Последний выживший

Не то что кто-то просил его возиться в саду. Чем старше он делался, тем больше – и тем меньше – ему позволялось, и уж в нынешние его годы никто бы не стал заставлять его работать в саду ради какой-то там морали или поучения. Нет, он научился сам, от мамы – не знаешь, что сказать, или что сделать – пойди и поухаживай за саженцами. Ямы под новые кусты он копал редко – мама любила всё сама придумывать, и не всегда он вообще хотел, чтоб она видела, что и он тоже тут работает. Но всегда можно поработать тяпкой. Взрыхлить почву. Полить каких-нибудь капризных, например, фиалок, которым нельзя лить воду на листья, а только под корень. Под ногти забивалась земля, руки вообще приобретали темноватый оттенок, похожий и не похожий на размазанные чернила, зато, пока Ноло не видел ничего, крупнее клевера, в голове здорово прояснялось. И на сердце тоже. Он сидел на корточках, подвернув рукава и нарочно переодевшись в тёмное, простое, без вышивки даже – чтоб, если он опять перемажется, а он перемажется, было бы не о чем жалеть. Кроме того, когда ты в тёмном – тебя меньше замечают. Может, они все вообще его прекрасно видели, но понимали, что он хочет побыть один, и не подходили. В любом случае, он мог сидеть и пялиться на фиалки сколько душе угодно – никто не помешает, никто не подойдёт. Поэтому когда его вдруг кто-то обнял со спины – кто-то тяжёлый! – он сперва замер весь. Некому было! Отец бы просто подошёл и окликнул, мол, что же это, ты думаешь о том, что видишь, или о том, что в твоей голове, а мама, наверное, просто ждала бы, пока он её заметит… Кто-то обнял со спины, обхватил руками за шею – и повалил на землю. – Обещай, что никуда не пойдёшь один, когда отчаешься! – прошептали на ухо голосом Феанаро и стиснули ещё сильней. Ноло лежал носом в фиалки – в те самые фиалки, которые так старательно поливал ещё каких-то полчаса назад – и подбородок у него был в мокрой земле. Феанаро сошёл с ума. Ну в самом деле, это было ясно, как день, как вопросы для пятилетнего и ясней даже – потому что нормальный Феанаро никогда бы, ни за что бы Ноло не обнял, пусть даже со спины и уронив на землю. Они так и лежали вот так – Ноло на земле, Феанаро на нём – и вмиг стало жарко, потому что день был ясный. И Феанаро был тяжёлым, и дышал тяжело. – Обещай мне, – повторил хриплым, отрывистым каким-то голосом, и вот тут Ноло всё-таки пришёл в себя достаточно, чтоб возмутиться: – Слезь с меня уже! О, ещё совсем недавно – по меркам Валар, например, не по своим – он был бы счастлив даже такому вниманию. Небось лежал бы, замерев, и пытался бы слушать чужое сердце – как оно там бьётся, и дышать в такт. Волосы Феанаро сползли Ноло на лицо. Он повторил: – Да слезь с меня, безумный. Феанаро не обиделся: и правда перекатился на спину, окончательно погубив что фиалки, что бархатцы, и сказал: – Может, ты и прав, а всё-таки. Ноло сел – подбородок в земле, ладони в земле, и на коленях и локтях – на что опёрся, когда падал – тоже она. Хорошо, что штаны и рубаха тёмные и так. Он только собрался спросить у Феанаро, какого… какой тьмы он это сделал, как послышался мамин голос: – Феанаро! Угрожать мама не умела. Или точнее – угрожать этому, первому сыну своего мужа, она не умела. Вот и сейчас в голосе её вместо силы звенела растерянность – и да, пожалуй, огорчение. Она как будто до сих пор не выучила, что Феанаро относится к ней так, как относится, и это была ещё одна из причин, по которой Нолофинвэ всё чаще выворачивался из её объятий. Этот приподнялся на локтях – и на фиалках, – посмотрел на маму, и, вместо «Светлого дня, леди Индис» или ещё чего-нибудь столь же вежливого, сколь и бессмысленного во всей этой ситуации, спросил: – Что? Это было – как будто его от расчётов отвлекли. Когда-то, когда Ноло ещё в радость было лишний раз видеть брата, отец нарочно не использовал осанвэ, а посылал Ноло: «Скажи, пожалуйста, Феанаро, что