Тучи над Нюрнбергом

Сентябрь был жаркий, солнце нещадно пекло сквозь окна поезда, несущегося на всех парах в Нюрнберг. Хайн дремал, их разговор с Тео завял сам собой, как жухлые цветы в руках у старушки по соседству, разбавляющей траур, что витал в пассажирском вагоне. Много их было, молодых и свежих вчерашних юнкеров в чёрном, мчащихся в Нюрнберг, чтобы получить от своего божка пару блестящих сувениров и благостное напутствие. Хайн затесался среди них, едва двадцатилетних, как бы нечаянно, и ему, по правде говоря, было вовсе не до этих церемоний. У него ведь наконец появилось что-то, что папа Макс мог назвать нормальной работой, и даже больше. Контрразведка — слово, вызывающее трепетный восторг у любого, кто в детстве умел мечтать. Хайн и сам думал, что это страшно интересно, но в подвальном кабинете на Вильгельмштрассе было душно, и было совсем некуда себя деть от большого злого Берлина, с которым впервые пришлось остаться с глазу на глаз. Кому как не Тео было знать, насколько печальны стали его дела после этого переезда. Всё пошло по наклонной в последний момент, когда он в апреле заехал на побывку домой в Берлинхен уже с подписанным назначением в школу СД — единственный из своего выпуска. Надо было собрать вещи и окончательно освободить комнату, уже оставленную Эриком и Харальдом, для квартирантов, которых нашла мама Гели. Хоть он и не любил этот якобы дом, всё же прощаться с ним было тяжело, младшие вместе с мамой как могли подливали масла в огонь — чтобы не сильно радовался Берлину. Они знали кое-что про Хайна, о чём ещё не успели догадаться в СД, и понимали, отчего он был так рад поначалу поехать в столицу и напрочь забыл про торговый флот. Хайн бросил попытки заснуть — поезд мчался через лес, солнце магниевыми вспышками слепило глаза даже сквозь закрытые веки. Какое-то время они с Тео ехали молча, а потом тот отложил в сторону книгу и спросил в продолжение прервавшегося разговора: — Так что, вы больше не вместе? — Неа, — Хайн мотнул головой, — почти полгода как. — Мда. — Мда. Тео пожал плечами и зевнул, не прикрывая рта ладонью. Под прямыми лучами солнца его купоросные глаза практически побелели, он с самого раннего утра был не в настроении, но постепенно оттаивал и издавал всё больше звуков. — Может это и к лучшему. Не волнуйся, не последний день на свете живёшь. Хайн кивнул. Он не волновался ни капли, но впервые за полгода искренне захотелось нажаловаться Тео, рассказать ему в красках, как это случилось и облегчить душу, но Хайн всё-таки сдержался — сам ведь был виноват, сам бессовестно бросил Мартина, решил за них обоих, как всё должно быть. Да, он точно знал, когда именно совершил каждую из своих ошибок, и отчётливо понимал, как можно было каждую из них исправить, да только прошлое менять пока не научился. Это было и мучительно, и неизбежно — как раз за разом притрагиваться кончиком языка к больному зубу — воображать, что всё могло сложиться совсем иначе, и не думать о том, что у каждой из вероятных сюжетных веток финал всё равно оказался бы одинаковым. — Меня к тому же на остров больше не пускают из-за кое-кого. — Злопамятная стерва, — Тео цокнул языком, — попрошу Зигги нарисовать картину: изгнание из рая Хайнца фон Вестернхагена! Без тебя там стало совсем тухло. — Ты ещё ходишь туда? — Был в середине июля и не думаю, что появлюсь там снова. Я там каким-то сауэром отравился так, что неделю потом молил бога меня прикончить. Меня чуть не вырвало на построении, прямо на этого кроманьонца Зеппа, угораздило же его приехать в наш богом забытый край. Хотя не знаю, отчего меня тошнило больше, от его внешности, или от поганого коктейля. Хайн живо представил это в своей голове и рассмеялся. — Вот вроде бы не первый день на свете живёте, милорд, а до сих пор берёте там коктейли с белком. Тех, кого не убил иприт в великую войну, добивали именно они. — Коктейли с белком — это возможно единственное, ради чего я живу, — невозмутимо произнёс Тео. Они выдержали многозначительную паузу, глядя друг другу в глаза, а потом синхронно рассмеялись, да так, что старушка рядом с Хайном недовольно дрогнула и отодвинулась от него, пробурчав себе что-то под нос. — У меня в любом случае есть план «Б», — сказал Хайн, вытирая выступившие в уголках глаз слёзы, — точнее план «Л». И он уже в процессе разработки. Объяснять, что именно из-за этого плана Мартин выскочил из квартиры Хайна, которая вообще-то должна была стать их общим домом, и хлопнул дверью так, что с потолка посыпалась побелка, в данный момент не хотелось. — И как эта чертовщина расшифровывается, умник? — Лиззи Цвик. Купоросные глаза Тео посмотрели на Хайна с лёгким недоумением, а потом он чуть поморщился, давая понять, что был этим планом не очень доволен. — Я тебя не узнаю. — Я сам себя не узнаю, милорд. Но видимо выбора больше не остаётся, — Хайн остановился, чтобы сделать ударение на последнюю часть фразы, — с нашей-то профессией. — В любом случае, скоро выбора не останется ни у кого, — Тео кивнул, закуривая сигарету, — ты так ничего и не выяснил про Руди? Он протянул портсигар Хайну, но тот жестом отказался и достал свою початую пачку «Экштайна». — Я в другом департаменте, Тео, и я не могу просто взять и начать копаться в чужих картотеках. Конечно, он мог. Конечно, он покопался, и, конечно, в СД это не прошло незамеченным, но на то это и СД — чтобы на первый раз благосклонно закрыть глаза на невинные шалости, но со всей скрупулёзностью их запомнить и сделать поводок покороче. — Чем же ты там занимаешься? Хайн улыбнулся, услышав самый частый вопрос, который ему задавали за эти полгода. Он успел поднадоесть, но искра восторга — от того ребёнка, что когда-то