Ещё с песочницы

      Так уж вышло, что Зина с Тончиком всю жизнь шли нога в ногу, только в разные стороны. Она — на научный Олимп, он — в пропасть беззакония.       Они с детства жили в одном подъезде. Тончик — на первом этаже, в замызганной двушке вместе с вечно пьющей матерью и двумя младшими сёстрами, а Зинка — на четвёртом, в трёшке с новёхоньким ремонтом: родители у неё всё-таки профессора были, квартиру им выдали хорошую, не пожалели. Так и росли: Тончикова мамаша как напивалась, то орала на весь подъезд, голосила то ли по своим упущенным возможностям, то ли по тому, что водка закончилась, а Зинина мамочка хранила у себя ключики от крыши и всегда вниз ходила — проверять, как бы там чужие дети с от голода не загнулись. Иногда поесть им приносила, иногда вещи какие...       Они так и росли. Зина — в розовых платьях с оборками, в блестящих чёрненьких туфельках и с красными ленточками в кудряшках. Ей взрослые говорили, что она ангел, а не ребёнок. Так вот — вся такая идеальная Зина и Тончик — в старых, слишком длинных штанах, растянутой футболке, кофте с чужого плеча и рваных кедах не по размеру. Зина — всегда чистая и опрятная, Тончик — всегда в какой-то грязи, с кучей ссадин и синяков… Непонятно совсем было, почему они в песочнице вместе играли, но им нравилось даже — Зина строила песочные замки, Тончик их разрушал, она строила снова… Делилась с ним лопатками и ведёрками, а он ей одалживал погонять красную машинку с облупившимся боком.       В школу они тоже в одну пошли, с первого класса сидели вместе за одной партой. Зина вечно маму просила на пару тетрадок и ручек больше купить, та только понимающе улыбалась. Зина не улыбалась — она просто засовывала всё лишнее Тончику в ветхий портфель и делала вид, что это не она, а он делал вид, что ничего не понимал. Как-то так получилось, что они из песочницы шагнули в школу и не особо поменялись: Зина отдавала ему конспекты, написанные ровным красивым почерком, а Тончик, прождав пару часов после музыкалки, забрасывал её портфель на плечо и покорно тащил домой, аж до того самого четвёртого этажа. Потом дрался с другими пацанами — решал кулаками, можно ли девчачьи сумки таскать или нет. Обычно выходило, что можно.       Учителя всегда ставили их в пару. Едем на экскурсию? Кашину и Бражкина вместе на переднее сидение в автобусе. Идём на праздник? Кашину и Бражкина можно назад поставить, никаких проблем не будет. Её вечно ставили Тончику в пример — Зиночка у нас отличница, у Зиночки скоро олимпиада по химии, Зиночка многого добьётся в этой жизни… А чем добился ты, Анатолий? Анатолий на это только огрызался: ненавидел своё имя и то, что ему надо на кого-то равняться, но Зина только качала головой и сдирала с себя надоедливый белый фартук, комкала и бросала его на пол. Фыркала раздражённо:       — Да забей ты на это. Подумаешь, химию не понимаешь! Зато по математике у тебя твёрдая четвёрка и в футбол ты гоняешь классно.       — И чё?       — И ничё, Тонь. Каждому своё.       Он ненавидел, когда его называли Анатолий, так что Зина называла его Тоней. Или Тони. Или ещё как-нибудь, как он хотел. В классе шестом начала звать исключительно Тончиком, как он попросил. Она это желание прекрасно понимала: когда все вокруг называют тебя Зиночкой, нужен кто-то, кто будет звать тебя Зинок. Или Зинк. Или даже Зинка. Кто-то, кто будет видеть в тебе тебя, а не гордость мамы с папой. Кто-то, кто будет предлагать сбежать с последнего урока и попробовать научиться курить за гаражами, прекрасно зная, что ты согласишься.       Тончик был этим кем-то. Может, со стороны они и были как стереотипные герои мелодрамы — хорошая девочка с белыми бантами и плохой мальчик, который пять минут назад подрался и теперь зажимает окровавленный нос, но на деле они всегда были больше, чем другие хотели видеть.       