Дорожное кино,
два фильма по цене одного, два мальчика мчатся по Америке, пока желание,
словно монстр, выползает из озера,
и мы все смотрим, и нам всем любопытно, смогут ли мальчики в этом разобраться.
— Ричард Сайкен, Driving, Not Washing
У Сакусы Киёми есть этот вычурный мини-пылесос для салона автомобиля; такой, который вставляется в прикуриватель, вызывающе оранжевого цвета с небольшим фонариком на конце. Ацуму щёлкает выключатель пару раз — вкл, выкл, вкл, выкл — и наблюдает за тем, как Сакуса не сводит глаз со своих же рук, до побеления сжимающих руль, спрятав подбородок в застёгнутый до конца воротник бомбера. На часах 18:17. Машина маленькая, и руки у Сакусы согнуты в неподвижные девяносто градусов от тела — предположительно для того, чтобы Ацуму не наклонялся к консоли и не проникал в его личное пространство, а это именно то, чем Ацуму занимается. Он снова нажимает на тумблер, врррр, и касается насадкой рукава куртки Сакусы, где он почти достаёт до его лица. Пылесос шипит и скрежещет, давясь плотной тканью, туго натягивая её вокруг локтя Сакусы. Сакуса издаёт похожий звук, сдавленный низкий гортанный полушум, дёргается от Ацуму в сторону и вырывает хрипящий пылесос из его рук. Выдёргивая ткань из носика пылесоса, он делает такое сердитое лицо, что Ацуму видит его через сморщенную маску. — Ты можешь, чёрт возьми… — Сакуса швыряет это безобразие на коврик под ногами Ацуму, и пылесос издаёт негромкий печальный звук на последнем дыхании, — выйти из моей машины. — Я из-за тебя поезд пропустил. Безупречно вымытая приборная панель блестит в свете заходящего солнца. Ацуму закидывает ноги в пыльных кроссовках прямо на её сияющую черноту и разворачивает билет на Синкансэн (ОТБЫТИЕ: 18:00), смятый в кулаке. Сакуса начинает выделять токсичный газ. — Меня надо подвезти. — Ни в чём я не виноват, — выдавливает Сакуса, и Ацуму не видит его рта, но знает, что его зубы плотно сжаты. — Не нужно делать это моей проблемой. Врёшь. Говорить это вслух не приходится. Ацуму прижимает большой палец к доказательству своей правоты, отдёргивая его, когда рассечённая губа начинает пульсировать под давлением. Он не сводит глаз с Сакусы, который, в свою очередь, отказывается отводить взгляд с руля, ещё больше прижимает подбородок к груди, потому что, ну— — Ой, это на все сто процентов твоя проблема, Оми-кун. Или ты забыл, что случилось с— — НЕТ, — громко говорит Сакуса. — ЗАМОЛЧИ. — Как скажешь, — Ацуму спускает ноги с панели. — Поездка так поездка, — медленно говорит он и растягивает губы в улыбке, игнорируя боль. Боковым зрением Сакуса бросает взгляд на рот Ацуму, потом ещё один, затем вздыхает и поворачивает ключ в замке зажигания. Едва Сакуса выводит машину с парковки на дорогу, как вдоль спины Ацуму скользит осознание, острое и шокирующее, словно кубик льда, выбивающее из него всю напускную наглость: Ты в Хиросиме. Ты застрял в машине с Сакусой Киёми примерно на четыре часа и триста сорок с чем-то километров. Ты идиот. Было ли упомянуто, насколько маленькая эта чёртова машина? Даже сложив руки на затылке, Ацуму почти касается локтем плеча Сакусы. Места едва хватает для их тел, не говоря уже об огромном неудобном облаке напряжения, забравшемся в машину, потрескивающем и плюющемся между ними. Эта близость, как бы, ну, это слишком, окей, особенно когда чистый, резкий, слегка больничный запах Сакусы смешивается с тёплым воздухом из печки и обволакивает голову Ацуму, пока не вскруживает её. И пяти минут не проходит, как на Ацуму накатывает ощущение клаустрофобии и возбуждения более сильного, чем следовало бы. — Мия. Хиноки и цитрус и… может, чайное дерево. — Мия. Точно чайное дерево. Намёк на дезинфицирующие салфетки Морская Свежесть. Ацуму охвачен порывом наклониться через центральную консоль и прижаться носом к шее Сакусы; а затем — другим, более сильным порывом открыть дверь и выкатиться на дорогу. Вместо этого он открывает окно и втягивает прохладный воздух через зубы. Острый локоть ударяет Ацуму в бок, прямо по рёбрам. — Ау, блин, — кряхтит он, хватаясь за раненое место. — Что? — Мы это обсудим. Мне просто… Мне надо подумать. Ацуму перекатывает голову вбок. Профиль Сакусы выделяется резким рельефом, подсвеченным зелёно-золотистым светом исчезающего солнца, сочащимся сквозь линию деревьев. Ацуму проглатывает сердце, подскочившее к горлу, и заставляет губы изогнуться в стрёмной ухмылке. — Мы здесь на четыре часа застряли, Оми-кун. Можно радио включить? — Нет. Ацуму всё равно его включает. Сакуса его в этом не останавливает.***
(Ацуму прикусывает щёку изнутри, ударяя по кнопке «отправить» и безуспешно пытаясь подавить широкую злобную улыбку на своём лице.Я [16:31]
скажи мне что ты всё снял
отправь ките-сану и скажи что я сегодня
лично вручил суне его собственный зад
