наружу «Мы присоединились к Данганронпе вместе!». Они были кем-то друг для друга. Момота просто хочет знать, на кого в тот день опустился пресс — на манипулятивного подонка, случайного знакомого или друга. Но Ома не хотел знать о той жизни, и Момота не был настолько жесток, чтобы заставить его против воли. — Земля астронавту, приём! — шипит на него Ома. Момота моргает. — Эм… синяя? Ома награждает его ответ долгим, критичным «хмм», после которого Момота едва успевает поймать брошенную в его сторону синюю футболку. Он был почти уверен, что Ома выберет жёлтую ему назло. Отвергнутая футболка оказывается отброшена в сторону, как грязная тряпка, и жалобно приземляется на кафельный пол, откуда её торопливо подбирает и прижимает к груди прятавшаяся за стеллажом девушка. Момота содрогается. Откуда-то сбоку загорается вспышка телефона. Будь они прокляты. Момота уверен, фанаты ещё не облепили их как мухи, только потому что он перестал укладывать волосы гелем в свою легко узнаваемую в толпе причёску, а Ома, несмотря на летнюю жару, напялил мешковатую толстовку с капюшоном. Мою толстовку, неусидчиво заёрзала мысль в голове Момоты. Он уже должен был привыкнуть, что Ома, не стесняясь сообщить об этом каждому заинтересованному, носит почти исключительно его одежду. Ома испытывал глубокое, беснующееся отвращение ко всему, что выдавала им команда Данганронпы, будь то пижама, кусок мыла или миллионный гонорар, в то время как Момота боролся с собственной совестью, пользуясь подачками от семьи, которую он никогда не знал. Предложить эту одежду Оме было всего лишь логично. Ома согласился. Сначала сквозь сжатые зубы, будто это он делает Момоте одолжение, но с каждым последующим разом принимал подарки всё охотнее, обрастая одеждой Момоты как риф — кораллами, и, не смотря на совершенно несовпадающий размер, носил вещи с уверенностью поп-звезды на ковровой дорожке. Ему, решил Момота, была к лицу жизнерадостность, особенно после нескончаемых недель тихо кипящего гнева. Момота смог перестать искать поводы отдать очередную потёртую рубашку или пару узких для него — но всё ещё болтающихся на Оме — шорт, только столкнувшись с перспективой просить своих чрезмерно заботливых братьев об услуге привезти ещё одну сумку, полную его старой одежды. Было нечестно пользоваться их добротой, когда он не рассчитывал оставаться в их жизни дольше строго необходимого. — Извините, — окликает их напряжённый голос, возвращая Момоту в реальность. Перед ними стоит мужчина, последние пятнадцать минут следовавший за ними попятам. Его слова вежливые, но руки дрожат, и лицо покрыто испариной от волнения. — Вы — мои любимые персонажи, можно с вами сфотографироваться? Мы не персонажи! хочется кричать Момоте. Я провёл весь грёбаный месяц, убеждая этого засранца, что он реален! Ома, не оборачиваясь, бросает: — Чтобы ты потом до конца дней дрочил на мою фотку? Нет, спасибо. Мужчину перед ними начинает слегка потряхивать, он запинается, пытаясь объясниться, и сердце Момоты не выдерживает такого жалкого зрелища. — Не обращай на него внимания, — утешающе хлопает он того по спине. — Давай, только быстро, ладно? Мужчина согласно трясёт головой как болванчик, и хватается за телефон, впопыхах настраивая камеру. Ома бросает в сторону Момоты совершенно свирепый взгляд. Момота пожимает плечами. Когда поклонник, рассыпаясь в благодарностях, наконец отходит, его место занимает нервно теребящая в руках жёлтую футболку девушка, а уже к ней начинает нерешительно подтягиваться один из продавцов. Момота краем глаза