Одной ночью

Чёртов больничный запах. Особенный, как ни у какого другого места. Запах не только лекарств и дезинфицирующих средств, а и жизни, и смерти тоже, надежды, страха, для кого-то даже — обыденности, всего самого разного и особенного для каждого, кому пришлось здесь побывать. А для него отныне — запах отчаяния. Рей просыпается, устало глядя в потолок. Глаза жжёт, будто песка в них насыпали. И почему только собственное сознание решило снова, уже после стольких лет, заставить его оказаться в том дне, заботливо воссозданным со всеми подробностями — бесконечный коридор, кажущиеся такими же бесконечными минуты, тиканье часов на стене, эхом отдающееся в голове, усиленное во стократ, дежурные слова: — «нам очень жаль», и... Запах. Чёртов запах. Который, кажется, остался с ним даже после пробуждения, намертво въевшись в кожу. Обычно он курит в квартире, но в такие моменты, когда изнутри что-то с новой силой поднимается, идёт на балкон, смотрит на огни города внизу и жжёт одну за другой несколько сигарет подряд еле заметно дрожащими руками — и не заметить, если только не присматриваться со всей внимательностью. Этот сон — слишком реалистичен, тот же коридор, те же звуки и запахи, сначала — чаще, иногда почти каждую ночь, с годами становясь реже, но не теряя чёткости, будто и одного раза не хватило, будто с первого раза не понял, не запомнил, всё ещё до конца не принял действительность. Но совсем нет нужды напоминать. В такие ночи, докурив последнюю сигарету, он возвращается в постель, зная, что этой ночью больше не уснёт, или выходит на улицы Осаки, которую успел изучить чуть ли не лучше себя самого. В этот раз выбирает последний вариант, и сам не до конца понимает, как оказывается на кладбище, в какой момент принял решение идти именно сюда. То самое надгробие находит без особого труда, хоть и бывает здесь от силы раз в год. Обычно — и того реже. Если бы Рей был другим человеком, он коснулся бы сейчас края холодного камня, рассказал бы ей, что он ужасный отец, ведь настроить всех троих сыновей против себя ещё надо уметь, что ненамного лучше он и как личность, особенно в последние годы, а ещё — что, да, ему всё ещё её не хватает. Если бы Рей был другим человеком, для начала он бы появлялся здесь чаще. Если бы он был другим человеком... возможно, много чего так и не произошло бы. Но Рей — таков, как есть, и поэтому он молчит, стоит, опустив руки. Может быть, потому что знает, что именно сказала бы она, увидев его сейчас. И по поводу его новой привычки курить в помещении, да ещё закинув ноги на стол, если таковой имеется — тоже. Может, поэтому он и приходит сюда не так часто, хотя и хочется иногда. Рею мало перед кем стыдно. Только иногда перед тремя подростками, и перед той, кого уже не вернуть, перед «любящей женой и прекрасной матерью», как гласит надпись, но он знает, что то, какой она на самом деле была, эти слова, да и вообще любые слова, ни за что во всей мере не передадут. Он ничего не говорит, ни в чём не признаётся, ничего не обещает. Не в его характере. Просто уходит. Вскоре начинается мелкий дождь, а возле одного осакского кладбища можно заметить исчезающего в предрассветном мраке человека.