Худший Мия [16:32] [грубейший блять сброс.mp4] сам отправишь, мудила игра кстати была хороша Игра была хороша. Сумрачная сырая раздевалка гудит взволнованным электричеством. Бокуто стучит всё ещё красными ладонями по открытой дверце шкафчика, шаркая ногами в носках что-то похожее на победно-пьяный тустеп. Он мычит что-то знакомое, но Ацуму не может вспомнить — он до сих пор улыбается своему пустому шкафчику, мысленно проигрывая победу снова и снова: знакомый, любящий, но раздражённый взгляд Суны через сетку, произнесённое одними губами: Вот же чёртов монстр. Сияющая белая полоса улыбки Шоё, завалившегося на грудь Ацуму и воскликнувшего: Ацуму-сан, это было грубо! Молчаливый Сакуса, просто-напросто сжавший руку в бледный кулак, поднял его вверх, всего на пару секунд, а затем дал ему упасть. — Ты сегодня был реально пугающим, Оми-кун, — говорит Ацуму, наклоняясь, чтобы выглянуть из-за дверцы своего шкафчика. Набрасывающий на себя куртку Сакуса останавливается, оставляя один пустой рукав висеть, чтобы провести рукой через влажные после душа кудри и усмехнуться. Бледный отблеск запястья Сакусы переносит Ацуму обратно на площадку, где он разевает рот от того, как эти запястья складываются и выворачиваются, напружиненные и ужасающие. Во время игры Ацуму видел длинную линию тела Сакусы, скрученную в воздухе, блестящий подобно драгоценным камням пот на бледном лбу, и в животе у него тогда что-то скрутилось. Ацуму списал это на волнение — с середины второго сета он знал, что они его возьмут — но что-то корчится в нём и сейчас, когда Сакуса смыкает свои длинные пальцы вокруг собачки на молнии своей куртки и дёргает её к подбородку. Может, это что-то другое. Может быть. Нельзя отрицать. — Пугающим? — Сакуса поднимает голову, наклоняет её к Ацуму. Его маска, свисающая с одного уха, покачивается у подбородка. — Хм. А потом — почти незаметно, правда, совершенно крошечный изгиб губ, слабо приподнятые уголки — он улыбается. Ацуму чувствует, как его собственная километровая ухмылка сползает по обеим сторонам его лица и разбивается об пол. Сакуса улыбается ему. И в глазах его что-то поблескивает — что-то яркое и невозможное, заковывающее его спину, защёлкивающееся за коленями, прибивающее Ацуму к той точке, на которой он стоит. Сакуса цепляет повисшую петельку маски пальцем, и его улыбка исчезает за ней. — Ты хорошо сыграл, — говорит он прямолинейно, безэмоционально, не предав абсолютно ничего из того, что танцует в чёрной глубине его глаз. По пути из раздевалки плечо Сакусы задевает плечо Ацуму. Оно прожигает ткань его футболки, и та загорается.)***
Когда машина выезжает на обходную дорогу Син-Хиросима, на плечах Ацуму поселяются ангел и демон. Ацуму-сан, щебечет ангел. У него огненно-рыжие волосы и солнечная улыбка. Пожалуйста, постарайся быть добрее. Дай Сакусе-сану разобраться в своих мыслях. Он наверняка очень смущён. А ещё он вполне может выставить тебя прямо здесь на обочине, и тогда тебе пиздец. Извини за мат. Дурень, шипит демон, который выглядит и звучит один в один как Ацуму, но у него, типа, рога или как там. Было бы пиздецки глупо — упустить такую золотую возможность уложить его на дно. Нижняя губа начинает опухать. Саднящий и чувствительный порез заставляет Ацуму вздрогнуть, когда он проводит языком по его растянутому изгибу, но он продолжает это делать, снова и снова. Во рту привкус металла. Во рту привкус— Сакуса прижимает два пальца к бледной коже на шее, выстукивая нервный бит древней японской поп-песни, звенящей через колонки. Его маска сминается. Под ней напрягается линия его челюсти. Глубокая морщинка между бровями ловит тонкую нить солнечного света, пробившуюся через тёмную волну его волос. Ацуму смотрит на то, как Сакуса смотрит на дорогу, похожий на лунный свет, похожий на стакан молока, на хрупкую разбитую вещь. Словно розово-золотые пальцы заходящего солнца могли бы пройти прямо сквозь него. Ни один, ни другой не знают, что говорить.***
Едва они выруливают на Скоростную Автомагистраль Саньё, дамбу прорывает и слова взрывом вылетают изо рта Ацуму, спотыкаясь об его губы до того, как мозг успевает их остановить. На самом деле, Сакуса должен сказать Ацуму спасибо за то, что он сдерживался так долго. — Я почти уверен, что бабуля Киты-сана целуется лучше, чем ты, Оми-кун, — усмехается Ацуму, а затем гогочет от удовольствия, когда плечи Сакусы резко поднимаются к ушам и сам он сгибается над рулём. — Это отвратительно. — Боже, это было… как поцелуй с мёртвой рыбой. Нет, стой, с трупом. Нет, вообще-то, скорее похоже на— — Мия. Закрой рот сейчас же. Ацуму проглатывает инстинктивное «а то что?», уже собравшееся за зубами, и продолжает давить, потому что, пусть ангел на его плече вполне себе милый, слушался он всю жизнь только того, второго. — Я тебе даю одну звезду из пяти. Шоё подумал, что ты ударил меня — посмотри, у меня губа разбита к чертям… — Ацуму наклоняется над консолью, чтобы показать, и Сакуса отскакивает, почти шипя. Руль дёргается в его руках. — Я пытаюсь, блять, вести машину. Ты ещё тупее, чем кажешься? Я же сказал, что не хочу пока об этом разговаривать. — Да не знаю. Насколько тупым я кажусь, Оми-кун? А то я подозреваю, что ты немало на меня смотрел, — кудахчет Ацуму. Здорово, что это не поменялось между ними, как минимум. Сакуса бросает сердитый взгляд боковым зрением, и, ладно, этот чуть более убийственный, чем обычно, но они были всегда. — Я тебя ненавижу. — Ненавидишь меня, хах. — Ацуму ловит руку, вслепую пытающуюся задушить его, и некрепко держится за ткань, собранную вокруг запястья Сакусы. — Ненавидишь меня. Я тебе не верю. Он думает о сухом, нерешительном прикосновении губ Сакусы к его губам. Щёлк зубами, треск черепа. Капля крови, горячая и металлическая на языке. Губа страшно болит, да, но Ацуму считает, что оно того стоило. — Я тебе не верю, — повторяет он. Он всё ещё держит Сакусу за запястье, легко и свободно убаюкивая, как раненую птицу. Сакуса даёт моменту продлиться, а после тянет руку обратно. Ацуму проводит языком по губе — привкус металла, привкус Сакусы. Оно того стоило, думает Ацуму, но не думает, а говорит вслух.***
