грешницы

      Она пропала — навсегда, утонула будто бы и нет больше смысла вытаскивать ее из этой бездонной ямы. Юля — истертая в крошку жалкая попытка создания человека. Заурядная, обычная, с темными кругами под глазами и изрезанными запястьями. А потому что боль для нее — часть жизни. Кусок ее собственной души. Один — на изрезанных руках, другой — сжатый в хрупких женских пальцах, безжалостно впившихся в горло Олешевой. И ей не страшно погибнуть.       Вся она какая-то неправильная. Надломленная пополам, разбитая на осколки фарфоровой вазы — потому что кожа у нее белая-белая. Как полотно. Как снег, выпавший в середине декабря. Чистый такой, нетронутый. А Юля каждый день по холсту водит лезвием, красным рисует длинные полосы. И думает, что так правильно — если она настолько ужасна, значит обязана страдать. Женя (единственный, кто до сих пор не отвернулся от нее) смотрит на девушку с сочувствием — ему своих дел хватает с головой, только вот оставить Олешеву одну просто не может. Привязался к ней. Сильно.       Она ему теперь как сестра. Часть семьи. А Юля лишь смеется. Считает, что он зря пытается. У нее все тело в синяках. Разбитая. Будто каждый день в драки влезает с целью руки содрать — живой так себя чувствует. Выживать пытается. И под кожей ноет от боли. Потому что она даже не смотрит в сторону Юли.       Вероника осматривает ее сверху вниз. Ей даже каблуки не приходится надевать, чтобы быть выше Олешевой на пол головы. А Юля под ее стальным взглядом даже меньше кажется — растворяется. Рассыпается. Скользит белоснежным песком между пальцев, оседая на дне реки. Возможно, она скоро прыгнет с этого ублюдского моста, в очередной раз поджигая сигарету. Но каждый раз, пересекаясь с Вероникой, возвращающейся домой, лишь хмурится, даже не пытаясь столкнуться взглядами.       Вероника всегда касается ее незаметно. Чтобы никто не видел. Чтобы сама Олешева даже не успевала отреагировать на тепло, разливающееся по всему телу от единственного контакта кожи. Юля хмурится, провожая ее взглядом. Ненавидит — ненавидит всей душой. Потому что Вероника — гребаный космос.       Слишком далекий, чтобы рукой коснуться просто так.       Они как земля и небо. Огонь и вода. Бескрайний космос, усыпанный сотнями звезд и разводы бензина в луже после дождя. И Юле хочется кричать. Потому что уверена — в нее не влюбиться просто невозможно. Невозможно не восхищаться. А сама она больше походит на разорванную в клочья хлопковую тряпку. С характерным скрежетом о бетон падает, разбивая колени — опять и опять. Сил хватает только набрать Жене, чтобы тот нашел ее. Подобрал, бродяжку, и отвез домой. Даже на банальный вдох едва хватает энергии.       Вероника впивается в нее взглядом в коридоре университета, цепляется острым языком, пытаясь задеть как можно обиднее, и Юля тает, глупо улыбаясь. Потому что в ее неоновых глазах только гореть. Гореть-гореть-гореть. И пеплом рассыпаться на обшарпанном линолеуме. Юля прижимает к груди стопку книг — она даже не учится толком. Ходит сюда лишь бы с ней видеться. Удивительно, как не вылетела в первый же день. Вот только Вероника все еще гребаный космос.       Далекий. Залитый чугуном и сталью. И кажется, что там сгорают не планеты, а целые миры. Целые жизни множества несчастных. Сталкиваясь с ней в коридоре, Олешева чуть ли не от боли скулит — тем же вечером звонит Максу. Требует дозу. Сейчас же. Потому что в угаре для Юли не существует никакой Вероники, никаких зеленых глаз, никаких вселенных, наполненных ей одной. Ее душит, терзает, крутит и связывает в жалкой попытке справиться с болью. Больно всегда. А Вероника в ее снах смеется. Заливается хрустальным звоном, едва касаясь тыльной стороной ладони губ, чтобы не смазать идеальный контур помады. Сегодня — ярко-красный. Юля ради нее стала бы художницей — чтобы четкими штрихами запечатлевать эту красоту каждый день до конца ее жалкой жизни. Она бы ради нее стала фотографом, скульптором. Кем угодно. потому что таких — одна на миллион. Одна на миллиард. И с каждым днем на берег выбрасывается все больше китов.       Глупо.       