видит, как из-за прилавка выскальзывает кассирша. Чёрт. Ему хочется спрятать своё лицо, но он заставляет себя распрямить плечи шире. — Простите… — Вы не могли бы… — Извините, а вы… Ома резко поворачивается на пятках, впихивает в руки Момоты ещё несколько футболок и толстовок, и объявляет: — Ну, ты пока пробей их, а я пойду что-нибудь примерю. Спасибо! Прежде чем Момота успевает понять, что произошло, Ома уже проскальзывает через смыкающуюся вокруг них толпу, и бросает его одного посреди зала, чтобы спрятаться в примерочной. Момота сглатывает. Все глаза смотрят только на него. Он всё ещё зол, даже когда Ома в знак примирения покупает им по мороженому. Но, вспоминая вскользь уловимый, нервный залом бровей на лице Омы, прежде чем тот пустился наутёк, Момота не может отрицать что крохотная, предательская часть него рада, что он оказался рядом.[до.]
Ома стоит на столе крохотной забегаловки недалеко от их школы. Момота поднимает на него скучающий взгляд, запихивая в рот ещё больше картошки-фри. — Момота-чан! — восклицает Ома, громко топая ногой по столу, заставляя поднос и тарелки греметь. Он командующе тычет в сторону своего спутника указательным пальцем. — Задуши меня! Момота только невпечатлённо смотрит на него. Единственный, кто смотрит на него, и ему хочется кричать. Группа младшеклассников перед их столиком едва оборачивается на шум, поглощённая обсуждением талантов, которыми они бы обладали в «Школе Надежды». Женщина позади громко чавкает, и смотрит «Топ сто лучших казней». Без наушников. — Прямо сейчас? — спрашивает его Момота, без лишних церемоний. Палец Омы начинает дрожать. — Прямо сейчас! Давай проверим, сколько человек сумеет не обернуться на настоящий труп, прямо сейчас! Момота лениво улыбается ему ртом, полным кетчупа. Ома хочет ударить его ногой в челюсть, просто в надежде, что он подавится своей снисходительностью. Сдержанная официантка выбирает этот момент, чтобы подойти к ним, и сердце Омы замирает в робкой надежде. — Мэм! — кричит он ей в лицо, надрываясь. — Помогите! Мэм, этот монстр собирается меня убить! Прямо здесь! Она несколько секунд неловко молчит, голова медленно склоняется набок в замешательстве. Наконец она произносит, тоном вежливым и сухим как стиральный порошок: — Молодой человек, вы не могли бы слезть со стола? Ома моргает. Официантка смотрит на него безразличными, пустыми, тупыми глазами, не приспособленными видеть за пределами экрана телевизора. Ома сжимает руки в кулаки. Отдалённо он слышит, как Момота смеётся над ним. — Нет, тупая ты шлюха. Оставь меня в покое, пока я не сболтнул победителей пятьдесят второго сезона, — рычит Ома, окуная каждое слово в яд. Женщина отшатывается от него, её лицо за секунды меняет выражение от возмущённого к опасливому и, в конце концов, испуганному. Не найдя в себе духу испытать свою удачу против его блефа, она, спотыкаясь, бежит от их столика как от чумы. Смех Момоты перерастает в поражённый — он не может поверить, что это сработало. Никто даже не обернулся на них, замечает Ома. Предсказуемо. — Так ты собираешься слезать? Я не могу задушить тебя отсюда. Ома злобно скалится, и пинком ноги посылает поднос Момоты и его содержимое в полёт через всю забегаловку. Глаза официантки мечут в них немые молнии, но она всё ещё предупредительно хватает за локоть заторопившуюся в их сторону сотрудницу. — Какого хуя, Ома?! — взревел Момота, оставшись без своего завтрака. Он показательно добавляет своему гневу вес, кулаком ударяя Ому под колено. Удар получился не сильный, если судить по меркам