(Скрестив ноги, Ацуму сидит на отвратном ковре, расписанном в завитки, посреди своего номера, держа на коленях наполовину упакованную спортивную сумку. Ацуму снова потирает плечо; место, где Сакуса его коснулся, колется, как от булавок и иголок. Ацуму сжимает кулаки на коленях, противостоя зудящему тесному ощущению, охватившему всё его тело и завязавшемуся в узел у него в животе. Так всегда. Началось это пару месяцев назад, с такого крошечного прикосновения, что Ацуму почти его пропустил: короткое, лёгкое, как перо, прикосновение косточками пальцев к краю рукава его толстовки. Ацуму отмахнулся от него, наверное, сказав что-то вроде: боже, Шоё, если так хочется подержаться за мной за руки, просто попроси. А потом повернулся к несчастному изгибу рта Сакусы. Не обольщайся. Мне нужно одолжить твою ленту, сказал Сакуса, закатывая глаза. Кто угодно другой не заметил бы, как дёрнулась его челюсть. Хочу, чтоб он так сделал снова, подумал Ацуму. А после: а. Этот момент должен был быть переломным. Для Ацуму он точно таким и был — словно это прикосновение выбило Землю с её оси, вывернуло всё вокруг на пару градусов влево, неправильно и странно и, допустим, он признаётся самому себе, немного потрясающе — но Сакуса вёл себя так, будто не произошло ничего сверхъестественного. Всё та же рассудительность. Он продолжает касаться, пальцами и бледными ладонями, проворно рассекающими воздух, не заметишь, если не присмотришься: широкая тёплая ладонь, соскальзывающая с лопатки Ацуму через футболку, толчок двумя руками в раздевалке во избежание удара влажным полотенцем по лицу. Сакуса касается его так, будто всегда это делал, будто ему позволено. Вот, что сводит Ацуму с ума, двигает плиты под его ногами: полная обыденность этих действий. Сакуса не осмеливается касаться обнажённой кожи Ацуму, но иногда он подбирается к ней так близко, что Ацуму начинает воображать, что и так всё чувствует, щелчок и шипение, как горячий, жгучий удар током под поверхностью кожи. И Ацуму думает каждый раз без исключения: Я хочу ещё. Я хочу. Я хочу я хочу я хочу. Чего я хочу? На площадке это легко списать со счетов, когда мир сужается до мяча, мчащегося от пальцев к руке к полу, когда Ацуму может превратить Я хочу в Я хочу победить. Там, среди пота и скрипящей резины, Ацуму может стиснуть зубы и окунуться в эту знакомую, поношенную часть себя. Сложнее становится, когда они в другом месте; в приглушённом красном свете бара за углом спортзала, может, или в номере отеля, как этот, где Я хочу эхом отлетает от стен и множится, пока Ацуму не перестаёт слышать что-либо помимо этого. Две недели назад он позвонил Осаму, сильно напившись в каком-то клубе Шибуи, и пробубнил своё признание в микрофон, алый от стыда и слишком большого количества текилы. Мне кажется, я влюблён в Сакусу Киёми. Осаму сонно выдохнул помехами в ухо Ацуму. О Господи. Серьёзно? Ты… А вообще знаешь, мне всё равно. Удачи с этим. Ацуму пихает сумку на пол и сворачивается над своими коленями. Прижимая запястья к глазам, он проигрывает сцену, пережитую полчаса назад, снова и снова: розовый изгиб губ Сакусы, тёмный блеск его глаз. Улыбка. Ацуму подпрыгивает. Всё в порядке. Он в порядке. Это ведь всё неважно. Сакуса может потрогать его тысячу раз, миллион раз, как хочет, это неважно — Ацуму предпочтёт смерть признанию Сакусе в лицо, что у него какие-то романтические чувства к такой колючей сволочи. Потому что теперь это соревнование: кто-то должен сказать это вслух первым, и это будет не Ацуму. Немного удивительно, что он до сих пор продержался, не выпустив чувства из своей груди, как эту штуку из Чужого. И определённо удивительно, что он до сих пор не пересёк границу, сделав что-то ужасное. Что ж, думает Ацуму, вставая, чтобы открыть шкаф, это ещё успеется. Ему не вместить в себя улыбку, которую он увидел сегодня. Если Ацуму попытается запихнуть её в какой-нибудь свободный желудочек своего сердца, он взорвётся. Всё в нем разорвётся к чёрту. От двери протягивается длинная тень, накрывая Ацуму там, где он снимает с вешалки куртку. Когда он поднимает глаза, Сакуса опирается на дверной проём, разлинованный жёлтым светом. — Мия.)***
Уличные фонари зажигаются вдоль автомагистрали, прорезая машину длинными оранжевыми полосами. Ему хочется изучить то, как они скользят по высокой косой линии скулы Сакусы, но вместо этого Ацуму пялится в телефон, лежащий на его коленях, периодически вибрирующий оповещением о том, что Ацуму игнорирует сообщение Осаму уже два часа. Радио замолкает. Ацуму пихает телефон в карман толстовки и наклоняется вперёд, чтобы открыть бардачок. — У тебя должен быть AUX-шнур или типа того, Оми-кун. Я с ума сойду нахрен, если буду три часа слушать, как ты дышишь. — Хватит копаться в моём… э-э. Нет, но есть пара дисков... да, вот эти. Положи жвачку обратно. — Сакуса кивает, когда Ацуму достаёт потрёпанный зелёный чехол для компакт-дисков и помятую пачку мятной жвачки. Ацуму захлопывает бардачок ногой. Это был долгий час… ну, абсолютного ничего, вообще-то. Тёмное пустое пространство автомагистрали через лобовое стекло сильно отличается от электрического представления ночной Осаки; не на что смотреть, кроме Сакусы, не о чем говорить, кроме того, от чего им обоим станет ещё неуютнее. Ацуму суёт две полоски жвачки в рот, просто чтобы чем-нибудь его заполнить. Чехол с дисками набит до отвала, два или иногда даже три диска запихнутые в один тонкий кармашек, блестящие серебристыми радугами в тусклом свете автомагистрали. Ацуму перебирает их, щурясь названиям. Стонет, увидев знакомое, вытаскивает его из кармашка и машет им под носом Сакусы, пока тот не ударяет по нему. — Ты что, серьёзно? Моя мама слушала это, когда я был, типа, в младшей школе. — Мне нравится, — фыркает Сакуса. — У твоей матери хороший