мы лишь его и ждём». И вот когда Ноло, сперва не стучась, а потом стучась, врывался к Феанаро в кабинет, или тревожил его в беседке в саду, или ещё где-то – тот точно так же произносил: – Что? Иногда просто сердито, иногда и зло, а однажды, когда Ноло слишком уж разогнался в коридоре и умудрился ссадить локоть о косяк – с досадой. Мама смотрела на них, на обоих сразу, и явно думала, что они устроили драку. Конечно, что ей думать, если они оба упали на её, вообще-то, клумбу? О, Ноло так и чувствовал этот её незаданный вопрос, это желание опуститься на колени и осмотреть его всего-всего, и взять за плечи, и спросить: «Всё в порядке?» Но она медлила пока, и, чтоб её не пугать, Ноло ответил первым: – Всё хорошо. – Это и я хотела у тебя спросить, Феанаро, – ответила мама, самому Ноло только кивнув, – что случилось? Это ведь ты сидишь на моих цветах, а не я на твоих. О, нормальный Феанаро точно бы сейчас вспыхнул. Нормальный бы выплюнул: «Да сдались мне твои цветы!», или «Да я и знать не знал, что здесь что-то растёт!», и встал бы, и ушёл, не отряхнув туники. Но этот, новый, обезумевший и как будто перегревшийся, этот сказал: – О. На твоих цветах? Прости, я не знал. – И что же вы здесь делали? – Мы? Ничего. Я просто думал поговорить с Нолофинвэ… с твоим сыном. – А ты не мог этого сделать, не катаясь по земле? – Мы не катались, – моргнул Феанаро, – ну, почти. Он был похож сейчас на эльда, который только-только пробудился от дурного сна. Пряди волос его липли ко лбу, а он не думал отвести. Может, позвать отца? – Всё хорошо, – сказал Ноло ещё раз и встал, наконец, с земли. – Мы просто… обсуждали кое-что. – Что же? Феанаро смотрел на маму, будто взвешивал, достойна она выслушать его слова или нет. Обычно он просто молчал, или уходил, или говорил: «Вряд ли тебе будет интересно», что-нибудь такое. – Гипотетическую ситуацию, – сказал наконец и тоже встал; принялся было сам себя отряхивать, покосился на примятые листья и скорчил кислое лицо: – Не знаю, как исправлять клумбы. – Как думаешь, – спросила мама, когда Феанаро скрылся во флигеле, – как думаешь, Ноло, это было «извини»? *** – Он сбил меня с ног, – рассказывал отец позже, когда они все собрались вечером в гостиной – ну как все, Феанаро куда-то всё-таки умчался и это было сегодня единственное, что он сделал на себя похожего. – Ну то есть как сбил. Врезался в меня. Я ничего не имею против объятий, но тут я сперва подумал, что он сломает мне пару рёбер. О, ещё бы этот что-то сломал отцу! То его не дозваться, то его не беспокоить, а то врезается в честных эльдар, ничего не объясняя. Ещё бы маму обнял! Окна тут были специальные, большие, чтоб любоваться смешением света, и даже если Феанаро был бы дома, он никогда бы не присоединился. Может, вдвоём с отцом он ещё снизошёл бы, чтобы восхищаться, но не когда в гостиной были они трое. Ноло прижался к маме потеснее, и та привычно его обняла, даже, наверное, не замечая. Опять они все говорили про Феанаро – словно и тем других не было, и забот. – Хочешь, я попрошу, чтоб он восстановил твою… вашу клумбу? Мама помотала головой. – Я думаю, если бы он хотел именно что расстроить меня, он бы всё вытоптал гораздо основательней. В конце концов, ни одни цветы ещё не умирали от того, что по ним кто-то покатался. Вообще-то часть фиалок была испорчена безвозвратно, и мама это знала, и Ноло знал, что она знает, а отец – может, и нет. На миг Ноло представил, сколько бы им всем пришлось выслушать и вынести, если бы это мама испортила бы что-то у Феанаро в мастерской. Вот только мама ни за что бы так не сделала. – Скажи-ка, Ноло, а он что-то говорил? Перед тем, как вы… Отец тоже уверен был, что Феанаро просто с ним подрался, но Ноло повторял, что нет, и потому отец, во имя, видимо, мира в семье, самому Феанаро ничего пока не сказал. Ох уж этот мир в семье! – А почему бы тебе не спросить его самого, отец? Почему-то в