умел мечтать — всё ещё оставалась в загадочном выражении лица, которое он надевал на себя, как маску, чтобы низким голосом сообщить: — Это секретная информация. Увы, эта магия на Тео не действовала. Он был младше Хайна на пару лет, но иногда казалось, что успел прожить уже добрую сотню жизней на этой земле, и где-то после второй или третьей ничто, происходящее под вечным солнцем, уже не могло его поразить. — Ну да, знаю я вас, канцелярских крыс. Сидишь там, бумажки перекладываешь с места на место весь день. — Секретные бумажки! Я писал рапорт на Испанию, но шеф его при мне порвал, сказав три волшебных слова. — Удиви меня. — Контрразведка. Заграница. Азия. Это был контрольный выстрел, от которого пуленепробиваемый Тео холодно и изящно увернулся: — У меня тоже есть три слова: скука, тоска, уныние. — Хотя бы платят нормально и вовремя. — Отличная мотивация для работы. — Как будто у тебя лучше. — Ну надо же, чтобы папуля гордился. Он и гордится. Каждый раз, стоит только приехать домой, слышу, как он трещит со своими старыми пнями по телефону, и только ждёт момента вставить ремарку: «А вот мой Теодор сдал второй офицерский экзамен в СС!». — Да ты и сам не прочь похвастаться. — Как будто это что-то плохое. Да и что поделать, раз уж природа наделила меня всеми возможными дарами: богатством, умом, красотой, дьявольским обаянием… — И царской самооценкой! — Да, у меня в роду были короли. — Боже, впервые в жизни я начал сочувствовать большевикам. Хайн, сам того не заметив, произнёс последнюю фразу слишком громко — старушка по правую руку от него недовольно фыркнула и демонстративно пересела на другое место, что было ближе к выходу из вагона. — А вы что, милочка, не любите большевиков?! Что они вам сделали? — крикнул ей вслед Хайн, получив ещё пару недоумённых взглядов с разных сторон. — Знаешь, обычно в поездах есть какая-нибудь придурковатая компания, которая всю дорогу хохочет и несёт чепуху, раздражая всех вокруг. Так вот, сдаётся мне, в этот раз такой компанией стали мы. — Вас что-то смущает, милорд? — Нисколько. — Тогда продолжаем. Чем более раздражёнными становились заспанные лица вчерашних школьников, которыми был полон вагон, тем Хайну становилось веселее, да и Тео начал бодриться. У него был кругозор библиотекаря и лексикон сапожника — лучшего собеседника для пустого командировочного трёпа было не придумать. Сбежать, пусть и ненадолго, от проклятого сто раз Берлина, отвлечься от всех своих дел и повседневных мыслей было очень приятно, как глотнуть солёного морского воздуха. Просыпаться в одном и том же месте каждый день, идти по одной и той же дороге утром и вечером, пить кофе или безалкогольное пиво в ведомственной столовой, слушать радио, читать газеты, смотреть кино и есть в ресторанах по выходным. Сначала становилось смешно от одной мысли о том, что кто-то действительно мог считать это жизнью, а потом — страшно до холодного пота на спине и приступов удушья, и оставался лишь один вопрос. Изменилось бы что-то, будь рядом Мартин? Сойдя на перрон центральной железнодорожной станции в Нюрнберге, они с Тео выкурили по ещё одной сигарете, потоптавшись на месте, а потом пешком прошлись до отеля, где расквартировались выпускники юнкерских школ, участвовавшие в Дне партии и те, кто получил приглашение на награждение. Брать такси было бесполезно: весь старый город был перекрыт, и горожане с красными флажками в руках лавировали по узким средневековым улочкам, наступая на пятки тщательно вычищенных сапог. Солнце продолжало ярко светить и греть, особенно в парадной форме, но ближе к вечеру обещали грозу, и Хайн ждал её, как манны небесной. Тео делал много фотографий по пути, но без острого интереса, скорее по инерции. Они оба ни разу не бывали в Нюрнберге раньше, но новый город не вызывал у них особенно тёплых чувств. В двухместном номере пахло странно, застеленные кровати были уже казарменных коек, вид во двор не сулил ничего интересного. — Одно радует, — высказал свой вердикт Тео, бросая чемодан на пол, — уже завтра нас здесь не будет. — Знаешь, а по сравнению с одним сингапурским портовым притоном, тут даже вполне себе мило, — ответил ему Хайн, растянувшись на кровати прямо в форме. — Да, давай, заводи свою любимую шарманку про дальние страны. Я же не по тридцатому кругу буду слушать эту бодягу. — А что, на тридцать первый тебя уже не хватит? Смотреть «Бен-Гура» каждые выходные — так это запросто… — Просто ты не Рамон Новарро, Хайни, как ни крути. Уши слишком далеко от головы. Ты не думал в лётчики податься? — Поверь мне, будь у меня аттестат зрелости, ты бы сейчас кого-нибудь другого размазывал по стене. Фантомная боль в ноге, в том месте, куда Хайн сам себе раз за разом стрелял с юношеским задором, начинала расползаться в разные стороны. — Видимо, ко всем моим качествам стоит добавить ещё и удачу. Какой-то ты унылый сегодня. — Я просто трезвый. — Вечером мы это исправим. Тео почему-то не подумал, что пьянил Хайна вовсе не алкоголь и, напиваясь вдрызг каждую пятницу, да и не только пятницу, он оставался чудовищно трезвым, и смотрел на мир кристально чистыми и осознанными глазами — как на первый день после тропической лихорадки и страшного жара, как зимой, выскочив без пальто из гремящего «Авалона» на улицу подышать воздухом. А потом в ни разу не гордом одиночестве садился в поезд метро на станции Мёкернбрюкке и ехал до конечной на запад, даже не засыпая в дороге. — До вечера надо ещё дожить, — заметил Хайн, — девчонка со стойки регистрации сказала, что до крепости полчаса ходу. — Мы приехали впритык, скоро надо будет выдвигаться в путь. — Не забудь причёску поправить. Тео пригнулся и заглянул в овальное зеркало без