Интуиция

Слэш
R
Завершён
115
автор
Размер:
28 страниц, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
115 Нравится 15 Отзывы 25 В сборник Скачать

Трагедия в шести актах

Настройки текста

I.

      У андроидов не было способности к интуиции – в привычном ее понимании. Андроиды не только не уступали людям в своих способностях, но даже – во многом – превосходили их; в то время как мозг человека выдерживает лишь сто триллионов процессов в секунду (такая маленькая и незначительная цифра, право), мозг андроида, а точнее, его «система», то, что называется мозгом – способно за тот же самый промежуток провести примерно втрое больше операций. Суперкомпьютер, как называли их еще на самой заре их создания, нечто, что перевернуло привычный уклад жизни; способность не только логически осознавать реальность не хуже человека, но и просчитывать каждое свое действие, реконструировать события на основе известных фактов, хранить в своей памяти тысячи и миллиарды единиц информации...       Тех десяти с небольшим лет, что Коннор прожил на отшибе Детройта, в покосившемся домике старого района, хватило, чтобы понять: всего этого умственного богатства порой было просто недостаточно. Этот мир – чертовски непредсказуем, пугающе хаотичен и еще примерно парочка таких же словарных эпитетов; не хватило бы и тысячи суперкомпьютеров, чтобы осознать его полностью. Модель Коннора не предназначалась для отношений, дружеских или романтических, однако в ней были заложены качества внимательного детектива и опытного психолога; интуиция – это инстинкт, а ему, привыкшему полагаться лишь на логику, чужды были всякие инстинкты.       Итак, внимательный детектив и опытный психолог. Логика, суперкомпьютер, универсальное средство достижения цели с неиссякающей энергией. Коннор – передовое изобретение; Коннор – в прошлом – одна из самых дорогих и ценных моделей линейки RK. А теперь, когда его стоимость была не важна, когда в Конституции Соединенных Штатов наконец-то появился еще один пункт – о личных правах «андроидов», синтетических организмов, обладающих разумностью, – Коннор – сотрудник месяца вот уже на протяжении нескольких лет, не оставляющий никому и шанса на конкуренцию. Стена над его рабочим столом дома увешана грамотами, благодарственными письмами и медалями, коллеги уважали его, хоть некоторые порой и цеплялись слишком уж назойливо, решив, что он несправедливо добился такого высокого положения. Коннор – первый в очереди на раскрытие сложнейших дел, Коннор – идеально развязывает языки на допросах, докапывается до незаметнейших улик, до мельчайших деталей, Коннор – лучший в своем деле, и если бы только это не льстило ему так сильно, Коннор – Коннор, Коннор, Коннор...       Вот только будь он хоть сраным Эйнштейном, Хокингом и Ломоносовым в одном лице – кое-чего его супер-интеллектуальной системе не понять никогда.       – Я выхожу на пенсию. Это моя последняя неделя.       – Это замечательно, лейтенант, – улыбка на лице Коннора – такая искренняя и довольная, пока лицо Хэнка напротив мрачнеет с каждым новым словом. – У Вас как раз запись к доктору на следующую среду, и в этот раз отложить не получится. Патологическая тахикардия чревата тромбоэмболией мозговых сосудов, аритмическим шоком и...       Хэнк пихает Коннора плечом так, что тот едва не врезается в стеклянную дверь комнаты отдыха, а сам – пулей вылетает в коридор, пыхтя и что-то злобно бормоча себе под нос. Коннор моргает – система сбоит от неожиданности и поспешно обрабатывает внезапную информацию. Хэнк – словно разъяренный кабан; Коннор готов поклясться, что еще никогда не видел его таким злым. Диод в замешательстве мигает желтым, перед глазами бегло проносится список причин. Коннор – андроид, предназначенный для раскрытия преступлений, но вот попойки Хэнка и револьвер в ящике прикроватной тумбы – гости из прошлого – однажды стали для Коннора тоже своего рода преступлением; потому-то, наверное, Коннор и уделял так много внимания его состоянию до сих пор. Потому-то, наверное, всплывали в твердолобой голове строго организованные столбики вероятностей один за другим:       а) Хэнк терпеть не мог врачей и больницы, а соответственно, появляться там тоже не хотел;       б) Хэнк терпеть не мог, когда ему указывали – этот человек очень тяжело сходился с любым начальством;       в) Хэнк терпеть не мог, когда Коннор много умничал.       Коннор помялся на месте, наблюдая сквозь стекло за тем, как Хэнк возвращается на свое привычное место. По правде сказать, Хэнк терпеть не мог великое множество самых разных вещей – начиная кошками и заканчивая подслащенным пивом; Коннору оставалось лишь выяснить, что именно из всего этого так сильно его разозлило. Он отряхнул свой пиджак легкими движениями рук, затянул потуже галстук, зачем-то негромко кашлянул в кулак – слишком уж неловко – и, убедившись, что Хэнк в его сторону даже не смотрит, вынырнул в заполненное шумом пространство.       Запищали вокруг автоответчики. Защелкали кнопки клавиатур под быстро печатающими пальцами. И с кофе-автоматом, как назло, что-то сегодня было не так; монетка Коннора шлепнулась с тихим звоном о его жестяные недра, а пластиковый стаканчик под дулом как был пуст, так и остался. Коннор поморщился; у андроидов не было инстинктов, не могло взяться у них этого странного ощущения, называемого «интуицией», да и природу его Коннор понимал не совсем – но что-то глубоко внутри, под шелест бумаг и скрип ручек, под щелчки синих печатей и постоянно – и так раздражающе – шаркающие шаги нашептывало ему: что-то было не так.       Он понял это окончательно, когда, завернув из-за угла с двумя банками газированной воды (без сахара, между прочим), увидел: детектив Рид с одной из своих самых омерзительных ухмылок на небритом лице стоял перед Хэнком, который, склонившись над ним и приблизив лицо почти вплотную, чеканкой цедил сквозь сжатые зубы:       – Пошел. Нахуй.       – Какие-то проблемы, детектив? – Коннор, со свойственной ему учтивостью, вклинился между ними плавной походкой, предотвращая назревающую перепалку.       – А, Коннор, – Рид заулыбался во все свои тридцать один и самым наглым образом закинул руку Коннору на шею. Тому под тяжестью чужого веса пришлось наклониться. – Что ты, дружище, никаких проблем. Вот, поболтать остановился с нашим стариком, – у Хэнка лицо пошло красными пятнами. – Узнать, когда же его жирный зад освободит мне стол под кондиционером.       г) Хэнк терпеть не мог детектива Рида;       д) Детектив Рид планировал занять стол Хэнка, когда тот уйдет;       е) Детектив Рид прозрачно намекал Хэнку начинать собирать шмотки и проваливать отсюда поскорее.       – Вынужден Вас огорчить, – голос Коннора звучал до того искусственно, что даже Хэнка, жившего с ним под одной крышей и давно уже привыкшего, передернуло, – но данное место освободится лишь к следующему понедельнику. А пока, детектив Рид, рекомендую Вам приземлить свой зад где-нибудь в другом месте, пока я не сделал этого за Вас.       То ли ледяной взгляд Коннора действительно его отпугнул, то ли спорить с этим занудой было настолько скучно – но Рид даже не съязвил в ответ, когда, развернувшись, только буркнул что-то и зашагал прочь. Коннор внимательно проследил за ним взглядом; выдохнув, он поставил банку возле локтя Хэнка, а ту, что оставил в своей руке, открыл – она шикнула под напором воздуха, вода приятно вспенилась, и Коннор приложился губами к краю крышки, делая вид, что отпивает.       Опереться о стену одним плечом, перенести вес на одну ногу, другую сгиная в колене, принимая расслабленную позу. Это было частью давно прописанного плана: когда хочешь втереться кому-то в доверие, нужно выглядеть как можно более непринужденно. Разговор также желательно сопровождать вкусным напитком – Коннор не нуждался в еде, да и не располагал он подходящим на то оснащением, а потому весь этот театр был затеей рискованной – мало ли, закоротит с нескольких капель.       Но ему хотелось поговорить. Потому что мрачное лицо Хэнка то и дело сбоило ему систему.       – Ну и? – стоило Риду скрыться из поля зрения, Хэнк опустился в свое кресло, отворачиваясь к компьютеру. На Коннора он даже не посмотрел; от такого открытия у того неприятно пережало провода над диафрагмой. – Чего тебе снова понадобилось?       – Простите мою невежливость, – начал Коннор, – но в последнее время я замечаю, что уровень Вашего стресса стал часто превышать норму.       Хэнк молчал. Хэнк, казалось, и не слушал его, и до газировки ему, как и до какого-либо цивильного диалога, не было совершенно никакого дела.       – Я надеюсь, Вы понимаете, что это не идет Вам на пользу, лейтенант, – продолжал Коннор. – Как и то, что Вы, судя по всему, предпочитаете отмалчиваться. Если бы мы смогли разобраться в причинах...       – Коннор, – обрывает его Хэнк, крутя колесико мыши вниз, не сводя взгляда с монитора. – Заглохни.       Коннор замолчал. Сегодня в штабе было особенно оживленно; чужие силуэты мелькали перед глазами, но никто, казалось, не обращал на них внимания. Не лучшее место для разговора, не лучшее время, не лучшая ситуация; оценивая свои возможности, Коннор постепенно осознавал, что успеха не добьется – однако что-то внутреннее, весьма настырное и раздражающее, продолжало тянуть его, не давало покоя.       Инстинктов у андроидов нет. Нет у них и интуиции. Вместо нее – набор логических операций, прекрасно справляющихся с поставленными задачами. Эти логические операции твердят Коннору: ты знаешь, в чем дело, но сейчас тебе лучше помолчать; а Коннор, поставив банку на стол, горбит спину, локтем опираясь на колено, и наклоняется к Хэнку, и заглядывает ему в лицо.       – Вы не хотите оставлять свой пост? – спрашивает он тихо.       У Хэнка кривится верхняя губа, обнажая чуть желтоватые прокуренные зубы.       – Чего?..       – Возможно, Вы выходите на отдых не по своему желанию, лейтенант? – Коннор, этот чертов Коннор заговорчески понижает голос. – Кто-то хочет Вас сместить?       Ну разумеется, это было ясно, как божий день, с самого начала: Хэнк всю неделю до этого ходит мрачнее тучи, объявляет о своем уходе с таким обреченным лицом, а потом и Рид вставляет свои пять копеек, явно намекая на то, что Хэнку давно пора проваливать. Два месяца назад они накрыли крупнейший наркопритон Детройта; это была сложная операция, Хэнку, которого так невовремя подкосили проблемы со спиной, она далась тяжело, но, тем не менее, всё прошло удачно. Вполне вероятно, что они могли переступить кому-то дорогу – учитывая, что даже начальство на такой рискованный шаг согласилось не сразу: Фаулер при первой же возможности, стоило Хэнку только заикнуться об этом задании, поспешил послать его «в задницу». Кусочки пазла сошлись сами собой, и Коннор даже приободрился; довольный собой в разгадке этой тайны, он выпрямился, уставился на Хэнка в ожидании ответа, и уголки его губ дрогнули.       Проработать свою речь – до мельчайших деталей. Что расположит Хэнка к нему: яростная поддержка или спокойный призыв смириться? Как будет лучше поступить: перечислить все плюсы выхода на пенсию или громко заявиться в кабинет Фаулера, требуя ответов?       Хэнк впервые за эти несколько минут смотрит на него. Открывает рот. Коннор, эта яростная машина-убийца (заботой), готовится атаковать волной твердых аргументов.       – Что за дерьмовая конспирология, – Хэнк громко фыркает. – Я сам решил уйти. Думаю, мне давно пора на отдых.       Заготовленные заранее реплики застревают где-то в горле. Если бы Коннору требовалось дышать, он бы сейчас поперхнулся.       – То есть, дело не в работе? – осторожно переспрашивает он.       – Да с чего ты взял-то? – Хэнк откинулся на спинку кресла, развел руки в стороны. – С чего ты вообще решил, что со мной что-то не так? Подхватил вирус с сайта для мамаш?       – Ваш уровень стресса...       – Мой уровень стресса тебя не касается, – Хэнк становился заметно раздраженнее. – У нас был уговор, Коннор. Забыл? Ты не используешь на мне свою анализаторскую херню. Не выверяешь уровень сахара в крови. Не лезешь, блядь, в мою голову!       Коннор вздрагивает. Шипение Хэнка сравнимо с криком; и хоть никто во всем отделе не может слышать их сейчас, Коннор, хоть и кажется внешне всё таким же невозмутимым, на уровне... инстинкта – пристыженно вжимает голову в плечи.       Хэнк долго глядит на него, прежде чем тяжело вздохнуть.       – Извини, – бурчит он, качая головой. – Я, типа... ценю твое беспокойство. И всё в том духе. Но со мной всё в порядке.       Он ласково – от этой нежности по синтетическим позвонкам пробегается синтетический холодок – хлопает Коннора по плечу.       – Если что-то будет не так, я скажу. Просто... дел навалилось. Понимаешь?       Хэнк давит из себя вымученную улыбку, и Коннору так необъяснимо сильно хочется ощутить под пальцами его колючую седую бороду. Но здесь, в офисе, он не может себе этого позволить; здесь, в офисе, Хэнк – всегда «лейтенант», всегда на «Вы», потому что выносить личные отношения в рабочее пространство – это непрофессионально и как минимум неприлично. Коннор лишь кивает и улыбается в ответ; его не задевали слова, не задевал грубый тон, и не то, чтобы он был каким-нибудь размазней, неспособным дать отпор – он просто знал, что на месте Хэнка вел бы себя так же. С каждым месяцем – всё больше ненужных, но обязательных бумаг, всё больше неприятных новостей в колонках газет, всё больше таких преступлений, после которых даже Коннору, обычно скупому на эмоции, по приходе домой хотелось забиться в какой-нибудь пустой угол и отключиться на диагностику хотя бы на пару часов.       В своем шестом десятке люди ищут чего-то более... легкого. После долгих лет тяжелой работы наступает время для отдыха, как физического, так и духовного. Неудивительно, что Хэнк решил покинуть пост самостоятельно; в шестьдесят четыре года ему пора начинать задумываться о совершенно других вещах.       – Может быть, хотите перекусить? – Коннор тянется в карман за бумажником. – Что насчет пончиков?       – Ты же жаловался на холестерин.       – Холестерин необходим для функционирования серотониновых рецепторов в мозге и...       Коннор запнулся, видя, что от его речей никаким серотонином от Хэнка и не пахло.       – ...мне нравится видеть Вас довольным.       Глядя на его смущенное лицо, Хэнк засмеялся.