Они друг с другом делили почти всё: и сосиску в столовке, и первую выручку от продажи каких-то палёных кассет, и вкладыши из жвачек. Так уж вышло, что им пришлось идти вместе, несмотря на то, хотели они это или нет. Никакого права выбора.       Во взрослую жизнь они тоже шагнули вместе. Зина всё ещё строила воздушные замки, пока выбирала, куда поступать, а Тончик неумолимо тянул её обратно, приземлял.       — Я хочу рисовать картины! — восклицала она бывало, чаще в шутку, умело балансируя на качелях, которые Тончик мерно раскачивал туда-сюда. Сам он осторожничал, чтобы она не навернулась и не расшибла лоб, как в прошлый раз, шмыгал носом и вытирал его рукавом олимпийки:       — А жрать ты чё будешь, Зинк? Картины свои? Как этот вон... Чудак из леса. Вместе кисти харчить будете?       — Да иди ты! Гвидон Сергеевич просто...       — Просто канарейками рисует, а потом жрёт их. Тебе, кстати, кто больше нравится — голуби или воробьи?       — Отвянь.       — Не обижайся, Зинк. Ты ж знаешь, что это всё туфта.       Она не обижалась. На него не выходило обижаться, даже если очень хотелось, особенно когда Тончик стаскивал её с качелей и тащил поглубже во дворы — мороженое есть. Извиняться иначе он не умел.       Девственность они тоже умудрились потерять совместными усилиями. Конечно, было бы куда логичнее выбрать Васю — он был милым, пускай и жутко стеснительным — или Артёма — он был красивым и благородным, как рыцарь из сказок — но Зина выбрала Тончика. Она всегда его выбирала.       Это произошло на концерте Державы Темноты — быстро, немного неловко и пьяно, потные, пропахшие дымом, они долго целовалась около стенки ДК, пока гремели громкие басы, а потом так же неловко изучали тела друг друга в потёмках, едва разглядывая голую липкую кожу в иногда вспыхивающих цветных отсветах. Поцелуи отдавали пивным хмелем, смех таял в ночи, Зину вело… Потом, когда всё закончилось, они завалились к ней домой (повезло, что родители были в командировке от института) и ещё полночи смотрели кассеты со старыми фильмами и иногда прерывались на поцелуи. Утром сделали вид, что ничего не было. Зина гладко причесала кудри, стянула их лентой, потрогала опухшие губы и благоразумно обо всём забыла; Тончик же сожрал целую сковородку яичницы, вылакал остывший чай и свалил на турники. Вечером они пошли гулять в парк вместе с Васей и Артёмом.       Ещё через неделю она уехала в Москву на конкурс и поступила там учиться, а Тончик решил, что ему больше не надо. И правильно. Каждому своё.       Теперь она, конечно, отучилась, вернулась домой, даже работала в местном НИИ, как и хотела. Тончик гордо говорил, что владеет почти четвертью города.       — Двумя магазинами и тремя ларьками, ты хотел сказать?       — Иди нахер, Зинк!       Она ухмылялась и готовила суп, пока Тончик хмуро лакал своё пиво и мрачно тёр морковь в тарелку. Всё было так, как они и мечтали в детстве. «Я когда вырасту — буду научные открытия делать. Веришь?». Тончик верил. Они лежали на траве за домом, прохладной летней ночью, переплетя руки, и смотрели на то, как на чёрном небе зажигаются первые звёзды. «А я буду сильным. Таким, что меня ещё бояться все будут, и мама больше… Ну…». Он недоговаривал и мялся, но Зина знала, что он имел ввиду. Она ему тоже верила. Звёзды тем временем то вспыхивали, то гасли, траву давно выкосили и заместо неё проложили асфальтированную дорожку для велосипедистов, то лето давно ушло и местами забылось, но Тончик с Зинкой всё ещё старательно верили друг в друга.       Даже сейчас.       