рамы, которое висело слишком низко для его роста, и придирчиво себя оглядел. — Она идеальна, как и всегда, — сказал Тео, и всё равно открыл свой чемодан и начал копаться в нём в поисках расчёски. Хайн нашёл в себе силы подняться на кровати и разглядывал его, копошащегося на полу. Он правда был идеален, пока молчал, красив той красотой, которая сейчас была у всех в почёте — именно таких солдат рисовали в рекламе на страницах макулатуры по типу «Мари Луиз». И ещё Тео был противным немного, как переслащённый десерт, а от того, что он знал себе настоящую цену, становился и вовсе дурным. — Я думал, ты скажешь «как и я весь целиком». Тео заинтересованно взглянул на Хайна, оторвавшись от обыска своего чемодана и замер на мгновение, как хищник в засаде, а потом расплылся в хитрой ухмылке. От утренней флегматичности не осталось и следа, он мигом стряхнул её с себя как невидимые пылинки с кителя. — Зачем озвучивать и без того очевидное? Но считай, что подкат засчитан. — Это был вовсе не подкат, — Хайн рассмеялся и бросил в Тео подушку, которую вытащил из-под колючего покрывала. — Он самый. — В этом твоя проблема в отношениях с людьми, ты считаешь, что каждый прохожий только и мечтает тебя трахнуть. — Будь это не так, я бы очень сильно удивился. — Да вас купить дешевле, чем любую шлюху, милорд. — Значит, и у такого босяка как ты есть все шансы. — Ты меня утешил, спасибо. За то время, что оставалось до выхода, они кое-как почистили сапоги от налипшей на них пыли, а Тео не без труда вернул на место пружину своей фуражки, не переставая жаловаться на то, что с ней фуражка больше напоминает корону, и обещая, что как только он получит свой чёртов кинжал, всё вернёт на круги своя. Хайн послушно кивал, особо не вслушиваясь в его нытьё, он прикидывал, заметят ли крохотное ржавое пятно на вороте его парадной рубашки. Сама мелочность этой мысли приводила его в оцепенение, он начинал представлять, как истерично смеётся в лицо какому-нибудь старшему офицеру, генералу, да хоть самому Дитриху или Гиммлеру в ответ на строгое замечание относительно своего неважного внешнего вида, а потом вырубает его, их всех, одним ударом и убегает прочь, в Гамбургский морской порт. Где, к слову, его как и в «Авалоне» уже давно никто не ждал. Герр Хайнц Отто Александр фон Вестернхаген, коллекционер волчьих билетов, к вашим услугам. Как, вы не знаете, что это такое? Значит, вы никогда не жили в царской России. Шансов заплутать после выхода из отеля не было: уже через пару кварталов от него можно было заметить тонкие чёрные ручейки в толпе, стекающиеся к Нюрнбергской крепости по её главному ориентиру — Круглой башне, нужно было лишь подстроиться под течение и позволить ему унести себя вверх по дороге к самым воротам. Уже давно перевалило за полдень, прибывающих младших офицеров сортировали по полкам, равномерно распределённым по периметру внутреннего двора крепости, и Хайну пришлось расстаться с Тео, чтобы примкнуть к крохотной кучке выпускников Бад-Тёльца и Брауншвейга образца 1935 и 1936 года, имевших сомнительное счастье носить на рукавах кителей буквы СД, их всех Хайн помнил поимённо, их всех от полков СС отличала особая, почти трупная серость лица, медлительность движений, мрачность в шутках и высокомерие, которые было не под силу даже «Лейбштандарту». Ему стало интересно — затерялся он в этом прекрасном кружке или нет. Они с Тео топтались на месте и маялись от душного воздуха, подобного стоячему болоту, и поглядывали друг на друга издалека, гримасничая. Все ждали приезда Генриха Гиммлера и расслаблено болтали о своих мелких успехах на новых местах, показывали нелепые значки, приколотые к кителю. — А существует награда за то, что я в ту пятницу выпил лишь два литра пива вместо трёх? — Нет, но если бы ты в это время управлял конной повозкой… — …или переплывал канал от Полезе до Штёльпхензе… — Всё, я вас понял, эта страна не ценит настоящие подвиги. Стрелки на часах прилипли к циферблату на кожаном ремешке, Гиммлер всё не появлялся. Говорили, что вчера награждение проводил сам фюрер, а сегодня он должен появиться позже с торжественной речью. — Да мы тут все фюреры, нашёл чем удивить! Все разговоры поутихли, когда суматошные полковые майоры, носившиеся туда и сюда в последних приготовлениях, наконец практически синхронно прокричали: — Внимание отделениям, приготовиться к построению по одному через пять минут! Прошло ещё двадцать минут — Хайн специально засекал — перед тем как они озвучили новый приказ: — Отделения, в линию по одному — стро-ойся! Напоследок один из сотоварищей Хайна успел что-то пробормотать себе под нос, ухмыляясь, но в остальном над крепостью постепенно нависала звенящая тишина, в которой громом раздались фанфары. Рейхсфюрер прибыл, Хайн тяжело вздохнул, слушая его занудную речь. Сколько их здесь поместилось, маленьких унтер-офицеров, сотни две, по тридцать секунд на одно торжественное вручение, больше часа на всю церемонию, а потом будет ещё одна занудная речь, как же без неё. В строю было совсем нечем себя развлечь, всё тело начинало ныть и чесаться во всех местах, какая же это была мука — бесцельно стоять вот так в ожидании почётного кинжала, который пришлось выкупить за свои кровные марки, заработанные скукой, тоской и унынием. Хайн подумал о том, что давно не видел моря, и эта простая мысль парой лет раньше могла бы унести его далеко от крепостной площади, но всё изменилось. Жизнь была хороша, а теперь она стала просто нормальной. Встала на ровные рельсы к двадцати пяти годам, повеселились и хватит. И это ещё бог миловал, дал фору — эти мальчики вокруг и вовсе не успели повидать хоть что-то ещё помимо рейхсфюрера. Это и правда