Дальше нас двое

Похороны были скудными. Не потому что желающих было мало — наоборот, даже слишком — а потому что никого звать и не хотелось, как бы кто и не рыпался. Стояла жара. Их было всего трое: Олег, Игорь и гробовщик, размеренно стучавший лопатой о землю, пока пот с его лба капал на крышку гроба. Солнце светило сквозь чужие надгробия, заставляя щурить глаза. Но самое главное, самое нежеланное надгробие было в тени тополя, на границе кладбища и леса. Со светлого мрамора смотрел Серёжа. Улыбался своей обычной хитрой улыбкой, при которой у глаз образовывались морщинки, на щеках появлялись ямочки, а вокруг становилось теплее и солнечнее. И это было самым худшим. Эта улыбка. Потому что не хотелось верить, что она, самая светлая, самая нужная была заколочена под деревянную крышку, придавленная сверху двумя метрами кладбищенской выстраданной земли. Они не плакали, когда стояли там, рядом с могилой. Ни Игорь, ни Олег. Даже не касались друг друга, стоя под солнцепёком. Не из-за жары, нет. Из-за холода, сковывавшего всё тело. В квартиру они отправились молча, держась друг от друга на расстоянии полуметра. Первый не выдержал Олег. Он сел и закрыл лицо руками. Даже в доме они расположились так, чтобы не соприкасаться. Олег на кровати, и Гром напротив него на полу, вытягивая ноги, откидывая голову назад и сжимая кулаки, лежащие на коленях. Короткие ногти ощутимо впивались в кожу и приходилось одёргивать себя каждый раз, когда скопившиеся слёзы были готовы вот-вот пролиться. Игорь не представлял настолько больно могло быть Олегу. И если Гром с ними провёл всего полтора года и уже выпилиться был готов от того как хреново, завыть; то чего уж говорить о Волкове, который знал Серёжу всю осознанную жизнь, который был его, не больше не меньше, родственной душой. То что Серёжи больше не было, воспринималось с трудом. Не верилось, что он больше не зайдёт в квартиру, не спотыкнётся о край дивана, не упадёт на кровать, не попросит лечь рядом. Не ве-ри-лось. Это ведь Серёжа. Наверняка просто засиделся в офисе, заработался, вот сейчас приедет на такси, Олег ужин приготовит, серёжину любимую в последнее время карбонару. Разумовский будет сидеть, ковырять ненавистный бекон, незаметно подкладывая его Игорю и избегать осуждающего взгляда Волкова. А потом они завалятся на кровать под одно одеяло, включат какой-нибудь старый советский фильм и не будут его смотреть, постоянно отвлекаясь на поцелуи и объятия. Возможно они опять пересмотрят «Москва слезам не верит», нежно любимое Олегом, а может Серёжа всё-таки уломает их на что-то от марвел, сути это не поменяет. Они втроём совершенно бессовестно процелуются весь фильм, не вникая в сюжет. Гром понял, что плачет, только когда Олег отнял руки от лица и поднял голову. У самого Олега по щекам текли слёзы из покрасневших глаз и тряслись руки. — Что ж мы теперь делать-то будем, Игорёш? Обычно так его звал Серёжа. «Игорёш, я пошёл, будьте с Олежей хорошими мальчиками». «Игорёш, бери Волчару нашего и приезжайте вдвоём в офис, помощь нужна». «Ладно, Игорёш, веди к своей шаурмичной, авось не траванёмся!» В груди отвратительно защемило. Мозг, как последняя тварь подкидывал всё новые вариации и воспоминания, выуживая самые тёплые. Захотелось разбить себе голову о стену лишь бы больше не думать. — Как будто есть варианты, Волче. Обменялись. «Волче, а ну-ка рыкни как только ты умеешь!». «Пожалуйстаа, Олег, положи вот это вот на место. В смысле что хуйня, сам ты хуйня из-под коня, Волче». «А слабо тебе, Волче, Игоря на руках до кровати донести?». Гром оторвал взгляд от собственных рук, сталкиваясь с карими глазами напротив. Когда-то они с Серёжей провели два часа, рассуждая какой это оттенок, чтобы в итоге сойтись на глубоком, почти чёрном цвете. Разумовский как-то даже нарисовал их. Игорь попросил нарисовать ещё и его, Серёжи, и таскал с тех пор маленькие квадратики бумаги в бумажнике. В глазах Волкова было видно то ли его собственное отражение боли, то ли самого Игоря, Гром так и не понял. Но отчаянная безысходность в карих напротив вовсе не была никаким отражением. У Олега видок был в принципе, что он слечь в могилу рядом готов. Игорь был уверен что у него точно такой же. Двойное «я без него не смогу» повисло в воздухе. Каждый из них так, так пиздецки сильно любил Разумовского, что их чувства к друг другу неожиданно для них же самих словно оказались закопаны в этом же гробу, отданные в последний путь как дань. По вискам не переставая била мысль, что Серёжи больше нет и они оба не имеют ни малейшего понятия как им существовать без него дальше. Это словно у тебя всю жизнь было что-то, а потом у тебя это твоё драгоценное что-то вмиг отняли. И единственное что ты можешь делать, это задавать себе вопрос как же, сука, жить дальше, хотя лишь один ответ приходит на ум — не жить вовсе. Но ведь как-то же надо, да? Игорь поднялся, сделал пару шагов к Олегу и упал на колени перед ним. Волков даже не мог поднять взгляд, смотря в ковёр и часто моргая. Гром взял его ладони в свои, упираясь в чужой лоб, зная что и его, и Олега лица мокрые от слёз. Они просидели так минут десять, думая каждый о своём. О своём Серёже. — Дальше нас двое, Олег. Он не хотел бы такого конца. Ни для нас, ни для себя. — Дальше нас двое. — обещание скреплённое мокрым поцелуем и держащимися руками. Двое. В конце концов двойка — любимая цифра Серёжи, а значит у них нет возможности не справиться.