Сейчас, кстати, Вася поругался с Артёмом. Эти двое встречались ещё со школы и умели быть в двух состояниях: либо влюблённые воркующие голуби, либо очень грустные поссорившиеся голуби. Сейчас был второй вариант, но Зина как-то привычно всё исправляла. Если Артём всё ещё не умеет просить прощения без давления с её стороны, то она надавит.       Вася всю ночь перед сегодняшней операцией по спасению своих же отношений то плакал, то истерил, то носом шмыгал, то просто жаловался — Зина только кивала и внимательно слушала. Артём тоже ныл, но только в трубку, и к трём часам ночи она заколебалась балансировать между ними — то одного пледом накрыть, то второму велеть спать ложиться. Как дети малые, ей-богу. Поэтому Васю она угомонила особым синтезированным снотворным и уложила в постель — дозу так рассчитала, чтобы он не проснулся не вовремя, а Тончик тем временем всеми правдами и неправдами заманивал Артёма к себе в гости, чтобы сначала коварно оглушить со спины, потом коварно связать и не менее коварно запихнуть в ту же комнату, где дрых его… Мысленно Зина называла их полюбовничками. Тончик — пидорами и вслух.       Теперь миссия была выполнена, Артём с Васей были заперты в ограниченном пространстве. Один спящий, другой связанный, но это ненадолго — первый скоро проснётся и заодно развяжет второго, а там и до примирения недалеко. Заодно Зина дверь закрыла на щеколду, на цепочку и даже стулом со шваброй припёрла.       Теперь вот сидела. Ждала. Тончик взволнованно скакал по кухне, как сайгак.       — Слых, Зинок, — позвал он почти смущённо, но очень решительно, будто отыскал в себе смелость сделать что-то глобальное, очень смелое, — может, ты дальше сама? Там всего ничего… А мне это… Пацаны ждут, мне идти срочно надо…       Зина подавила желание рассмеяться.       Пацанов звали Лошало. Она могла бы пожурить Тончика за очевидную ложь, поссориться или обидеться, но вместо всего этого только махнула рукой:       — Иди уже. Передавай пацанам привет. Цыгану — особенно горячий.       Тончик заалел ушами, заблеял, но секунду спустя, заметив, что Зина не сердится на его неумелое враньё, гордо распушился, как воробей, и радостно унёсся, только его и видели. Зина же осталась ждать пробуждения Васи и освобождения Артёма, а заодно уже и их страстного примирения. Подумав, стянула у Тончика банку с пивом, которую он поставил охладиться в холодильник и забыл забрать, открыла, вылила в чашку, чтобы сделать какую-никакую видимость благопристойности. Потом задумалась. Тончик с цыганом мутил уже около года и выглядел очень счастливым, а она пока относилась к нему весьма холодно — может, ревновала немного, пускай и запоздало, может, просто боялась, что он с Тончиком обращаться не умеет и нечаянно больно сделает — словами, конечно. Или ещё как-нибудь. Но пока всё было хорошо, и упоминание Лошало она встречала хоть и настороженно, но вполне милостиво. Всё-таки она не имела права за него решать, и если Тончик был счастлив, то и она тоже. Одной встречи с цыганом Зине было достаточно, чтобы, когда Тончик отвлёкся и свалил попудрить носик (на самом деле бахнуть для храбрости), стащить с лица привычную милую улыбку и выразительно посмотреть на комод. На комод гордо стояли колбочки с составчиками. И если вдруг что — примерно такой составчик неожиданно окажется у цыгана в чашке. На этом её права, как подруги, заканчивалась. Цыган сделал вид, что испугался, Зина сделала вид, что поверила в его испуг, а потом она заулыбалась снова — как же Зиночка Кашина и без улыбки?       От улыбки сводило зубы и болели щёки. Маска грозилась треснуть и осыпаться гипсом на пол, держалась уже кое-как, на соплях.       