было одним из важнейших событий в их жизни, как бы они ни старались делать бывалый вид, всё равно их коленки тряслись, а в горящих глазах отчётливо читалась щенячья радость. Божественный свет опустился на них. У Гиммлера было совершенно несимпатичное крысиное лицо, он больше походил на карикатуру, чем на живого человека. Тео за его спиной снова начинал играть бровями и улыбаться, стоило ему только оказаться в слепой зоне кинокамер и старших офицеров. Хайн с едва удерживаемым каменным лицом принял из рук Гиммлера кинжал и отсалютовал ему по всей строгости. Ударить бы его и убежать в Гамбург на «Трипани», и на полном ходу отправиться туда, в эту самую заграницу и Азию, о которой Хайн теперь вечно слышал и говорил, но ни капли её не чувствовал. Когда наконец дали команду «вольно», Гиммлер уже подходил к главным воротам крепости, чтобы её покинуть, но потом обернулся — чтобы ещё раз посмотреть на молодых и сияющих офицеров, и так и остановился, а потом шепнул что-то своему адъютанту, указывая куда-то в рассыпающийся строй, который, тем не менее, оказался у Гиммлера в заложниках — никто не решался покинуть крепость в его присутствии. Хайн пошёл на встречу Тео, чтобы скорее утащить его с этого праздника в какую-нибудь пивнушку поблизости от отеля, но он тоже не спешил уходить. — Погоди, — сказал он, — я хочу посмотреть, с кем это дядюшка Генрих решил поболтать. — Я что, слышу ревность в твоём голосе? — Может быть, но совсем чуть-чуть. К Гиммлеру подошёл один из награждённых унтерштурмфюреров «Лейбштандарта» и вскинул руку в приветствии. — А у дядюшки Генриха неплохой вкус, — тихо сказал Тео, — мне нравится, одобряю. На горизонте за Круглой башней начинали собираться тучи, Хайн сначала посмотрел на них, а потом нехотя повернулся к воротам, у которых продолжал стоять Гиммлер в окружении своей свиты. Напротив него стоял собранный и строгий юноша — правда очень хорошенький, на таких в толпе неизбежно оборачиваешься дважды, просто чтобы скрасить себе день. Проблема была лишь в том, что Хайну этой случайной и непрошенной красоты было слишком мало, как алкоголику со стажем, как морфинисту или любителю эфира было мало крошечной дозы своего счастья, можно было даже не пытаться её почувствовать. На такое даже жаль было тратить своё время, по-деловому забитое самокопанием, поиском виноватых и письмами к Лиззи Цвик, которая уже начала искать работу в Берлине. — Будь у тебя возможность выбрать себе любого, стал бы ты выбирать кого-то просто нормального? — Он похож на Рамона Новарро. Эта ремарка заставила Хайна вглядеться в парня получше. Да, не просто хорошенький — по-настоящему красивый, и по виду ни капли не испорченный осознанием этого факта, но что за дурацкая привычка вечно сравнивать людей?.. Нет, у него совсем другой нос. — Если только бровями. — Нет, у него ещё ямочка на подбородке. Подойдём поближе. Тео взял Хайна под локоть, и повёл его к воротам, они остановились в тени у крепостной стены, откуда открывался лучший обзор. Напряжённый и мрачный офицер стоял перед Гиммлером по струнке, но чем больше проходило времени, тем больше он начинал сутулиться, и за всё время ни разу не улыбнулся, но успел пару раз рейхсфюрера рассмешить. Очевидно, он придавал этому разговору больше значения, чем Гиммлер, который, тем не менее, смотрел на офицера благосклонно и добродушно, скорее как на сына хороших знакомых, а не как на породистую собаку на выставке, что было бы более ожидаемо от этого противного старика. Но нет, это были Хайн и Тео — рассматривали парнишку с ног до головы требовательно и вполне плотоядно. Он хорошо смотрелся в форме, но без неё наверняка было бы лучше. Широкие плечи и узкие бёдра, в которые было бы здорово вцепиться руками, мечты, мечты. Этот день уже определённо был хорошо украшен. Унтерштурмфюрер из «Лейбштандарта» всё сильнее сутулился под тяготящим его вниманием, поджимая губы, и благосклонность дядюшки Генриха почему-то не принимал. Бедняга был явно растерян тем, что рейхсфюрер указал на него в толпе, в общем-то, точно таких же как он, и теперь судорожно искал причины для своей избранности. Хайн не любил зазнаек, и эта видная издалека неловкость и умиляла, и смешила, и делала парня ещё привлекательнее. — Мне кажется, у него зуб болит, — озвучил Хайн свои догадки, ткнув Тео в бок. — Или живот прихватило, — согласно кивнул он, посмеиваясь, — уж не от «Авалонских» ли кисляков? Когда Гиммлер наконец оставил юношу в покое, он позволил себе снять каску с головы и пригладить растрепавшиеся русые волосы чуть дрожащей рукой. Он продолжил стоять в одиночестве, и посмотрел туда — за Круглую башню, где кряжистая гряда туч становилась всё больше, а потом, пытаясь как-то разобраться с каской и кинжалом в руках, достал из кармана парадных галифе пачку сигарет. — Я должен подойти познакомиться, — опомнился Тео, — ты постой здесь. — Ты же помнишь о том, что далеко не каждый прохожий мечтает тебя трахнуть? — Вот и посмотрим! — уже вполоборота ответил он. Хайн приготовился наблюдать за представлением, наклонившись на согретую солнцем каменную кладку. Тео, помимо целого вагона прочих талантов, умел очаровывать людей, пожалуй, его магия действовала на всех с одним лишь исключением — и оно сейчас смотрело, как он протягивал офицеру «Лейбштандарта» зажжённую зажигалку чудовищно манерным жестом. Хайн зажал себе рот рукой и согнулся, его спина затряслась от беззвучного смеха. Тео рисовался как мог, и — о боги! — офицер очень здорово ему улыбнулся, показав ровный ряд зубов, и стал ещё красивее. «Я был о тебе лучшего мнения, Рамон Новарро» — подумал про себя Хайн, продолжая смеяться. Он часто наблюдал за тем, как Тео обхаживал