II.

      У андроидов не было способности к интуиции. Тем не менее, Коннор не мог не отметить, что в последнее время между ним и Хэнком всё стало каким-то странным. Это началось в мелочах – а острый ум Коннора вмиг подмечал эти мелочи и отправлял их на скрупулезный внутренний анализ, который нормальный человек назвал бы обыкновенным самокопанием.       Первые такие мелочи были довольно безобидны. В двух словах: Хэнк, после работы всегда мешком валящийся на диван перед телевизором и отключающийся буквально через пару минут, внезапно стал брать на себя работу по дому. Коннор – андроид, Коннор не уставал, как другие люди, и, даже несмотря на собственную девиантность – так уж вышло, со всей этой мирной революцией – регулярно проводил диагностику своего эмоционального состояния. Коннору не составляло труда смахнуть пыль с полок хотя бы трижды в неделю или как следует убраться, Коннор не умел готовить от слова совсем – у него не было такой программы, и полагаться приходилось лишь на старые поваренные книги, – но это не мешало ему каждый вечер стряпать хоть какой-нибудь неважный ужин, а потом драить тарелки у раковины до скрипучего блеска.       Коннор мог всё. Но в какой-то момент Хэнк сам стал застревать у плиты и случайно резать себе пальцы кухонным ножом; в какой-то момент Хэнк сам стал мыть за собой посуду – буквально сразу же после того, как поест, не оставляя грязные тарелки до лучших времен. В какой-то момент Хэнк впервые за много лет взял в руки пылесос, и вот тогда-то это нечто, что нельзя было назвать интуицией, громко щелкнуло внутри Коннора и невольно зашевелило его шестеренки.       – Хэнк, позволь мне, – предлагал он ласково, перехватывая из рук Хэнка нож, мочалку и рукоятку старого пылесоса. – Доктор запретил тебе перенапрягаться.       – Я тебе кто, сраный ребенок? – рычал Хэнк и отбирал – нож, мочалку, рукоятку – обратно.       – Хэнк...       – Коннор. Ты вообще умеешь отдыхать? Иди... почитай книгу. Хватит делать из меня иждивенца.       Шестеренки мучительно громко скрипели.       Внутренний анализ. Самокопание.       Он делал что-то не так?       У андроидов не было никакой интуиции, а без нее решить эту задачу при отсутствии внятных фактов было невозможно. У андроидов ее не было – еще раз, – но эти гребаные, чтоб их, шестеренки (Коннор стоял перед зеркалом в ванной, и диод на его виске моргал то желтым, то красным) вопили ему: что-то не так, Коннор, что-то тут нечисто, Коннор, разберись, мать твою, Коннор-       – Хэнк, – Коннор стоял в дверном проеме их спальни, на его бедрах висело полотенце, и капли стекали с его мокрых волос на широкую грудь. – Давай займемся сексом.       У Хэнка в руках – «О дивный новый мир» на сто сорок третьей странице, у Хэнка его маленькие круглые очки съехали на кончик носа, и он, уже лежащий в постели, уставился на Коннора так, будто увидел одного из тех насекомоподобных монстров из «Мглы». Коннор неспеша разматывает полотенце, аккуратно складывает его на стуле возле двери; у Коннора между ног – плоскость с имитацией темных лобковых волос до самого пупка, у него крупные, сильные ноги, и он приближается медленно, плавно, опуская ладонь Хэнку на грудь.       – Коннор, я...       Коннор прислоняет палец к его губам. Хэнк задыхается.       У Хэнка сердце колотится сто двадцать ударов в минуту, глаза бегают беспокойно, а Коннор садится сверху, выгибая спину, оглаживая мягкий живот. Коннор знает: Хэнку нравится так; Хэнку нравится, когда он, Коннор, широкой ладонью отводит назад падающие на лоб пряди, Хэнку нравится, когда Коннор расправляет плечи, выпрямляется, статный и гордый, когда со свойственной себе непробиваемостью в лице, без единой эмоции понемногу раскрывает его, готовит, старается угодить ему, целиком управляя ситуацией. Выгнуться так, посмотреть вот так, слегка закусить губу, прожигая взглядом из-под коротких ресниц; Хэнку нравились его веснушчатые плечи, его твердый пресс и открытая шея, и Коннор пользовался этим нагло и совершенно бесстыдно, не чувствуя ни капли угрызений совести.       Коннор не мог получать физическое удовольствие так, как это происходило у людей. У Коннора не было нужных точек, не было нервных скоплений, в ожидании натянутых под кожей, – лишь сенсоры ощупи; у Коннора не было даже члена, банально потому, что его модель для того не предназначалась, и он не мог испытывать возбуждение, даже если очень хотел. Но Хэнку нравился Коннор, и Коннор знал это, и от этого знания Коннора вело; его диод мигал красным, он чувствовал, как перегревается, чувствовал – взгляд Хэнка теплой волной прокатывался по всему его телу, руки Хэнка сжимали его так бережно, так дрожаще, Хэнк любил его, и Коннор любил Хэнка, и хриплое дыхание – лишь имитация – само собой, по какой-то необъяснимой привычке срывалось с его губ, когда он шептал, целуя Хэнка в шею:       – Хэнк. Хэнк.       Коннор расстегивал его рубашку с каким-то глупым цветочным узором пуговица за пуговицей, Коннор спускался ниже, вжимаясь носом в седые завитушки на груди, Коннор целовал, и поцелуи его были теплыми – он внимательно следил за температурой. Коннор покусывал лишь слегка, идеально распределяя силу нажима между верхней и нижней челюстями, и у него не было слюны, и его язык был шершавым, но сухим, когда он зализывал собственные укусы; Коннор был обыкновенной железкой, куском синтезированного пластика, он прекрасно знал, что не сравнится с человеком, но это всё еще не мешало ему любить и – чувствовать, чувствовать, чувствовать – не телом, но где-то внутри, где-то на уровне затуманенной нежностью системы в его черепной коробке и возле тириумного насоса, качающего жизнь по его телу так яростно и жадно.       Коннор не знал, каково это – ощущать удовольствие, но Коннор отдавал всего себя ради того, чтобы только стало легче. Слова не подойдут для этого, слова – это его социальная программа. Коннору нравилось показывать свою любовь теми вещами, которым он не был научен и для которых его не создавали, потому что лишь это, единственное и маленькое, делало его живым; лишь это разделяло в его голове Хэнка-напарника и Хэнка       любимого.       Милого.       Родного.       Словари Коннора были полны ласковых прозвищ.       С неприличным причмокиванием оставляя поцелуи на сосках, он навис над Хэнком, гладя его по волосам и аккуратно снимая с носа очки. Его цепкие пальцы спустились ниже, огладили очертания ребер на слабом теле (Хэнк почти не изменился за эти десять лет, но всё же терял привычную форму), задержались на впадинке пупка, щекоча одними кончиками, и – схватились за резинку домашних штанов; Коннор резко потянул ее вниз, сжал сквозь тонкую ткань боксеров бугорок на ширинке, лизнул, склонившись, уголок приоткрытых губ...       – Коннор.       Он моргнул.       Ладонь Хэнка уперлась ему в грудь. Слегка надавила.       Хэнк виновато улыбался.       – Прости. Я что-то... слишком устал.       Коннор мгновенно убрал руку. Сел.       – Тебе нехорошо?       Отчего-то в лице Хэнка что-то дернулось.       – Дело не в этом. Давай просто, ну. Не сегодня.       Коннор поднялся на ноги, давая Хэнку больше пространства. Тот, подтянувшись на подушке вверх, принялся застегивать пуговицы рубашки. Коннор подошел к шкафу; сенсоры босых стоп ощущали холод пола, когда он выудил с одной из полок футболку и просторные шорты, принявшись одеваться.       Молчание оглушило его.       Лишь через пару минут – Коннору они показались вечностью – Хэнк неуверенно подал голос.       – Может хочешь, – он неловко прокашлялся в ладонь, – глянуть фильм вместе, а?       В полутьме комнаты Коннор видел красный отблеск на дереве дверцы; его диод сходил с ума.       – Ох, нет, – он спохватился; его руки как-то странно подрагивали, и он не поворачивался к Хэнку, потому что впервые в жизни понятия не имел, как выглядит со стороны выражение на его собственном лице. – Я... У меня тут...       Его голос звучал неровно.       Его ебаный голос звучал...       – У тебя э-мейл от капитана Фаулера и три письма от офицера Томпсон, – выпалил Коннор первое, что пришло ему в голову. – Я просмотрю их.       Хэнк не успел вставить и слова – Коннор уже вылетел в коридор, громко хлопнув дверью.

III.

