Один сказал: «Все видел, все слышал, всех богов переспорил — ответь мне: солнце как явится в небе, коль Фенрир пожрёт светильню?» — Речи Вафтруднира, Старшая Эдда
солнце — здесь. солнце всходит, каемка его желтеет, говорят, будто жизнь — очень легкий, веселый танец; может быть. только прошлое ляжет багровой тенью: это — множество страхов, и шрамов, и повреждений, это — множество, множество, множество испытаний. — parasitichunter
***
Снег — мерзкий противник всякому, кто хочет подкрасться незаметно. Он хрустит под ботинками, тут же выдавая их обладателя с головой. Коварство погоды сгубило немало агентов разведки, как бы комично оно ни воспринималось. Разве могут сугробы помешать завершению дела? Смешно! Да только погода вполне способна отложить в долгий ящик месяцы слежки и засунуть в задницу любую конспирацию. Работа в разведке не всегда сопряжена с головокружительными приключениями, дорогими машинами и длинноногими красотками. Иногда приходилось месяцами пасти объект, и хорошо, если он был ничего не замечающим тюфяком. Бьёрну всегда фортило на военных и террористов, ниндзей-убийц, якудза и всех прочих вурдалаков, похожих скорее на перочинные ножи, нежели на людей. Но будь он одним из рядовых и выученных по линейке агентов, то не дожил бы до присвоения заветной лицензии. Правильнее сказать, что когда-то она была заветной. Теперь давешняя привилегия кажется купленной ребёнку игрушкой — голубой мечтой в красивой коробке. Или то совсем дурные мысли лезут ему в голову вихрем кружащихся снежинок, опадающих на волосы и лезущих за воротник пальто. Бьёрн поднимает его выше, выглядывая из-за угла на улицу, похожую скорее на вытащенную из рождественского шара картинку. Ровные ряды домов с жёлтыми кляксами окон — горящий издалека свет кажется чем-то тёплым и уютным, как вечер подле камина с кружкой глинтвейна. Дороги и вовсе чудятся накрытыми снежным одеялом, на вид мягким и, забавно, несомненно согревающим. Город дремлет одним глазом: в этом небольшом спальном районе. Ночная тишь да гладь, без шума вечно разъезжающих автомобилей и нескончаемых муравьёв-прохожих, отдаёт внутри звенящей струной — чем-то слишком идеальным. Умиротворённым и нездешним — чрезмерно сказочным для серой реальности. Бьёрн уверен, что вот-вот над головой запоёт король свинга. Он слышит поскрипывание снега под подошвами всякого, кто рискнул бы высунуть нос в ночной мороз, и откидывает голову на кирпичную стену, к которой привалился в нарочитой усталости. Любой, кто заметит его в темноте прохода между домами, примет скорее за перебравшего хмельного салагу, что опёрся о стену в ожидании, пока цветные звезды перестанут мелькать перед глазами, а выпитое и заеденное — подкатывать комом к горлу. Он смежает веки, вслушиваясь в ночную тишину. В то, чего нельзя услышать — только прочувствовать: в нарочитую осторожность каждого шага; в то, как их обладатель останавливается перед обледенелыми ступеньками, задирает голову и щурит глаза. Смотрит он на определённое окно, в котором так же горит жёлтый свет и сквозь занавеску можно уловить то и дело мелькающий силуэт. Ореол встрёпанных волос, смазанный профиль — не более. Второй этаж, первое слева. Бьёрн знает. Он за этим окном наблюдает неделю. И, кажется, по часам разучил, когда на кухне с этими нелепыми занавесками зажигается свет. Он различает момент, когда чужая нога становится на первую ступень. И делает то, что привлечёт внимание всякого, кто мнит себя профессионалом и не оставляет следов. В принципе, никаких. Бьёрн скрипит проклятым снегом. Прокашливается едва для большей достоверности. — Дурная идея, дружище, — он выдыхает облако пара. Оно плотное и густое, словно сигаретный дым. Неожиданно хочется закурить. Уверенность Бьёрна позволяет