вкус. Ацуму задумывается, что это может сказать о его собственном вкусе в пассиях, когда скармливает компакт-диск в дисковод. Плеер гудит пару секунд, а потом яркая синтезаторная мелодия прорывается через колонки. Голова Ацуму падает на его плечо, и его лоб прижимается к холодному стеклу окна. Текст песни впитывается в его сознание, и вот Ацуму одиннадцать лет; его босые ноги прижимаются к низу матраса Осаму, пиная его до тех пор, пока Осаму не перевернётся, свесившись с края верхнего яруса и сердито посмотрев. Ацуму тогда рычит на него в ответ, повышая голос так, чтобы перекричать громкий и звонкий диск Дзюнко Охаши, включенный мамой в гостиной. Эй, Саму. Как думаешь, у нас есть близнецовая телепатия? Типа, мы можем чувствовать то, что чувствует другой? Не может быть такого, отвечает Осаму, потирая рукой сонные глаза. Я ни за какие деньги не соглашусь на тот мусор, который у тебя в башке. А мне кажется, что у нас такое есть. Я иногда чувствую всякое. Типа, когда тебе очень весело, у меня в животе такое странное ощущение. Бред. Да говорю тебе, воет он, пиная боковую часть верхнего яруса, пока Осаму не хватает его крепко за лодыжку. Я точно—ау, отпусти меня—я точно почувствовал, когда Хана-чан тебя поцеловала вчера за спортзалом—ау, Саму, ау-ау-ау! Нет у нас телепатии, тупица. Я не хочу чувствовать все твои чувства. И заткнись насчёт Ханы-чан. Его телефон снова вибрирует в кармане, светясь настойчивым синим через ткань. Ацуму открывает глаза и достаёт его, пальцем возвращая экран к жизни. Худший Мия [17:28] у тебя там что сердечный приступ случился? Ацуму наклоняет голову, чтобы посмотреть на срез оранжевого света, ломающийся о невозмутимое пространство лица Сакусы. Он совершенно безжалостно прекрасен. Ацуму хочется ударить что-нибудь — ногой по лобовому стеклу — и, может, закричать. Может, поцеловать его снова.***
(Ацуму бросает взгляд на долговязый силуэт Сакусы, прячущийся в дверном проёме, а затем снова опускает голову к путанице куртки и вешалки в своих руках. — Я всё не могу отойти, Оми-кун, — говорит он. — Суна просто в бешенстве. Пишет мне. Говорит, у тебя дьявольские запястья. — Как мило с его стороны, — отвечает Сакуса с невозмутимым видом, и Ацуму слышит, как он с шарканьем проходит в номер, щёлкая за собой дверью. — Последний сброс был впечатляющим, Мия. Голова Ацуму поворачивается назад так быстро, что его шею пронзает болью. Это звучало подозрительно искренне. Конечно, пресно, как вода, но неудивительно, если учесть из чьих уст услышано. Он прищуривает глаза. Суровость выражения лица Сакусы двигает родинки над его бровью. Он выглядит так, будто его что-то терзает, что в целом привычный для него вид, но Ацуму больше заинтересован в пылающих кончиках его ушей, в порозовевших, как яблоки, щеках. Это что-то новое. Сакуса пересекает комнату широкими шагами и нерешительно останавливается на расстоянии вытянутой руки от Ацуму. На секунду он выглядит задумавшимся, а затем делает ещё один шаг, пока глаза Ацуму не оказываются на одном уровне с его подбородком. Сердце Ацуму решает ему напомнить, что оказаться ближе к обнажённому, лишённому маски лицу Сакусы ему ещё не удавалось. — Ацуму, — говорит он, и хах, это тоже в новинку. Изгиб красивого рта Сакусы вокруг его имени разливает что-то тёплое и пьянящее на дно его живота. Комната вокруг начинает разваливаться. Ацуму обнажает зубы в улыбке, поднимает подбородок, чтобы посмотреть Сакусе в глаза, надеясь, что этого достаточно, чтобы отвлечься от того, как его сердце швыряет само себя о грудную клетку так громко, что Сакуса точно это слышит. Сакуса очень, очень близко. Так близко, что можно коснуться. Так близко, что можно… — Я сейчас тебя поцелую, — говорит Сакуса. Холодная монотонность его подачи заставляет эти слова звучать слегка угрожающе; когда Сакуса сокращает очередной сантиметр расстояния между ними, Ацуму сопротивляется порыву поднять руки, чтобы защититься. Это не по-настоящему. Он подумал бы, что спит, но не уверен, что способен создать во сне что-то хоть вполовину такое же прекрасное, как румянец, ползущий по шее Сакусы, решительность в его челюсти. Ацуму вонзает ноготь большого пальца в ладонь, и ему больно, значит, по какой-то причине это случается на самом деле. Взаправду. В реальной жизни. — Оми-кун. — Слова вязкие и медленные на языке. — Что. — Если ты не хочешь, — говорит Сакуса, и тёплый вес его руки приземляется на плечо Ацуму. Другую он кладёт ему на грудь, и весь мир вокруг останавливается. Я хочу. — Останови меня. Ацуму не думает о чём-то слащавом и романтичном, вроде ох, от него приятно пахнет, или ох, у него настолько длинные ресницы, что аж касаются бровей. Нет, первая мысль Ацуму — я победил. Его вторая мысль: нихуя себе. Я победил. (Его третья мысль: ох, от него приятно пахнет. Это цитрус?) — Я не остановлю тебя, Оми, — тихо говорит Ацуму, заглядывая прямо в чёрную глубину глаз Сакусы. — Но… Как только Сакуса прижимает непреклонную линию своих губ к губам Ацуму, тот почти уверен, что его сердце пропускает удар. Ацуму чувствует это в своей груди: сильный удар, а потом пауза, резкая и неправильная, как обратное срабатывание двигателя. Ему интересно, почувствовал ли это Сакуса своими пальцами, лежащими на его толстовке — он почти ожидает, что Сакуса отстранится, достанет телефон и позвонит в одну из шести больниц, сохранённых у него на быстром наборе. Но он не делает этого; он только издаёт тихий звук в губы Ацуму, забирающий весь воздух из его лёгких. Сакуса Киёми, к бесконечному раздражению Ацуму, хорош во многих вещах. Нападение