Какие в центре Москвы киты? А Юля нашла — в собственной душе запечатала, чтобы не вырвались с истошным воплем. Закрыла, спрятала, сохранила только для себя одной. Чтобы потом — разорвав душу собственными руками — выпустить их с целым потоком соленой воды.       На очередной студенческой вечеринке у нее сносит крышу. Срывает бурей, разбивает о стену ночного клуба, осколки царапают кожу. Потому что она — черт возьми, на расстоянии вытянутой руки — выглядит как сошедшая с обложек журнала Богиня. Открытая, яркая, настоящая. Все верно. Она — настоящая. Это не очередной припадок, не галлюцинация, не сон и не кошмар. Она здесь, и Юлю тошнит. Слишком много алкоголя выпила за один вечер. Слишком сильно влюбилась.       А влюбляются только так — с головой, раз и навсегда. Чтобы из груди невозможно было вырвать, чтобы ножом из-под кожи нельзя было выцарапать. Олешева пыталась — прижигала раны спиртом и вновь лезвием по белому. Больнее. Сильнее. Ярче.       Перед глазами вспышки — белые. В туалете ночного клуба она в очередной раз мечтает исчезнуть. Расплавиться под натиском морской воды. Превратиться в пустое, сжечь желудок водкой, сжечь руки спиртом. Вместо этого девушка лишь поправляет черную ткань юбки, берцами бьется о дверь и — чуть не разбив голову о керамическую плитку — выплевывает остатки ужина. Мышцы болят. Все болит.       Когда теплая рука касается ее плеча, Юля готова поклясться, что кожей чувствует жидкий огонь, растекающийся по венам. — Ты в порядке? — Холодно и по делу. Как всегда. Потому что Вероника при обычных обстоятельствах с ней не говорит. Никогда. Игнорирует, избегает, даже не смотрит никогда.       Юля — ошибка. Ее собственная ошибка. И Вероника пытается забыть об этом как о страшном сне. Юля — кошмар.       И любые проблемы Олешевой Вероника старается игнорировать. — Конечно, — Пьяная усмешка. Трясущимися ногами пытается подняться. Руки дрожат. Все тело рябью морской воды покрывается. Вероника делает шаг назад. Олешева с оглушительным треском вновь сдирает кожу о холодный кафель. Слышит, как Вероника тихо шипит, ругается, проклинает все на свете и тянет девушку за локоть. — Не брезгуешь? Королева решила опуститься на колени? — Голос ломается. Она совсем не соображает, что говорит. Чувствует лишь сладкий запах дорогих духов. Пытается в сознании отпечатать каждый шаг. Каждое мгновение. Чтобы вспоминать. Чтобы помнить.       Все воспоминания о Веронике хранятся в маленькой коробочке рядом с сердцем. — Так, до дома ты не доедешь, — В груди у Юли приятное тепло. Вероника придерживает ее одной рукой за талию, второй цепляется за перекинутое через плечо запястье. На каблуках ужасно неудобно стоять. Особенно, когда на тебе висит абсолютно не соображающая девушка. — Сниму наверху комнату, отлежишься там.       Юля смеется — горько и ядовито. Будто кислотой прожигает собственные легкие. Потому что завтра Вероника снова будет смотреть в пустоту. Снова будет ее игнорировать. И никогда не прикоснется. Никогда. Юля — ее самая большая ошибка. Плохой код. Попытка спрятаться от черной гнили собственного окружения Вероники.       Когда они только познакомились, Олешева даже в сторону алкоголя не дышала. Игнорировала курение, наркотики — запретное слово, даже не срывающееся с ее потрескавшихся губ. Дома — ровно в девять тридцать. Из косметики — полупрозрачный блеск. Школьная форма. Выполненное домашнее задание. А что сейчас? Олешева даже не могла вспомнить, когда в последний раз домой возвращалась. Вечно ночует у Жени. Или под мостом — а там все. И Макс — тот еще укурок. И Алина — непонятно как выкарабкавшаяся после очередного передоза. И Олешевой правда страшно.       Так люди и погибают.       И когда Юля начала тонуть, Вероника даже руку не протянула. Лишь фыркнула с ледяным презрением в горящих глазах. В тот момент хотелось выть. Одну ноту — протяжно и с чувством. Чтобы весь город слышал умирающий голос бездомной наркоманки.       