парней в «Авалоне», это было увлекательнее любого спектакля, пусть даже Хайн знал наизусть все его гнилые приёмчики: этот дьявольский взгляд исподлобья, практически дирижёрские движения рук, низкий голос, которым в обычной жизни он никогда не говорил, королевские манеры, которые сам Тео презирал от всего сердца. Несмотря на то, что со стороны казалось, будто их знакомство протекает более чем успешно, докурив вместе с офицером по сигарете, Тео распрощался с ним, легко махнув рукой, и вернулся к Хайну. Тот понадеялся было напоследок поймать его чудесный взгляд, но нет, улыбку унтера унёс первый же порыв ветра, он отвернулся и пошёл к своим сослуживцам. Представление было окончено. — Его зовут Йохен, он из Берлина, — начал рассказывать Тео, мигом растерявший весь свой энтузиазм, — и он явно не из наших. Только зря время потратил. — С чего ты взял? — Интуиция. А ты что, предложил бы мне прямо спросить? — Нет, просто, — Хайн насмешливо поклонился, — простите мне, милорд, этот обывательский взгляд со стороны, но мне всё-таки кажется, что вы неправы. В какой-то момент мне даже показалось, что эту унылую ночь в Нюрнберге я проведу в трагическом одиночестве. — Я не ошибаюсь в таких вещах. И даже если я ошибся — к чёрту его, на таких сопляков у меня не встаёт. Я может и извращенец, но извращенец с мозгами. — Сопляк? — переспросил Хайн, зная конечно, что для Тео не существовало и минимальной приемлемой вилки возраста. Годом старше — старик, годом младше — молокосос. — Ему максимум двадцать один. — Не такой уж и сопляк. — Сразу видно человека, который никогда не путался с малолетками. — А что с ними не так? — Пойдём, промоем спиртом твои душевные раны. И мои заодно. А я тебе тем временем расскажу дивную историю про то, как Теодор Виттельсбах чуть не отъехал по одному мрачному адресу. И мне надо уже достать эту чёртову пружину из фуражки. — Скоро будет дождь. — Ты это с самого утра говоришь. — Я-то, в отличие от вас, милорд, не боюсь намочить свою шевелюру. — Естественно, я же, в отличие от вас, не прошу цирюльника себя изуродовать. Дождь настиг их в квартале от бара, куда они направлялись, Тео, из-за того что возился с фуражкой, действительно намочил свои светлые волосы и чертыхался так, будто от его проклятий в адрес погоды действительно могло что-то измениться. Его настроение скатывалось в пропасть. — Этот поганый Нюрнберг — самый гадкий город из всех, где я бывал, — цедил он сквозь зубы, — когда я стану рейхсфюрером, устрою тут полигон для экспериментального оружия. — А где ты ещё бывал, в Шарлоттенбурге? — Хайн открыл перед Тео дверь и пропустил его вовнутрь. — Очень смешно, — уже примостившись у барной стойки, ответил он, — эй, бармен, два виски и лагера! Бармен на свою беду был медлителен и флегматичен до невозможности, а Тео снова хотелось порисоваться — он же ездил в Англию, он теперь знал, как правильно мешать пиво и крепкий алкоголь. — Чего? — переспросил он по своей наивности. — Два виски и лагера! — Есть только пшеничное. Тео, подходящий к температуре кипения, как чайник на дровяной плите, прикрыл глаза и раздражённо выдохнул, Хайн ожидал, что из его ноздрей пойдёт густой пар. — Да к чёрту вас всех… — пробормотал он, готовый сорваться с места и уйти в дождь, перспектива которого, видимо, пугала его меньше пшеничного пива. — Два пшеничных отлично подойдут, спасибо, — натянуто улыбнувшись, сказал Хайн бармену. Вместе с этим он положил свою тяжёлую ладонь на плечо Тео и с ласковым сочувствием посмотрел на него — так смотрят мамочки на своих умственно-отсталых детей, понимая, что они никогда не смогут приблизиться хотя бы к низшей планке нормы. — Действительно, какая нахрен разница? — съязвил Тео, сбрасывая руку Хайна с плеча. — Вы собрались пить или дегустировать, милорд? И, кажется, вы обещали мне интересную историю. Тео дождался, пока перед ним поставят виски и тут же заглотил стопку, не морщась. — Это не интересная история, — начал он. — Эта история поучительная, и она должна стать тебе уроком так же, как она стала уроком мне. Ты думаешь — пара-тройка лет, ну и что с того? А как за пару-тройку лет изменилась наша страна? Так же и с людьми. То, что для тебя само собой разумеющееся — для них строжайший запрет. То, в чём ты принимал участие, чему был свидетелем — для них лишь гадкая байка. Мы были пьяны свободой, они — скованы страхом. Они — поколение стукачей и вредителей. Хайн едва не отшатнулся от Тео после такого эпического вступления, но, заинтригованный, сказал: — Боже, перед тем как ты продолжишь, я тоже выпью, пожалуй. — И, я думаю, самое время занять вон тот столик в углу. — Как пожелает ваше высочество. Они переместились за столик, и Хайну пришлось ещё раз пройтись до барной стойки за кружками пива и бирдекелями. В баре было шумно из-за музыки по радио и мокрой толпы, загнанной сюда дождём, Тео оглянулся пару раз перед тем, как начать свой рассказ. — В моём полку был один парень. Не из тех, кто сшибает с ног своей наружностью, но вполне приятный вестфалец, насколько вообще могут быть приятны господа из этих земель. — В следующий раз можешь просто сказать, что он был не из Берлина. Тео проигнорировал эту булавку в свой адрес, и продолжил рассказывать. — Я ещё не определился, где хуже — в Нюрнберге или во Фрейманских казармах на моей исторической родине, но это неважно. Мы с ним постепенно сближались, и сам понимаешь, что из этого вышло. — Ты залетел? — спросил Хайн, и сам же как идиот рассмеялся своей глупой шутке под совершенно ядовитым взглядом Тео. — Когда ты в следующий раз разноешься о том, что тебя все ненавидят и выпинывают отовсюду — вспомни этот момент. Хайн кивнул, продолжая смеяться. — Прошу