в волейболе (очевидно). Барные викторины. Мытьё того надоедливого уголка в душе, который Ацуму пропускает каждый раз. Сакуса Киёми не умеет целоваться. Это плохо. Это… плохо. Сакуса не двигается. Он толкает плоскую линию своих губ к губам Ацуму и прижимает её к ним, выдыхая через нос, вдавленный в нос Ацуму. Когда он отстраняется, чтобы поменять положение, вторая попытка поцеловаться больше похожа на столкновение, резкое и неожиданное. Их зубы клацают друг об друга, и череп Ацуму сотрясается, как от выстрела, ударяясь о дверцу шкафа, возле которого Сакуса его заточил. Окей, ау, Боже, это ужасно, окей — возможно, ему удастся всё исправить, одичало думает Ацуму через пелену цитруса и Сакусы, затуманившую его сознание. Он наклоняется, чтобы снова направить их губы друг к другу, кладёт ладонь на затылок Сакусы, чтобы удержать его. Сакуса пугается прикосновения пальцев Ацуму к остриженным волосам на шее, как дикое животное, широко раскрывая губы во вздохе. Нижняя губа Ацуму попадает меж их зубов, когда они сталкиваются снова — яркий укол боли, затем глухое нытьё раны на нежной коже и рот, затопленный горячим металлом. На этот раз испуганно ахает Ацуму. — Ау, чёрт, — шипит он, поднимая два пальца к губе. Они раскрашены кровью, когда он опускает их, чтобы рассмотреть. — Ой, ничего страшного, просто слегка… воу, Оми. Эй. Всё хорошо?)***
Пожалуй, этот поцелуй был худшим в его жизни, если так задуматься. Мир за лобовым стеклом окрашивается в оттенки серого, когда тонкая полоса автомагистрали рассекает спокойное тёмное море рисовых плантаций. Луна прорезает плотный занавес облаков, украшая поля пятнами серебристого света, как звёздами. Самая яркая вещь в окружении — часы на приборной панели, отбрасывающие инопланетно-зелёный свет на гладкую щёку Сакусы: 20:20. Очередной час… чего? Слишком ярких, слишком сверкающих поп-песен, повисших между ними, слегка, но недостаточно заполняющих молчание, плотно осевшее по всему салону машины? Это худшая идея в его жизни; Ацуму возвращается к мысли о том, чтоб открыть дверь и выброситься посреди автомагистрали. На какой они скорости, километров 120 в час? Выживет ли он? (Захочет ли, после такого-то кошмара?) Сакуса наверняка знает ответ. Ацуму открывает рот, чтобы спросить, но Сакуса будто уже в курсе, что именно он собирается сказать, потому что он прибавляет скорости. Он изо всех чёртовых сил давит на педаль. — Я ни разу, — бормочет Сакуса, тихо и размеренно, как эти рисовые плантации. Ацуму едва улавливает его голос под воем двигателя и треском песни из колонки: Я чувствую, как медленно плывёт время. — Вот. Я ни разу. Машина проскальзывает в гладкий каменный туннель, прерванный синеватыми вспышками света, прижимающимися к векам Ацуму, когда он промаргивается. — Мне никогда не хотелось, — добавляет Сакуса. — С кем-то ещё. Запись на диске заканчивается, и машина снова погружается в тишину. Сакуса бросает на Ацуму взгляд краем глаза, будто говоря: думаю, остальное ты и сам поймёшь. Ацуму сидит и думает об этом.***
(Сакуса отступает назад, давясь влажным звуком, и взмахивает бледными руками. Ацуму только пялится на белизну зубов Сакусы и красный блеск на его припухших от поцелуя губах, замерев на месте. Кровь. Кровь Ацуму. Кровь Ацуму из его порезанной губы. Порезанной от того, что Сакуса попытался его поцеловать. Комната кружится? Ацуму всё ещё стоит на ногах? Сложно понять. — Оми, эй, всё нормально… — Ацуму морщится от своего же пронзительного испуганного голоса в ушах. Сакуса отмахивается от вытянутой руки Ацуму, уже спеша к ванной. Хлопает дверь, и Ацуму слышит, как включаются почти синхронно душ и кран раковины. Блять. Ацуму, пошатываясь, отходит к краю кровати, прижимая подушечки пальцев к раненой плоти своей губы, пульсирующей в такт с сердцем. Хочу. Хочу. Ацуму смотрит на ковёр и вытирает рот пальцем, снова и снова. Ацуму победил. Вряд ли это та деталь, на которой сейчас стоит сосредоточиться, пока Сакуса, вероятнее всего, производит процедуру глубокой чистки полости рта в отвратительной гостиничной ванной, но по-другому не получается. Хочу. Хочу побеждать. Он не уверен, как долго он пялится на ковёр, рисуя большим пальцем круги на ноющей губе, заведённый в транс шумом воды из ванной. Осторожный стук в дверь выдёргивает его из потока мыслей; Шоё переступает через порог и направляется к Ацуму, до сих пор сидящему на краю кровати. — Ацуму-сан, мы уже едем на вокзал. Ой, а что у тебя с губой? — Прикусил. — Ацуму поднимает глаза на Шоё, щурясь от широченной солнечной улыбки, бьющей его по лицу. — Я с Оми-куном поеду. Он… ну. Он там. — Ацуму взмахивает рукой в сторону двери в ванную. — Ты… Что? — Брови Шоё подпрыгивают к линии роста волос, как у мультяшного персонажа. Ацуму опускает глаза на ковёр, чувствуя себя как после солнечного удара от такого внимания Шоё. — Никто не может поехать с Сакусой-саном. Это разве не то, почему он, ну, ездит сам— Дверца шкафчика хлопает в ванной; в душе и в раковине всё ещё бежит вода. Ацуму бросает взгляд на дверь, на осколок света под дверью. Кажется, будто в любую секунду оттуда польётся вода, будто Сакуса принял решение, что лучше утопиться, чем выйти и разобраться в ситуации. Ацуму его в этом не винит. Ацуму вклинивает свои окровавленные пальцы под бёдра и направляет на Шоё очередной зловещий взгляд. Взгляд отскакивает от Шоё, как от бронированного. — Ну, а я поеду, — повышает голос Ацуму, позволяя вырваться горячей вспышке раздражения, хотя это неподходящий для неё момент. Вдруг всего становится слишком много — его переполняют эмоции, Шоё