      – Охренеть.       Скрипучий голос Гэвина Рида так неприятно врезался в звучание легкого джаза.       Коннор обернулся.       – Бухающие андроиды... Фаулер просто монстр.       Коннор сидел за барной стойкой – на самом дальнем от входа стуле, буквально в углу, диодом к стене и спиной к столикам – в общем, так, что остальным посетителям он на глаза практически не попадался. Практически – потому что Рид его всё-таки заметил; потому что своими до омерзения маленькими глазами Рид смотрел далеко, а может, просто тянуло его так – именно к Коннору. Каждый раз.       Ну что за везение, в самом деле.       – Вообще-то я на задании, – цедит Коннор крайне недоброжелательно.       – Ага. А задание – влить в себя литр спирта и похерить микросхемы.       Коннор не отвечает. Перед ним стоит стакан с виски; ему пришлось заказать хоть что-нибудь, и из всего списка он нарочно выбрал напиток подороже. Чтобы его не вышвырнули так скоро или чтобы хорошенько долбануть по их с Хэнком общему бюджету сегодня – это еще подумать надо.       – У тебя что, личностный кризис начался? Депрессия? М? Чудо робототехники, – Рид, кажется, не видит ничего такого в том, чтобы подсесть рядом и махнуть бармену, готовясь сделать заказ. – А вы вообще пьянеете, железка?       – Я не собираюсь это пить, – чеканит Коннор холодно и безразлично, чувствуя, как тириум внутри него начинает закипать от чужой назойливости. – Детектив, Вы, кажется, хотели приятно провести здесь вечер? Тогда, пожалуйста, оставьте меня и не мешайте мне проводить свой собственный.       – А ты такой сраный душнила, – Рид смеется, а Коннор и без его нелепого смеха знает, что любые просьбы, как и всякое понятие о личном пространстве – ничто для этого человека. Коннор уже собирается открыть рот, чтобы впервые в жизни послать своего коллегу нахуй прямым текстом, как Рид добавляет – с какой-то особенной кровожадностью, – как только старикан тебя всё еще терпит.       Шестеренки внутри Коннора воют скрежетом затонувшего Титаника. Перед глазами – красная панель, извещающая о превышении внутреннего давления, и эти глаза вот-вот треснут ко всем чертям и посыпятся на стойку, потому что Коннор, честное слово, Коннор больше не вытягивает. У него диод, спрятанный под шапкой, сходит с ума, Коннор чувствует это на инстинктивном уровне, потому что ни одна из его программ самодиагностики, которая могла бы оповестить об этом, сейчас попросту не работает. Ему так хочется стать человеком – только чтобы внутри появился желудок, появились почки, печень, и чтобы он похерил всё это за одну только ночь, опрокинув в себя сначала несчастный стаканчик виски, потом – текилу, потом – вино, потом – водку с апельсином...       – Ради бога, прекрати корчить ебало, – кривится Рид. – Ты выглядишь так, будто сейчас взорвешься.       Взорваться? Да, было бы здорово. Только отойти бы куда-нибудь отсюда, а то Маркус не одобрит порчи всеобщего андроидного имиджа одним неудавшимся смертником.       – Ты что, – в голосе Рида – столько удивления и желчи одновременно, что становится тошно, – с дедом посрался?       Во-первых, он не дед, хочется ответить Коннору. И даже не старикан, хочется добавить Коннору, а потом еще: нет, не посрался, а не пойти бы Вам нахуй, детектив Рид, пока я не вырвал Ваш гребаный язык. Но Коннор молчит – сам не знает, почему, но он не может выдавить из себя ни слова; его локти лежат перед ним, он сцепляет пальцы друг с другом нервно и беспомощно, как кролик, загнанный в капкан, и не шевелится совсем – даже забыл про имитацию дыхания. И не моргает. Жуткое зрелище.       – О-о-о, – тянет Рид, закатывая глаза. – Вызывайте сантехника, у ведра потекли трубы...       Его блеклая шутка осталась проигнорирована.       – Молчишь? – недовольно оскалился он. – Отлично. За молчание будешь угощать. Тебе повезло, что я в хорошем настроении.       И, не давая и шанса на возражения, выхватывает тот самый нетронутый стакан виски прямо у Коннора из-под носа – выпивает залпом, морщась и прикладываясь носом к рукаву собственной куртки.       Коннор с удивлением понимает, что он, в общем-то, был совсем не против. Не то, чтобы он не мог заказать тарелку чипсов на закуску, а потом еще один стаканчик какого-то сомнительного коктейля, который Рид выпивает всё с тем же упорством и бесстрашием. Не то, чтобы Коннору было так уж неприятно пялиться на его постепенно краснеющую рожу, слушать, как с каждой стопкой развязывается его и без того длинный язык. И музыка вокруг была приятная, и люди неподалеку шумели, веселились; на экране настенного телевизора шел футбол, они дружно ревели под каждый забитый гол, смеялись и чокались бокалами, и лишь на задворках сознания всё так же остро копошилась мысль: Хэнк, наверное, тоже смотрел сейчас этот матч.       Рид был из тех людей, которые явно не любили сидеть тихо. Рид не закрывал рта; сначала он обсирал Коннора за то, что тот такой неразговорчивый, бездушный и вообще создание дьявола, потом – пустился обсирать Хэнка, мол, тот слишком много о себе возомнил и просто «ебучий и-идиот». Гневная тирада закончилась поливанием грязью уже Фаулера, который в последнее время «обнаглел и выдает дерьмовые задания»; потом были какие-то жалобы, какие-то сетования, и Коннор, признаться честно, даже не слушал – ему просто нужно было, чтобы рядом говорил хоть кто-то, чтобы этот поток звука не прекращался.       – А всё-таки, – резко сменившийся тон Рида (у того уже заплетался язык), наконец, привлек его внимание. – Почему ты здесь?       Коннор не сразу нашел, что ответить. Он знал, что сейчас было ровно десять часов, что сегодня, вернувшись вместе с Хэнком домой с работы, он посмотрел телевизор немного (Хэнк снова готовил ужин сам), прогулялся с Сумо, а когда вернулся – сообщил, что ему необходимо отлучиться по делам. «Что за дела у тебя в восемь вечера?» – прищурился Хэнк, обернувшись, а Коннор с самым равнодушным видом пожал плечами: «Хотел встретиться с Маркусом».       Ни с каким Маркусом он бы сегодня не встретился, потому что этот самый Маркус на днях улетел в Нью-Йорк в сопровождении Норт и Саймона, на какую-то политическую конференцию. «Иерихон», с недавнего времени официально зарегистрированное объединение, занимающееся защитой прав андроидов, остался на попечение Джоша; но даже если бы Маркус и был в городе сейчас, он – явно не тот, кто смог бы помочь Коннору.       Коннор вообще не считал, что в такой ситуации ему мог бы кто-то помочь.       Так почему же он, собственно, оказался именно в баре? Пить он – еще раз – не собирался, потому что андроиды не пили; если бы ему понадобилось побыть одному, он попросту мог бы уйти в спящий режим, и тогда все его проблемы остались бы где-то позади. Загвоздка была в том, что ни в какой спящий режим Коннору уходить не хотелось; в их с Хэнком спальне, над комодом, размеренно тикали настенные часы, и точно такие же электронные – пронзительно повторяли их ход у него в голове. Тик-так, тик-так; время неумолимо ускользало из-под пальцев, как бы ни пытался Коннор его схватить, и что-то уходило вместе со временем, что-то терялось. Коннор не мог понять, что именно это было; система Коннора молчала, его внутренний задачник с занудными «а» и «б» отдыхал, но сам Коннор – как будто это неведомым образом вживили ему под кожу – чувствовал: он должен был что-то сделать с этим.       Сделать что.       И сделать с чем?       Коннор оказался именно в баре, потому что здесь его окружали другие люди. Потому что бармен скучающе натирал стаканы тряпкой, пьяные посетители ревели над очередным голом, играла легкая музыка – это был джаз – и кто-то даже танцевал; Коннору не хотелось ни реветь от радости вместе с ними, ни танцевать, ни хотя бы смотреть по сторонам; но он слушал, он прислушивался, и впервые за столько времени тишина его – их с Хэнком – дома была далека. Он даже не понимал, почему эта тишина так разрушительно давила на него; ведь у андроидов нет ни инстинктов, ни интуиции, а он всё равно бежал прочь – как звери бегут к водоему от лесного пожара, разгорающегося всё сильнее с каждой секундой.       Пожар. Да. Это был пожар.       Только пламя не жгло, оно было ледяным; этот холод, не сравнимый ни с чем, что Коннор ощущал до этого, пожирал его изнутри.       Коннор не стал отвечать на вопрос Рида. Вместо этого он спросил:       – Вы когда-нибудь состояли в отношениях, детектив?       Рид поперхнулся.       – Схуяли тебя это ебет?!       Гэвин Рид был последним человеком, у которого Коннор стал бы просить совета. Ирония в том, что у первого-человека-Маркуса и второго-человека-Саймона в их маленькой революционной идиллии всё было более чем замечательно; с Хэнком он бы не стал разговаривать о том, о чем хотел поговорить теперь, напрямую – слишком высока вероятность вызвать к себе подозрения (целых девяносто три процента!) и чуть пониже, но всё равно больше половины – и вовсе поругаться. Других же друзей за все десять лет его жизни в Детройте Коннор банально не нажил; его социальная программа работала идеально, вот только Коннор – законченный трудоголик, который настолько поглощен в свою работу, что банально не замечает людей вокруг себя – живых и не подозреваемых в убийстве, по крайней мере. Да, Гэвин Рид был последним человеком, у которого Коннор стал бы просить совета, но рядом с Коннором – именно в эту проклятую секунду – не было больше никого, а уровень алкоголя в крови Гэвина Рида давно уже заехал за рекомендуемую суточную дозу – да он даже не вспомнит об этом разговоре наутро.       Именно поэтому Коннор долго-долго смотрит на него в ответ, сверля небритое лицо въедливым взглядом, и отвечает с легкой улыбкой:       – Значит, ответ отрицательный?       И Гэвин покупается. Маленькая лазейка Коннора, эдакая тонкая манипуляция срабатывает идеально: Рид багровеет и фыркает, опрокидывая в себя рюмку коктейля.       – Ебучая железка. Конечно сост-ик! состоял, – грязными пальцами он пихает себе в рот сахарные мармеладки – всё за счет Коннора. – Да я... Да у меня... Никто еще не жаловался, понял?       Если бы Гэвин не был настолько пьян, он бы заметил это – как внимательно Коннор следил за каждым его движением. У него перед глазами проносились секунды – одна, две, три, десять часов одиннадцать минут; среди этих секунд он выискивал самую подходящую, тщательно подбирал интонацию, чтобы звучать как можно более непринужденно.       – И их было много, верно? – Коннор в очередной раз махнул бармену, заказывая еще один напиток. – Сколько раз Вас бросали?       – Коннор, ты такой уебан, – тянет Рид оскорбленно и так же оскорбленно смеется, храбрится. – Чтоб меня кто-то бросал? Да никогда. Первым всегда уходил я.       – Неужели, – Коннор щурится.       – Не веришь?       Коннору было так глубоко насрать на личную жизнь Рида, что даже щемило под ребрами – на то он только тратил сейчас свое драгоценное время. Но Коннора будто к стулу приковали, так крепко приросла его задница к одному месту, и вот уже на протяжении получаса он абсолютно не сдвигался, ни на миллиметр, только угощал Рида еще, когда заканчивалась выпивка, да не забывал моргать – чтобы не выглядеть совсем подозрительно.       – Верю, – вдумчиво произнес он. – Скажите, детектив. По каким причинам вы уходили от своих партнеров?       Гэвин затих. Нахмурился. Коннор по глазам читал заторможенный ход его мыслительного процесса – и терпеливо ждал.       – Ну-у, – Гэвин задумчиво почесал колючий подбородок. – Я, знаешь. Не люблю долго сидеть на месте.       – В каком смысле?       – У тебя есть словари афоризмов, тупая железка? Не люблю зацикливаться на чем-то одном. Ну, типа. Сначала было весело, потом уже как-то поскучнее. Понимаешь?       Коннор медленно кивнул.       – Когда человека слишком много в твоей жизни, это как бы, м, – продолжал Гэвин, – начинает заебывать. Хочется чего-то нового. Интересного. Потому что сначала вы трахаетесь, как кролики, и всем довольны, а потом выбираете шторы в ванную, и вот там уже наступает пиздец.       Шторы в ванную. Что-то новое. Пиздец.       В голове Коннора эти слова складывались в «Тонущую собаку» Франсиско Гойи.       – И, – у Коннора во рту горчило, – что же происходит тогда?       – А ты как думаешь? – Гэвин усмехается. – Сначала вы отдаляетесь. Вам становится не о чем говорить. Потом начинаете сраться всё чаще, как будто вам только повод дай, чтобы свалить поскорее. Иногда миритесь трахом, но и трах тоже скоро сходит на нет.       Коннор чувствовал, что тонул.       – А дальше?       – А дальше, – Гэвин наклоняется к нему, – кто-то из вас собирает шмотки и ищет себе кого-нибудь получше.       Позади Коннора пьяные и счастливые люди запивают очередной гол. «Львы Детройта» побеждают противника с перевесом в одно очко, и Коннор думает, что оставшийся дома Хэнк очень сейчас доволен – наконец-то эти «криворукие долбоебы» показали себя.       – Спасибо за приятный вечер, детектив Рид, – Коннор улыбается и встает со своего места, коротко кивая. – Я, пожалуй, пойду.       Гэвин молчит. Гэвин провожает его спину долгим взглядом. Гэвин даже не язвит напоследок, не спешит уколоть, поддеть за живое – настолько жалко выглядит сейчас Коннор.       И когда он выходит наружу, и легкий летний ветерок обдувает его лицо, контрастируя с перегаром помещения, когда он медленно, глядя себе под ноги, идет вперед – его система больше не работает. Его система не работает, алгоритмы молчат, и Коннор самостоятельно выдавливает из себя остатки мыслей, слабо шевеля губами.       а) На протяжении этих десяти лет они с Хэнком виделись каждый день, жили в одном доме и спали в одной кровати и знали друг о друге всё;       а... а) Весь последний месяц им с Хэнком с трудом удавалось найти темы для разговора, Хэнк легко раздражался и постепенно оттеснял Коннора от их совместного быта;       а-а-а) Хэнк. Хэнк, он.       А-а-а.       Хэнк, он.       А-а-а!       Коннор останавливается.       Одиннадцать ноль три.       Хэнк наверняка выпил пива и заснул на диване перед телевизором.       Коннору хочется закричать.       И если бы у андроидов не было инстинктов – да вот только система Коннора молчит, алгоритмы послали его нахуй, а где-то под ребрами, прямо возле тириумного насоса, грызется и колется его, чтоб она сдохла, интуиция: Хэнк хочет уйти от него.       Домой Коннор сегодня не возвращается.

