I
Многовековой камень под пальцами ощущается мягкой глиной, и он с удовольствием вдавливает пальцы в разлагающуюся поверхность. Месит, месит, пока камень не становится теплым, но прикосновение его руки все равно холодное. Оно холоднее, чем жесткий карпатский ветер, пронизывающий балканскую сельскую местность. Вдали воют волки, и их голод пробуждает его собственную жажду. Он запрокидывает голову и позволяет волчьим голосам подавить все свои чувства. Он открывает рот, безмолвно подражая своим детям, раздувает ноздри, чтобы поприветствовать запах смерти, невежества и суеверий. Он скользит языком по холодному воздуху, смакуя отголоски древней крови и обещание новой охоты. Замок в его руках пульсирует. Его рушащийся фундамент стонет под тяжестью веса и времени, практически превращаясь в траву, суглинок и кору, пока природа упорно продолжает утверждать свое господство, постепенно разъедая его и претендуя на его душу. Граф останавливается, цепляясь за внешнюю стену замка. Он, словно ящерица, вытягивает руки и ноги, растопыривает пальцы и впивается в холодную неровную поверхность. Граф задирает голову, смотрит в окно, зависшее в нескольких футах над землей, и замирает, обнимая умирающий камень. На мгновение мысли о предстоящем кормлении вытесняются более насущным вопросом. Под его неподвижной фигурой стены замка погружаются в густую тьму. Где-то неподалеку под рваными одеялами беспокойно ёрзает ребенок, жалобно скуля по матери. Ждать ему осталось недолго.II
Чем дольше он остается в замке, тем сильнее растут его опасения. Поначалу он обвинял ужас полуночи и местных жителей с их обычаями — он никогда не мог избавиться от беспокойного чувства, которое питали в нем их молитвы и мольбы, — но теперь он постепенно осознает, что его положение намного хуже, чем кажется. О, как бы ему хотелось сейчас обвинить во всем сбившиеся внутренние ритмы. В конце концов, что еще может вынести простая плоть и кровь, когда деятельность, обычно предназначенная для дневного времени, теперь в компетенции ночи? Вечерние разговоры с хозяином замка часто заканчиваются очень поздно, и Харкер из раза в раз клянется себе, что в следующий раз он не будет таким джентльменом и вовремя прервет разговор. — Возможно, — шепчет он, нервно оглядывая комнату, — граф действительно не следит за временем, забывая о себе, потому что ему нравится моя компания. Харкер цепляется за эти мысли, всеми силами утешая себя, и они омывают его жаром тлеющих углей. Но где же это утешение, когда он вновь оказывается в нервирующей компании графа, и его ладонь сжимают в тесном рукопожатии, желая доброго утра? Где оно, когда его естественное тепло оказывается в бескровной ледяной хватке, когда его кожу то царапают, то успокаивают острыми когтями. Харкер в надежде всегда возвращается мыслями к своей невесте. И это помогает… до определенного момента. Он укладывает голову на подушку и видит сны. Но не о мисс Мюррей. В конце концов, она никогда не ищет его — даже в его снах, — ползая, словно ящерица, вверх и вниз по разрушающимся стенам замка.III
Его может насытить кто угодно — не важен ни пол, ни возраст, — в их разрушении всего лишь необходимость кормления. Конечно, иногда на охоте он позволяет себе немного поиграть в поисках острых ощущений, и эти моменты веселья помогают сдерживать его ночную деятельность. Юный гость вызывает в нем особое притяжение, которое невозможно утолить банальной резней или даже обещаниями вечности, разделенными в момент кровавой жатвы. Граф размышляет над этим неожиданным развитием событий как во время прогулок, так и лежа в гробу. Смутное, нервное присутствие Харкера только усиливает его любопытство и мрачное веселье. Он медленно засыпает с довольной улыбкой, лежа глубоко в подземельях своих предков. Его ноздри щекочет запах земли и органической гнили, а живот набух от крови жертвы. Пока граф дремлет, глаза его открыты. Хоть тонкая пленка и притупляет их огонь, мертвый взгляд устремлен в сторону спальни наверху. Во время сна у него не возникает чувства потери. Если подумать, то эта кратковременная разлука с гостем не более, чем фантазия. Замок ведь никуда не делся, и сквозь его гниющие камни и выцветшие гобелены граф продолжает утверждать свое присутствие. Он следует через них даже днем. Тени — его бестелесное «я», а все другие физические объекты являются продолжением его чувств. Да, он спит, но прекрасно знает, что происходит за пределами гроба. За старой часовней и ее кладбищем, за бесконечными пустыми комнатами и их заброшенной мебелью. Каждый шаг гостя отдается на темном полу — напор, темп, — и спящий граф знает, торопится Харкер или нет. Каждое прикосновение к книге, подсвечнику или стеклу окна ощущается далеко-далеко внизу, и граф чувствует, задумчив ли его гость, любопытен или взволнован. В конце концов, граф и есть замок.IV