смотрит на него так, будто у него внезапно вырос второй нос, а Сакуса в ванной наверняка только что удалил себе третий коренной зуб. Это слишком. От мерзкого контраста ярко-медных волос Шоё и красных пятнистых стен у Ацуму пульсирует в голове, от чего пульсирует и губа, от чего пульсирует и в сердце — это слишком. Это слишком. Ацуму зажмуривает глаза и наклоняется вперёд, свесив голову. — Это Сакуса-сан тебя… эм, то есть. Всё нормально? Ацуму хочется вытолкать Шоё из номера, хлопнуть дверью перед его замечательным наивным личиком. И заплакать, пожалуй. Пинать дверь в ванную, пока она не сломается. Поцеловать Сакусу ещё раз. Стойте, что? — Долгая история, — бормочет он. Это на самом деле не так, и Шоё выслушал бы, будь она правда долгой, но у Шоё всегда получалось дотянуться до душевного состояния Ацуму и вытащить с хирургической аккуратностью суть дела — поэтому он не настаивает. Он потирает ногу Ацуму кроссовкой и похлопывает его по макушке. — Хорошо. Расскажешь потом, если хочешь. Это типичный Хината-Шоё-приём, — легче лёгкого, и с такой добротой, что зубы болят — и именно с этим у Ацуму абсолютно нет сил сейчас справляться. Он не поднимает голову, но отвечает Шоё неопределённым жестом руки, вызывающим звонкий резкий смешок. — Увидимся, Ацуму-сан. Удачи тебе. Она ему, блять, понадобится. Когда дверь наконец открывается, лицо Сакусы выглядит стянутым и худым, отражая резкий свет ванной комнаты. Он сжимает губы в белую бескровную полоску, заметно контрастирующую с порозовевшими от трения щеками. Он не смотрит на Ацуму, когда подбирает свою сумку с пола, где бросил её, и начинает искать ключи. Ацуму поднимается на ноги. — Похоже, я еду с тобой, Оми-кун. Я опоздал на поезд. — Ни за что на свете.)***
— Хочешь есть. Ацуму резко просыпается, и ремень безопасности стягивает его грудь, чуть не душа. Сакуса показывает на знак МЕСТО ОТДЫХА, светящийся белым через лобовое стекло. — Это был вопрос? — Ацуму потирает заспанные глаза ладонью, медленно фокусируя взгляд на Сакусе, который поднимает на него бровь и снова отворачивается к дороге. — Эм, да, Оми. Можно было бы поесть. Место отдыха попало сюда прямиком из какого-нибудь ужастика категории Б, как те, что Осаму всегда приносит по субботам, и потом держит веки Ацуму пальцами, чтобы тот точно досмотрел до конца. Это один-единственный домик — коробка без окон, заставленная длинными рядами практически пустых автоматов; и здесь даже есть один мигающий уличный фонарь, бросающий странные тени на разбитую парковку. Ацуму ожидает, что Сакуса вынет из багажника мачете и избавит его от страданий. В воздухе становится влажно от надвигающегося дождя, когда Ацуму встаёт с переднего сидения и потягивается со стоном. Сакуса стягивает с себя маску и делает то же самое, разминая шею и плечи и шумно вздыхая. На пару секунд облака расходятся, окуная их обоих в мягкий серебристый свет луны, и Ацуму думает, что Сакуса был бы совершенно неземным в таком освещении, если бы перестал делать такое лицо, будто вот-вот выплюнет комок шерсти. — Я передумал. Я больше не хочу есть, —говорит Ацуму, пытаясь проявить вежливость, чёрт её подери, но Сакуса смотрит на него со злостью через автомобильную крышу. — Не ври. — Сакуса показывает пальцем на потёртый знак на этом вселяющем ужас здании. — Это сеть заведений. Их стандарты чистоты должны быть… приемлемыми. Внутри каким-то образом ещё хуже: освещённая грязными желтоватыми лампочками плитка на полу такая липкая, что прилипает к кроссовкам Ацуму, когда они с хлюпаньем направляются к стойке. Сакуса долго хмурится тусклым неаппетитным фотографиям еды в меню, засунув руки глубоко в карманы. Скучающий подросток за стойкой вскидывает бровь в ответ на заказ Сакусы, — одна котлета, завёрнутая в салат, и, если человек, готовящий её, не наденет надлежащее защитное снаряжение, я позвоню в местную инспекцию здравоохранения — но вскоре Ацуму пытается удержать две красных пластиковых тарелки, покачиваясь по пути к ряду пустых столиков. — Сраные стандарты чистоты, — говорит Ацуму, и тут же залезает рукавом куртки в первобытный суп из приправ на краю стола. — Ой, мерзость. Ацуму со стуком оставляет тарелки на столе и несколько долгих секунд мешкает перед тем, чтобы сбросить с себя запачканную куртку и разложить её на противоположном стуле, чтобы Сакуса мог на неё сесть. Видите? Любезный Ацуму. Но Сакуса всё равно колеблется рядом со столом, переминаясь с ноги на ногу, даже когда Ацуму падает в скрипучий виниловый стул и начинает рвать упаковку своего двойного чизбургера. Сакуса морщит нос, и, честно говоря, это выглядит очаровательнее, чем должно быть позволено. Ацуму борется с желанием схватить Сакусу за руку и швырнуть его на стул; вместо этого он откусывает огромный кусок от своего бургера. Наконец, Сакуса чопорно усаживается на самом краю, неподвижно сжав плечи и губы. — Хватит чавкать. — Я не чавкаю, — отвечает Ацуму с полным ртом. Он наблюдает за тем, как руки Сакусы нависают над его собственным завёрнутым в бумагу бургером (если его можно так назвать), наблюдает за тем, как он корчит и кусает свою губу под резким светом лампочек. Что-то в груди Ацуму разрывается нараспашку. — Вот. Я помогу, — говорит он, не успевая остановить себя. Он видел этот надоедливый порядок действий Сакусы тысячу раз, с энергетическими батончиками, с бургерами, с блинами — развернуть и разгладить упаковку, как оригами, сделать небольшой проём из обёртки, чтобы засунуть туда пальцы. Большой палец Ацуму уже измазан в масле, и он определённо испортил нижнюю часть, да и бока тоже, но