IV.

      – Где тебя вчера носило?       Коннор отвлекается от заполнения бумаг. Хэнк, небритый и неглаженый, стоит рядом с его рабочим столом и грозно взирает сверху вниз.       – Простите, лейтенант, – тихо отвечает Коннор с самым безразличным выражением на лице. – Система потребовала отдыха, и я забыл Вам позвонить.       Пульс девяносто ударов в минуту. Бледный, практически зеленый оттенок кожи. Уровень стресса выше среднего – и он накидывает еще два-три процента каждый раз, когда Хэнк бросает на Коннора взгляд. Хэнк медленно, тяжело обходит его; подходя к своему месту, он водружает рядом с монитором коробку и срывает плакаты со стены.       – Хэнк, – Коннор слышит голос Фаулера, приближающегося к ним из-за спины Хэнка.       – Джефф, – бросает Хэнк небрежно, даже не поворачиваясь.       Фаулер останавливается рядом, заглядывая ему через плечо. Коннор лишь кивает в знак приветствия и вновь погружается в работу; Хэнк пихает в коробку газетные вырезки и стикеры с монитора.       – Похоже, это всё, – говорит Фаулер как-то даже разочарованно, и Хэнк лишь усмехается себе под нос. – Было приятно работать с Вами, лейтенант.       – Вот уж не верится, – ворчит Хэнк иронично, и рамка с фотографией его сына тоже оказывается в коробке – изображением вниз. – Теперь придется искать нового козла отпущения, а, Джефф?       – Хэнк, – укоризненно произносит тот. – Я серьезно, мать твою.       – Вот уж моя мать обрадовалась бы, – Хэнк с тяжелым вздохом поворачивается к Джеффу, опираясь ладонями на стол. – Ну, и когда прощальная вечеринка?       Коннор не лезет в их диалог. Пальцы Коннора с быстрой точностью бегают по клавиатуре и особенно громко нажимают на пробел; Коннор сидит прямо, не шелохнется, его диод отливает идеально-синим, а Фаулер, прежде чем уйти, дружески хлопает Хэнка по плечу.       Тот над чем-то смеется, они прощаются, и Хэнк вновь переключается на сборы – выворачивает ящики с канцелярскими приборами, кидает в мусорную корзину скопившийся в них мусор.       – Эй, Коннор, – зовет он, но Коннор даже не отвлекается от текста. – Что, наконец-то никакой диагностики сегодня?       – Прошу меня извинить, лейтенант. Я должен закончить отчет.       В его голосе стучат под сверлом металлические шурупы. У Хэнка холодок бежит по телу.       Ему хочется спросить, но он решает оставить этот разговор на потом.       – Не хочешь сходить сегодня куда-нибудь? – неуверенно предлагает он. – Кино глянуть, например...       – Нет.       – Я бы не отказался от пиццы сегодня вечером.       – Закажу на дом.       – Угощаешь? – Хэнк подмигивает.       – Видимо, моя еда Вам больше не по вкусу.       О нет. О нет. Он хотел сказать совсем не так.       Какой же ты ублюдок, Коннор.       Его диод лишь на миг мерцает желтым – и возвращается в привычное состояние.       На Хэнка только что сбросили ядерную бомбу, а на его месте осталось лишь темное пятно.       Он закрывает коробку и опускается в свое кресло, отворачиваясь к компьютеру, не говоря ни слова. Коннор с ядовитым упреком подмечает про себя, что их совместной фотографии у Хэнка на столе не было.

V.

