fucking chamomile

      Отпуск айдола в Корее выглядит примерно вот так: съемки в той рекламе, которую не успели впихнуть в промоушен из-за несовпадения тематики, съемки лайв-контента индивидуально и в группе, съемки развлекательного контента, ну и три-четыре выходных — отпуск же. Чонгуку это всё несложно, иногда даже в кайф, если ему дают позаниматься спортом или побренчать на гитаре в уголочке, куда не достают камеры. Он не против поиграть со своими хёнами в водном парке, особенно с Юнги интересно — тот смешно фыркает и становится похож на мокрую крысу, как и любой кот; не против вздернуть Чимина в дженгу или пинг-понг; не против смотаться в новую страну, потому что им всегда там дают пару-тройку дней поваляться в кровати или на пляже. Так что Чонгук не расстраивается, когда им говорят, что они едут снимать сезон Бон-Вояжа, но улыбка сходит с лица, когда Седжин с покер-фейсом объявляет страну:       — Поедете в тематическую деревню во Владивосток.       — Куда-куда? — уточняет Тэхён, который от удивления вперемешку со страхом аж приподнялся на диване.       — Владивосток, Россия. Не слышали, что ли?       — Это там где медведи, водка и балалайка? — подает голос Чимин, которому, если честно, вообще неважно, куда их запихают, лишь бы там было что выпить.       — Фу, это прям культурное клише, смахивающее на дискриминацию, — фырчит Сокджин. — Не вздумай ляпнуть на камеру. Сожрут ведь потом и не поперхнутся, и плевать, что ты это ляпнул по простоте душевной.       — В общем, — хлопнув в ладоши, прерывает их Седжин. — Съездите на недельку, снимете контент как проникаетесь культурой другой страны, расширите фан-базу и наладите дружественные связи на лоне природы, а потом на заслуженный отдых.       И вроде бы радоваться надо, но Чонгуку почему-то совсем не радостно. Имел он в одно место эту Россию со своими лонами природы, там климат суровый, язык заковыристый — одно их «здравствуйте» доводит макнэ до нервного тика и желания записаться к логопеду, — ещё и тематическая деревня какая-то. Чонгуку деревни не нравятся, у него на них аллергия. Он, в конце концов, не Тэхён, мечтавший в детстве заделаться фермером, он выросший под кондиционерами Сеула парень.       — Не вешай нос, — Сокджин-хён жмёт пальцами его плечо и улыбается многозначительно, добавляя шепотом: — Говорят, там самые красивые девушки.       Но ему не девушки нужны — ему бы на пляж и английский подтянуть, а не вот это вот всё на лоне природы.       Ощущением неминуемого пиздеца Чонгука накрывает, когда они в эту деревню приезжают и их встречает почти что корейский шаман со своей общиной, где плюс-минус семьдесят процентов населения — люди азиатской наружности. Тем ярче на их фоне выделяются белокурые девицы, русоволосые богатыри, как из сказок — Чонгук специально парочку прочитал перед отъездом. Смешно их видеть в чем-то отдаленно напоминающем ханбоки и хочется прям максимально ядовито ухмыльнуться, но смешинка костью в горле становится, когда мимо проносится огненный ураган. Это потом им объясняют через переводчика, что народ этот называется удэгейцами, но им для простоты можно говорить «удэ», носят они халаты, чем-то далеким перекликаются с корейской культурой, а ураган зовут Нэдиге.       — Понравилась? — тянет его за рукав толстовки Сокджин.       — С дуба упал, хён? — закатывает глаза Чонгук, пряча лицо в ладони. Но недаром Сокджин старше, а фанатки кличут их «хаотик-дуо» — у них телепатическая связь на уровне микро-движений нотки фальши улавливает, поэтому Джин продолжает, укладывая локоть на плечо младшего:       — А чего бы нет? Ты её волосы видел? Огонь же! И веснушки! Гукки, у неё натуральные веснушки, а не как у наших — рисованные, и ты глянь… только глянь, повсюду рассыпаны. Я бы посмотрел поближе, где они у неё ещё прячутся.       Чонгук исподлобья на хёна смотрит, взглядом буравит, себе самому признаваться запрещает — он сам бы посмотрел, каждую бы губами пересчитал, на вкус попробовал бы.       