На Веронике красное шелковое платье — очередной дизайнер отправил на примерку. Или в подарок. Юля не знала. Да и плевать ей было. Тем более, она уже изрядно подпортила ей идеальный образ, раз за разом соскальзывая на пол и цепляя идеальную ткань. А Вероника даже не злилась — удивительно. Юля усмехается, когда обессилевшая девушка просто бросает ее на кровать, пытаясь отдышаться.       В комнате сразу же поселяется запах перегара, гнили и яда. Да вся Вероника насквозь пропитана этой кислотой. Обжигает и даже не заметит, что люди вокруг нее просто превращаются в горстку пепла. Юля не хочет на нее смотреть. Ей и стыдно и до безумия страшно. Сейчас она развернется и уйдет. Олешева считает секунды. — Почему ты всегда так поступаешь? — Срывается с губ шепот, Юля надеется, что Вероника не слышит. Девушка медленно подходит к зеркалу (Олешева считает ее шаги) отстегивает одну сережку, кладет на прикроватную тумбочку. Дзинь. Вторая.       Дзинь. — Потому что мне надоел твой щенячий взгляд. Можешь, — Девушка закусывает губу, будто слова ей даются с невероятным трудом. Но Олешева знает. Веронике плевать. Всегда так было. Каждый гребаный раз. — Перестать. Хотя бы не в университете. — А где? — Истерический смешок. — Ты избегаешь меня даже сильнее, чем своих фанатов, — Скалится загнанным в угол зверем.       Ногтями с идеальным маникюром Вероника отстукивает по изголовью кровати непонятный марш. Юля не хочет на нее смотреть. Не может. Потому что это больно. Да и плывет у нее все перед глазами, мешается с дымкой алкоголя. Даже тошно иногда от самой себя становится. Вероника скользит по запястью девушки взглядом и ей становится не по себе. Идеальная кожа превратилась в произведение искусства самого больного человека. Не осуждает — сама же виновата. Знала, во что это выльется. Юля не тот человек, который терпит. Который носит в себе. А Вероника носила.       Постоянно.       Да и сейчас носит. — Знаешь насколько это мерзко? — Хмурится, сводит тонкие брови к переносице и как-то по странному кривит губы, будто бы с горечью во рту пытается справиться. Олешева не понимает, что именно мерзко. Ее поведение? Ее внешний вид? Ее бессознательное состояние? — Сколько сплетен породит наша связь? — Будто тебе не все равно. — Все равно, — Вероника сглатывает. — Я за тебя боялась. — То есть, сейчас мне лучше, по твоему?       Вероника себя ненавидит, кажется, даже сильнее, чем Юля. Потому что улыбающаяся, вечно сияющая сотней софит Олешева превратилась в это. Вероника для нее смысл просыпаться по утрам. Смысл дышать. Она для нее — вода, воздух, свет. Она для нее сама жизнь.       Гребаный космос, помещающийся в одной жалкой обшарпанной комнатке на втором этаже клуба. Как они вообще сюда попали? Юля не помнит.       Она вообще ничего не помнит.       Ее мысли образовали один сплошной сгусток ртути.       А потом Вероника кончиками пальцев провела по свежей ране. — Перестань себе вредить. — Ты первая.       Время замирает. Тепло рук Вероники просачивается под кожу. Ласкает. Тихо шуршит вечернее платье — черт возьми, почему она постоянно выглядит идеально? Почему Юля вообще попала в ее сети? Это несправедливо. Просто несправедливо. Космос прямо рядом с Олешевой, а она все равно не может коснуться. Потому что если откроет глаза — сгорит заживо. Юля чувствует тяжесть на собственных бедрах и шумно выдыхает, когда треск скользящей вниз молнии нарушает тишину.       Она опять затевает эту идиотскую игру.       Юля вновь чувствует себя живой, потому что теплые губы Вероники касаются ее ран — на душе. Внутри. Самые ноющие раны у нее на сердце. И даже страшно признавать, что тепло разливается по всему телу. Олешева хочет скинуть все на алкоголь. На ее одурманенный разум. Но руки медленно отодвигают ее запястья, делая полностью безоружной.       В сумраке глаза напротив блестят двумя звездами. Она видит белый атлас кожи Вероники — кружево бюстгальтера и золотую подвеску. Так и смотрят друг на друга целую вечность — пока Юля не делает вдох. Голова кружится, руки Вероники сжимают ее запястья. Нежно, чтобы не повредить слишком тонкую кожу. Олешевой кажется, что ей целую тонну соли на открытую рану высыпали. И все печет — больно. Ей опять больно, черт возьми. Каждый раз, когда Вероника делает так у нее зубы сводит.       