Сакуса позволяет ему это сделать, наблюдая, уложив подбородок на запястье. Ацуму чувствует себя лишённым кожи под глубиной взгляда Сакусы, но просто прикусывает язык и складывает последний отрезок обёртки демонстративно и драматично. Сакуса усмехается, но принимает еду, когда Ацуму передаёт её через стол. Его пальцы исчезают под бумагой, и он делает маленький аккуратный надкус. Сердце Ацуму болезненно сжимается, словно пропущенное через соковыжималку. — Можно поцеловать тебя ещё раз, Оми? Даже здесь, скривившийся и уставший, под резким моргающим светом, Сакуса такой красивый, что Ацуму кусок в горло не лезет, и в груди у него болит. Сакуса жуёт неспешно, рассудительно, нахмурившись, а затем отвечает. — Ты… — Боже, звучит так, будто ему тяжело даже задуматься об этом: его лицо морщится, а горло сжимается, будто он пытается остановить слова на их подходе. — Ага. Я. — Ацуму обходит свою тарелку, полную картошки фри, чтобы украсть из тарелки Сакусы, и морщится, когда соль попадает в порезанную губу. Сакуса долго смотрит на его рот. — Ты хочешь это повторить. — Поцеловать тебя, да. Теперь он берёт целую горсть картошки Сакусы, и Сакуса просто… позволяет ему. Сердце Ацуму в опасной близости к тому, чтобы пробить грудную клетку и выпрыгнуть прямо на столешницу перед ними. — Но было же отвратительно. — Голос Сакусы спокоен, но выглядит он — блин, разве кому-то можно быть настолько прекрасным? — до смерти испуганно. Молодо. Устало. По большей части испуганно. — О, было ужасно. Очень плохо. — Ацуму наводит картофелину на великолепное, глупое, измученное лицо Сакусы. — Но я хочу это повторить. Это так похоже на признание в чувствах, что у Ацуму зубы стучат, но, может, это нормально. Сакуса, видимо, не в восторге от мысли о повторении поцелуя с ним, но, может, и это нормально. Ацуму никогда не сможет сказать это так, как нужно — слащаво, романтично — и, улыбаясь чему-то крошечному и невозможному, сверкающему в глазах Сакусы, Ацуму сомневается, что Сакусе хотелось бы от него именно этого. — Хорошо, — тихо говорит Сакуса.***
Они сидят на парковке десять минут или десять часов; Ацуму уже не понимает. Моросит дождь, размывающий сиреневатое свечение странного моргающего фонаря, под которым они припарковались. Ацуму наклоняет голову к усеянному дождевыми каплями стеклу и рассматривает улыбчивое лицо Бокуто, растянутое на огромном билборде над местом отдыха, подсвеченном расплывчатым сине-белым сиянием: JUST DO IT. — Дождь идёт, — говорит Ацуму, скорее для того, чтобы услышать собственный голос. — Ты мне нравишься, — отвечает Сакуса. Долгое и тихое мгновение растягивается между ними, а затем он продолжает, — наверное, стоило сказать это до того, как… хм. До того. — До того, как ты разбил мне губу своим лицом? И — Боже, как же это несправедливо — Сакуса смеётся, гортанный, хриплый, невозможный звук, выстреливающий прямо в центр сердца Ацуму и взрывающийся внутри. Ацуму вжимает кулак в толстовку, будто так он сможет удержать сердце, а затем отдёргивает его и суёт руку в карман. Его внутренности стремятся к горлу, и у него не получается обвинить в этом двойной чизбургер. — Я не могу сказать то же самое, — выдавливает из себя Ацуму. — Меня вырвет, если ты меня заставишь это сказать. Сакуса фыркает, качает головой. — Не вырвет. Скажи это. — Нет. — Тебе что, пять лет? Скажи, или мы тут всю ночь будем сидеть. — Ты. — Вся эта ситуация не может хорошо влиять на его сердце, думает Ацуму. Оно снова колотится с кроличьей скоростью, ударяя в голову с такой силой, что он ощущает его стук в глазах. Всё его лицо горит и щиплет. — Аргх. — Говори уже, Мия. — Глаза Сакусы — два чёрных вакуума в тусклом салоне машины; Ацуму не может оторвать себя от их притяжения. — Ты мне нравишься, — Ацуму ёрзает в своём сидении, морщась под холодным непроницаемым весом взгляда Сакусы. Его затылок так горит, что ему кажется, что он сейчас спалит подголовник. — Ты мне нравишься. Какой кошмар. Ты мне нравишься. Я теперь не могу перестать это говорить. Ты мне очень нравишься, Оми. — Хватит. — У Сакусы снова краснеют уши. Уголки его рта дёргаются в лёгкой слабой улыбке, когда он наконец поворачивает ключ в замке зажигания. — Это ужас. Никогда так больше не делай. Они оба меняют позу, как только жутковатая пустота парковки сменяется на шумную рассечённую светом полосу автомагистрали, словно приходя в сознание после сна. Когда они проезжают под пятнадцатиметровой улыбкой Бокуто, начинает играть другой допотопный диск Сакусы. Теперь это фанк и знакомая звонкая строчка: Давай поцелуемся? Поцелуемся? — Я нервничаю от этих твоих улыбок, Оми-кун. Та в раздевалке чуть не устроила мне сердечный приступ. Сакуса постукивает пальцами по рулю. Он долго смотрит на Ацуму боковым зрением и только после этого отвечает. — Я не улыбался. Понятия не имею, о чём ты. — Улыбался ты. Улыбался, — говорит Ацуму, снова забрасывая ноги на панель, игнорируя лазерный луч зловещего взгляда, направленного прямо на него с водительского сидения. — Чёрт возьми, что за день, а, Оми? Сначала я побеждаю в игре, потом ты—ау, хватит щипаться—так миленько мне улыбаешься—ау, хватит, придурок, ты улыбался!—а потом ты целуешь меня. Ацуму выворачивается из жестокой хватки пальцев Сакусы, похожей на тиски, ловя его за запястье, чтобы насильно взяться с ним за руки. Получается неудобно — Сакуса сжал пальцы в тесную неподвижную клешню с рукой Ацуму в самом центре, но… это уже что-то. Это уже что-то, и у Ацуму сжимается сердце, тепло выливается из раскрытой штуки в его груди, и от этого в кончиках пальцев покалывает. — Худший день моей жизни, — отвечает Сакуса. Ацуму смеётся, заливисто и по-настоящему, опрокидывая голову на подголовник. Ему нравится то, как от зубов Сакусы отражается свет фар, когда он улыбается; ему нравятся морщинки в уголках глаз. О, чёрт. Ацуму любит его. — Я тебе не верю, — говорит Ацуму. Он сжимает кончик большого пальца Сакусы. — Я тебе не верю.***