Вот такие дела. Дружба вообще странной штукой была, со всеми разная выходила. С Васей вместе вожатыми в лагере были, в вузе учились, теперь вот работали даже вместе, кабинет делили. С Артёмом мимолётно как-то — в мэрии сидели, ждали, пока коммерсант один объявится, который стажёрскую стипендию Зинке зажал. Стипендию ей поставили, правда, после того, как Тончик этого самого коммерсанта подкараулил и лишил двух зубов, а Артём нажаловался отцу. Но вернули же! В общем, где-то на двадцать третьем году жизни Зина поняла, что дружба — вещь вообще очень странная, пускай лично у неё и долговечная.       Из комнаты раздался гневный вопль. Зина флегматично сделала глоток пива. Кажется, голубки-полюбовнички наконец очнулись. Её ждал насыщенный день. Надо было его просто пережить, выставить эту парочку и провести остаток единственного выходного в своё удовольствие. Может, фильм какой посмотреть…       Фильм посмотреть не вышло. Выяснение отношений затянулось аж до вечера, Зине вновь пришлось побыть семейным психологом у семейной четы стажеристов, а вечером Тончик преданно караулил её у подъезда, весь спрятался в полумраке и выскочил из тени только тогда, когда уставшая, измученная Зина вышла на улицу.       — Я заебался тя ждать, — пожаловался он, когда утянул её за дом, к всё ещё живым качелям и уже давно несуществующей траве. Сунул руку в карман своей поношенной застиранной олимпийки. Зина рассеянно отметила, что она Тончику олимпийку эту сама зашивала, когда он рукав порвал о гвоздь с биты во время какой-то важной разборки. Плакал, как ребёнок. «От дядь Жилы, Зинок, понимаешь?». Она понимала. Поэтому взяла катушку с нитками, иголку и зашила. Сейчас из кармана много всего пережившей олимпийки вылезла пачка сигарет. Мальборо, удивительно только, у кого стянул. Чуть мятые, но даже в прозрачной обертке, нетронутые совсем… Тончик торопливо протянул пачку Зине, как взятку, сам взял одну.       Они закурили. Зина ностальгически подумала, что ничего не меняется. Артём с Васей ругаются и целуются, а они с Тончиком сидят тупят, ждут, пока они закончат, чтобы идти дальше.       А столько времени прошло… И песочница эта горемычная, в которой они вместе песок ели. И школьная пора, где они за одной партой сидели. И едва ли не брошенный Тончиком выпускной год, на который она упросила его остаться. И вуз, который Зина закончила с красным дипломом. И работа… Жуть. Время шло, а они всё мечтали и курили — вдвоём, как всегда.       Всегда вдвоём. Ей так и хотелось сказать: «Представляешь, Тонь, ещё с песочницы мы с тобой были вместе. И вместе сейчас. Как думаешь, будем вместе ещё целую жизнь?». Ей хотелось утянуть его на траву — если бы она тут была — и лежать молча в темноте, пока на небо не налипнут звёзды. Ей хотелось, наверное, даже поцеловать его — вспомнить, каково это, когда ты целуешь кого-то, кто видит в тебе только тебя. Но Зина, конечно же, ничего этого не сделала, хотя часть её — определённо злая часть — буквально умоляла об этом. Но она сдержалась.       — Зинок, — с надеждой вопросил Тончик, покачиваясь с пятки на носок. Он всегда так делал, когда нервничал, — Зинок, ну чё там? Помирились?       Она только кивнула. Тончик расцвёл.       Помирились. Куда уж денутся? Если они с Тончиком вдвоём за эти годы никуда не делись, то больше никуда уже и не денутся, а Вася с Артёмом — тем более. Они ведь тоже… дружили. Сначала. Потом влюбились — взаимно и легко, а Зина с Тончиком так не сумели. Наверное, не для этого их судьба свела. Для чего-то другого.       Зина докурила сигарету, бросила окурок на землю и затушила его каблуком туфли.       — Пойдём, — сказала она, — на качелях меня покачаешь.       Тончик согласно угукнул и взял её за руку. И они пошли.