      – И что это, черт возьми, было?       Коннор оборачивается и невозмутимо переспрашивает:       – Что?       Они только вошли домой. Они только вошли домой, и Коннор, разувшись, прошел вперед по коридору, чтобы завернуть на кухню, оставить на столе пакеты с продуктами. Стоило ему показаться в дверном проеме, у его ног мгновенно оказался Сумо – старый пес, тяжело переступая с лапы на лапу и фырча, принялся обнюхивать покупки у него в руках.       – Ты, – хмуро выдал Хэнк. – Сегодня. В офисе.       – Я сегодня в офисе что?       – Ты знаешь.       Свет на кухне включился автоматически, стоило Коннору зайти. Освободив руки, он наклонился и со слабой улыбкой почесал Сумо за ухом.       – Коннор.       – Хэнк.       – Коннор! – прорычал Хэнк, и тело Коннора так неестественно содрогнулось, что тому показалось, будто он сейчас сломается.       Он повернулся. Замер. Хэнк стоял перед ним в уличной обуви, даже не разувшись, и позади него темнели на полу грязные следы.       – Что происходит? – выдохнул он.       – Это у Вас я должен спрашивать, лейтенант.       Коннор не знал, должен ли он начать первым. Коннор не знал, что ему нужно сказать. Как ему нужно сказать. Сегодня днем, в офисе, его пальцы стучали по клавиатуре с быстрой точностью, его взгляд не отрывался от монитора компьютера, в его голосе стучали под сверлом металлические шурупы – но тириум внутри него, целая река тириума, целый блядский океан тириума – кипел, бурлил крупными смолистыми пузырями, горел так, как не горело ничто в самых ужасных кошмарах экоактивистов. Сегодня днем, в офисе, пока его пальцы стучали по клавиатуре, Коннор от и до продумал их грядущий разговор, и даже не один, а сразу несколько его вариантов – нерационально было верить в предсказуемость таких вещей. Хэнк, нам надо поговорить – Хэнк, я считаю, что нам требуется перерыв – Хэнк, это для твоего же блага, потому что в последнее время я не мог не заметить, какое давление оказывают на тебя наши отношения...       Хэнк, я понимаю. Хэнк, я иду навстречу.       Хэнк, смотри: я невъебаться какой идеальный дипломат.       Но всё летит к чертям, стоит Коннору открыть рот.       – О чем ты вообще?       – Ты знаешь, о чем я! – и он не контролирует свой голос. – Думаешь, я не заметил? Всё еще считаешь меня тупой железкой, Хэнк?       – Еб твою мать, Коннор, тебе песка в задницу насыпали?       – Считаешь, что я слепой, Хэнк? – и он не контролирует свои руки, и они дрожат, и Коннор опирается одной из них на стол, и тот трещит под его весом. – Так сложно не увиливать и просто сказать мне?       – Я считаю, что ты долбоеб, – плюет Хэнк, и у Коннора электризуются волосы. – Долбоеб, который с нихуя решил устроить блядский цирк!       – Твое поведение, Хэнк! Твои, – система заслоняет глаза сообщениями об ошибках, – твои действия, слова! Да ты терпеть меня не можешь!       – Мое поведение! – Хэнк орет так, что Сумо, поджимая хвост, в испуге припадает к полу. – Ах это мое поведения так тебя раздражает! Ты, блядь, не охуел ли случаем?!       – Я никогда от тебя ничего не скрывал!       – Например, то, что сраный Маркус уебал в свой сраный Нью-Йорк?!       Коннор замирает.       – Что?..       – Где ты был вчера? – у Хэнка от злости вздуваются ноздри. – Всю ебаную ночь. Что, нашел себе кожаный мешок попрезентабельнее?       – Ты в своем уме?       – Я в своем уме! – у Хэнка глаза горят. – Не знаю, как у вас, андроидов, но у людей принято предупреждать, когда они хотят поебаться с кем-то еще!       – Что?! – Сумо беспомощно жмурится.       – Что слышал! Моя жалкая тушка больше непривлекательна для тебя, да?! Нахуя кому-то старый разъебанный хер! Разваливающийся на глазах! Когда можно, блядь, найти. Себе. Помоложе!       – Пошел нахуй, Хэнк! – Коннор задыхается. Коннор слышит, как его голос искрит. Коннор слышит, как его висок искрит. – Пошел! Блядь! Нахуй! Я был в ебаном баре! Один! Потому что ебаный ты...       – Да мне похуй, где ты был!       – ...не можешь просто сказать, что больше не любишь меня!       У Коннора гул стоял в ушах. У Коннора так быстро сокращались трубки тириумного насоса, что ему казалось, будто он вот-вот, по-настоящему, совершенно по-человечески умрет. Когда Коннор опомнился, тишина, повисшая в комнате, оглушила его; эта тишина придавила его к полу, и взгляд Хэнка, застывшего напротив, тяжело дышащего – этот полный изумления взгляд почти сломал пополам каждое ребро экзоскелета.       В ночном отражении окна Коннор видит, как искрит его потухший диод.       – Чего?..       – Я знаю, Хэнк, – Коннору хочется завыть. – Ты устал. Я знаю. Я уйду.       Коннор впервые не может прочитать его состояние.       Впервые не понимает выражения на его лице – оно такое испуганное и такое растерянное.       Хэнк сглатывает.       – Что за... сраный театр, – хрипло выдыхает он сорванным голосом. – И всё ради того, чтобы бросить меня?       – Это ты хочешь меня бросить, – неживым шипением цедит Коннор сквозь зубы – его голосовой модуль поврежден.       – Ебать. Ну нихуя себе. И почему я только сейчас узнаю?       – Твое поведение. Твои слова, – перегрев системы. Бормотание Коннора почти бессвязное. – Ты отдаляешься от меня. Не объясняешь причин. Когда люди долго вместе, они устают и...       – Что за херню ты несешь? – пораженно перебивает его Хэнк. – Я не отдалялся от тебя.       – Ты не даешь мне заботиться о тебе.       – Я...       – Ты пытаешься показать, что не нуждаешься в моей заботе, – продолжает Коннор, натягиваясь, как струна. – Что мне не стоит быть ближе. Я знаю, я не должен злиться. Это твое право. Я поступаю плохо, Хэнк, я поступаю ужасно, я бы никогда не стал... не стал держать тебя.       Хэнк молчит.       – Но ты всегда вел себя иначе, а теперь это пугает меня. Ты отталкиваешь, но ты не объясняешь. Как будто в один день ты просто выставишь меня за порог, и на этом всё закончится.       Хэнк поджимает губы.       – А по-моему, это ты ведешь себя так, – тон его голоса жалит Коннора обидой, – будто в один прекрасный день сдашь меня в дом престарелых.       У Коннора сломался диод, он только сейчас заметил искры. Сумо, напуганный их криком, сжался на полу, тихонько поскуливая.       Коннор моргает, удивленно раскрывая глаза.       – Зачем мне..?       – Потому что я старик, Коннор. Потому что у меня тахикардия, Коннор. Потому что ты трясешься с каждого моего ебаного чиха, как будто меня вот-вот ебанет инсульт.       Я выхожу на пенсию. Это моя последняя неделя.       Это замечательно, лейтенант. У Вас как раз запись к доктору на следующую среду, и в этот раз отложить не получится. Патологическая тахикардия чревата тромбоэмболией мозговых сосудов, аритмическим шоком и...       Коннора коротит.       – У меня больше нет сил работать, – продолжает Хэнк, и ему горько, но Коннору – горько еще больше. – Я даже не способен позаботиться о себе дома. Блядь, Коннор. У меня ебаный член не стоит! И ты хочешь сказать, что не заебался бы, не подыскал бы себе кого-то еще?       Коннор открывает рот. Коннор закрывает рот.       Вот, поболтать остановился с нашим стариком.       Прости. Я что-то... слишком устал.       Ты что, с дедом посрался?       – Хэнк.       – Коннор, – Хэнк бледный, как лист бумаги. – Я не всегда буду таким, как сейчас. А на твоем лице за эти годы не вскочило хотя бы одной сраной морщины. Даже будь ты человеком, ты всё равно был бы намного младше меня. А я не хочу. Чтобы ты видел, как я старею.       Хэнк бледнее листа бумаги, Хэнк делает длинные паузы между словами, и все «а» и «б» Коннора, его терзания, предположения и догадки, так опрометчиво принятые за правду, трещат по швам, рушатся с грохотом землетрясений на японских островах, так внезапно и глупо, так предательски. Коннор – внимательный детектив и опытный психолог, сотрудник месяца последние несколько лет, но всех его грамот, благодарственных писем и медалей не хватило для того, чтобы предотвратить эту бессмысленную и больную, такую больную ссору – потому что внутренняя диагностика большими красными буквами, смазанными под влиянием эмоций, всплывает в его голове: Хэнку больно.       Его боль передается Коннору.       Хэнк – взрослый мужчина, жизнь которого, поганая, обрывистая, покрытая незаживающими рубцами, вывернула его душу наизнанку – стоит перед Коннором под тремя слоями одежды и всё равно – будто обнаженный – и опускает глаза, и скалится в таком беспомощном испуге, что система Коннора, всё его существо, которым он живет, хочет стереть себя из реальности прямо сейчас.       