Откуда берутся кошмары

Вряд ли Джонатан мог бы сказать, в какой момент всё покатилось к чёрту. Когда он разругался с клубом «Аскалон»? Когда обратил Маккалума? Когда позволил умереть своему другу и практически спасителю? Эдгар был слишком наивен и безрассуден, чтобы доверить ему бессмертие. Маккалум же мог стать его страховкой, тем, кто повторит его путь и доведёт дело до конца — в случае, если его самого будет ждать поражение. Его сны переполняются насилием и кровью. На закате доктор просыпается от собственных криков. Там, во сне, именно он становится Кошмаром, поработившим ночной Лондон. Джонатан-зверь убивает, играючи, даже не ради удовлетворения кровавой жажды. Джонатан-зверь раз за разом отбирает жизни тех, кого Джонатан-доктор хочет защитить. Матушка, Кларенс, сестра Крейн, Элизабет. Джеффри. Шон Хэмптон. Хуже всего то, что за секунду перед пробуждением он вновь становится самим собой. Видит, что натворил. И, уже возвращаясь в реальность — знает, что действительно способен на это. Спустя неделю доктор похож на безумца. Спустя две — он падает на колени перед Шоном и умоляет простить его, не объясняя, впрочем, за что. Святой обнимает его бережно, просит рассказать, обещает помочь. Джонатан внутренне умирает от этой ласки. Но теперь он знает, на что способен. Знает, что нельзя доверять твари, которая убила его сестру (дважды!). Стыд обжигает горло, когда он вспоминает… …простёртое под ним истерзанное тело, кровь, толчками вытекающую из прокушенной вены. Он исступлённо вколачивается между разведённых бёдер, смеясь, слизывает алую жидкость в пародии на любовную ласку — с прокушенных губ, с ключицы, с узкой впалой груди. Запястья Святого наливаются чёрными синяками — он сжимает их, совершенно не контролируя силу. За стеной — он знает — остывают тела сестёр Пакстон. Зверь смакует каждый болезненный вскрик, каждый стон, на который ещё способно сорванное горло Шона. Он двигается особенно резко, заставляя скаля распахнуть глаза. — Это тоже воля Господа, а, Святой? Не дожидаясь ответа, зверь вонзает клыки в беззащитную шею… Джонатан просыпается среди сбитых простыней, в холодном поту и с каменно-твёрдым членом. В конце концов Рид сбегает из ночлежки. Он хочет положить этому конец — раз и навсегда. На письмо для Маккалума уходит целая ночь. Доктор никогда не блистал красноречием, когда дело не касалось его исследований. Шон находит его перед самым рассветом — на крыше моста Саутуарк. Джонатан чувствует его приближение каким-то новым, непонятным инстинктом экона — и проклинает себя за медлительность. Он не знает, почему второй раз спустить курок вдруг становится так сложно. Неужели он ещё способен бояться адского пекла? Неужели тешит себя надеждой… О, он сожалеет. Если бы его тело гнило сейчас где-то под забытой Богом французской деревушкой… Если бы он не очнулся в братской могиле… Если бы пули охотников достигли цели. Мэри, его Мэри была бы жива. Печальный Святой был бы мёртв. Льёт дождь. Доктор не сразу замечает, что его пальто промокло насквозь. С одежды скаля стекает вода. Святой не может вскарабкаться так высоко. Рид сомневается, что маленький скаль хоть раз использовал свои способности. План уже всё равно обречён на провал. Джонатан не хочет ранить Шона ещё сильнее, возложить на его плечи груз вины за собственную смерть. Он материализуется в облаке чёрных теней рядом со своим почти-потомком. Скаль вздрагивает от неожиданности. — Непросто было найти вас, доктор Рид, — он пытается улыбнуться. — Хвала милосердному Господу, я… Я не опоздал. Рид видит, что Шон — всегда такой уравновешенный и спокойный — на грани отчаяния, дрожит от тревоги и страха. Доктор хранит молчание — по правде говоря, он и не знает, какие слова тут могут быть уместны. Он хочет обнять Святого, прижать его к себе тесно-тесно, хоть на миг почувствовать себя свободным — под защитой его веры и силы духа. Нет, Шон не оттолкнёт его. Но Джонатан знает себя — знает, что за этим кратким мигом покоя последует долгая агония жажды и похоти. И он больше не верит, что может совладать с собой и удержать их внутри. — Я попросил Джеффри заботиться о тебе, — слова кажутся жалкой попыткой оправдаться. Горькая