Момоты Кайто, но его всё ещё было достаточно, чтобы нога Омы подкосилась, и он рухнул задницей прямо на стол. Ома, оценив, в какой лёгкой досягаемости его дыхательные пути теперь находятся к его порядком взбешенному другу, поджимает ноги к телу, и начинает трястись, размазывая слёзы по щекам. — Момота-чан всё-таки собирается меня убить? П-прямо здесь, на глазах у всех? — рыдает он, утирая сопли рукавом. Заметив, как Момота, закатив глаза, отодвигается от него, Ома резко обрывает поток слёз. — Можешь взять мою порцию, — примирительно предлагает он. — Конечно могу. Я заплатил за неё. Не говоря больше ни слова, Момота придвигает оставшийся поднос ближе к себе. Он не сводит, пускай и незаинтересованного, но всё равно пристального взгляда с Омы, видимо чувствуя его неспокойное настроение, и Ома признателен за эту маленькую блажь. Необходимость бороться даже за его внимание могла бы сейчас стать последней каплей. Ома ощущает то забавное, щекочущее чувство, которое подкрадывается к нему каждый раз, когда Момота безмолвно уступает ему в чём-то. Нет, не просто уступает. Угождает. Это новая, учащающаяся склонность, развивающаяся как курение привычка, в которой Момота признался бы только через чей-нибудь труп. Она остужала его пыл, перекраивала его горящий яростью взгляд на податливый. Спокойный. Безразличный. Как смеет Момота-чан становиться скучным, кисло думает Ома, болтая ногами со своего места на столе. Момота менялся. Его всполохи презрения иссякали в правдоподобности. Его угрозы неотвратимо теряли свою страстную убеждённость. Они становились пустые. Ома тревожно кусает внутреннюю сторону щеки и чувствует вкус крови на языке. Момота Кайто был его единственным способом почувствовать себя живым, и Ома теряет его. Стремительно и неизбежно, как всегда терял мимолётно брошенные на него апатичные, обезличивающие взгляды других. Люди давно не обращали внимание на такие мелочи, как другие люди. Но не Момота. Ома отказывается терять Момоту. Он заберёт его с собой, им назло. — Что? — спрашивает Момота, приноровившийся нутром чуять затишье перед бурей. — Секрет! — расплывается в улыбке Ома. — Но так как мы лучшие друзья, я поделюсь своим секретом с тобой: у меня есть план. Хочешь узнать какой? Лицо Момоты не выражает ничего, кроме пассивной заинтересованности, но его тело застывает во внимающем ожидании. Ома подаётся вперёд, так близко, как только может, пока его губы почти не касаются уха его спутника, и выдыхает: — Я собираюсь заставить Момоту-чан убить меня. С затаённым дыханием Ома впивается ладонями в край стола. Время замирает, но его сердце, наплевав, бешено бьётся в предвкушении. Момота медленно поворачивает голову — на миг его волосы щекочут мягкую кожу щеки — встречаясь с ним взглядом. — Ты занимаешься этим уже полтора года, — угрюмо отвечает Момота, и откусывает от рыбного сэндвича Омы громадный кусок. Ома едва сдерживается, чтобы не дать ему щелбан. Ну конечно Момота слишком тупой, чтобы понять, о чём он говорит. — Нет, идиот, — рявкает Ома, и тут же понижает тон до заговорческого шёпота. Будет некрасиво, если их случайно подслушают. Никто не любит спойлеры. — Я заставлю Момоту-чан убить меня в новом сезоне Данганронпы. Брови Момоты медленно ползут вверх, а затем вниз, к переносице. Он мучительно медленно проглатывает полупрожёванный кусок, несколько раз беззвучно открывает и закрывает рот, как тупенькая рыбка, и трясёт головой, будто пытается убедить себя, что ему послышалось. Ома подавляет усталый вздох. Реальность была настолько скучна, что