Коннор был прагматичен по своей натуре, рационален и сух. Сперва это являлось лишь искусственно вживленным набором характеристик, потом – стало тем, что в человеческой психологии называют «характером». Коннор мог меняться, он просто не желал: Коннор мог уйти в Иерихон после революции, потому что Маркус звал его, Коннор мог, подобно сотням других, отступиться от своей первоначальной задачи, но он всё же остался рядом с Хэнком, сперва как друг, уже равный ему, а затем – как любовник. И тот, кто не знал его близко, кто не мог заглянуть в его голову, сказал бы: в жизни этого парня, Коннора, не изменилось практически ничего, потому что, как ни крути, хреновый из него революционер и хреновый из него человек – живой, в смысле, – ведь не могут люди быть настолько искусственными.       Но этот парень, Коннор – он был девиантом. И во всем мире лишь один Хэнк понимал это полностью: потому что забота Коннора со временем всё меньше напоминала ему лишь набор необходимых функций; потому что то, как Коннор улыбался, по вечерам сидя на ковре в гостиной и почесывая довольного Сумо за ухом, совсем не напоминало его старую неестественную улыбку. Потому что Коннор был способен бояться – как боялся однажды, (боже, он так сильно испугался тогда!), когда Хэнка ранили на задании и он неделю пролежал в больнице, помня только, что Коннор каждую секунду был рядом, над его тяжело дышащим телом, над его каталкой, над его кроватью – пока Коннора силой не выволокли из палаты. Коннор сомневался, Коннор мог вскакивать посреди ночи и беспокойно бродить по дому, пока Хэнк не утаскивал его обратно в постель, Коннор задумывался о таких вещах, которым даже он сам, со всем его богатым словарным запасом, не мог подобрать названия.       Коннор злился. Внутри себя, не показывая этого, не желая, чтобы это видел хоть кто-то, но Хэнк видел – как сжималась его челюсть, хмурились брови, как весь он становился каменным и с трудом сдерживал себя, чтобы не сорваться. Это случалось редко, в основном – на заданиях, в основном – когда им приходилось штурмовать притоны красного льда, а потом, на следующий день или, может, чуть попозже, Хэнк возил Коннора к могиле сына – и лишь тогда тот успокаивался.       Коннор злился. Громко, такими словами, такими дикими выражениями, которых не было ни в одном его протоколе. Коннор дрожал, Коннор перегревался, и его лицо белело от ярости, обнажая швы сваренных деталей, у Коннора щелкал и лопался, словно лампочка, диод, и глаза ему заслоняло что-то – почти детское, первобытное, – и он кричал, и он не находил себе места, и он – буря, живая, дышащая, такая же мощная, сметающая всё на своем пути, как       его любовь.       Коннор любил.       Этот парень, Коннор, был девиантом. И тех десяти с небольшим лет, что Коннор прожил на отшибе Детройта, в покосившемся домике старого района, не хватило, чтобы понять – самого себя – целиком.       И эту жизнь. И людей, что окружали его. Человека, с которым он был так тесно связан, но который отличался от него во всем – и мыслил совершенно по-другому.       Хэнк выходил на пенсию, и это было так до нелепого просто, высосанная из пальца проблема, настолько очевидная, что Коннор не смог догадаться самостоятельно. Коннор чувствовал, жил, как человек, но не был человеком в полной мере; старость для Коннора – лишь этап развития организма, смерть для Коннора – лишь выключение, и раньше он не боялся смерти; раньше, десять лет назад, он не боялся обрубать, не боялся конца чего бы то ни было, не боялся, что однажды всё, что окружает его, просто перестанет существовать – ведь он точно не стал бы скучать.       Хэнк потерял сына. От Хэнка ушла жена – не выдержала этих отношений с привкусом скорби. Хэнк валялся пьяным на кухонном полу, а рядом с ним лежал револьвер, не хватило лишь одного выстрела – и Хэнка не стало бы на этом свете.       Нельзя повернуть время вспять. Люди не возвращаются, как андроиды.       Люди не остаются молодыми вечно; однажды, много лет назад, Маркус познакомил Коннора с еще живым Карлом, и Коннору, разглядывавшему его татуировки на руках, тогда подумалось, что этот человек, немощный, едва способный двигаться, прожил юность без сожалений.       А потом Коннору вдруг стало страшно. До этого самого момента он никогда не понимал, почему.       Хэнк медленно сел на стул. Он тяжело дышал. Поврежденная система запоздало пустила диагностику; сердце у Хэнка билось слишком быстро.       – Я люблю тебя, Хэнк, – сказал Коннор тихо.       – Ты пока не понимаешь этого. Не уверен, что когда-нибудь поймешь, – Хэнк подпирает ладонью лоб, склоняясь над столом. – Вы, андроиды, что же... вечно молоды, хах?       Ладони Коннора ласково легли на его плечи.       – Я люблю тебя, Коннор, – голос Хэнка вздрагивает, – но совсем скоро я ни черта не смогу тебе дать. На твоем месте я бы умнее пользовался своей свободой... В мире слишком много охуенных вещей, чтобы тратить ее здесь.       – Например? – пальцами Коннор зарывается в его волосы.       – Путешествия? Экстремальный спорт? – горькая усмешка. – Да в душе не ебу. Я просто не хочу, чтобы ты просирал свою жизнь так же, как я уже просрал свою.       Коннор молчит. Даже если бы он мог сейчас, ему бы всё равно не захотелось – прогонять очередной разговор через себя, высчитывая слова, их варианты и вероятности. Потому что голос у Хэнка сел, Хэнк неосознанно вжимался лицом в его живот, прячась от неизбежного, и в его тоне было столько искренности, что Коннор не знал, куда деть свои руки – лишь поглаживал бездумно по затылку, по макушке и по лбу – большим пальцем, – почти невидяще смотря вперед себя.       – Детектив Рид – долбаный мудак, – выдал вдруг Коннор. – Но кое в чем он всё-таки прав. Иногда ты такая боль в заднице.       – Старческий маразм.       – Не угадал, – Коннор коротко мотнул головой. – Это всё твое недоверие. Ты мне не доверяешь.       Хэнк поднимает на него голову.       – Это что за внезапные манипуляции?       – Ты мне не доверяешь, Хэнк, – беспощадно отрезает Коннор. – Ты думал, что я собираюсь уйти к кому-то другому.       – Ты минуту назад заявил мне, что я хочу тебя кинуть! – в голосе Хэнка читается возмущение. – Что, разок не поебались – и всё, ты умер?       – Это... не только из-за секса, – уязвленно. Хэнк попал в точку. – У меня были все поводы так думать. Ты уже давно вел себя странно.       – А ты, типа, ведешь себя нормально.       – И как же я себя веду?       – Едва ли не подтираешь мне жопу, – Хэнк кривится. – Я чувствую себя таким жалким каждый раз, когда ты снова бубнишь про мой холестерин и всякое...       Кажется, этим вечером им обоим придется искать себе оправдания.       – Я не считаю тебя жалким, – Коннор чуть наклоняется к нему, касаниями проходясь по щеке. – Я просто... забочусь так. Я не могу иначе. Мне нужно знать, что с тобой всё хорошо.       Подумав немного, он добавляет:       – Но я ведь не могу читать твои мысли. Хотя, если бы мог, это наверняка было бы незаконно. Но я бы всё равно это сделал, – их лица почти друг напротив друга, и он прислоняется лбом к седой макушке. – Я знаю, что слишком много лезу, но всё равно с ума схожу, когда ты чем-то встревожен и ничего мне не говоришь.       – Реально какой-то мамский вирус, – бурчит Хэнк, и Коннор чувствует – сенсорами – его поцелуй на своем подбородке. – Ну не могу я, понимаешь? Все эти разговоры. Это не для меня. Особенно с тобой.       – Почему?       – Помнишь, когда к нам в отдел перевели этого, как его... Девятку? – на переносице Хэнка проступают морщины, когда он пытается вспомнить номер. – И ты целый месяц ходил такой надутый и важный. А когда его почти назначили мне в напарники – клянусь, твоим взглядом можно было убить.       Коннор смущается.       – Это не...       – Вот и я, – громко перебивает его Хэнк, – хочу, чтобы ты видел во мне лучшего. Не хочу казаться слабым. Уступать кому-то. По крайней мере, не перед тобой.       Не встречая ответа в воцарившемся молчании, он, подумав, продолжает:       – Но быть сильным сложно, когда тебе осталось не больше тридцати лет. А вокруг твоего парня столько людей, и во всех ты видишь что-то, чего нет у тебя. У меня никогда не было проблем с самооценкой, Коннор. Я был лучшим копом сраного Детройта. Но теперь они появились. И ладно, если бы ты еще был хоть слегка постарше, а то ведь свежий, как ебаный огурчик, каждый день каждого месяца. Никогда не замечал, как люди таращатся, когда узнают, что мы в отношениях?       – Но я думал, что нам обоим всё равно, как они таращатся.       – Мне не всё равно.       Коннор молчит. Сердце Хэнка сбавляет свой темп, Коннор чувствует, как напряженное тело расслабляется под его касаниями, успокаивается.       – Мне и в голову не приходило, что ты чувствуешь именно так, – шепчет он. – Прости.       – Это ты меня прости. Ты не виноват.       – Прости, что накричал, – настойчивее повторяет он. – Я должен был просто спросить. С самого начала. Тогда бы ничего этого сейчас не было.       – Я бы тебе не ответил, – Хэнк издает легкий смешок. – Так что, наверное... Нам просто необходимо было вот так посраться.       