***
Гриша встал и подошёл к пианино. Взял альбом. Полистал, задерживаясь на некоторых страницах, и всё-таки открыл парковую зелень. Он понимал, что надо осторожно — одним из обязательных условий путешествий было сохранение порядка. Гриша выбрал место, которое посещал реже всего — ту самую площадь перед кинотеатром. Во время прогулок по прошлому ему чудилось, что вокруг и сквозь него течёт сама жизнь; она лилась нескончаемым потоком, обвивала его, налипала на руки, смывала его лицо и несла куда-то далеко, к другим лицам, кружащимся вокруг него многоголосым хороводом, и непонятно было, течёт ли она из него или в него. Бурлящая круговерть сминала его и скалывала с него куски, растопляя прозрачные эмоции, рассеивая осознание времени, как ветер рассеивает солнечный свет молодым розовым утром. В такие вечера, ухватывая крупицы этого рассеянного времени, Гриша неторопливо бродил по годам, заново запоминая дни своей жизни. Их жизни. Иногда они гуляли по годам только вдвоём, но чаще всего каждый выбирал свой маршрут. Так было проще: Ната выбирала их юность, подолгу бродя по парку или двору, в котором выросла, Гриша же любил возвращаться в день свадьбы. Иногда они сталкивались при переходе из года в год: Ната смотрела на него из-под ресниц, едва приподнимая уголки губ в хитрой улыбке, а когда Гриша протягивал к ней руку, то она, смеясь, отступала, растворяясь в серебристой дымке. Гриша ещё пару секунд наблюдал, дожидаясь, когда окончательно растает её смех, и шёл дальше. Они часто пересекались, гуляя каждый сам по себе. Но по фотографиям из Ялты они всегда гуляли вместе. Ты моя жизнь и моя душа. Гриша любил такие прогулки. Он любил бродить по своим воспоминаниям, зная, что куда бы он ни пошёл, он всегда будет дома, что все эти места — лишь отголоски его памяти и что однажды он не зайдёт слишком далеко: обязательно наткнётся на серовато-кремовые очертания, которые не пустят его дальше, чем нужно, и не дадут ему увязнуть в дебрях собственного разума; он любил слушать дрожание воздуха, когда картинка перед ним становилась чётче и когда на него наплывали давно забытые ощущения из юности, как будто всё было взаправду, как будто он снова был молод. Как будто ему снова было семнадцать. Гриша любил такие прогулки хотя бы потому, что он точно знал, что будет дальше. Он знал, что внутри себя он найдёт покой. Это фундаментальное знание, подкреплённое чувством защищенности — как будто он действительно был дома, — каждый раз заставляло его возвращаться. А, может, он любил эти прогулки потому, что тогда ему было куда идти и для чего жить. А, может, он просто не знал, что искал. Нескончаемый жизненный поток тронул его руку. Гриша дёрнулся. Показалось. Это была она. — Давай возвращаться домой. — Домой? — Домой. Ната смотрела на него. На её лице застыла лёгкая улыбка. В зацелованном солнцем полуденном воздухе парили пылинки. Гриша вздохнул и задумчиво отвёл взгляд. Солнце взошло в зенит. Может, дом — это человек.***
— Подожди, — резко сказала Нателла. — Что? Зачем? — Эти волны. И море, — выдохнула Нателла. Они стояли на песчаном пляже, а впереди бесконечно раскинулось море, заливаясь за край неба, по которому уже полз грязный серо-синий закат. — Мы же можем ещё вернуться, — напомнил Гриша. Нателла повернулась к нему. Солнце семьдесят третьего года подсвечивало её лицо. Она внимательно смотрела на Гришу, и на секунду ему показалось — совсем на мгновенье, — что она вот-вот улыбнётся. Прямо как на той чёрно-белой фотографии. Нателла подставила лицо лёгкому тёплому ветерку, отвернулась и зашагала по песку. Гриша задумался, как далеко