лучшее, что она могла предложить Оме Кокичи — это помешанный на насилии в мире без насилия старшеклассник с мозгами фаршированной курицы. — Но ты ненавидишь Данганронпу, — напоминает очевидное Момота. Ома оглядывается по сторонам, проверяя, услышал ли их кто-нибудь из посетителей, но присутствующие и так были слишком заняты Данганронпой. Он невыразительно пожимает плечами. — Ты аж настолько хочешь внимания? — на лице Момоты ухмылка, которую можно было бы назвать снисходительной, не будь она настолько беззлобна. Ома расхохотался. Момота думает, что знает его! Как мило! — О, боги. Ну и деревяшка же ты сегодня! — на этом его жизнерадостный тон леденеет. — Я ненавижу Данганронпу, но знаешь, что я ненавижу ещё больше? Вот это, — он обводит руками помещение, полное пустых взглядов пустых людей. — Этот суррогат реальности. Для чего мы здесь? Чтобы у настоящей жизни по ту сторону экрана были спонсоры? На Момоту наконец снисходит понимание, что его спутник не шутит. Следы веселья испаряются с его кривящихся в отвращении губ. — Ну ты и тряпка, — скалится он. — Мир такой, потому что люди сбегают от него в это грёбаное шоу. И ты собираешься сделать тоже самое? Стать таким, как они? — Да, — сплёвывает Ома. — И что? Какая разница, если мы лучше них? Прости, Момота-чан, не все могут жить на одном лишь притянутом самомнении, как ты. Но ты ведь тоже чувствуешь это? — он стальной хваткой вцепляется в запястье Момоты, и в отчаянии прикладывает его ладонь к своему сердцу. — Чувствуешь, как мы несчастны? Как мы всё несчастнее с каждым новым днём? Я уже едва могу заставить себя бояться тебя, и когда я наконец перестану, ты для меня ничем не будешь отличаться от ебучей мисс Топ-Сто-Казней позади нас. А ты? Сколько ещё сопливых дохляков тебе надо избить, пока ты не признаешь, что миру нечего тебе предложить? Что ничто тебе больше не интересно? Ты готов умереть, так никогда и не пожив? Воздух между ними тяжелеет, их глаза прикованы друг к другу как скрещенные лезвия. Ома наслаждается пристальным, неотрывным вниманием Момоты. Хищник, ещё не знающий, что отныне он добыча. — В Данганронпе, — продолжает Ома, уже тише, будто дует на рану под только что сорванным пластырем, — тебя бы не просто боялись. Не просто шарахались бы в стороны и отпрыгивали в рассыпную, когда ты проходишь мимо, нет. Тебя бы хотели убить. Убить до того, как ты убьёшь их, — он наклоняется ближе, пока между ними не остаётся места даже дыханию, и сладко растягивает каждое слово: — Тебя бы пытались победить. Он с кошачьим довольством видит, как Момота тяжело сглатывает, и как стекленеют глаза, позволяя фантазии на секунду ожить в его голове. Ома смакует его завороженный взгляд, как последнюю трапезу смертника. Когда Момота говорит, его обычно бойкий голос тих: — Почему я? Предсказуемый, как и всегда. — Просто хочу, чтобы это был ты, — Ома подмигивает ему. — Только мой любимый Момота-чан имеет право меня убить! Он задорно хихикает, игнорируя бросившийся к лицу жар. Он не говорит о ночах, в которые представлял, как терпение Момоты не выдерживает, и знакомые, тёплые, крепкие руки смыкаются на его шее и давят. Он думал об этом так часто, снова и снова пытаясь зародить в себе столь желанную искру страха, искру жизни, что фантазия приобрела для него трепетно личный характер. К тому же, он не хочет, чтобы его прикончил какой-то типичный, пустоглазый фанат Данганронпы. Это было бы слишком унизительно. К мимолётному удивлению Омы, щёки Момоты багровеют. — Ну, допустим, мы попадём на шоу. Дальше-то что? — неохотно