стрельнуть сигарету у того, кто, вероятно, вооружён до последней зубочистки. Иного бы не послали. — Ты здесь зубы обломаешь, — продолжает Бьёрн, не поворачивая головы. — Есть прикурить? Шаги стихают, словно бы пришедший по чужую душу наёмник воспарил над землёй. Он приближается осторожно, выверенно, мня себя неубиваемым хищником. Акулой, учуявшей запах крови — лёгкой наживы. Бьёрн ощущает это кожей — теми её частями, которые не обледенели в ожидании. Да только нажива на втором этаже, в первом окне слева совсем не лёгкая. Но откуда им всем знать, что челюсти предполагаемой жертвы переломят любые кости в труху? Бьёрн свои собирает до сих пор. На изнанке лощёно-потрёпанной шкуры остался уродливый шрам — внеурочным напоминанием о том, что доверия не достоин никто. Но по неведомым самому себе причинам он оказывается в сердце Швеции, на заснеженной тихой улице, поджидая очередного подосланного киллера. Сраный хранитель, ощущающий себя ведомой по следу псиной. — Нет? Ну нет, так нет. Ты только не стесняйся. Отсутствие протокола позволяет пружинисто выпускать когти. Играючи мять лапами землю. Отсутствие протокола пьянит, что уж. А профессионалы не заглядывают за угол и не спрашивают: «кто здесь?». Профессионалы проверяют глушитель и щёлкают предохранителем, чтобы пустить пулю через мгновение. Так и случится через секунду, но. Бьёрну лицензия на убийство была присвоена когда-то отнюдь не за красивые глаза и то, как на нём сидят костюмы. И даже не за родственные связи. Потому что он всякой акуле, приплывшей на запах крови, порвёт пасть. С профессионализмом бывшего агента два-нуля-семь.***
— Испачкаешь мне ковёр — убью, — говорит Ивар. Пожалуй, это первое, что говорит Ивар в принципе спустя полтора года с их последней встречи. Два года — после своей смерти. Бьёрну бы ответить, что мертвецы у Хель выглядят слишком уж хорошо, но у Ивара под глазами такие тени, что слова кислят во рту. — Это не твой ковёр, — произносит Бьёрн, вылезая из пальто и ботинок. Пачкать, в принципе, он может только налипшим снегом, потому что работает он чисто. По крайней мере, сейчас. Не особо руки помараешь, когда больше некому прикрывать, кроме самого себя. Если разведка прознает об его действиях, то следующего отнюдь не простого наёмника могут послать уже за ним. Тем более, Бьёрн не знает, откуда приполз этот. И тот, что был в начале недели. Безымянки-пустышки: ни зубной карты, ни отпечатков пальцев. Все стали такими умными, что аж тошнит. — Я думал, ты не решишься зайти, — Ивар фыркает и ухрамывает по узкому коридору, по всей видимости, на кухню. Из проёма на коричневую плитку льётся тёплый свет. А ещё пахнет специями. Бьёрн глотает слюну и, прочесав пятерней волосы, идёт следом. — Ты мне задолжал, знаешь ли. Ивар мешает содержимое сковородки. Рядом стоит вскрытая упаковка сливок, на столешнице перец смешивается с паприкой и мелко нарубленными травами, потому что Ивару явно не до аккуратности. Бьёрн принюхивается. Паста. Что ж, неплохо. Отличный ужин, чтобы обсудить все косяки. — Жизнь? Объяснения? Код хитроумной программы? Деньги? Ты уточни, будь добр, а то ко мне целая очередь, — Ивар машет лопаткой из-за спины. Футболка на нём непривычно висит. А он сам то и дело опирается о стоящий подле костыль или саму столешницу, наваливаясь на неё. Давая себе передышку. Фиксатор, конечно же, на месте. Опоясывает ногу кольцами отнюдь не змеиными. Бьёрн наблюдает за этим минут пять. Десять. Он так и стоит в дверном проёме, как на каком-то неведомом рубеже. Шаг назад — в зиму, неизвестность, адреналиновую ломку. Шаг вперёд — та же неизвестность с неведомо каким исходом. Пальцы не дрожат, пускай не прошло и получаса, как Бьёрн свернул шею незнакомцу. От трупа пришлось избавляться совершенно