последнее время все правильные вещи, когда Ноло произносил их вслух, начинали звучать грубо. Но ведь правда – если Феанаро так уж любит отца, как отец думает – почему он с ним не поговорит? А вместо этого, как отец рассказал, Феанаро сперва его обнял до хруста, причём отец был ещё королём, то есть в разгаре дня, и никаких внезапных встреч и не планировал – Феанаро вообще никто не ждал – потом наговорил какой-то ерунды… – Нолофинвэ? – Меня он попросил пообещать, что я никогда не отправлюсь… куда-то там один, я не очень понял. – А ты пообещал? – Я не успел. Честнее было бы сказать: «Я не хотел», потому что, зная Феанаро, эта-то гипотетическая одинокая вылазка могла бы потом оказаться самой важной в его, Нолофинвэ, жизни, и если вот так раздавать обещания сам не знаешь, о чём… И как это всё-таки на него похоже: сперва еле здороваться, а потом заявиться и потребовать… – Передо мной он извинился за цветы, – сказала мама, как она умела иногда – будто из-за стекла. Будто руки её в такие моменты заняты были вышивкой, или штриховкой, или даже вязанием, – голос говорил второе, а в голове шумело вовсе третье, и в это третье она никого не допускала. Отца – может быть. У старших есть дурацкая привычка – самим решать, что для детей опасно, а что нет, что благотворно, а что разрушающе – и почему-то они думают, что их представления и представления детей – одно и то же. Вот отец, например, считал,что Феанаро стоит больше времени проводить со всеми ними, а Ноло считал – это только всё разрушит. Как будто, приходя, брат приносил с собой не только то, что озвучивал, но и то, что подразумевал, и всё равно все это слышали, молчал он или нет. Сейчас мама вышивала и смотрела на бледные лилии, а на них всех – нет. – Не знаю, что меня больше огорчает, – вздохнул отец, – то, что с моим сыном что-то не так, или то, что его просьба о прощении для нас теперь такая редкость, что мы сразу думаем, что с ним что-то не так. Мамино чувство вины, отцовское чувство вины и его, Ноло, упрямый отказ чувствовать виноватым хотя бы себя – вот что приносил в дом Феанаро. А ещё приносил споры с отцом, такие, что отец забывал есть и казался в два раза себя младше, и смех – когда уверен был, что Ноло его не слышит, или когда ему становилось всё равно, что Ноло слышит – и такие изобретения, что Ноло сомневался иногда, что они вовсе в одном городе живут. Как может одна и та же голова вмещать такие красивые вещи и столько всякой мрачной ерунды? Вообще-то перед отцом Феанаро извинялся чаще, да и перед мамой не то чтобы никогда – «простите, леди Индис». Но не «прости» же! «Да, с ним не так, отец, – подумал Ноло угрюмо и одновременно с надеждой – пусть бы отец во всём разобрался! – с ним очень не так. И мы правда не дрались». Отец не стал ничего отвечать, только мысленно потрепал Ноло по волосам.

«я последний выживший звездочёт тот, кто вскидывается ночью, часа в четыре, оттого, что вино шумит в его голове, словно незнакомец в чужой квартире, щелкает выключателем, – задевает коленом стул, произносит "чёрт" тут я открываю глаза, и в них теплая мгла течёт» (Вера Полозкова)

Он проснулся рывком – от ужаса. Как будто где-то был пожар и в распахнутое окно тянуло гарью, хотя в саду пахло только левкоями и ещё всяким цветущим ночным, Ноло не помнил названий. Как будто окно отворялось в бездну, и ничего, кроме бездны, не осталось. Ноло редко видел кошмары и ещё реже их запоминал – о, то ли дело сны, где отец снова хвалит Феанаро, или где Феанаро объявляет, что больше в доме вовсе не появится, или ещё – самые ранящие – вдруг про то, где Феанаро тоже мамин сын, и все друг с другом говорят без умолчания, и всё в порядке. Ноло сидел в постели, глубоко дышал и чувствовал две вещи – то, что остался на свете один, и то, что этот ужас был чужой. Звенящий ужас. Он всегда не сразу вспоминал, что было вчера и кто вообще он сам, и в эту секунду после пробуждения вмещалось