потакает его авантюризму Момота. — Ты собираешься ввалиться к сценаристам и потребовать написать сюжет за них? — О, даже не волнуйся об этом. Если мы пройдём кастинг, я найду способ заставить их прислушаться, — заверяет Ома. Момота всё ещё не убеждён. Ома, с азартной, лукавой ухмылкой позволяет себе проворковать последний гвоздь их крышки гроба: — Ты так не уверен Момота-чан… Это потому что ты сомневаешься во мне, или потому что боишься пройти кастинг? Боишься быть убитым? Боишься умирать? — Чёрта с два! — незамедлительно выпаливает Момота. — По-твоему я испугаюсь кучки детей, в глаза не видевшей крови? — Не знаю, Момота-чан! Ты мне скажи! Момота странно смотрит на него. В его глазах недостаточно гнева, и Оме от этого не по себе. Пальцы Момоты нервно барабанят по столу. Ома бесцеремонно залезает в его пиджак, достаёт оттуда пачку сигарет и протягивает ему. Момота закуривает, стряхивая пепел в тарелку с забытым сэндвичем, и отводит взгляд. — Какой толк спорить? — шипит он сквозь зубы. — У нас почти нет шансов пройти, мало того вдвоём. А если пройдём, то никогда даже не вспомним этот разговор. — Тем лучше! — восклицает Ома, заботливо сжимая беспокойную ладонь Момоты в своей. — У нас с тобой, Момота-чан, есть шанс встретиться, прожить и умереть в мире, в котором люди ведут себя как люди. И мы никогда не узнаем, что довело нас до этого выбора. Разве не замечательно? Никогда не узнаем. По крайней мере Ома сделает для этого всё возможное. Вырвет все свои фотографии из семейных альбомов, разобьёт телефон, вычеркнет своё имя из документов. Он не оставит за собой послесловия. Не оставит новому Оме Кокичи, прожившему полную волнения и настоящих впечатлений жизнь, ничего, за что можно было бы зацепиться из этого унылого, скучного, пустого существования. Вот его последняя воля. Момота выдыхает прогорклый дым дешёвого табака, и нерешительно сжимает его руку в ответ. Момоте не обязательно об этом знать. Какое ему вообще будет дело, когда всё закончится? Ома улыбается, лучезарно и искренне, и знает, что его улыбка заразна, потому что она медленно, но уверенно отражается на лице его доверчивого спутника.[после.]
Ома прищуривается, прячась от света утреннего солнца под украденной у его доверчивого спутника кепкой. Он плещет ногами в прохладной озёрной воде, примостившись на берегу среди высоких камышей, и наотрез отказываясь помогать. — Вот! Делов-то! — победоносно восклицает Момота, гордо указывая на разбитую в десятке метрах от воды палатку. Ему вторят взмахи крыльев потревоженных птиц, сорвавшихся с ближайших деревьев. Ома присвистывает. Он незамедлительно награждает своего спутника звонкими овациями, в его глазах, без видимых на то причин, пляшут блики. Может, они всегда так горят, когда он смотрит на Момоту. — Момота-чан такой молодец! Выглядит так надёжно, мне было бы не страшно переспать в этой палатке даже шторм! Я знал, что на тебя можно положиться, — заметив, как Момота едва не зарделся от довольства, в голос Омы проскальзывает лукавство. — Момота-чан смог обустроить наш ночлег всего за какие-то жалкие полчаса! — Главное, что смог! Без твоей помощи, между прочим, — поспешно отрезает Момота. Несколько шагов, и он плюхается в траву рядом с Омой, с удовольствием вытягивая ноги на земле. — Ты можешь хотя бы сходить за водой? Изобразить хоть какую-то видимость пользы? Ома в ужасе хватается за сердце. — Мой любимый Момота-чан считает меня бесполезным? — ещё не хлынувшие слёзы застилают его глаза. — Не могу поверить, что мой герой опустился до того, чтобы