прощения, — еле смог выговорить он, — я просто… всё, я затыкаюсь. — Какое-то время мне казалось, что всё происходит вполне себе хорошо, но однажды он подал рапорт о наших неуставных отношениях, испугавшись. — Даже так? — Мне стоило весьма больших усилий вывернуть всю эту хреновую заварушку в свою пользу. Отсюда мой тебе гигиенический совет: не связывайся ни с кем новым, а особенно — ни с кем младше себя. И по возможности не гадь там, где ешь. От напускной серьёзности Тео так и подмывало рассмеяться снова, но Хайн в этот раз сдержал себя. — Спасибо, но этот совет уже не актуален. Тео задумчиво отхлебнул пива и облизнулся — почуял добычу. — Так что, ты после Мартина даже ни с кем не… Они сидели друг напротив друга, и столик был такой крохотный, что его не хватило бы и для игры в скат, случайные соприкосновения были неизбежны, но Хайн почувствовал, как вытянутая нога Тео с вполне очевидным намёком вызывающе потёрлась об его ногу. — Нет и не собираюсь, — Хайн оттолкнул Тео коленом. — Звучит как крик о помощи, — не сдавался он, глядя Хайну прямо в глаза. — А вот и нет! Если я обнаружу твою руку у себя в штанах — сломаю её, так и знай. Стихийная игра в гляделки продолжалась долго, но Тео всё-таки отступил, при этом ни капли не чувствуя себя побеждённым. Для таких избалованных мальчиков слова «нет» не существовало в природе, если они и отступали, то лишь в качестве хитрого военного манёвра. — Посмотрим, как ты запоёшь через пару часов. Хайн тоже был не из тех, кто сдавался легко, особенно если что-то для себя заранее решил. Они с Тео иногда переступали за черту отношений сугубо дружеских, но случалось это очень редко, и как правило ни к чему хорошему не приводило из-за разных предпочтений в делах постельных. А после Мартина и вовсе не хотелось ввязываться в сомнительное веселье на одну ночь. Всё-таки, однажды повысив дозу, уже невозможно было вернуться к прежней, а Тео не мог дать Хайну всего, чего тот хотел. — Боюсь, я разучился петь. — А как же эта, твоя любимая… чёрт, как же там… — Тео щёлкал пальцами в попытках вспомнить, а потом всё же смог насобирать пригоршню английских слов: — «У меня был мужчина, он был высок, и двигался стремительно, как пушечное ядро». Она же про меня, не про Мартина. Его бы и в СС не взяли с его ростом. — «Прощай, мой милый, прощай», — на автомате продолжил Хайн. — Ключевые строчки именно эти. — Ну так что, не поделишься своей болью? — Спроси ещё раз через пару кружек. Хайн и готов был поделиться, но не знал, как доступнее распутать странный клубок мыслей у себя в голове, чтобы не быть поднятым на смех. Со стороны череда его решений наверняка выглядела по-дурацки, но он ничего не мог с этим поделать. Они болтали и болтали без остановки, задвинув тему Мартина подальше, сказывалось то, что виделись последний раз на выпуске из юнкерской школы весной, много с тех пор воды утекло — хватит, чтобы спустить с верфи линкор. Часы тикали, и поскольку Тео не устроила кухня в баре, перебежками по пузырящимся лужам они пытались добраться до ресторана, вспоминая, как обсуждали перед поездкой в Нюрнберг, а стоило ли брать с собой зонт. — Вот кого я действительно ненавижу, так это себя из прошлого! — сказал Хайн, забегая под навес у закрытого магазина, где они с Тео укрылись на полпути, уже насквозь сырые. — Да и вам, милорд, надо было минут пятнадцать назад морду начистить. — Я бы и сам себя ударил. Тео весь нахохлился, как воробей, и смотрел на стену дождя, через которую пробивались городские огни. Они с Хайном уже были пьяны вдрызг, а настроение стало чересчур плаксивым у обоих. Да и есть вовсе не хотелось — хотелось пить, ещё больше, ещё сильнее, хотя и так уже было понятно, что на утро похмелья не избежать. Наступило идеальное время разныться по поводу того, как все ненавидели Хайнца Отто Александра фон Вестернхагена, он выждал паузу, очень логичную, как ему показалось, и начал говорить, смотря не на Тео, а повернувшись в ту же сторону, что и он: — Если ты хочешь это услышать, то да — я струсил. И подустал, если честно. Хорошо, что твои ничего не знают, у меня же дома развернулся целый отдел полиции нравов. Сходи в церковь к отцу Вильгельму, сходи к врачу, сходи к экстрасенсу, сходи на какие-нибудь идиотские курсы, прочитай умную книгу, но даже это ещё не самое страшное. Мы тебя так любим, Хайн. Мы желаем тебе только добра, Хайн. Не уберегли мы тебя, Хайн. Говорят это и пялятся на меня, как на гниющую рану. Христель не даёт мне подержать на руках сына, а Рольф не подходит ближе чем на метр. Боюсь представить, что было бы, узнай обо мне старшие. Поэтому я и решил, что мне нужен план «Л», а Мартин не стал с этим мириться. — И эта принципиальность, к слову, не доведёт его до добра. Хайн нервно рыскал по карманам в поисках пачки сигарет, и за шумом дождя едва расслышал то, что сказал Тео. — …хотя с чего я вообще взял, отчего я вдруг подумал, что с таким можно смириться?.. — он сделал первую затяжку. — И я не могу сказать, что это была любовь всей моей жизни. И я не несчастен вовсе, мои дела абсолютно нормально. Пускай мне и кажется иногда, что Мартин меня проклял. — Что, член перестал стоять? — Типа того. Жизнь перестала возбуждать. — А ведь мы все думали, что противоположности притягиваются. — Тео тоже закурил свои пижонские сигареты. — Он ведь и из рейсов тебя ждал. Правильный мальчик Мартин и его бунтарь Хайн. И жили они счастливо, и умерли в один день от скуки. Хайн невесело усмехнулся, это показалось странным — что кто-то думал о них двоих и желал им добра. Не им с Мартином по отдельности, а им вместе. Как, например, мама желала счастья Христели и этому её докторишке, который по славной семейной