что угодно. Часто думал, один ли он такой. Теперь знал – не один. Отгородиться от брата очень легко – особенно когда он сам не хочет быть твоим братом и закрывается от тебя даже не со стуком, не с хлопком двери, а так, отмахивается. Может, будто пса отпихивает. И всё-таки, вот сейчас Ноло его чувствовал – видел практически, как тот тяжело дышит, мечется на постели, и какое у него бледное лицо, и как кошмар его не оставляет, а всё плещется в нём и плещется. Почему-то вдруг показалось – если Феанаро после такого откроет глаза, они останутся чёрными, без радужки. Феанаро явился поздно, к ночи, когда никто его – опять! – не ждал. Влез в окно, пах вином; Ноло и знать об этом не хотел бы, готовился бы ко сну, но всё это обсуждал с мамой отец, а Ноло как раз явился пожелать им хороших снов, потому что сами родители никак не приходили, даже мама. Итак, Феанаро влез в окно собственной спальни, будто не мог в любой момент войти через дверь, и скорчился там на постели, не стянув сапог. Увидев отца, вскинулся и чуть ли не закричал, и принялся цепляться за одежду, и оглаживать руки, и тяжело дышал. – Феанаро, – спросил отец тогда, присаживаясь к нему на постель, как к маленькому, – дитя моё, что же с тобой произошло? – Ничего, отец, – как можно говорить, что любишь кого-то, и потом вот так кому-то врать? – Я расскажу тебе потом. Всё хорошо. Мне просто кажется, что ты исчезнешь, понимаешь? Отец сказал тогда, что завтра пошлёт к Ирмо, и Феанаро замотал головой. – Нет, всё… хорошо, всё хорошо же, отец, верь мне, – и звучало это так, как будто Феанаро хотел убедить в первую очередь сам себя. Отец сидел с ним долго, пока тот не заснул, и вот теперь… Ноло почти дошёл до его спальни. Войти и растолкать, и вот спросить ещё: почему это из-за его кошмаров должны не спать и все остальные? Тем более те из этих остальных, которых кое-кто и родственником-то не считает. Это, недавнее сравнительно, понимание – «он никогда тебя не полюбит, что бы ты ни делал» – приносило зато столько свободы! Если я всё равно ему не нравлюсь, в любом случае, просто потому, что я – это я, то и делать могу что угодно. Например, потрясти за плечо и пробурчать: – Эй, эй! Очнись уже. Раньше бы Ноло точно не решился – из почтения. Позвал бы отца. Кому понравится смотреть, как старший брат стонет, и ищет что-то – пальцы так и шарят в простыне – и… он что, плакал во сне? Да, раньше Ноло позвал бы отца. Теперь он считал, что отец заслужил право поспать, и если уж сам не проснулся и не кинулся к своему любимому сыну – значит, и не надо. – Просыпайся давай! Нет, Феанаро предпочитал тонуть самостоятельно. Ноло огрел его подушкой – ещё и ещё. Когда-то, когда оба были младше, и когда вся эта история со словом «брат» ещё не была таким унижением, они и вправду так подрались – Феанаро только что говорил с отцом и был весел, и на брошенную подушку ответил не «Что это ты выдумал?», а коротким: «Эй!» – и ответным броском. Не так часто они смеялись вместе, но тогда Ноло ещё не осознавал, что все эти случаи впору коллекционировать. Сейчас, от этих как бы шуточных ударов, Феанаро замедлился, но не проснулся. Всё мотал головой туда-сюда, волосы липли к подушке. Ноло забрался на постель и прижал Феанаро за запястья: – Ну, ну, просыпайся! Ты думаешь, я всю ночь с тобой тут буду? Ты что вообще… и обязательно было пить вино, да? Мало того, что в мыслях-то отец вечно с тобой – ты хочешь, чтобы он и дни свои все проводил рядом, и ночи тоже? Он говорил несправедливое – и знал это. Глупо хотеть, чтоб Феанаро меньше времени проводил с отцом, если Ноло и сам ловил любой миг, который отец хотел и мог ему уделить. И ещё – Феанаро приезжал редко, реже и реже, так что уж упрекать, что он хочет отца только себе, было бы нечестно. Конечно, для чего же приезжать, если ты и так любим раз и навсегда, и обязательно пару раз за день отец тебя упомянет, будто ты вечно рядом с