Закат эпохи

      Этот день с одной стороны был довольно зауряден. От дождя, лившего как из ведра ещё шесть часов назад, не осталось и следа: палящее солнце, в этот день разогревшее воздух до привычных в июне двадцати пяти градусов, высушило их ещё пару часов назад, и вряд ли многочисленным фермерам придётся ждать осадков в ближайшие несколько суток.       Но всё же этот день - 10 термидора II года революции отличался от других.       Зеваки нестройной толпой брели на площадь Революции, эту казнь хотели увидеть все. Подвыпившие мужчины и мелкие пройдохи пытались пролезть поближе к центру и стоящей в нём гильотине. Временами то тут, то там слышались сдавленные крики: это самые шебутные, но при этом так и не научившиеся осторожности падали под ноги разбушевавшейся толпы. Люди, потихоньку стягивающиеся сюда ещё с рассвета, были возбуждены, а их жаждущие крови крики разносились по всем улицам Парижа, сообщая тем немногим, кто ещё не слышал об аресте Неподкупного, все подробности.       Доносились эти крики и до деревянных тележек, что ехали по старой, заложенной несколько веков назад улочке Сент-Оноре. Ставни домов были глухо запахнуты, а на некоторых дверях, как и на двери пожилого месье Дюпле, виднелись уже засохшие пятна крови. Такими же пятнами были украшены и некогда роскошные костюмы заключённых.       Четверо, заточённые в последней, третьей телеге, ещё несколько дней назад были влиятельнейшими людьми Франции, а теперь оказались лишь очередными жертвами учреждённого ими же самими Революционного трибунала. Ехали они в тишине, кто не желая, а кто просто не в состоянии вымолвить хоть слово. Разве что Огюстен тихо стонал каждый раз, когда колесо попадало в выбоину.       Максимилиан сидел тут же, устало закрыв глаза. Казалось, с момента их ареста прошли годы - так медленно тянулось время. Вот только на деле минуло чуть больше суток. Робеспьер прекрасно помнил этот кошмар - полностью, во всех деталях. Вот они стоят перед Конвентом, Сен-Жюст готовится зачитать свой доклад, но стоит ему открыть рот, как мерзкий голос Вивьена затыкает его, не давая вставить и слова. К нему присоединяются и Барер с Тальеном, а за ними вдруг, как разбуженный курятник, вскакивают и остальные депутаты. Максимилиан не успел и глазом моргнуть, как оказался обвинён в измене Республике и вместе с друзьями отправлен в тюрьму.       Колесо скользнуло в глубокую трещину, украшающую этот участок дороги с начала века, и Огюстен сдавленно охнул. Максимилиан сжал кулак, но так и не решился открыть глаз. Его брата вообще не должно было быть здесь, и если бы не его горячность... Ни он, ни Леба этого не заслужили. Никто не заслужил, но эти двое особенно. Конвент ведь их даже не приговорил! Но, Леба, наверное, даже повезло, что он не дожил до этого момента... Последние десять часов Робеспьер даже завидовал старому другу и думал, что лучше бы эта пуля прошла чуть левее, оборвав его собственную жизнь чуть раньше. По крайней мере, ему не пришлось бы терпеть эту боль в простреленной челюсти. А ведь теперь ему предстояло быть позорно казнённым на глазах у народа, за чьи права он так долго бился...       Голоса становились всё громче. До заключенных доносились весёлые крики и смех. На секунду Максимилиану даже показалось, что это всё лишь жуткий кошмар, начавшийся из-за его постоянного переутомления, а сам он сейчас на Священной Горе, окружён любящим его народом. Увы, стоило открыть глаза, как вся эта картина распадалась тысячей осколков. Да, вокруг были люди, и да, они собрались здесь именно ради него и явно были рады тому, что члены якобинского клуба наконец явились на площадь. Вот только эшафот, к которому их подвезли, портил всю картину.       Он через силу заставил себя раскрыть глаза и, горделиво выпрямившись, смотреть, как погибают его друзья, его ближайшие товарищи. Сен-Жюст, Кутон, Анрио... Когда на стол положили Огюстена, он всё же дрогнул и закрыл глаза, не желая видеть смерть младшего брата. Удар лезвия, и новая волна хохота толпы. Наконец, его очередь.       После бессонной ночи в Консьержери ноги его не держат, так что парочке вышколенных солдат приходится под локти вести его к палачам. Вот он поднимается под жалобно поскрипывающей лестнице и видит ту же толпу, что недавно весело гуляла и кричала его имя, а теперь пришла посмотреть на смерть "врагов Республики". Какая-то женщина удивлённо ухнула, и Робеспьер вдруг подумал, что вряд ли когда-либо выглядел так же "прекрасно", как сейчас.       Вот только продолжить эту мысль он не смог. Всё его сознание наполнилось болью, когда палач бесцеремонно сорвал с его головы поддерживающую челюсть повязку. Описать это было невозможно. Ноги Максимилиана подкосились, а из груди вырвался душераздирающий крик. Ему даже удалось перекричать вмиг затихшую толпу.       Но уже в следующую секунду всё было забыто. Грубые руки палача пихнули его на стол, на шее защёлкнулась щеколда, и послышался тихий скрип, с которым начинала свою работу гильотина. Одна секунда...