они сейчас были от пирса, на котором они сидели, впервые приехав в Ялту. Как далеко они были от беззаботных и счастливых самих себя и как далеко им бы пришлось зайти, чтобы отыскать причины своих печалей. Давай возвращаться домой. — Сходим на тот пирс? — неожиданно предложил Гриша. — А ты помнишь, где он? — Нет. Это неважно. Здесь нас ничто не ограничивает. Пойдём. Порыв ветра взметнул нателлины светлые волосы. Гриша взял её за руку — между ними звенело непонятное, тревожное молчание, — но она наконец улыбнулась, отведя волосы от лица: — Дует ветер перемен.***
Гриша никогда не задерживался на прогулке дольше трёх часов. Когда-то, неспешно расхаживая по дворам и паркам, Гриша засматривался на ряды тополей. Проводя в юношестве несколько часов, он словно чувствовал себя свежее. Смотрел на себя, на родителей, на брата, на двор, в котором они выросли, на людей, с которыми они жили, и чувствовал, будто отделяет от себя омертвелую часть, сбрасывая её где-то далеко, чтобы вернуться домой новым человеком. Только на пятую прогулку он понял, чем дальше по ветке времени — тем тяжелее найти путь обратно. Держи картинку в памяти, далеко не уходи, следи за часами, слушай себя. И не называй место, где находишься, если не хочешь рассечения временных слоёв. Сгущались тучи, затягивая прозрачное белёсое небо. Со странным чувством Гриша понимал, что не сумеет скрыться от них, как не сумел скрыться от навязчивых мыслей, которые, казалось, исчезли без следа, но на деле лишь подступили ближе. Мир на секунду отпрянул назад, стал расплывчатым — всего на секунду, — а потом опять стал чётким. Тот самый случай, из-за которого Грише пришлось самому доделывать альбом, произошёл не сказать чтобы внезапно и неожиданно: нет, к этому всё шло, и как бы Гриша ни старался отсрочить неизбежное или предотвратить его — оно всё же случилось. Время бежало неумолимо, стремилось вперёд только по предначертанному пути, неслось к роковому дню, который Гриша создал своими руками и который не успел задвинуть за спину. А то, что в альбоме изменились фотографии, Гриша так и не заметил.***
Гриша бросил взгляд на запястье: часы показывали без трёх семь. Сегодня он собирался заглянуть не в один десяток лет — как он обычно делал, — а в два или три. Гриша завёл часы и постучал пальцем по минутной стрелке. Она сползла ему на руку и трижды обвилась вокруг запястья. Он понимал, что надо осторожно — поэтому переложил альбом себе на колени и стал ждать. Через несколько минут фотография пошла рябью и едва заметно прогнулась. Осторожно качнув альбом и убедившись, что фотография ожила, Гриша погрузил в неё руку. Минутная стрелка медленно поползла назад. Его встретил серебристый туман и сразу за ним тяжёлый, сбито-влажный воздух, который предвещает долгие дожди — он ударил волной прямо в лицо, обволакивая и налипая. Туман съёжился, и картинка стала четкой. Влажность постепенно перешла в духоту, и Гриша привык ко бьющему в глаза солнцу. В тот день оно было особенно беспощадным — даже сейчас очки помогали плохо. Гриша сделал шаг вперёд. Перед ним была площадь. Гриша огляделся. За спиной мир расплывался серовато-кремовыми очертаниями: хоть это было и его собственное воспоминание, оно было ограничено площадью перед кинотеатром и ведущей к нему аллеей. Гриша поправил очки на переносице. Ряды тополей тихо стояли, отбрасывая на аллею длинные тени. Зацелованный полуденным солнцем воздух был нежен, и оттого показался Грише смутно знакомым. Ната-Нателла, о чем ты думаешь сегодня? Смутно знакомым. Ну ещё бы. Было ли ему смутно знакомо мимолетное ощущение от касания рук, раскалённая