ним присутствуешь. Чужую радость можно разделить, в чужое горе хода нет, и это значило – Ноло от отца всегда будет чуть дальше, и все будут считать, что так и надо. – Проснись ты уже! Брат. Это, последнее, упало как ругательство – потому что Феанаро не любил, когда его так называли, и все уже это знали, и всё равно Ноло иногда нет-нет да ошибался – потому что это глупо! Потому что если один эльда другому брат, это и надо так называть, и какая разница, что только по отцу! А если кое-кто другого кого-то не хочет любить, мог бы поискать причины и получше, чем то, что второй кто-то даже изменить не может. Феанаро вдруг замер и вздохнул. Что ж, если он сейчас восстанет только ради того, чтоб отчитать, это будет не худший исход. – Ну, ну, давай, открой глаза, брат, это умеют даже дети, значит, и ты сможешь, – что он говорит и зачем? Неважно, главное, что на его бурчание Феанаро реагировал хоть как-то. Вот веки задрожали – и он и впрямь открыл глаза, и вжался в подушку сперва, и зажмурился, и распахнул глаза опять. – Да что ты видишь там! – не выдержал Ноло, потому что в глазах у брата всё ещё плескалась бездна. – Откуда ты вообще это принёс! Где ты ходил? – Неважно, – отозвался Феанаро, – неважно, я… прости, что разбудил. Я пытался закрыться от отца, и, видимо, на вас сил не осталось. На вас? Это что же, и мама может вдруг что-то почувствовать? Да если даже тень коснётся её, если даже краешек вот этой черноты… – Не смей ничего посылать маме! – Я и не посылаю, – Феанаро же даже сбросить его с себя не пытался, – но вдруг само просочится, как к тебе вот. – Да что с тобой случилось вообще? – Что-то, что было нужно, – он говорил, как будто смотрел в этот свой колодец всё ещё. Из сада пахло – нет, не гарью, листьями и землёй, а в спальне – свежими простынями. В спальне у Феанаро всегда лежали свежие простыни, за этим следила мама. – А может быть, и не было. Теперь не узнать. Я думал, что я… – да никогда он столько не осекался, как за этот день, – думал, что я смогу выдержать больше. Иди к себе. Вот этого приказа, тем более мягкого, Ноло, конечно, вынести не смог. – Не пойду, – сказал, садясь на край постели, – расскажи, что случилось, или разбужу отца. Это только ты считаешь, что если с тобой что-то произошло, это касается тебя одного. Это не так. – Но ведь и правда… – Феанаро тоже сел. – Или нет. Я не знаю. Не нужно тебе всё это слушать. – Раз в жизни решил меня поберечь, да? – Почему это раз в жизни? Вот. Тут он снова зазвучал похоже на себя обычного, и с этим, обычным, Нолофинвэ знал, что делать. – Я разбужу отца, – повторил, – вот прямо сейчас. И всё ему расскажу. – Да почему ты… – Феанаро смотрел на Ноло так, будто бы ожидал на его месте увидеть кого-нибудь раза в два младше. – Почему… ты же тоже его любишь, так что ты тогда? – Люблю. И не хочу, чтобы он волновался, если завтра тебе придёт в голову ещё какая-то дурь. Поэтому хочу узнать сам, что с тобой, и помочь тебе… – вот ведь глупая история –…и помочь тебе это скрыть, если это вообще возможно скрыть! А вот так он смотрел, когда оценивал, может Ноло уже решить такую-то задачу или нет смысла утруждаться произносить. – Только ради отца, – сказал Феанаро наконец, – и только если ты пообещаешь никогда, ни за что ему не говорить! Если он дальше будет волноваться, я скажу и сам. – О, он уже волнуется. Возможно, тебе не следовало обнимать меня на клумбе, а отца в коридоре. Или, может быть, не стоило тебе влезать в окно. На самом деле, если бы Феанаро его сейчас выгнал, это тоже был бы хороший выход – я попытался, ничего не получилось, пусть они с отцом сами разбираются. Но Феанаро распахнутой во всю ширь лазейкой воспользоваться почему-то не спешил. – Да ты ещё настырней, чем я помнил, – сказал вместо «прочь отсюда». – Я расскажу. Только, чур, никаких потом жалоб матери, что я тебя пугаю. – Сколько, ты думаешь, мне лет? Феанаро нахмурился. – Ты родился, когда