Даже как-то смешно, вообще-то, насколько быстро Ацуму забыл, что за пределами этой машины существует целый мир. Когда они въезжают на парковку его жилого комплекса, ему снова кажется, что он спит, словно Ацуму мог бы просто сидеть на переднем сидении до конца жизни, свернувшись в клубок под громкое дождевое стаккато по крыше, наслаждаясь пылающим жаром ладони Сакусы на своём колене. Сакуса останавливает машину и складывает руки на своих бёдрах. Розовый кончик его языка выглядывает, чтобы смочить губы перед тем, как он начнёт говорить. — У тебя точно больше не идёт кровь? — Хватит спрашивать. Ацуму расстёгивает ремень безопасности и поворачивается, чтобы сердито посмотреть на сведенные брови Сакусы. Он прижимает палец к губе, а затем машет им перед лицом Сакусы. — Видишь? Всё нормально. Сакуса наклоняется ближе к колонне света, вытекающего через лобовое стекло. Его выражение лица не выдаёт никаких эмоций, пока он рассматривает чистую подушечку пальца Ацуму, но он двигает мышцей своей острой челюсти, и Господи, его лицо такое… и его губы такие… Ацуму не сдерживается. Он ставит локоть на подлокотник и сокращает расстояние, зажмуриваясь, сжимая губы и… …и его встречает локон чёрных волос и мягкое ухо. Ацуму выдыхает в него. — Мия, ну чёрт, предупреждай, если… э-э, — Сакуса отталкивает его от себя, не поворачивая к нему головы. — Прости, прости, — ахает Ацуму, задыхаясь под утопившей его волной желания. — Ладно, давай, может… может, ты сначала потрогаешь моё лицо, Оми? Снова эта физиономия, как от комка шерсти в горле. — Это ещё зачем? — Чтобы не разбить мне, блин, губу! — Осторожнее, Мия. Я всё равно могу её тебе разбить. — Сакуса разминает пальцы, сжатые в кулак под тканью джинсов, а затем делает долгий резкий выдох. — Блять. Окей. Чёрт. Сакуса снова наклоняется вперёд, и перед ними возникает его рука. На секунду она зависает в воздухе, после чего ложится на щёку Ацуму. Это ощущение — обнажённая кожа Сакусы, мягкая, тёплая и настоящая, касающаяся его — выбивает из лёгких Ацуму воздух, с шипением выходящий через сжатые зубы. Сакуса смещает пальцы так, что они ложатся четырьмя идеальными точками белого каления вдоль лица Ацуму, и большой палец вжимает лучистое тепло в припухшее место на его нижней губе. Тёмный веер ресниц Сакусы вздрагивает, когда он широко открывает глаза. Ацуму смотрит на собственное глупое отражение в их блестящей черноте и затем ныряет вперёд, опьянённый стуком дождя по лобовому стеклу, эмоцией, застрявшей в горле, этим сокрушительным желанием, и целует его. О, это слишком, и это то, что нужно; как Сакуса снова издаёт этот тихий звук в их соединённые губы, как вторая его рука ползёт вверх по руке Ацуму и несильно хватает его запястье. С парящим ощущением в сердце и теплом в животе Ацуму снова целует Сакусу, приоткрывая его губы кончиком языка, просто чтобы ощутить резкий выдох Сакусы своей кожей. Целует его снова, отстраняется и смеётся в его рот, касаясь его носа своим. — Скажи, что я лучше тебя целуюсь, Оми. — Ага, без проблем, как хочешь, — бормочет Сакуса в припухлость его нижней губы, хватаясь за толстовку Ацуму, чтобы потащить его над подлокотником — Боже, Ацуму реально сейчас умрёт — и обнять за шею. Ацуму снова шестнадцать, — лёгкость и гелий — когда он самостоятельно забирается на колени к Сакусе, чуть ёрзая задницей, просто чтобы побыть засранцем, и смеясь ему в рот над абсурдностью ситуации — они слишком высокие, слишком взрослые для такого, но Ацуму мало: то, как им приходится прижиматься друг к другу ближе, как Сакуса смотрит на него снизу вверх чернотой своих глаз, словно видит что-то новое. Теперь рот Сакусы раскрывается под губами Ацуму с большей лёгкостью, заливая в распахнутую штуку в груди жар и кипящую пену, которая стремится к его голове, к кончикам его пальцев. Ацуму чувствует, как дрожат напряжённые мышцы живота, и у Сакусы слегка трясутся пальцы, когда касаются его затылка, поэтому, может, он тоже это чувствует. Это слишком, и это то, что нужно — безумное всепоглощающее желание, гудящее между ними, как поток воды. Сакуса хватается за светлые волосы на затылке Ацуму, экспериментально тянет их, а затем прижимает поцелуй к неизведанному участку кожи Ацуму у основания шеи. И Ацуму думает — что ж, он думает, что Сакуса быстро учится, потому что охуеть — но ещё он думает, что теперь ему такое позволено, когда захочется. Позволен Сакуса. Охуеть, правда? — Знаю, — шепчет Сакуса во взмокшую кожу на ключице Ацуму. Он отстраняется, чтобы посмотреть на Ацуму долгим задумчивым взглядом, и у Ацуму по-хорошему болит в сердце от влажного покрасневшего вида рта Сакусы, тёмного взъерошенного беспорядка на его голове. Мир кажется слишком маленьким и слишком огромным одновременно, и Ацуму ждёт, когда его тело неистово отвергнет все эмоции, роящиеся в животе и рвущиеся к глотке, но ничего не происходит. Просто… что-то другое. Что-то тёплое и водянистое и новое. Вместо того, чтобы ответить, Ацуму прижимается улыбкой к его рту ещё и ещё и ещё, и когда он отстраняется, Сакуса улыбается тоже. Широко и белоснежно и ярче, чем лунный свет.***
Худший Мия [23:20] ДВА СЕРДЕЧНЫХ ПРИСТУПА? иди ты в задницу. я к тебе на похороны не приду