Теперь даже отдых начинает ускользать от него, все больше и больше погружая его в состояние близкое к галлюциногенному, и он слишком во многом сомневается. Те дорогие воспоминания об одной молодой женщине где-то в Англии — мисс Мина Мюррей, ее зовут мисс Мина Мюррей — больше не в силах его поддерживать. Из-за недосыпания большую часть дневного времени он проводит в полукоматозном состоянии. Он бродит по темным коридорам в поисках двери, которая откроется для него, но все они упорно остаются запертыми. Иногда он прижимается ухом к толстому дереву в отчаянной надежде на... на что? Звук? Знак? На хоть какое-нибудь подтверждение, что в замке он не единственное живое существо? — Господи, дай мне услышать голос, — бормочет он, уткнувшись в дверь. Но его собственное прерывистое дыхание и грохот сердца — все, что он слышит. Время от времени ему удается убедить себя, что он слышит едва заметный звук шагов за запертой дверью или шум разговора двух — или даже больше? — человек. И настроение у него поднимается. Он бьет кулаками по дереву и умоляет впустить его, но его просьба остается без ответа. Когда в коридоре повисает холодная, пустая тишина, он понимает, что ошибся. В очередной раз. А тени вокруг становятся длиннее, скрывая испуганную фигуру Харкера в густой тьме и далеком вое волков.V
Он взбирается по стенам замка, мало чем отличаясь от тех принцев давно минувших веков, чьи сердца и умы были сосредоточены на их единственном истинном призвании — своевременном спасении пойманной в ловушку женщины. Граф почти хохочет над этими нелепыми старинными сказками, хотя, возможно, его слегка трогает идея стать судьбоносным спасителем и долгожданной Истинной Любовью, которая никогда не перестанет заполнять умы всяких невежд и посредственностей самыми приятными мыслями. Он и правда смеется, скользя на животе. Когтистые пальцы хватаются за камни и впиваются в них, а глаза выжидающе светятся, пристально выискивая нужное окно. Орлиный нос жадно вдыхает ночной воздух в поисках этого навязчивого запаха теплой кожи и крови, которые буквально насквозь пронизаны страхом и замешательством. — В чем заключается княжеское призвание? — спрашивает граф у замка. — Защита добродетели? Исправление того, что было сделано неправильно? Предложение счастливого будущего? Он достигает нужного окна, подтягивается выше, держась за подоконник, и заглядывает внутрь. Он висит в довольной тишине, наблюдая за лежащей на кровати фигурой, повернувшейся на бок. Спустя мгновение граф протягивает руку и, царапая внешнюю стену когтями на ногах, почти бесшумно залезает внутрь комнаты, шелестя плащом. Какое у него княжеское призвание? Прижавшись к полу, граф, как и подобает опытному охотнику, тихо крадется по комнате. Добравшись до изножья кровати, он постепенно растворяется в медленно движущемся тумане, который заползает под одеяло. Плавно, томно поднимается вверх, проходит мимо икры, затем коленей, бедер. Мягкое, но настойчивое прикосновение заставляет ноги Харкера беспокойно раскинуться в стороны. Какое у него княжеское призвание? — Точно не защита добродетели, — тихо смеется граф. Исправление того, что было сделано неправильно? Слишком относительно! Более счастливое будущее? Возможно, возможно. Тепло живой крови пульсирует рядом. Граф высовывает туманный язык и медленно пробегает им по попавшему в ловушку бедру.VI