по-варварски, но теперь у него нет группы зачистки. Правое плечо ноет. Кажется, этот ублюдок ему его выбил, пока Бьёрн избавлялся от пушки в чужих руках. Её он закинул в тот же мусорный бак. — Кто-то узнал, что ты жив, — он констатирует, потому что не в его природе задавать вопросы с очевидными ответами. Тишина становится такой плотной, что в ушах свистит, как после взрыва осколочной под боком. Шум текущей воды, пока Бьёрн моет руки, только усиливает это ощущение. Ивар выкладывает сваренные феттучини на тарелку. Вот уж подполье подпольем, а красиво жить не запретишь. Но Бьёрн не очень хочет фыркать. А вот есть — вполне себе. Они накрывают на стол в странной, идиотской слаженности. Ивар, правда, двигается чуть медленнее; кривится секундно и крепче сжимает челюсти: желваки проступают слишком явно, заметно. С ногой дела за это время едва ли стали лучше. В конце концов, Бьёрн не выдерживает и отпихивает его за стол, чтобы закончить всё самому. Тишина не прерывается, когда они оказываются друг напротив друга. Бьёрну бы о многом сказать, в том числе о той ненависти, которую он к нему испытывает. Испытывал. Была ли она вообще? Мёртвого Ивара ненавидеть было проще, чем живого. Вот он, напротив сидит. Футболка съезжает на правое плечо из-за широкого ворота, и кажется, что треклятый змей вот-вот выглянет со спины. Похудел, осунулся. Взгляд стал злее и, вместе с тем, Ивар не слишком похож на бешеную псину, которая готова бросаться на каждого встречного после собственного провала. На Бьёрна он не бросился. К Бьёрну он сам пришёл. С этой своей слабостью к театральным эффектам или же по воле случая — какая разница? Важно то, что Бьёрн почти уверовал тогда, что у него поехала крыша. Так он хотел думать. Потому что надежда — плохое, отравленное чувство. Не оправдавшись, она выжимает все соки. Бьёрну хватило протокола «Рагнарёк», хватило знаков змея на всех экранах, хватило чужой злости, чужих ошибок и ненависти, чтобы похоронить надежду вместе с собственной лицензией. Он был вне игры. А своим появлением полтора года назад, в треклятущем парке Ивар затягивал его обратно. И ныне тянет с большей силой, той самой змеиной хваткой, потому что Бьёрн, как взявший след пёс, пошёл за ним. Всегда оставался поблизости, зная, в каком окне искать и какого мерзавца надо вовремя отловить, чтобы не затянулась леска на чужой шее. В последние месяцы их стало больше, чтобы Бьёрн почувствовал, что происходящее становится какой-то рутинной работой. Для чего он это делал? Чтобы самому удавить того, кто пролез под кожу, а потом сам же под ней разворошил осиные гнёзда? Чтобы защищать то, что считалось и считается своим? У агентов нет понятия «своего». Кроме оружия, вверенного лично в руки, а ответа на собственные вопросы Бьёрн не нашёл. И не особо трудился искать, зная, что наткнётся на не самую приятную правду. На кухне нет подходящих бокалов, поэтому вино Ивар наливает прямо в кружки. Икеевские. Бьёрну плевать на штампы, в принципе. Но он всё равно проводит проклятущие параллели. Гиковская кружка со старой квартиры. Код, пишущийся на экране. О Всеотец, избавь от этого дерьма. — Кто-то хочет, чтобы я воссоздал программу, — наконец говорит Ивар, то ли подобрев, то ли решив, что дальше отмалчиваться нет смысла. — Кто-то не хочет, чтобы я это сделал. В любом из случаев, я представляю опасность. Он не говорит: «Твоя мать идёт по моему следу». Он не говорит: «Твою, мать твою, мать». Бьёрн и так это слышит меж строк, меж букв, в каждом иваровском выдохе. — Что ж ты не окажешь им такую услугу? — он интересуется слишком грубо, слишком едко. — Получишь денег, на дно заляжешь. А потом воспрянешь, ты же это умеешь. Это у него, видимо, в крови. Выкарабкиваться. Хотя от взрыва он наверняка едва