усмешка искривляет губы Святого. Доктор некстати думает о том, как редко он видел на его лице искреннюю улыбку — без этой горечи, печали, боли. — Очень любезно с вашей стороны… — в тоне скаля — неприкрытая ирония. — Думаю, мистер Маккалум вне себя от счастья. Шон бережно, будто боясь спугнуть или разозлить, берёт его ладонь в свои руки. — Доктор Рид, я вижу ваши сны. Пламя неохотно лижет отсыревшие дрова в камине. Шон жмётся ближе к огню, тщетно пытаясь согреться. В пальцах зажаты неизменные чётки. Джонатан не понимает, как скаль может не бояться его — после всего… Доктор молча обыскивает квартиру-убежище в поисках какой-нибудь одежды или, на худой конец, полотенца. Простуда или испанка им больше не грозят, но это не повод пренебрегать собственным комфортом и самочувствием Святого. Они едва успели укрыться до рассвета. Дождь продолжает лить, доктор слышит заунывный стук капель по крыше. Он думает, что всей воде мира не отмыть уже этот город. Ещё несколько месяцев назад здесь жила преуспевающая семья. Инфлюэнца не пощадила несчастных, чьи тела сейчас гниют в братской могиле. Джонатан лично об этом позаботился: как врач, он ненавидел соседство с трупами. — Доктор Рид, хотим мы этого или нет, то, что вы сделали… Ваша кровь… Она каким-то образом нас связала, — Шон смотрит на него напряжённо, почти испуганно. — Простите, я знаю, что для вашего рода это сродни оскорблению… Джонатан замирает посреди комнаты, сжимая в руках старое одеяло. — За день у камина твоя одежда успеет высохнуть. Вот, возьми, это поможет согреться, — Джонатан протягивает вещь скалю и устало садится рядом с ним. — Что же до моего рода… Пусть это тебя не тревожит. Хочу, чтобы ты знал, Шон. Я безмерно восхищаюсь тобой и столь же искренне уважаю. Боюсь, что именно я — тот, кто недостоин твоего доброго отношения. Шон хмурится и отводит взгляд. — Вы не правы. Я хотел сказать лишь, что это один из эффектов… То, что я вижу ваши сны. Не всегда, — добавляет скаль, задумчиво глядя в огонь. — Но последние недели — достаточно часто. Достаточно часто, чтобы понять, что эти кошмары, что вы так боитесь, — не ваши. Вас заставляют это видеть. Кто-то столь жестокий, бессердечный и сильный… Способный извратить ваши настоящие мысли и чувства и превратить их вот в это. Доктор недоверчиво смотрит на Святого. — Доктор Рид, подумайте сами, — продолжает Шон. — Если бы вы действительно хотели убивать… Так, как это происходит в ваших снах. Что останавливает вас сейчас? Вы сильны и умны, никто не смог бы помешать вам, например, прикончить меня. Тогда, сейчас… Разве это не было бы самым простым решением? — Шон, без вас доки превратятся в кровавый хаос. Скаль польщённо усмехается, но качает головой. — Вы переоцениваете мой скромный труд. В словах Святого есть рациональное зерно, Джонатан понимает это. Так хочется ему поверить, скинуть с себя этот груз вины, обвинить стороннюю силу. Но… — Как ты можешь быть так уверен? Как можешь не бояться?.. После всего, что я сделал и после всего, что ты видел. Отвернувшись, Шон молчит какое-то время. Потом, будто приняв решение, встаёт, откладывает одеяло, которое всё это время держал в руках. — Я знаю вас, Джонатан. Я… я чувствую вас. Простите меня. Он нерешительно расстёгивает пуговицы. Грубая дешёвая ткань неохотно отлипает от бледной кожи. Рид чувствует себя неловко: это из-за него Святой промок почти до костей. Сколько же ему пришлось бродить по Лондону в поисках одного заблудшего экона? — Я доверяю вам, — тихим, но уверенным голосом Шон будто подводит черту, завершающую этот разговор. Рид честно пытается не глазеть на маленького скаля, почти находит в себе силы отвернуться — но вдруг замечает серые промокшие бинты и грязные повязки — на груди, на плече, на спине… Доктор вскакивает на ноги быстрее, чем успевает о чём-то подумать. Шон вздрагивает и пытается отшатнуться — больше от неожиданности, чем от настоящего страха, успокаивает себя Джонатан. — Что это? Шон морщится, как от боли. — Доктор Рид, не забывайте: я — скаль. Нашей природе свойственны… уродства и увечья. Джонатан бережно осматривает ладони Святого, проводит пальцами по его лбу, где, как он видел, была