духота, геометрический узор на плитке, тёмная мягкость кресел? Пожалуй, и да, и нет. Для себя Гриша давно уяснил, что разбираться в этом нет никакого смысла. То, что запоминают глаза, порой не запоминают руки, и наоборот: голос сердца надо учиться отделять от голоса разума. Самое родное и близкое может оказаться чужим и незнакомым, а то, что ты никогда не видел, может оказаться лучшим зрелищем. Смутно знакомое могло оказаться всего лишь недавно забытым: может, уже однажды гуляя где-то не здесь, Гриша неосознанно запомнил эти мелочи, так мучившие его сейчас. Как там говорилось? Конец есть начало? Гриша вздохнул — он просидел на лавочке ещё около часа после того, как он-из-прошлого вышел из кинотеатра с Натой-из-прошлого и повёл её в парк. Гриша знал, что так можно было проводить её до дома и по пути зайти за мороженым. Пломбир в сахарном рожке был её любимым. Порой, смотря в любимое лицо, Гриша не мог отделаться от странного ощущения: он не знал её. Ему суждено было знать её, но путаться в её лицах, похожих на причудливые деревянные маски, путаться в этом многоголосом хороводе, который кружил голову, а ей суждено было растворяться в своём любимом воспоминании, растеряв все остальные. Время текло сквозь пальцы, размывало контуры лица, утягивая его прочь, нанизывая на временные петли, как звёзды на сияющую нить. Гриша ждал, когда снизойдёт осознание, он ждал его, ждал с каким-то странным трепетом, хотя и отворачивался в сторону при его приближении. Когда Гриша вернулся из фотографии, у него ещё оставалось минут сорок. Задумчиво полистав альбом, он остановился на развороте в середине. С фотографий смотрел ещё маленький Макс. Гриша очертил пальцами затёртый скотч и звёздочки-наклейки. Ната, снежная красавица, стояла вполоборота. Гриша улыбнулся сам себе. На этот раз он выбрал зиму семьдесят первого. Ему хорошо была знакома ностальгия по временам, когда самой большой его заботой было обеспечить жене и ребенку хорошую жизнь. По временам, когда они с Натой, смеясь, вспоминали, как в школе она села за парту не к нему, а к Захару. Зима семьдесят первого была именно таким временем. Когда серебристый туман рассеялся, Гриша ступил на рыхлую, промёрзшую землю, сразу же увязнув в небольшом сугробе. Стоял морозный зимний день. Верхушки елей устремлялись в небо, всё было покрыто снегом, который перламутрово сверкал в скудных лучах холодного зимнего солнца. Пахло тёплой хвоей и снегом — воздух пропитался этим запахом. Откуда-то впереди слышался собачий лай, и Гриша побрёл на него, проходя по уже оставленным следам. Мимо пронеслась овчарка, и Гриша дёрнулся от неожиданности — собака не могла его видеть, но проскочила чуть ли не через него, так что Гриша инстинктивно отступил. Под ногами скрипнул снег. Воздух пах лесом. «Я и забыл, что мы когда-то гуляли здесь», — отстранённо подумал Гриша, вдохнул полной грудью и зашагал дальше. — «Как давно это было». Где-то впереди слышались весёлые голоса, которым вторил нестройный собачий лай. Он искал то, чего уже не было. Честно говоря, Гриша не отказался бы остаться здесь. Возможно, навсегда.***