В груди печет.       А Вероника опять смотрит на нее сверху вниз.       Глаза — отражение души. В глазах Вероники — тьма и блеск уличных фонарей. — Если ты опять исчезнешь, я не выдержу.       Это — не любовь. Это манипуляция. Это жалкая попытка выжить в этом мире. Потому что Юле тошно даже думать о том, что кто-то может касаться Вероники. Кто-то может дышать ей. Кто-то может прижимать ее к себе. Кто-то может целовать ее. Потому что всего несколько месяцев назад она полностью принадлежала Юле.       А потом тонкая паутинка порвалась на лоскутки. — Выдержишь. Ты сильнее, чем думаешь, — И целует ее. Так, как раньше. Жадно, с упоением, касаясь обеими руками нежной кожи щек.       И Юля тянется ближе, приподнимается на локтях. Не знает, отчего в глазах темнеет. От наслаждения? От боли? От любви? Губы у Вероники — горечь дорогой помады. Красный цвет останется на потрескавшейся коже Юли. Будто клеймо. Моя — больше ничья. Олешева не против. Ластится, как кошка выгибается дугой, пока Вероника указательным пальцем проводит от нижней губы до яремной впадинки, царапает что-то неразборчивое коротким ноготком. И закусив губу следит за тем, как вздымается грудь Олешевой. В бешеном импульсе.       Сломанная кукла снова учится дышать.       Легкие заполняет мед. Сладкий-сладкий. Несмотря на всю остроту поцелуев, Олешева всегда считала их самыми сладкими. Пропитанными чувствами — Вероника сотни раз клялась, что не любит ее. А потом возвращалась. Под покровом ночи. В дорогущей одежде — чертова актриска. Чертова идиотка. И Юля под ней вновь и вновь превращалась в сгоревший кусок пластмассы. — У тебя до сих пор ужасный вкус, — Тянет Вероника, цепляясь за ворот порванной в нескольких местах черной футболки. Юля ерзает бедрами, из-за чего у Вероники перед глазами салют из всех цветов мира. Выдыхает шумно, запрокинув голову, и опять дугой выгибается, будто бы назло - медлит. — Конечно, — Голос хриплый, приглушенный, будто бы треск угля в затухающем костре. — Я же тебя выбрала, — И усмехается.       Вероника чувствует себя паршиво. Она знает, насколько это неправильно — поэтому и спит со всеми мужиками. Пытается вырвать эту жалкую наркоманку из своего идеального мрамора тела. Пытается заставить себя ненавидеть. Потому что это — невозможно. Невозможно чувствовать себя настолько хорошо в объятиях девушки.       А она чувствует — каждой клеточкой тела. Каждой мышцей. И воздух в легких сгущается до состояния эмульсии. И в голове вспышки. Вспышкивспышкивспышки. Вероника готова застрелиться, лишь бы это прекратилось. А раньше Юля говорила: В этом нет ничего страшного. А потом узнал отец.       Вывихнутые запястья мешали работать. Мешали ходить на съемки. Мешали есть и думать о Юле как о ком-то большем.       В них вообще ничего святого нет. Одна — законченная наркоманка, живущая только ради двух вещей. Постоянно шатающаяся по ночам. Разочарование родителей, жалкая. Пустая. Обычная. Вторая — готова на все ради денег, влюбляющаяся в девушек (в одну, в одну), постоянно сияющая на обложках журналов. И ненавидящая собственную семью. Да по ним Ад плачет. Ждет их с распростертыми объятиями. Две отщепенки. Две ошибки. — Уходи, если хочешь, — Дугой выгибается, приятной истомой наполняя мышцы, шепчет Юля, пока длинные тонкие руки стягивают с нее ненавистную ткань футболки. За окном ноябрь, а ей жарко. Жарко до пульсации в висках. Это все алкоголь, точно.       А Вероника пьянит сильнее самого крепкого виски.       Внизу слышны крики. Жалкие вопли и громкая музыка. Но даже в этом шуме Вероника различает слова Юли четко и разборчиво. Каждую букву. Каждый звук. Вероника медленно ведет бедрами вперед, выгибаясь плавно — пластичное тело девушки заставляет Олешеву терять голову от эйфории — и возвращается в прежнюю позицию, вызывая внутри Юли целую бурю эмоций. С губ срывается стон. Громкий. Четкий. Заполняющий легкие магмой. — Перестань себе вредить, — Твердит как мантру, прижимаясь ближе, скользит руками по ребрам. По худому (слишком) телу. Замечает новые шрамы. Пересчитывает. Языком касается мягкой, только затянувшейся кожи. Юля скулит не то от боли, не то от желания.       