самая плохая рана. Кожа кажется нетронутой и чистой, не заметно даже шрама. Доктор понимает, что его действия бесцеремонны и даже нежеланны: он помнит отказ Шона быть лабораторным кроликом. Вздыхает, готовясь к долгому спору. Сейчас отступать он не намерен. — Позволь мне осмотреть тебя. Прошу. Я только хочу помочь. К его удивлению, Шон лишь молча кивает. Он напряжён и насторожен, но всё же, повинуясь взгляду Рида раздевается донага. Доктор отворачивается, аккуратно развешивает его одежду у огня, давая время преодолеть стыдливость. Скаль садится обратно на кушетку, старается не встречаться с Джонатаном взглядом. Даже ножницы Эсмарха с трудом справляются с импровизированными повязками. Доктор понимает, что истинная их цель — не способствовать заживлению, а просто спрятать раны. Он не может сдержать тревожный возглас, когда глазам его предстают гниющие, сочащиеся сукровицей язвы. — Простите меня, — повторяет Шон. — Я хотел бы избавить вас от этого зрелища… Лишённый одежды и этих повязок, Святой выглядит таким беззащитным и потерянным, таким болезненно хрупким, что у Джонатана болит сердце. Под его скупыми, профессиональными прикосновениями Шон, кажется, немного успокаивается. Рид рискует спросить: — Почему ты не сказал мне раньше? Не попросил помощи? Он не использует свою силу экона, но Шон отвечает медленно, будто под гипнозом. — Сначала я боялся… Думал, что ещё один глоток вашей крови превратит меня навек в раба, в безвольную куклу. Боялся того, как сильно я хочу этого, да простит меня Господь. Нет, доктор, это был не просто голод. Я жаждал вас. Слышать ваш голос, прикасаться к вам, чувствовать вашу силу. Пить вашу кровь. Такой грех… Я боялся вас, боялся себя… Потом понял. Когда увидел ваши сны, понял, что я тоже нужен вам. Должен быть рядом с вами. Мудрость и милосердие Всевышнего безграничны. Даже когда вы касаетесь меня так, как сейчас… Боль отступает. Рид кладёт руку ему на плечо и с удивлением чувствует, как Святой льнёт щекой к его ладони. — И будут двое одной плотью, и то, что Господь соединил, человек да не разлучит, — шепчет Святой, прикрывая глаза. — Ваша кровь стала моими Святыми дарами. Благословением, сохранившим мой разум, мою душу. В его голосе больше нет фанатичного огня, что испугал доктора в ту ночь. Янтарные глаза сохраняют ясность и мудрость, мир и принятие. Какой борьбы с собой стоило это набожному, благочестивому Святому? Что за ад творился в его голове все эти дни? Доктор невольно вздрагивает от этой мысли. Его ужас перед собственной природой теперь не кажется столь непреодолимым. Джонатан опускается на колени, притягивает скаля к себе и прижимается лбом к его лбу. Слышит тихий вздох, сорвавшийся с губ Святого. — Я не хочу, чтобы ты становился моим рабом, — он надеется, что голос будет звучать успокаивающе, но выходит лишь отчаянное оправдание. — Не хочу причинять тебе боль. — Я знаю, доктор Рид. Теперь я это знаю. Тёплые пальцы вплетаются в его волосы, и Джонатан почти готов разрыдаться: так не хватало ему этой простой, безыскусной ласки. Он наслаждается каждой секундой близости, каждым движением любящих рук. Шон гладит его по голове, как ребёнка, успокаивая, утешая. Доктор поднимается с колен и садится рядом. Острые когти легко справляются с сопротивлением плоти. Джонатан протягивает скалю окровавленное запястье. — Возьми. Столько, сколько нужно, сколько ты хочешь. Шон целомудренно прижимается губами к открытой ладони. — Ваши руки созданы для того, чтобы спасать жизни, доктор. Помните об этом… Прикрыв глаза, скаль делает первый глоток. Джонатан убеждает себя, что это инстинкт исследователя заставляет его так жадно следить за тем, как трепещет голубая венка на тонкой шее. Как вздрагивают с каждым глотком узкие плечи. Как сбивается на бессильные стоны дыхание Святого. Наконец-то его голос полон не смиренной молитвы, а чистого, концентрированного удовольствия. Свободной рукой Джонатан обнимает Шона, гладит острые лопатки, скользит пальцами вдоль позвоночника. Под его ладонью тонкая кожа покрывается мурашками. Джонатан может отдать больше — он хочет отдать больше! — но Шон отстраняется с едва слышным вздохом. Доктор неохотно размыкает