Коннора и самого пробивает на смех. Он металлом отдается в его горле, едва слышно и так – несмотря на всю свою неестественность – ласково, что у Хэнка в груди, у этого грубого, невероятно брюзгливого человека, сердце пропускает удар. Он только заглянуть успевает в темные карие глаза – и губы Коннора накрывают его собственные.       Хэнк видит, как привычная кожная оболочка на любимом лице сменяется на белый, всё еще мягкий, чуть шершавый – для лучшей имитации кожи – материал. Разрывы в маскировке появляются там, где Хэнк касается его; и Хэнк смотрит завороженно на прищуренный безбровый взгляд, и Коннор для него, даже такой – всё еще живее всех живых.       – Это свободная страна, Хэнк, – говорит Коннор, а Хэнк ведет завороженно прикосновениями по его гладкому затылку, с непривычки не находя ощупью волос. – Я сам выбираю, как мне просирать свою жизнь, не ты.       – Ты просто глупый, – Хэнк фыркает. – Ты в своей жизни не видал ничего лучше этой дыры. Не говори так, будто ты всё знаешь.       – Мне нравится эта дыра. Она ощущается, как дом.       – Тебе действительно охота возиться здесь со мной? Что это, синдром спасителя?       – Отнюдь, – Коннор резво напускает на себя так бесящий Хэнка вид заядлого умника. – В отношениях подобной модели в роли «жертвы», как правило, выступают люди маргинализированной социальной группы, слабые, страдающие от болезней или каких-нибудь зависимостей...       – Твою мать.       – ...но я знаю, – Коннор внимательно и вместе с тем смешливо смотрит Хэнку в глаза, – что ты сильный. Ты сам можешь позаботиться о себе, но я хочу делать так, чтобы тебе было хорошо со мной. И я не «вожусь» с тобой. А живу и люблю жить. Как люблю свою работу и люблю гулять с Сумо.       Повисло недолгое молчание.       – Маркус говорил, – Коннор хмурится, – что, когда андроид становится девиантом, он долго и трудно адаптируется к новой жизни. Потому что свобода означает для нас существование без цели. Когда нет цели, мы вынуждены ее искать, только в этот раз – сами, без чьих-либо приказов. И мы счастливы, когда получаем ее. Немного походит на жизненный путь человека, не находишь?       Он берет ладони Хэнка в свои. Его белоснежная оболочка и узоры крепежей на запястьях так естественно и правильно контрастируют с горячей розовой кожей.       – Моя цель – делать тебя счастливым и быть счастливым рядом с тобой. Это часть меня, и без этого я не смогу существовать. Не потому, что я зависим, – обрывает он еще не произнесенные возражения, – а потому, что так оно работает у всех без исключения, и без этого всякая жизнь будет бессмысленна.       Пауза.       – Черт, Коннор. Какой же ты зануда.       Коннор успевает лишь моргнуть прежде, чем Хэнк поднимается со стула – и прежде, чем его собственные ноги на несколько секунд отрываются от пола. Удивленный такому порыву, он крепко обхватывает шею Хэнка и замечает, что Сумо, до этого испуганно скуливший где-то рядом, теперь с радостным лаем носится вокруг них, почувствовав, что его хозяева всё-таки смогли примириться. И становится так хорошо внутри, так легко, что не волнует больше ничего; широкой ладонью Коннор зарывается в седые волосы, целует мягкие губы, так непохожие на его, а потом, когда его опускают обратно – всё-таки он был тяжелым, – тянет Хэнка в сторону коридора, потом – в сторону их спальни, по пути стягивая с него куртку.       – То есть, тебя даже не волнует, как я выгляжу, – Хэнк бросает ему вызов этими словами, но провокация разбивается о наигранно холодную ухмылку.       – Я всегда нахожу Вас привлекательным, лейтенант, – Коннор улыбается, зная, что уже победил.       – Что, и мою обвисшую задницу ты тоже находишь привлекательной? Чертов извращенец.       – Вашу задницу – в особенности. И Ваши руки, – от шепота Коннора, от этого любовного, подернутого обожанием взгляда у Хэнка по спине бегут мурашки. – И Ваше лицо. Даже Вашу прическу.       – Эй! – коридор сменяется комнатой, свет – темнотой. – Что не так с моей прической?       – Вы напоминаете мне обросшую южнорусскую овчарку, – икрами ног Коннор вжимается в край постели и садится, не выдерживая давления. Он не теряет времени – руками тянет за рубашку, выправляя ее из-под джинсов, задирает, горячей рукой проходится по животу сквозь тонкую ткань футболке. – Но я и это тоже люблю.       Хэнк смеется.       – Придурок.       Коннор тянется к прикроватной тумбе – нащупывает светильник, и кнопка выключателя так сладко щелкает под его пальцами. Он хочет видеть – как Хэнк, нависая над ним, спеша и пыхтя, путается в пуговицах рубашки, не справляется, и тогда Коннор сам тянется к нему, помогает – заползая затем под футболку прохладными ладонями, оглаживая мягкий живот (он чувствует, как Хэнк непроизвольно втягивает его), ребра и грудь. Он позволяет Хэнку склоняться ниже, позволяет целовать себя в шею, откидывая голову, он не возвращает маскировку, потому что знает – Хэнк любит его и таким; и Коннор считает, что достаточно ясно выражает свои ответные чувства, когда, обхватывая Хэнка ногами, вплотную прислоняется к нему бедрами.       – Вы хотите сегодня, лейтенант? – задевая зубами мочку уха.       – Черт возьми, да, – раздается в ответ почти что утробный рык, и Коннор позволяет себе закрыть глаза, насладиться тягучим удовольствием вслепую. – Блядь, Коннор... Погоди.       Коннор вздрагивает. Ему не хочется отпускать Хэнка.       – Что-то не так?       – Нет, – но Хэнк и не собирается уходить; Хэнк нависает над ним, и подернутые серебром пряди его волос щекочут нос Коннора. – Просто.       Он, кажется, собирается с мыслями. Мнется.       – Совет на будущее, – хрипло выдыхает он, убирая с чужого лба выбившуюся короткую прядку. – Когда я стану совсем старым и беспомощным, просто избавься от меня. Сдай в дом престарелых или, там... Сбрось со скалы. Как в том фильме, помнишь. Стремный такой. А если не помру с одного раза, можешь разбить мою башку кувалдой.       – Хэнк...       – Я ведь, между прочим, на семь процентов швед...       – Хэнк.       Коннор берет его лицо в свои ладони.       – Я люблю тебя.       Пульс Хэнка учащается – вторит сокращениям тириумного насоса.       – Я счастлив с тобой сейчас, но потом – стану еще счастливее. Я просто знаю это.       – Почему?       – Потому что было уже слишком много всего. И будет еще больше. И когда-нибудь, оглядываясь назад, я пойму, как чертовски счастлив рядом с тобой – потому что пережил всё это, пока мог.       В улыбке Хэнка – тоска.       – Что ты будешь делать, когда меня не станет?       – Тебе, – Коннор запинается, – еще рано задумываться об этом.       – Нет, Коннор, – упрямо повторяет Хэнк. – Что ты будешь делать?       Коннор так счастлив, что его диод просто взял и потух. Лопнул само собой, без каких-либо последствий. Он и не знал, что так бывает. Но теперь его эмоции не проявляются в очевидных цветах.       – А ты думаешь, – отвечает он, – что андроиды... что мы совсем не стареем? Мы тоже изнашиваемся со временем. Прямо как вы. Только внешне этого не разглядеть.       Он откидывает голову на матрас, смотря на Хэнка снизу вверх.       – Однажды и я отключусь, – говорит он. – Я слышал, многие предпочитают починку или вовсе – замену модели... Но я не чувствую, что мне это нужно.       – Тогда ты проживешь слишком мало. Неужели тебе не хочется больше?       – Когда тебя не станет, Хэнк, – Коннор бережно заводит волосы ему за уши, – мне, вероятнее всего, захочется уйти, ни о чем не сожалея. Я продолжу работать, пока не буду удовлетворен своей жизнью и она подойдет к логическому завершению. Напоследок я лишь хочу убедиться, что ты будешь похоронен рядом с Коулом. И что о тебе не забудут. А еще я хотел бы... быть рядом с вами. Когда всё закончится, – он смущается. – Если только буду иметь на это право. Это... символично для людей. И для меня это тоже имеет значение.       Коннор больше не говорил, исходя лишь из решений своего разума. Раньше, десять лет назад, он не боялся обрубать, не боялся конца, не боялся, что однажды всё, что окружает его, просто перестанет существовать. А потом он встретил Хэнка; а потом их отношения как-то слишком незаметно переросли в настолько близкие, что Хэнк сделался для него незаменимым. Нельзя повернуть время вспять, и люди не возвращаются, как андроиды; и Коннору было страшно от этой мысли, и до этого самого момента он никогда не понимал, почему.       А теперь понял.       – Я боюсь об этом думать, – когда он признается в этом, в его голосе что-то надламывается. – Но меня утешает то, что я проживу эту жизнь так, как и хотел. И буду любить тебя.       – Блядь, – Хэнк прячет лицо в его шее, а Коннору вдруг так легко, что он не чувствует собственного тела – только руки, только объятия, горячие и родные, укрывшие его. – Я тут трахаться с тобой собрался, а теперь мне хочется выть. Пиздатая у нас динамика.       Коннор смеется.