я придумал алфавит, – сказал, как будто не был вполне уверен, – это не так давно. Так вот что у него за каша в голове!.. – Не отвлекайся. – Я думаю, с чего начать, чтобы ты понял. – С чего ты на меня сегодня бросился? – Потому что, – Феанаро говорил тихо, но отчётливо, и снова смотрел в эту свою черноту, – потому что мне показали твою смерть. *** Смертей, на самом деле, было несколько, и Феанаро понятия не имел, почему Ирмо начал с Нолофинвэ. Не то чтобы Феанаро вовсе ладил с Ирмо. Не то чтобы Феанаро вообще так уж любил кого-то из валар, кроме, может, учителя, но Аулэ как раз сказал, что отдыхать – такое же умение мастера, как все остальные, и отослал в сады. Феанаро повиновался просто из упрямства – не может же быть, чтобы зайти туда и что там делают эльда, подышать? – чтоб это оказалось так уж сложно. То есть эльдар, чья мать никогда не лежала там и не покидала тело – они же ходят туда? Для отдохновения. И чем он тогда хуже? Он что, трус? Вот как-то так он и подстёгивал себя в дороге. На самом деле, отдых – лишнее, отдых сбивает только, но Аулэ был не из тех, кого Феанаро мог переспорить, поэтому – сады. Вовсе не обязательно вообще идти в то место, где лежала мать. Он только войдёт, прошагает по тем местам, где дорожки ещё не скрыты травами, и постарается представить, будто описывает это всё отцу – будто отец сам всё это не видел сто раз. Описывает с точки зрения «показать красивое». Или ещё всегда можно представить, что он не вырос ещё и пишет сочинение… Он так загнал себя по кругу, в этих мыслях, что хозяина здешних мест и не заметил. – Здравствуй, Феанаро. – Здравствуй, владыка снов. Ирмо смотрел с участием – будто хотел бы поцеловать в лоб и наградить спокойным, долгим сном; вот что-что, а спать здесь Феанаро не собирался ни минуты. Вот поэтому он и не хотел сюда идти! Вот поэтому он… – Позволишь мне сопроводить тебя в твоей прогулке? Вот этим валар и похожи, все до единого. Неужели никто не замечает? Спрашивают, когда нельзя им отказать. Делают вид, что им не всё равно. – Я не хотел гулять здесь долго, о владыка. – О, разумеется, – Ирмо улыбнулся, но в улыбке этой плескалась печаль, – и всё-таки позволь мне разделить твоё уединение. Знаешь, если сосредоточенность и злость сравнивать с тучами, то ты принёс сюда целую бурю. – Самое пошлое сравнение, – пробурчал Феанаро, присаживаясь на камень среди лаванды, и люпинов, и ещё чего-то розового. – Сосредоточенность – это вообще-то и орудие. Когда ты, замысел и инструмент становитесь одним. Ну вот, вот, я с тобой поговорил, ты выполнил долг гостеприимного хозяина, а теперь помоги тому, кто тебя ждёт, ладно? Конечно, Ирмо не внял этой безмолвной, не озвученной даже мысленно мольбе. Опустился напротив – прямо на дорожку, испачкав одеяния в вездесущей летней пыли. Вот интересно, он стирает сам? Ха, как же. Наверняка он встанет – и пыль просто исчезнет, будто бы её и не было. – Значит ли это, что прямо сейчас ты пытаешься обработать сам себя? Но к отдыху нельзя принудить. Что гнетёт тебя? «Я не просил, – он еле-еле удержал слова, – я не просил меня расспрашивать! Стараться нужно было раньше, когда мама…» – Прости, владыка, – сказал вслух, ради отца, – я и сам не вполне уверен. «Уходи уже». Ирмо словно что-то обдумывал; ему на рукав села бабочка, и Ирмо ей кивнул, как старой знакомой. Да почему он должен тратить время, если… пялясь на всякий там тысячелистник! – Мне ведомо, в чём ты меня винишь, – проговорил Ирмо негромко, будто сомневался, – и в чём винишь ты всех нас, кроме, быть может, своего отца. Ты думаешь – худшая боль скрыта в прошлом, и она же раскалывает будущее, и ничего не срастить. Мне жаль. Феанаро вскочил. – Но если хочешь, – продолжал Ирмо, будто не замечая его сжатых кулаков, да и смотрел не на него, а всё на ту же бабочку, – если хочешь, я могу предложить тебе кое-что, чего никто из моих братьев, верно, не одобрил