уполз. На самом деле, Бьёрну не очень интересны подробности, потому что тот день он пережил достаточное количество раз после, чтобы теперь не желать вспоминать вообще. — Я за оригинальный и неповторимый контент. Не люблю реплики, — отвечает тот так просто, не ведётся на провокацию, потому что сам их мастер создавать. Потому что это Ивар. Он в чужую глотку не сунется. Разорвёт пополам или скорее себе хвост откусит. — Это было моим часом. Другим устраивать праздник я не намерен, — добавляет Ивар. Залпом пьёт вино и косится в сторону навесных шкафов. Бьёрн может прикинуть ряд жёлтых баночек с этикетками вслепую. Они стоят ровным рядом за деревянной дверцей. Ждут. Легко догадаться, что Ивар крепко сидит на обезболивающих. — Зато они хотят устроить его тебе, — замечает он резонно. — Почему ты не займёшься ногой? Не думаю, что ты настолько бедствуешь. У таких, как Ивар, — тайники, схроны, новые личности и способы выползти из любого иного мира. Даже если дорогу ему станет преграждать сама Модгуд. — Думаю, ты бы предпочёл, чтобы я и вовсе без обеих остался, — Ивар скребёт ногтями щеку. Улыбается обеззоруживающе, хотя бьёт не в бровь, а в глаз. — Лучше скажи, почему ты здесь. Я ведь потом не расплачусь за услуги агента. — Я больше не агент. — Разве? — Ивар поднимает бровь. — А я слышу лязг цепи, которая за тобой волочится с самого боро Ламбет. Бьёрн моргает. Раз, второй. Видал он всякие сравнения от этого мудака. — Ты оберегаешь меня, но сам бы с удовольствием убил. Но не можешь. И в то же время тебя посещает мысль отдать меня на милость твоей матери. Не потому что ты хочешь заслужить её прощение. Тебе это, — о сущее, благодарю, — не нужно, — Ивар наклоняет голову. Рассматривает, решает, как очередную математическую задачу. Пальцы отбивают дробь на краю столешницы. — Ты ведь думаешь, что она может поступить милосерднее, чем когда-то поступила с моей матерью. Запереть меня где-нибудь. Ведь ты можешь предложить ей обмен. Он подаётся вперёд. — Но она не поступит, Бьёрн. Я угроза. А угрозы принято ликвидировать, чтобы в кукольной стране куклам сладко спалось. Бьёрн может разглядеть крапинки в его глазах — оттенки голубого, оттенки гениального безумия. Ивар поднимается из-за стола, ковыляет до шкафчика. — Мне чудом не раздробило кости. Ты ведь всё никак не спросишь, — добавляет он, вытряхивая таблетки в ладонь. Но не проглатывает, как следует по всем законам жанра, а запивает водой. — То ли бесишься, то ли стесняешься. — А я должен быть благодарным? — интересуется Бьёрн. Медленно. Давая понять, что несмотря на свою травму, Ивар достаточно потоптался не на той лужайке. — За свободу? Определённо. Только ты всё ещё повязан, — Ивар разворачивается. — Своим долгом. Тем, что не можешь со мной поговорить. Бьёрн, у меня проблемы с пониманием окружающего мира, но тебя я изучил и выучил. Вот гадёныш. Бьёрн скрещивает руки на груди. — Что ещё скажешь, горе-психоаналитик? — Посуду моешь ты, — говорит Ивар. — Я и так тут корячился, пока ты периметр измерял. — Спасал твою шкуру. — Скажи это моей клюшке для гольфа. Кровь до сих пор не могу оттереть. Подумав, он добавляет: — Спишь на диване, — а на выходе из кухни вдруг разворачивается, щёлкнув пальцами. — Я хочу осмотреть труп. Перед тем, как придётся отсюда свалить. Бьёрн не уверен: выдержат ли его брови ещё одной смеси удивления, скептицизма и простого человеческого охреневания. — Ещё что-нибудь? Ивар покачивается на костыле. Наваливается всем весом. И вправду задумывается. — Я тебя как следует выслушаю, когда ты разорвёшь цепи, — и, о боги, подмигивает ему. — Да пошёл ты. — Как видишь, — Ивар машет из-за спины, — я и так качусь в Хельгард. С ветерком. Бьёрн трёт переносицу. Допивает остатки вина. Лучше бы он его убил.