Сны его совсем уж причудливые, пугающие. Он даже начинает бояться засыпать, хотя понимает, насколько отчаянно нуждается в отдыхе. Его восприятие тоже меняется. Харкеру совсем не пойдет на пользу, если он с отчаянием обреченного человека будет проводить бесчисленные часы, пытаясь понять, что же реально, а что — нет. Предметы — их формы, цвета и текстуры — сливаются друг с другом, и Харкер вынужден стереть туман с глаз. Звуки ласкают его уши, словно неземные блудницы — соблазнительно и отталкивающе одновременно, — и иногда он слышит то, что хотел услышать уже очень давно. Запах гнили забивает ноздри, и его то тошнит, то буквально тянет к нему. Ночные разговоры с графом становятся все труднее поддерживать, потому что его опасения всегда усугубляются присутствием хозяина. И независимо от того, насколько официальны их обсуждения и как бы упорно он ни держал их в деловой ноте, в конце Харкер всегда терпит поражение. Охваченный ужасом и чувством провала, он сидит перед своим собеседником, который смотрит на него лукавым торжествующим взглядом. Воспоминания? Какие воспоминания? Ах, да… у него ведь в Англии есть невеста? Нет? Разве он не зовет ее Молли? Марианна? Он оцепенело смотрит на чистый лист бумаги перед собой, безвольно сжимая в пальцах перо. — Я должен написать письмо, — беспомощно говорит он. Но кому? За окном сгущается ночь, как и тени в его комнате. Хоть он и не видит их, он чувствует, как они движутся за ним — тени без какого-либо физического источника, ползучие, расплывчатые формы, которые порхают независимо от всех законов природы. Он даже может чувствовать, как они прикасаются к нему, когда он вот так склоняется над своей работой; его затылок внезапно щекочут бестелесные поцелуи.VII
Он — это замок. Его каменное тело окружает молодого англичанина, который так сильно привлекает его внимание. Он защищает его от непогоды, от остальной Трансильвании — нет, целого мира! — от всего, что могло бы увести его отсюда подальше. Так что да — граф защищает добродетель. Ах, в каком-то смысле. Выцветшая мебель вокруг, уют книг и таких знакомых писем создают умиротворенную атмосферу. И какой же чувственный компаньон сейчас делит с ним ложе. Мистер Харкер ни в коем случае не должен оставаться в одиночестве, и в этом, как торжествующе отмечает граф, заключается часть его призвания — исправление того, что пошло не так. Все эти тщательно спланированные моменты кормления, стратегические укусы в быстро пульсирующую яремную вену, сопровождаемые другого рода проникновением. В конце концов, боль и удовольствие — это одно и то же, как и галлюцинаторное возбуждение от медленной трансформации его гостя. Частично пробудившийся от сна, мистер Харкер, накаченный ядом, смотрит на вырисовывающуюся над ним фигуру. Раны на его шее, кажется, оживают вместе с ним, набухая в ожидании нового укуса. Словно тонущий от действия опиата, он лежит неприлично раскрытый — готовый, податливый под прикосновениями своего ночного гостя, — онемевший, но удовлетворенный, находящийся в сознании и все же спящий, прекрасно все понимающий, но видящий сны. Для мистера Харкера внезапно открылся путь к вечности, и в этом есть третье призвание — будущее, не отмеченное смертью. Разве не все смертные желают вечной жизни? Граф наклоняется, слегка смачивает подставленную глотку языком и протыкает клыками раскаленную кожу, в то время как кровать стонет от его ритмичных толчков.VIII
Его чувства, кажется, обострились, и это, понимает Харкер, не так плохо, как он думал вначале. Теперь он не чувствует себя таким изолированным со всеми этими далекими звуками бессловесных голосов и устойчивыми шагами. Он слышит их всех вокруг себя. Разумеется, ему даже не нужно прижиматься ушами к каждой запертой двери в замке, надеясь, что кто-то или что-то ответит на его призывы к общению или свободе. Нет, не свободе. Теперь он знает, что не может выжить за стенами замка, поскольку солнечный свет стал для него невыносимым, и он вынужден скрываться от его ужасного сияния. Он находит утешение в библиотеке графа, где проводит бесконечные часы, изучая устаревшие тома и с волнением ожидая появления хозяина. — А это любопытно, — говорит он в некотором изумлении, сидя в выцветшем кресле с массивной пожелтевшей книгой на коленях. Да, он чувствует беспокойство в обществе графа, но, похоже, оно граничит с удовольствием, с каким-то смутным возбуждением. Это то же неописуемое удовольствие, которое заставило его задуматься о цели своего визита с самого начала, а также то странное, давнее ощущение, что в его жизни есть кто-то еще, тот, кого он где-то оставил. Харкер быстро отмахивается от этих мыслей. — Что за нелепость, — заявляет он, рефлекторно проводя пальцами по горлу. Его сны должны быть убежищем от этих надоедливых идей. Он улыбается, опуская на страницы книги свой неестественно яркий взгляд.