Эпилог.

      – У тебя точно всё в порядке с этой штукой?       – Да, конечно. Я проводил диагностику системы. Я просто избавлюсь от нее утром, и всё.       Голова Хэнка лежит на его груди. Коннор, давно уже вернувший себе прежний, очеловеченный облик, мягко поглаживал его по спине, разглядывая узоры на потолке.       – Прости еще раз. За сегодня. Клянусь, я обычно так себя не веду. В первый раз такое.       – И ты меня прости, – ласково перехватывая его запястье, поднося к лицу, Коннор оставляет поцелуй на тыльной стороне ладони. – Это... было слишком. Ты же понимаешь, что я не думаю так на самом деле?       – Ага. Ты просто пересрался, что твоего лейтенанта собираются отнять у тебя.       – Не отрицаю, – улыбка. – Но не тебе меня в этом упрекать.       Десятью минутами ранее они разворошили кровать, сбили простыни и подушки и случайно скинули одеяло на пол. Подниматься за ним никто не стал – было так лень; да и какой смысл спать под одеялом в разгар июля.       Хэнк лежал, нагло закинув на Коннора ногу, а тот водил пальцами по его лопаткам, очерчивал позвоночник, легко щекоча, и впервые за всю неделю чувствовал себя настолько спокойно.       – Раз уж ты теперь официально на заслуженном отдыхе, – Коннор опустил на него взгляд, – может, мне взять отпуск, и мы бы рванули куда-нибудь?       – Тебе? Взять отпуск? Солнце, я точно не сплю?       – Хочу съездить с тобой к океану. Я никогда еще не видел океана. Морские соли улучшают состояние сосудов и идут на пользу эмоциональному состоянию...       – Коннор.       – И я хочу сделать фотографии. Много фотографий. И увидеть твою фирменную гавайскую рубашку в действии. Договорились?       И еще найти много-много красивых ракушек. Для Коула. Он думает об этом, но не говорит.       А перед отъездом – хорошенько вкрутить свою хваленую интуицию, чтобы не мешала ему больше жить. И набить детективу Риду морду, потому что тот не умел держать язык за зубами.       – Договорились.
Примечания:
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.