объятие, достаёт чистый платок, помогает маленькому скалю стереть следы крови с губ. — Мне кажется… — голос Святого переполняет сытая сонливость, он едва выговаривает слова. — Я чувствую себя так, словно осушил бутылку джина на пустой желудок. Думаю, мне стоит прилечь… Сон, хороший отдых, правильное питание — доктор хмыкает про себя, представляя книгу с рекомендациями о здоровом образе жизни для скаля или экона. Шон безвольно откидывается на постель. Рид помогает ему устроиться удобнее, укрывает одеялом. Не то, чтобы это было действительно необходимо, но доктор всеми силами стремится растянуть и сохранить этот момент понимания, единения, прощения и сострадания. Наконец он находит в себе силы отойти от кровати — но замирает, повинуясь слабому касанию чужих пальцев. — Не уходите, — Шон с трудом открывает глаза. — Останьтесь со мной, прошу вас… Доктору кажется, что Святой имеет в виду нечто большее, чем настоящий момент. Всего на мгновение — но он видит в янтарных глазах страх потери и отчаянную, горькую мольбу. Джонатан дожидается, пока скаль окончательно уснёт, чтобы заняться своими сыворотками. С первыми лучами солнца доктор Рид раздевается и ложится спать рядом с Шоном, прижимает к себе его маленькое тело, такое живое и тёплое, согретое его собственной проклятой кровью. Скаль бормочет что-то сквозь сон. Доктор Рид засыпает с уверенностью: сегодня кошмаров не будет. Джонатан просыпается от нежного, почти невесомого прикосновения. Святой гладит его лицо, обводит кончиками пальцев скулы, убирает со лба прядь волос. Смотрит с любовью, разрывающей сердце. До конца еще не проснувшись, доктор рывком переворачивается, подминает его под себя. Рычит, пряча лицо в уютной впадине над ключицей. Сердце Шона колотится совсем близко, так близко, что Джонатан теряет голову. Каждый изгиб обнажённого тела скаля идеально подходит к его угловатому сложению. Они сплетаются так тесно, будто стремясь слиться в единое существо. Джонатан не может понять, где чьё дыхание, где чей пульс, где заканчивается жажда и начинаются порочные желания, не имеющие ничего общего с их кровавым проклятием. Шон выгибается, откидывает голову, бесстыдно и откровенно предлагая, приглашая… Его ладони блуждают по широким плечам экона, ласкают шею, лохматят волосы. Джонатан вдыхает его запах, такой чистый и такой желанный. Прикусывает нежную кожу на горле — сперва не до крови, просто, чтобы почувствовать на языке пульс Святого, сбивающиеся с ритма упругие толчки крови. Тело скаля напряжено до дрожи, едва слышный вскрик перетекает в мягкий протяжный стон. — Джонатан… Умоляю вас… Сделайте это. Его голос так восхитительно слаб и потерян. Горячая волна возбуждения вымывает последние мысли из головы доктора Рида. Он не заставляет просить себя дважды. Вкус ошеломляет. Джонатан знает, что Шон отдаёт себя ему добровольно и с радостью, слышит его тихий, прерывистый стон, чувствует твёрдую, напряжённую плоть, упирающуюся в его живот. Они слишком близки сейчас, слишком открыты друг другу. Связь, о которой говорил маленький скаль, — он ощущает её каждой клеткой своего тела, каждым нервом, поющим от наслаждения. Наяву всё происходит совсем не так, как в его кошмарах. Он принимает дар Шона, как величайшую драгоценность. Ему не нужно причинять боль, чтобы получить желаемое. Он чувствует больше, острее, впервые за эти месяцы чувствует себя живым. В голове чуть проясняется. Джонатан приподнимается, давая себе возможность гладить, исследовать, ласкать. Шон инстинктивно толкается в его ладонь, всхлипывает, подчиняясь выбранному эконом ритму. Кровь Шона на его языке, в его венах, эта запретная, наркотическая сладость, которая принадлежит ему и только ему. Джонатан пьян, под сомкнутыми веками танцуют белые вспышки. «Любовь не может быть грехом», — думает доктор Рид. И секунду спустя понимает, что это не его мысль. Голос Святого тихим шёпотом звучит прямо в его сознании. Он не успевает запаниковать. Скаль вскрикивает, его тело конвульсивно содрогается, пальцы доктора пачкает густая тёплая жидкость. Слишком хорошо, слишком ярко, слишком правильно. Оргазм накрывает Джонатана лишь на пару мгновений позже, горячая неотвратимая