без зазрения совести задирать слабых! — Слабых, как же, — Момота непринуждённым жестом срывает с головы Омы свою кепку, и ерошит его без того лохматые волосы. С тех пор как они начали путешествовать вместе, Ома окончательно забыл о расчёске. Всхлипы превращаются в хихиканье, но Момота всё равно получает резкий шлепок по ладони за свою дерзость. Ома поднимается с примятой травы, легко как отпущенная пружинка, и отряхивает шорты от земли и пары случайных муравьёв. Гонте здесь наверняка понравится, думает он. — Так и быть, — произносит Ома с тяжёлым, жертвенным вздохом. — Но только потому что Момота-чан очень, очень старался. — Не то чтобы очень, — смущённо бормочет Момота. Ома, обходя босыми ногами колючие кусты, побрёл к трейлеру, припаркованному у дороги за холмом, возвышающимся над крохотным, ещё не тронутым человеческой рукой горным озером, которое они с Момотой нашли, однажды заблудившись на пути обратно в Киото. В небольшом холодильнике внутри трейлера оставалась только виноградная газировка. Ома недовольно кривится. Он не собирается тратить её на абсолютное отсутствие вкуса или полагающейся благодарности, присущим Момоте. Он закрывает дверцу холодильника, оглядываясь по сторонам. Наверняка у Момоты в рюкзаке осталась запасная бутылка воды. Он замечает на диване лиловую лямку, торчащую из-под завала подушек, которые Момота скупил в нелепом количестве, и которыми умудрялся пользоваться всеми за раз. Бесцеремонно раскидывая подушки в стороны, он вытаскивает рюкзак, и начинает копошиться в содержимом: подаренные Ирумой носки с похабным узором, которые хранились здесь, чтобы не быть нечаянно надетыми; на ладан дышащая зарядка от телефона; упаковка конфет, о которой Момота думает, Ома не знает; не самый чёткий, но компактный переносной телескоп — подарок от Харукавы; и, ага! Ома хватает почти допитую бутылку воды, и вытаскивает вместе с ней что-то ещё. Предмет, выскользнув у него из-под пальцев, мягко, бесшумно скользит по полу трейлера. Всего лишь мятый, истёртый конверт. Лист выпадает из него, приглашающе. Ома хмурится, в миг одержимый плохим предчувствием. Когда бы Момота успел получить письмо? Откуда? Почему он ничего не сказал? Может, в нём ничего важного. А если в нём действительно ничего важного, он не будет против, если Ома его прочтёт. Ома наклоняется, чтобы подобрать одинокий лист. Содержимое было немногословным. Ома непонимающе перечитывает слова снова и снова, гадкое подозрение крадётся по его шее вместе с мурашками. Он поднимает конверт. На лицевой стороне значилось:Вверено в хранение КОМАНДЕ ДАНГАНРОНПА. От: Момота Кайто Кому: Момота Кайто
Лист, внутри этого конверта, гласил:Не потеряй Ому Кокичи.
Ома стоит в тишине обжитого ими трейлера, в котором они вместе проехали от Кумамото до Сендая и обратно, и держит в руках письмо, которое не хотел, и не должен был видеть. Он усмехается. Момота Кайто много голословил о том, что никто не смеет указывать им, как жить свою жизнь, для человека, которым помыкал призрак, сдавший его на милость убийственной игры. Что ж. Момота Кайто всегда был немного лжец. Значит, поэтому Момота так прицепился к нему после их пробуждения? Поэтому заступался за него и потакал его выходкам? Поэтому отказался воссоединяться с семьёй, купил дом на колёсах, и убедил Ому бросить город полный пустых, отрешённых людей и отправиться с ним куда им заблагорассудится? Момота Кайто всего лишь выполнял последнюю волю Момоты Кайто. … Или нет. Ома непослушными пальцами запихивает лист в конверт, и конверт — обратно в