Чай на двоих

Да что с тобой происходит, будь добр, расскажи! Ты абсолютно слетел с катушек. С ним ты обрел способность летать. Какая жалость, что он упал, правда? Ощущение, будто твои крылья отрубили топором, что остались только выпирающие из спины острые кости — нормальные люди еще называют их лопатками. Теперь и ты вынужден стать нормальным человеком. Таким же, каким был до встречи с ним. Ты прячешься в тени. Днем вкалываешь на работе, а ночью выходишь из той пустой необжитой квартиры и бредешь куда глаза глядят. Специально заворачиваешь в самые темные переулки, неосторожно прыгаешь с крыши на крышу, высматриваешь из немногочисленных прохожих наиболее опасных. Срываешься на них, лезешь под нож, одним слитым ловким движением выкручиваешь руки. Как-то даже помог юной девушке сбежать от придурка с огромными кулаками и недобрыми намерениями (запомнилась из всего потока лиц именно она потому, что у нее были удивительные, почти прозрачные глаза и футляр со скрипкой под мышкой). Ты убеждаешь себя, что делаешь благое дело, очищаешь город от паразитов (как делал с ним). Хотя на самом деле твоей целью является тот, у кого на пол-лица выжженные черные глаза, а в голосе — намек на ирландский акцент. Не ради лондонских преступников, а ради него ты носишь за поясом браунинг с тремя пулями в магазине. Одну ты отправишь промеж глаз, вторую — прямиком в местечко, где таится сердце людей, третью оставишь на всякий случай. Когда ты возвращаешься домой — уставший, заполненный адреналином до кончиков пальцев и неудовлетворенный ни черта, с дрожащими рук и с болью в ноге — то завариваешь чай на двоих. Один — черный, с двумя кусочками сахара, второй — зеленый и с молоком на две три кружки. Садишься на единственную в квартире табуретку и молчишь. Стоящий возле холодильника человек, высокий и в темном пальто, разделяет твое молчание. Но кружку чая в руки почему-то не берет. Ты сидишь на табуретке в безжизненной с белыми стенами и полупустым шкафом квартире, которую купил только для того, чтобы спать не на Бейкер-стрит. Там невыносимо дышать. Но бросить, забыть, вычеркнуть из себя Бейкер-стрит ты не в состоянии. Потому каждый вечер на протяжении семнадцати дней… месяца… полугода… двух лет ты, погружаясь в воспоминания, оказываешься Дома. Дома, где на стены наклеены темные узорчатые обои, будто пришедшие из прошлого века. Где грязные кружки из-под чая стоят тут и там, где на кухне в периоды скуки проводятся опасные для жизни молока и хлебницы эксперименты, где тот высокий парень в пальто может дышать, грубить и смеяться до слез в уголках глаз. Вместе с ним ты летал. Впервые в жизни, за все свои несчастные нормальные тридцать восемь лет, летал. Ты выслушивал поток оскорблений, напоминал об обеде в полпервого ночи, прикрывал спину верным браунингом в твердой руке. Слушал. Объяснял, в основном, про сложные человеческие отношения и еще немного — про звезды. Ты две ночи подряд сидел возле его кровати и кормил его медом, когда он после абсурдного прыжка — за уликой — в холодную январскую Темзу подхватил воспаление легких. Пока ты сам зажимал ладонью ножевую рану в левом боку, успокаивал его, махающего полами этого нелепого длинного пальто и орущего в спину убегающего преступнику: «я найду тебя и сотру в порошок, слышишь?». Ты сцеловал с его губ нарочито грубое ворчание и перебирал кудри, когда он лежал на твоих коленях, вытянувшись во весь рост на вашем диване. Пересчитывал выпирающие ребра по ночам в тусклом свете старой лампы и ворохом комплиментов (ты такой красивый, Шерлок. Если бы ты только видел себя моими глазами. Я мог бы делать это часами. Потрясающий, восхитительный, идеальный, ох Шерло…) заставлял алеть скулами. В конце дня обнимал со спины, защищая и закрывая его своим телом. Ты видел в каждом взгляде и слышал в каждом вздохе то, что он так и не произнес: «Джон, Джон, Джон, я люблю тебя, Джон». Он прикрывался, кутался в пальто из мыслей, что не способен на человеческие чувства. Ты с аккуратностью военного хирурга вскрыл его грудную клетку и нашел там то, чего не смог увидеть никто другой. Живое кровавое сердце. Ты влюблялся так много раз, но никогда не думал, что из-за любви может становится трудно дышать. Он убедил тебя в обратном также уверенно и легко, как убедил в своей исключительности еще тогда, впервые, в Бартсе. Кажется, будто это было вечность назад. За ним ты бежал, куда бы он не позвал: в Скотланд-Ярд, на текучие улицы Лондона, в холодную зимой Темзу, в холодную круглый год могилу. До последнего пункта назначения добежать тебе мешает лишь надежда, мысль «а если…» А если он выиграл? А если не умирал? А если дышит, моргает, забывает об обеде? А если он сейчас в привычном для себя хаотичном ритме ворвется сюда, к тебе, в квартиру и никого не обнаружит? И только следующей ночью, когда бессонница борется с кошмарами, ты вспоминаешь, что Шерлок Холмс мертв уже семнадцать дней месяц полгода два года. И сколько не коси взглядом на дверь, там никто не появится. И вторую кружку с чаем никто (и больше никогда) не возьмет. А потом наступает новый день: кровавый рассвет, долгий рабочий день, равнодушные лица прохожих, сумеречная охота на призраков прошлого и чай на двоих. Твоя жизнь стала цикличной, снова. И лишенной смысла. Ты подсел на определенный образ жизни, ты подсел на Шерлока Холмса. У тебя отобрали дозу, сбросили твой наркотик с крыши и разлили по тротуару багряную кровь. Он мертв, он не дышит, а ты — дышишь в спокойном впервые за два года темпе. И пишешь (тоже впервые). Потекшими черными чернилами аккуратно рисуешь этот самый текст, который ты с облегчением называешь «прощальной запиской». Ты планируешь приколоть этот тетрадный листочек ножом к центру каминной полки у вас Дома. С помощью записки ты планируешь поставить точку. Приколоть свою жизнь к каминной полке — метафорически, выстрелить в висок третьей пулей (которая приготовлена совсем не на «всякий случай», на случай промаха, а на этот самый момент) — в буквальном смысле. Ты перестал надеяться, ты потерял веру совершенно обыденно и скучно: собрался на работу, вышел на улицу, вдохнул грязный лондонский воздух и осознал. Никто не явится. Некого ждать. Тем же днем ты добросовестно закончил смену, кинул кудрявому уличному скрипачу весь свой бумажник. Тем же вечером ты мило поболтал с миссис Хадсон по телефону, прибрался в и так чистой квартире. Чая не заваривал, впервые за два года. Следующей ночью ты взял пистолет, тетрадный листок и старую украденную из Ярда ручку… следующая ночь идет прямо сейчас. Тремор прошел. Как в старые добрые времена, верный браунинг лежит в твердой руке. Я знаю, что я буду делать с этим. Но никому об этом не расскажу.