бы. Может, кроме Намо. – Что это ты мне предложишь, – щёки горели и в глазах жгло, и поверх сада – всего этого застывшего, розового и голубого, камушков и жаб – поверх всего этого словно бы побежали красные всполохи, – тоже туда отправиться? За мамой вслед, да? – Никто из нас не хотел смерти твоей матери, – проговорил Ирмо, и бабочка всё-таки улетела. Таким же тоном раньше говорила Индис, когда пыталась в чём-то убедить – в чём-то очень разумном, как ей казалось. – Нет. Я тебе предложу почти что искажение, но знаешь, может быть, оно вытеснит горечь. Ты же ведь знаешь, что и яд в небольших дозах может быть полезен? Искажение – здесь? Среди этих кустиков тимьяна и чьих-то тихих, до дрожи ласковых голосов вдалеке? Здесь, тихим днём? – Я согласен, – ответил Феанаро просто из упрямства. Что он, не выдержит – а впрочем, а чего не выдержит? Разве валар приходилось терять – хоть кого-то, хоть что-то? – Я покажу тебе твои же кошмары, – сказал Ирмо всё с той же печалью, – то, что могло бы ими стать. Что-то, что страшнее того, что ты и так привык терпеть. Да откуда вы знаете, чего и сколько я терплю! – Конечно, знаю, – вот так бы сразу и сказал, что слышит мысли, – если бы горечь, что наполнила тебя, можно было сцедить в отдельное озеро, там бы никто не жил. Ни рыбы, ни лягушки. – И зачем ты мне хочешь это показать? – спросил, и наверное упёр руки в бока – он раньше часто так делал, пока отец как-то не заметил вскользь, что это выглядит не внушительно, а смешно. – Чтобы я возблагодарил судьбу, что один во всём Благословенном краю потерял всего лишь мать? – Никто не благодарит за раны, – сказал Ирмо, – это глупо. Я хочу лишь сказать, что, если будешь пестовать в своей душе одну бездну и одну тьму – пропустишь другую. Всё, что я тебе сейчас покажу, может случиться в том числе из-за тебя. Ты погружён в себя, а их не бережёшь. Да кого «их», хотел вскинуться Феанаро, кого «их»-то?! Но Ирмо положил ладонь ему на лоб. Ужасно было холодно. И когда Нолофинвэ умирал, раздавленный кем-то – кем-то огромным и неповоротливым, как скала, Феанаро успел запомнить только отвращение – и одиночество, и решимость, которые, он думал, только один может испытывать. И отец умирал тоже один – на камнях, в темноте, как Феанаро ни оглядывался в поисках себя или хотя бы Нолофинвэ, или ну хотя бы Индис – кого угодно, лишь бы не эта темнота, лишь бы отец не… И потом были ещё кто-то, кого он не знал, но уже любил – темноволосые, рыжие, ушли, ушли, ушли… – Твоя мать ушла добровольно, – проговорил Ирмо по-прежнему так ровно, без упрёка – а они, в этих снах – нет. – Это всё сны? – Конечно, только сны. – Не сбудутся? На это Ирмо промолчал. Пожал плечами. Из-под камней и из пыли, с неба и из озёр как будто наползала чернота. – Если не сможешь выдержать – приходи, – сказал Владыка снов, и Феанаро захотелось склонить голову, – я сделаю так, что ты это позабудешь. В конце концов, может, не нужно было мне и вовсе это всё тебе показывать. *** – И вот, – сказал Феанаро, – и мне теперь всё мерещится… раньше снилась только мама! Я не хочу, чтоб вы все так, чтобы вот так! – Ты здесь, – сказал Нолофинвэ, – и отец здесь, устал за тебя беспокоиться и спит. И я не еду ни в какую битву в одиночку, и не думаю, что поеду, это что же, – вообще-то валар оскорблять было не принято, но Ирмо вытворил уж вовсе что-то несусветное, и Ноло только в конце переделал фразу под самого Феанаро, – это кем же ты в своих снах меня считаешь? И вообще, знаешь что? Рассказал кошмар – не сбудется, ты сам мне раньше это говорил. Ну, знаешь, когда на тебя находили те затмения и ты вёл себя, как нормальный старший брат, а не… – Да ну тебя. Если это всё хоть на каплю из-за меня, то я не знаю, как… – Иди сюда, – сказал Нолофинвэ, пытаясь изобразить такого Феанаро, за которым таскался в детстве – великолепного, уверенного, снисходительного. Скала, а не эльда. – Иди сюда. Всё будет хорошо.