Моя милая Долли

      Он каждый раз целовал её руку при встрече. А на её щеках появлялась краска, и она дрожащим голосом говорила: «Не надо, Финни».       Её глаза были такими красивыми, такими большими, её лицо — таким аккуратным, её волосы — такими мягкими и шелковистыми… Каждой её черте он с лёгкостью подбирал синоним — Совершенство, каждому движению — Лёгкость, каждому слову — Мягкость и Нежность.       Такая маленькая, такая хрупкая, но такая же прекрасная, как Луна, как звёзды, как утренняя роса, как воздух.       Он аккуратно взял её за плечи, как будто боясь её разбить, словно она была хрустальной вазой, а она, смущаясь, скинула его руку с неизменным:       — Финни, не надо.       И он, испугавшись, что может испачкать своими руками её хрусталь, отпустил её — для того, чтобы видеть улыбку на её тонких губах, улыбку, от которой его желудок делал двойное сальто-мортале, сердце подскакивало на несколько миль, а лицо заливалось краской. И даже тогда в глазах Долли была какая-то печаль, такая же неземная, как и она сама, и Долли была прекрасна в этой печали. Феникс не смел спрашивать причин — он вообще не смел чего-то у неё спрашивать, боясь, что его вопрос может смутить её ещё больше, вызвать у неё чувство неудобства, заставить её заплакать. Если бы она заплакала… Если бы она плакала из-за него, он бы чувствовал себя отвратительно! Он бы был негодяем! Злодеем, который расстроил прекрасное создание!       Она была подобна цветкам ландыша: такая же лёгкая и красивая, от неё веяло утренней свежестью, ветерком. Такая воздушная, что, кажется, ей нет места на земле. Как будто райская птица, даже нет — птицы были бы слишком тяжелы для неё. Она была подобна бабочке. Бабочке с большими белыми крылышками.       — Я люблю тебя, Долли.       — Не мог бы ты отдать мне этот кулон?       Он засмеялся. Какой же забавной была иногда её скромность. Но эта натура — такая скромность даже украшала её, добавляла последний штрих к её идеальности.       — Долли…       Она как будто плакала. Но даже тогда улыбалась.       — Долли, прости меня, я не хотел…       И так каждый раз, по кругу.       Он смотрел на неё и не мог насмотреться. А в её глазах он видел печаль, ту самую, которая только красит человека, печаль поэтическую, которую столько воспевали в стихах, печаль, о которой, наверное, писала и она сама.       О чём она писала? Поэзия заменяла ей воздух, стихи словно заставляли её сердце биться, а лёгкие — дышать. И, сколько бы он ни думал, он не мог догадаться, что её волнует. И в самом деле, о чём думают люди — вернее, ангелы— там, на небесах? О чём они мечтают? Да и мечтают ли?       Она была прекрасна, совершенна. И он каждый день благодарил небеса, что это сокровище, это невообразимое богатство досталось ему. Он клялся оберегать его от всего, что могло бы ему навредить.       Он так любил её, но при этом никогда не задумывался — а любит ли она его в ответ?