Колыбельная

– Уже пора? – я приподняла голову и взглянула на Ганса. – Нет еще. Спи, – полушепотом сказал близнец, – Я тебя разбужу. Я попыталась поудобнее устроиться на его плече и провалиться в дрему, но получалось плохо. Мне всегда не спалось на новом месте. – Спой мне, – тихо попросила я, – Не могу уснуть. Ганс молчал. – Засыпай, – он успокаивающие погладил меня по спине, – Скоро рассвет… Я закрыла глаза и услышала, как Ганс затянул незнакомую мне мелодию. Интересно, сам ли он ее сочинил или услышал от очередного барда в очередном трактире? Пожалуй, это уже не так важно. Шепот мелодии окутывал меня. Всеми силами я старалась забыться хотя бы легкой дремотой, но поток бесконечных беспокойных мыслей и воспоминаний не давал заснуть. Интересно, помнишь ли ты, Ганс… В наших родных краях была изумрудно-голубая река. Мы ходили на лодочный причал и каждый раз я оказывалась в воде твоими усилиями. А потом ты с разбегу прыгал вслед за мной с криком: «Я теперь останусь с вами! Буду вашим королем!» и русалки, что прятались за камнями с хохотом тебе аплодировали. Однажды ты и правда чуть не остался там, ты помнишь, Ганс? Ди тебя вытащил, а я еще месяц не подпускала к реке. А помнишь, Ганс, помнишь… Нашу секретную тропинку? Через лесок, по полю в тот самый океан травы, где только макушку мою видать. А ты все говорил, что мы стали бы неплохими пугалами для ворон, и бегал до самого заката за несчастными птицами. А потом мы забирались на соседнее поле и выбирали какую тыкву стащим на этот Хэллоуин. Ты ведь помнишь, Ганс… Как-то раз мы очень долго шли вверх по реке. Ты воскликнул: «Хочешь я подарю тебе кусочек неба?» и указал на обрывистый берег, где суетились ласточки-береговушки. А я ответила: «Пусть небо остается там, а мы здесь». Ты улыбнулся. И мы до темноты сидели на берегу и смотрели как возносились и падали небеса. В тот вечер ты, на удивление, мало говорил. Но вдруг взял меня за руку и не отрываясь от ласточек тихо сказал: «Когда я тонул, то даже не думал о смерти. Я думал, что ты останешься совсем одна и… Как же так? Как же я тебя оставлю? Я же дал слово». И ты долго обещал мне не умирать и не оставлять меня ни за что и никогда. А я обещала тебе оставаться живой и идти рядом. Брат замолчал. Не похоже, что он забыл слова или увидел нечто интересное на каменном потолке, лишь крепче прижал меня, зарываясь носом в копне волос. – Ты здесь, и ты поешь мне, хоть я все равно не могу уснуть. Большего мне и не надо, – прошептала я. – Шшш… Спи, пока есть время. Потом такого шанса не будет. Он начал напевать эту странную колыбельную снова и, проваливаясь в темноту, я все равно слышала, что Ганс поет о своих любимых звездах, обо мне и о нем, о том какими мы были и какими не стали… Ни скрежет металлических пружин кровати, ни гул сквозняка, ни говор где-то вдалеке не могли заглушить его колыбельной. А ведь Ганс никогда мне их не пел. Он вообще не любил петь. Я всегда убаюкивала его и кошмары, что мучали брата, отступали. Ганс всегда просил спеть будь мы хоть в трактире, хоть в чистом поле, хоть в Темном лесу. Его не волновали чужие взгляды или насмешки. Только моя колыбельная. Колыбельная. Колыбельная. Колыбельная. Я встрепенулась от неприятного скрипа и громкого топота. Стало холодно. – Просыпайся, сестра. – Ганс легко поцеловал меня в макушку, – Кажется нам пора. Он улыбнулся, и я увидела, как сталь его глаз на мгновение стала прозрачной и пробежала вниз по бледной щеке. Дрожащей рукой я стерла слезинку как росу с листка земляники. Мы должны улыбаться, Ганс, ты помнишь? До самого конца. Офицер в золоченых латах, любовно начищенных им до блеска, все это время фальшиво торжественно зачитывал с большого пергамента: – ...обвиняетесь в государственной измене; создании подпольных преступных организаций, направленных на свержение действующей власти нашего Великого Монарха; попытке революции; издании и распространении антиправительственной литературы и ряде других преступлений. Суд приговорил обвиняемых к смертной казни через повешение на центральной городской площади…