Они снова поехали в Ялту. Тот единственный бесконечно долгий день Гриша провёл с семьёй. Фотография была сделана за два дня до их отъезда. Когда Нателла сказала, что беременна, Гриша не знал, как реагировать. Он помнил, что всё было как в тумане: воспоминание было урывочным, будто разбитым на секунды, из которых выхватили отдельные кадры. Вернувшись в воспоминание, стоя у дома, Гриша смотрел на самого себя со смесью отчаянья и надежды; хотел верить, что всё-таки можно было исправить ситуацию, которая уже подошла к своему логическому завершению. Гриша знал, что будет дальше — знал, но надеялся, что расслоение было случайным, что оно закроется, если вернуться снова, и нутром чувствовал, что уже ничего не вернуть. Вечер, прозрачные сумерки, яркие огни, дивный хор голосов и город, ночью живущий по своим правилам. Тот луна-парк, киоск со сладкой ватой и гирлянды точек-огоньков. Почему-то он запомнил — они переливались от зелёного к синему. Но почему-то он забыл, что нельзя называть место. Пробыв в фотографии около двух часов, Гриша возвращался тем же путём, которым и пришёл. Кажется, расслоение закрылось. Кажется, он всё сделал правильно. Не покидало ощущение, что он забыл что-то важное, но Гриша списал всё на то, что переволновался. Внезапно воздух задрожал, картинка пошла рябью и всё начал заволакивать серебристый туман. Пространство стремительно сужалось, выталкивая Гришу, скручивалось и стягивалось в точку. Дрогнув последний раз, пространство раскрылось, и Гриша рванулся прочь из фотографии.***
Кажется, потеряв себя, Гриша нашёл то, что искал. Когда ты идёшь за собой, когда следуешь за светом, когда у тебя есть ориентир — всё остальное кажется несущественным, задвинутым на второй план, но как только ракурс немного смещается, то открываются новые истины. Кто теряет себя, тот находит мир. Кто находит мир, тот находит себя. Тот находит своё я, тот ощущает глубины своего существования, поднимается над людьми, познавая истины, и растворяется в вечности времени. Человек всегда находит и ощущает только себя самого. Давай вернёмся домой. Всё было начало. Гриша склонил голову.***
Гриша вывалился в гостиную. Поднялся, судорожно отряхиваясь. В этот раз выходить было намного тяжелее, чем раньше. Даже слишком. На секунду ему показалось, что всё это было взаправду. Альбом лежал на столе, топорщась страницами. Нет, всё закрылось. У одной из фотографий отклеился уголок. В гостиную заглянул встревоженный Максим. — Пап? Гриша не ответил. Всё было намного проще, когда оставалось лишь блёклым, мимолётным воспоминанием. Он столько часов провёл в… Он заново проживал свою жизнь, убегая от себя и своих забот, день за днём наблюдал, как давно погасшее солнце ушедших дней заходит на новый виток, как давно отцветшие цветы распускаются заново, а потухшие огни парка разгораются вновь, что чуть не упустил самое главное — бежать ему было неоткуда и некуда. Где-то между этими прогулками по собственной памяти и местам своего детства — где-то между настоящим и уже ушедшим, — где-то между давай возвращаться домой и Ната-Нателла, о чём ты думаешь сегодня? Гриша начал понимать, что упускает что-то очень важное. — Всё нормально, Макс. Уже нормально, — Гриша сглотнул. — Я закрыл расслоение. Ни тебе, ни Марине лучше пока не пользоваться альбомом. Максим подозрительно долго молчал. Гриша медленно перевёл взгляд на сына. До сегодняшнего дня тот никогда не носил чёрные очки. — Пап, какой Макс? Я Артём… Гриша уставился на… сына. Что-то было не так. По спине пополз холодок: Гриша находил только одно объяснение тому, что Макс оказался Артёмом. — Так, пап, давай-ка ты не будешь пока трогать альбом, а то он странно на тебя влияет… В голове монотонно бился голос, повторяя и отзеркаливая сотни раз одно единственное имя. Гриша сидел в пустой гостиной — мерно тикали наручные часы, чуть отставая от настенных, которые так любил Макс, когда был маленький, за окном двигался — был, существовал, — мир, а в голове судорожно копошились мысли вперемешку с одним единственным именем. Гриша снова перевёл взгляд на сына. — И пап. Кто такая Марина?