рюкзак. К собственному удивлению, он не может заставить себя злиться. Он разочарован, безусловно, но пока что ему не хочется угнать трейлер, оставляя за собой след из пыли и застрявшего у чёрта на куличиках Момоты. Нет, вместо этого он впервые задумывается о том, чего в принципе не считал достойным упоминания: Насколько тот Ома Кокичи мог быть счастлив? Какой у него был шанс быть по-настоящему живым в мире, безразличному к настоящей жизни? Ома никогда не хотел знать зачем или почему он оказался в убийственной игре. В слепой ярости он закрыл глаза на подонка, испортившего ему жизнь. Гнев не исчез, но утих, когда пришло понимание в какой безучастной мир их без предупреждения вышвырнули из красивой теле-обёртки. Он всё ещё не хотел знать ответы на свои вопросы. Пока он не знал, он мог притвориться, что знает: может, они с Момотой были друзьями. Может, они даже ненавидели Данганронпу. Может, они просто хотели почувствовать себя живыми. Хотя, конечно, каков был шанс? Что бы не повлияло на их решение, вот, куда оно их привело: к нетронутому цивилизацией горному озеру, у которого должны были вот-вот собраться его друзья — целых тринадцать настоящих, живых во всех смыслах этого слова людей. И к Момоте Кайто — самому живому из них, самому до боли упорному, до глупости самоотверженному, и до бессонницы громко храпящему спутнику, которого только можно сыскать в Японии. И с этим можно смириться. С этим можно жить. Ома спрыгивает с верхней ступеньки трейлера на землю, поднимая столб пыли, и прикрывает ладонью глаза от палящего солнца. На горизонте уже подъезжает первая машина — серебристый седан. Наконец-то! Сколько они не виделись? Полгода? Её вид — всё что ему нужно, чтобы вытряхнуть непрошенный ворох мыслей из головы. Не сдерживая широкую улыбку, которую ни водитель, ни пассажир с такого расстояния не увидят, Ома энергично машет им рукой, а затем припускает к холму. Спотыкаясь и перепрыгивая кусты, он скатывается вниз по склону, раз или два чуть не падая лицом в грязь, прежде чем добегает до отдыхающего у кромки воды Момоты. Тот наблюдает за Омой с любопытным, озадаченным взглядом. — Кичи? — его голос всего лишь на грани обеспокоенного, потому что он видит на лице Омы немой, но рвущийся наружу, искрящий смех. Ома бросает в его сторону бутылку воды, которую Момота с лёгкостью ловит и незамедлительно открывает, чтобы сделать жадный глоток. — Не время отдыхать, мой любимый Момота-чан! — заявляет Ома, его глаза снова блестят ярче звёзд, к неустанному восхищению Момоты. — Угадай, какая Золушка вот-вот подъедет на своей серебряной карете? Правильно! Сайхара и Акамацу! Ни слова о письме. Ни слова о письме пока что. Ома не хочет копошиться в прошлом, но он хочет знать настоящее наверняка. Поэтому он обязательно спросит, почему Момота всё ещё хранит оставленное ему послесловие. Потом. Может, в укромной, мягкой темноте палатки, когда в вязкой тишине будут тонуть только их дыхание и глухой стрекот цикад. Сейчас же лицо Момоты озаряется почти детским восторгом, зная, что с минуты на минуту он воссоединится со своим лучшим другом. Помощником. Напарником? Ома не был уверен, какие они предпочитали ярлыки. — Чего мы ждём? — восклицает Кайто и одним прыжком вскакивает на ноги, от волнения позабыв бутылку где-то в траве. Ома помпезным жестом протягивает ему руку, приглашая следовать за собой, и Момота немедля сжимает его ладонь в своей, надёжной, тёплой и крепкой. У спрятанного от мира горного озера, один на один с Момотой Кайто, Ома Кокичи чувствует себя как никогда живым.