традиции был старше почти на двадцать лет. — Да только мальчик Мартин уже не такой правильный, а бунтарь Хайн пошёл под присягу. Тео запрокинул голову, чтобы выдохнуть вверх сигаретный дым, сделал он это по-простому, не пытаясь рисоваться в своей привычной манере, без игривой ухмылки на лице, и от этого стал намного симпатичнее, чем был. Он посмотрел на Хайна взглядом внимательным и неожиданно печальным для человека, не привыкшего расстраиваться по пустякам любых масштабов. — Мы не заслужили такого, — сказал он, — нет. Я всегда знал, что люди созданы только для того, чтобы страдать и трахаться в перерывах. И я даже не прочь пострадать, лишь бы никто трахаться не мешал. Хайн молча кивнул головой в ответ, ёжась от холода в промокшей форме. Сейчас было особенно наглядно видно, как сужался их круг, и другие люди — когда-то знакомые, близкие, исчезали за его пределами, как за стеной дождя. Их было только двое на пустой улице, и никому больше нельзя было доверять. Жизнь была хороша, теперь она стала просто нормальной, но грозилась стать откровенно невыносимой в самое ближайшее время. — А я вот недавно подумал, что секс — это здорово, но ведь нужно что-то ещё. — Со стариками связываться ещё хуже, чем с сопляками, — закатывая глаза, сказал Тео. — Что это такое — «что-то ещё»? — Хотел бы я знать, — Хайн развёл руками. Он смутно осознавал, чего хотел, но не мог выразить это словами. Наверное, сказывалось отсутствие аттестата зрелости и начитанности. Чего ему хотелось? Чтобы был не запертый крохотный остров, а весь мир, дружелюбный и ласковый, и чтобы не надо было раздумывать и тщательно выверять почти каждое слово. Это выматывало, и Хайн уже чертовски устал притворяться, хоть и давно сросся с этим враньём. — Ну как узнаешь, ты расскажи. Идём, вроде дождь стал поменьше, а я уже начинаю трезветь. До ресторана они не дошли, свернули на полпути к другому бару и вышли из него уже поздней ночью, когда дождь стих. Улицы Нюрнберга красиво блестели, и свет фонарей отражался от мостовых, до поезда в Берлин оставалось по меньшей мере шесть часов, за которые было бы неплохо добраться до гостиницы и поспать, если получится. Больше всего на свете Хайн хотел оказаться в своём номере и уснуть на своей кровати, но у великого провидения были другие планы на эту сырую осеннюю ночь. Ни Хайн, ни Тео не смогли бы с уверенностью ответить на вопрос о том, а кто же стал инициатором, но целоваться они начали ещё на тёмной лестнице, ведущей к их номеру. На пролёте между вторым и третьим этажом они ни с того ни с сего остервенело вцепились в форму друг друга. Тео действительно был заметно выше, и Хайн, привставая на носки, не удержал равновесие и практически повис на нём, не собираясь отпускать. — Вот ты и запел, Хайни. — Это разовая акция. — Кто я такой, чтобы просить о большем? Давай, отвяжись от меня на пару минут, не можем же мы начать трахаться прямо здесь. — Рот бы тебе помыть с мылом, испорченный ты мальчишка. — А ты попробуй. Тео не с первого раза попал ключом в замочную скважину, и, когда они зашли в душный номер, ещё хранивший дневное тепло, тут же повалились на пол в темноте. Жалобно звякнули кинжалы в ножнах, прицепленные к ремням, весь мир пошёл кругом, Хайну почудилось, что он оказался на судне в девятибалльный шторм, и кровати вместе со стульями, шкафом и тумбочками со скрежетом ходили ходуном — от одной стены к другой, и он катался туда и сюда вместе с ними. План добраться до своего номера был выполнен филигранно, насчёт своей постели появились сомнения, но Хайн всегда мог договориться сам с собой и прямо сейчас убеждал себя, что всё нормально, и от невинного перепиха по пьяни с хорошим другом ещё никто не умирал. В конце концов, можно было пообещать себе, что это было в последний раз. Действительно. Правда последний. Принципы — чёрт с ними, ведь вдруг стало так хорошо от этих грубоватых нетерпеливых касаний, от того, как колени Тео зажимали его с двух сторон, не давая простора движениям, и с ума можно было сойти от того, как вкусно он пах. Наверное, смог бы прочитать лекцию по поводу того, что этим парфюмом душился ещё Наполеон Бонапарт, не будь так пьян, впрочем, Хайн был пьянее. Перед тем, как позволить своим сомнениям окончательно раствориться, он подумал о том, что Мартин всё-таки пах слаще. Пробуя Тео, нависшего над ним, на ощупь и на вкус, Хайн постепенно привыкал к темноте и блаженно улыбался в поцелуи, подставляя всего себя, как лучам нежного солнца. — Я может и не так хорош собой, но симпатичные мальчики ко мне так и липнут, — сказал Хайн, смеясь, — это лучше, чем быть красивым самому. Эта фраза заставила Тео замереть на секунду. Потом он быстро отбросил куда-то в сторону сначала китель, а потом чёрный галстук, свою белоснежную рубашку и майку, глаза его влажно блестели, когда он взял лицо Хайна в свои горящие сухие ладони и приблизился к нему, закрывая собой весь маленький раскачивающийся на волнах номер. — Ты вполне симпатичный. В темноте, — тихо сказал он, понизив голос. Хайн знал досконально все его гнилые приёмчики, но как же хорошо и безотказно они срабатывали в правильное время и в правильном месте. Сопротивление было бесполезно, сопротивляться вовсе не хотелось, хотелось поскорее выпутаться из своей формы и взяться наконец за дело. Тео слез с Хайна, позволяя ему самостоятельно снять с себя одежду, и тем временем продолжал раздеваться сам. Тело его в темноте белело остовом слоновой кости. — Только давай без этих своих… — прошептал Хайн, задумавшись, как получше бы обозвать то, что нравилось Тео в постели, — извращенских штук. — Я не беру с собой наручники в деловые поездки. Хотя, возможно стоит начать. Хайн