А потому что боль давно в самом сердце. С Вероникой без боли нельзя. Она — садистка. И Олешева чувствует, что умирает. С ней. Без нее.       Просто умирает.       Вероника это понимает — она сама такая же. Жалкая грешница. Идиотка. Глупая доверчивая дурочка. А сейчас алкоголь, смешавшийся с кровью, диктует свои собственные правила. Они бы сбежали — схватили документы, бросили институт, сорвали бы маски и скрылись в неизвестном направлении. На самолете, на поезде, на машине. Только вот Вероника — трусиха. Самая настоящая.       Однако сейчас ее движения более чем уверенные.       Она большими пальцами проникает под пояс юбки, медленно тянет вниз, не разрывая поцелуя с Юлей, слышит жалобный стон и улыбается. Не скалится как обычно при виде девушки, а тепло гнет губы в самой настоящей улыбке. Чувствует, что от Юли пахнет сигаретами. Табак мешается со сладостью вина на губах Вероники и духами на шее. Золотая цепочка царапает кожу. В бешеном импульсе срывает ее, откидывая в сторону. Юля касается ее спины, на ощупь находит застежку, грубо разрывает.       Вероника жалобно выдыхает прямо ей в губы. Боится спугнуть. Боится, что кто-нибудь войдет. Боится, что кто-нибудь узнает. Заставит сознаться. Заставит душу вывернуть наизнанку. Заставит перестать — остановиться.       А остановиться она просто не в состоянии. Руками скользит по кружеву нижнего белья. Цепляется за намокшую ткань — усмехается. Юля извивается. Сжимается, рвано дышит. И каждое движение Вероники заставляет ее стонать — громко, истошно, с мольбой. Вероника скалится — ждет. Спускается ниже, путаясь в атласе платья. Рвет подол окончательно. Не жалеет. Медленно скользит руками по бедру Юли — Олешева сгибает ноги в коленях, прикрывает глаза и ждет.       И когда Вероника, наконец, касается возбужденной плоти, у Юли перед глазами целые вселенные разрываются на атомы. Она прогибается в пояснице (трясется в бешеном импульсе оголенного нерва), цепляясь руками за простынь. Шумно выдыхает, пытаясь контролировать свой разум. Не может — все рассыпается под горячими касаниями Вероники. Все сгорает. Она рукой сжимает волосы девушки, пальцы путаются в мягких локонах. Пытается дышать.       Раз. Два Три.       Вероника ждет — выжидает. Пытается доставить максимум удовольствия за одну секунду. А Юля ерзает, просит больше. Еще. Еще-еще-еще. Свободной рукой прижимает губы, чтобы не стонать слишком громко. Чтобы не рушить эту атмосферу полного погружение в живое пламя. Когда Вероника проводит языком вверх, Юля чувствует ту самую эйфорию, которую она не раз получала от наркотиков. Только это — в сотни раз лучше. Приятнее. Сильнее.       Олешева знает, что ногти Вероника отказывается отращивать ради нее. Скользит пальцами внутрь, запрокидывает голову, следит за реакцией. А Юля разве что прямо в руках у нее не разрывается от наслаждения. Тянется к ее щеке. Взглядом требует приблизиться. Касается губ. Жмется.       Ближе и ближе.       Чувствует тепло чужих рук внутри себя, вновь выгибается, истошно требуя большего. Чтобы Вероника в ее душе — остатках — растворилась навсегда. Чтобы перестала быть такой недоступной. Космически далекой. Просит. Молит. Требует. И каждый вдох гортанным стоном рассыпается по полу. Оставляет влажные следы на шее — Вероника извивается под ее поцелуями. Хочет больше — ближе, ярче.       Космос наполнил все помещение.       Всю душу.       Легкие.       Мелкая морось растекается под кожей вместе с очередной волной наслаждения. Вероника двумя пальцами цепляет подбородок девушки, заставляя запрокинуть голову. Смотрит прямо в глаза, двигается интенсивнее. Стоны сливаются с воздухом. И Юля золотом рассыпается по белой простыне, оставляя последний стон на шее Вероники. Трясется в ее руках осиновым листом. Прижимается к ладони полностью, пытаясь продлить это мгновение.       Сразу же трезвеет, облегченно выдыхая.       Вероника смотрит на нее с трепетом и наслаждением.       В груди все болит и пылает. Пылает и болит.       Потому что они — гребаные ошибки.       И быть вместе им запрещено всеми законами.