волна освобождения и блаженства. С неохотой он отпускает Святого, вытягивается рядом. Слова не нужны, для них сейчас совсем не время. Рид целует обнажённое плечо. Шон переворачивается к нему лицом, на губах — робкая улыбка. Джонатан думает о том, что хочет узнать её вкус, запечатать, сохранить навсегда. Маленький скаль улыбается ещё шире, тёплая ладонь касается его щеки. Поцелуй — с послевкусием крови, с ленивой нежностью и толикой любопытства. С тихим стуком Шон нарезает морковь на аккуратные кубики и отправляет в кастрюлю. То, что там булькает, Джонатану кажется крайне неаппетитным. Положа руку на сердце, он уверен, что не стал бы это есть даже в нормандских окопах. Впрочем, Лотти Пакстон придерживается иного мнения. Она заходит в ночлежку и, сморщив носик, жмурится от удовольствия. — Суп сегодня будет что надо, мистер Хэмптон! С момента его возвращения в Лондон минул год. Доктор Рид ставит новую дату в своём дневнике и записывает результаты последних экспериментов. Исследования продвигаются, и его письма в замок Эшбери полны сдержанного оптимизма. Он уверен, что успех уже близок. Лотти заглядывает ему через плечо. — Всё пишете, доктор Рид? Вы бы поговорили с Ихаводом, дали ему пару-тройку советов. Он решил заделаться в писатели. Доктор хмыкает, представляя себе содержание романа, вышедшего из-под пера фальшивого охотника. Он хорошо помнит его плакаты! Впрочем, надо отдать мистеру Трогмортону должное: фантазии ему не занимать. — Солнце скоро взойдёт, — продолжает тараторить Лотти. — Пора бы вам отдохнуть. Идите, мистер Хэмптон, я тут всё закончу. Джонатан не знает, что именно известно мисс Пакстон об эконах, скалях и прочих нечеловеческих тварях Лондона, но Шон доверяет ей, и ему остаётся только принять этот факт. Ему удаётся выбраться к Печальному Святому не так часто, как хотелось бы. Работа в госпитале даже после окончания эпидемии отнимает много сил, исследования поглощают почти всё оставшееся время. Впрочем, заботы мистера Хэмптона тоже преумножились. После отбытия Старой Бриджет, любезно согласившейся составить Элизабет компанию в её добровольном заточении, Шон фактически возглавил общину лондонских скалей. То, что от неё осталось после атаки Кошмара. Конечно, Джонатан боится за него. Но Печальный Святой непреклонен, как и всегда, когда дело касается его «паствы». — Знаете, доктор, я думаю, Алая Королева — самое одинокое и несчастное создание на земле, — неожиданно говорит Шон, когда они укрываются от дневного света в его спальне. Слабое мерцание свечей скрадывает мертвенную бледность их тел. Рид наслаждается прикосновениями к тонкой коже. Больше никаких ран и язв, никакой боли. На всякий случай доктор даже вывел препарат на основе своей крови — специально для Шона, на случай если ему придётся задержаться в Шотландии. — Почему ты так решил? — доктор удивлён этому разговору: они нечасто вспоминают то время. — Помните кошмары, которые она заставляла вас видеть? — Шон расслабленно вытягивается в его руках. — Кровь, боль, смерть… Но на самом деле вы хотели совсем другого! Не убить свою матушку, а поговорить с ней так, чтобы она вас услышала из глубин своего горя. Также и с вашим другом: вы хотели до него достучаться, отчаянно, всем сердцем. Но не получалось. Ваш разум искал решение, а она просто вовремя подсунула вам самые простые варианты. — А ты? Чего я, в таком случае хотел от тебя? — доктору до сих пор стыдно вспоминать те сны. — То, что у вас и так уже было, — Печальный Святой улыбается. — Мою любовь. Порой Джонатан думает, что этот мир недостоин того, чтобы в нём жил Шон Хэмптон. — И как ты из этого сделал вывод, что Морриган одинока и несчастна? — Судя по всему, она запуталась точно так же, как и вы. Думает, что хочет преклонения и страха, страданий и смертей. — А на самом деле?.. — Все Божьи дети жаждут понимания, сострадания и любви, ведь мы созданы по Его образу и подобию, — Шон улыбается. — Боюсь только, что пройдёт ещё немало времени прежде, чем она осознает свою ошибку. Джонатан вспоминает адскую бестию, её жуткое пение, дробящее его разум, жуткий смех… — Может быть, ты и прав. Но надеюсь, что у нас не будет шанса это проверить.