рассмеялся, приподнимая бёдра, чтобы стянуть с себя расстёгнутые штаны вместе с бельём. — А ведь здесь может быть установлена прослушка, — заметил он беспечно. Если уж его младший брат, вечно витающий в облаках, заподозрил неладное практически сразу же, то что говорить о его шефе в СД, у которого на лбу точно был третий глаз. И фигурки трёх обезьянок на его столе, привезённые из японской командировки, не могли ввести Хайна в заблуждение. Audi, vide, но при этом tace. — Ну, — подал голос Тео, уже полностью раздетый, — тогда стони громче. Наверное, на суде прямо перед взволнованной семьёй придётся рассказывать, как долго и в какой позиции они трахались, кто был при этом зачинщиком, было ли проникновение. Оральный секс? Ещё какие-нибудь шалости от выдумщика Тео? Кажется, в прошлый раз он попросил его слегка придушить, а Зигги так и вообще жаловался на ожоги?.. Ох, раз уж это был последний раз, надо было набрать как можно больше всяких пошлостей разом, чтобы мама Гели окончательно поседела, а Христель взяла себе что-нибудь на заметку, пока у её мужа ещё стоит, да и Лизхен информация пригодилась бы на будущее. И Рольф бы открыл для себя кое-что новое, о папе Максе, Харальде и Эрике нечего было и говорить. Хотя, Эрика вряд ли привезли бы из больницы на это представление. А вот Курт точно бы пришёл, чтобы ещё раз убедиться в том, что второй брак папы был фатальной ошибкой. Но чтобы ответить на все предстоящие вопросы обвинения, нужно было определиться с ответами прямо сейчас. — Кто трезвее, тот и сверху, — снова невпопад засмеявшись, сказал Хайн. Настроение было просто чудесным, он был счастлив как глупый ребёнок на сельской ярмарке, которому сейчас купят вообще всё, что он только мог пожелать. Пусть ужасно хотелось пить, голова уже побаливала, но всё-таки это был лучший день за последние полгода. Вернее, лучшая ночь. День ему скрасил другой парень. Тео и так понял, что сегодня будет за старшего, а впрочем ему только дай повод покомандовать, связать кого-нибудь да отхлестать чем-нибудь, попавшимся под руку. Он снова оседлал Хайна и захватил его шею ладонью, сдавив самую малость, чтобы явно показать, кто тут был главным. — И никаких засосов, — строго сказал Тео. — Согласовано, — охотно кивнул Хайн. Он уже находился в том состоянии, в котором запросто радостно согласился бы на что угодно, даже отдаться Тео так же, как до этого отдавался только Руди. Хайн бы даже сам предложил, это ведь последний раз. Жаль, конечно, не было времени подготовиться, поэтому всё-таки придётся обойтись облегчённой программой. Тео, чёртов садист, легко и щекотно водил ладонью по телу Хайна, вызывая у него рефлекторную дрожь. Как-то необычайно нежен он был сегодня, наверное, действительно расстроился, что Рамон Новарро из «Лейбштандарта» играл не за ту команду, и даже оскорбления из его уст сегодня звучали совсем сладко. — Канцелярская ты крыса, — нежно протянул он, обжигая едва различимым взглядом из-под полуприкрытых век. Хайн поднял руку и дотронулся до раскрывающихся губ Тео, и он почти сразу же взял пару его пальцев в рот. Бровастый унтер не знал, чего лишился, ведь если бы знал, мигом позабыл бы про всех своих подружек, которые наверняка за таким красавчиком ходили целыми табунами. Имя его уже стёрлось из памяти за ненадобностью. Стоило прикрыть глаза, как шторм в комнате усилился, хотя казалось бы, куда ещё сильнее, и так дышать невозможно, и так все мышцы сводило от невозможного напряжения, которому нужно было дать выход. — Для тебя — вообще кто угодно. Давай уже… Просить Тео второй раз не пришлось. Ощущения были смазанными, они всё-таки оба были пьяны, а потому, несмотря на заманчивое начало, всё закончилось достаточно быстро и просто, и не осталось сил даже доползти до своих коек, только кое-как стянуть покрывало с ближайшей кровати, чтобы соорудить из неё подобие подушки для них обоих. Судье будет особо нечего поведать, придётся даже что-нибудь приукрасить. Моментально начало клонить в сон, Хайну вспоминался Мартин, его пуританская собранность и нахмуренное лицо, и бескрайнее море его скромной любви. Светло-русые волосы и лучший на свете тёмно-синий пиджак. Непримиримость и волевой подбородок. Любимый Уолт Уитмен в оригинале и рислинг в Романском кафе. На первый взгляд — высокомерие, а на второй — неуверенность. С закрытыми глазами Хайн позволил себе представить, что лежал в объятиях именно Мартина, очень родного и понятного, но от этого не менее захватывающего. Именно с Мартином он понял, что способен полюбить человека на всю жизнь, что чувства его могли разверзнуться подобно колодцу без дна и греть изнутри так долго, как никогда не грело солнце, и никакое расстояние не могло их загубить. Хотя над затмениями Хайн всё же не был властен. А на Лиззи он всё же женится в самое ближайшее время, потому что уже намекал на это маме Гели, когда последний раз приезжал в Берлинхен на выходные. На рассвете субботы они с Тео, похмельные и убитые, встали с пола, морщась от стреляющей боли в спине. Времени позавтракать не оставалось, только быстро собрать вещи, непонятно, за каким чёртом взятые с собой — если все сутки были проведены в форме или полностью без неё. Хайн, избавляя номер от своего присутствия, раз за разом прокручивал у себя в голове первую строчку из песни, что вчера вечером вспомнил Тео. Он, конечно, ошибался, когда говорил, что эта песня была о нём. Она была о Хайне и о его любви, которая уже начала искать новое человеческое обличье. «Будь у меня крылья, как у Ноевой голубки…» Они с Тео покинули Нюрнберг в тошнотворном и сонном молчании. Поднимающееся всё выше солнце магниевыми вспышками стреляло из-за деревьев по пути в Берлин.