На их счастье, во всей деревне из тридцати человек на корейском говорит один переводчик, а на английском трое: шаман, координатор с принимающей стороны и… Нэдиге. В общем, счастье своеобразное получается. Чонгук выбирает тактику «держать дистанцию и выстраивать круговую оборону против гормонов», поэтому садится на хвост координатору с целью подтянусь английский, раз пляжа его лишили. Но взгляд так и липнет к огненному урагану, впечатывается в неё, запоминает детали, вроде перьев в волосах, россыпи браслетов, затянутых вокруг лодыжек, или ключиц, выглядывающих из-под края халата, который она немного расстегивает из-за аномальной жары.       Сокджин-хён так и вьется вокруг Нэдиги, кудахтает постоянно, руками всплескивает, гогочет громко и ужасно бесит Чонгука. На третий съемочный день макнэ всерьез подумывает пойти с Сокджином на рыбалку и столкнуть его в реку. Нуны из сценарного о метаниях младшего ни сном ни духом, поэтому решают, что будет здорово соединить хаотик-дуо: визжащий от ужаса или восторга Сокджин и вечно ржущий над старшим макнэ — кладезь мемов для редакторов. С ними на речную прогулку отправляют главного рыбака и Нэдиге в качестве переводчика, потому что первый и на русском-то изъясняется хуже того же Намджуна, который заковыристое «пожалуйста» произносит почти без ошибок.       Пока съемочная группа вручает им гоу-про, а стилистки пудрят щеки, половицы причала тонко скрипят, оповещая о новом члене речной экспедиции, но Чонгуку кажется, что это его терпение с таким звучком помирает. На Нэдиге привычный халат с поправкой на пояс с бахромой вокруг талии и отсутствие традиционных штанов. Она шлепает босыми ногами по причалу, улыбается солнечно и щурится немного, отчего взгляд у неё становится, как у лисы. Сокджин шумно вздыхает, Чонгук глаза прикрывает и… молится. Молится о терпении, о веснушках, о прекрасном и древнем народе удэ, о Бан Шихёке, который решил, что отправить их в Россию — отличная идея. Просто десять веснушек из десяти.       — Я бы… — многозначительно смотрит на младшего Сокджин.       — Знаю, я бы тоже.       — Хэллоу, — улыбается и кланяется всем Нэдиге, стараясь следовать всем корейским обычаям, пока двое-из-ларца мысленно её раскладывают в таком поклоне, что ей и не снилось. Чонгук от её грудного голоса с хрипотцой весь струной натягивается, подбирается и языком в щеку толкается. Мысленно себе десять очков выдает за то, что не накинулся сразу при всех, а Сокджину памятник выстраивает: тот с ней каждый день общается и ещё не распял — вот это, блять, терпение у человека. Чонгук глаза прикрывает, делает глубокий вдох и открывает снова, выпуская на арену профессионального айдола. И только Сокджин на уровне ментальной связи чувствует — знает, — как мелкого кроет.       За пару часов съемок контента напилено на год вперед, а фетишей у Чонгука прибавляется примерно с десяток, и всем им имя «Нэдиге». Они выключают камеры и микрофоны, тормозя примерно на середине пути, чтобы насладиться тишиной и покоем и облизать взглядом свою переводчицу. Нэдиге ноги через бортик лодки перекидывает, опуская ступни в воду, и смеется так искристо, что у макнэ аж уши закладывает. Он в своем похотливом вакууме жадно всматривается в желанный образ: глаза зеленые-зеленые, волос медного цвета, будто проволока, которую так и тянет смять, намотать на кулак, потянуть; губы тонкие, розовые и такие, блять, чувственные, что им есть только одно место (на его члене). Контрольным выстрелом Чонгука добивают веснушки на коленках. На коленках, чтоб её. У него язык сам изо рта вываливается, следуя своему желанию лизнуть эти острые линии на ногах, но получается только по своим пересохшим губам.       — Как думаешь, у неё веснушки и на попе есть? — спрашивает его на корейском Сокджин, которого размазывает ничуть не меньше Чонгука. Макнэ булькает воздухом, будучи уверенным на сто процентов, что веснушки и на попе, и на внутренней стороне бёдер, и на груди, и под ней — везде.       Нэдиге оборачивается на звук и смотрит вопросительно на Чонгука, который между ними всё это время как очень плохой гугл-переводчик с английского на корейский и обратно.       — Хён говорит, что тут очень красиво и тихо, — и игнорирует кряхтение рыбака, который подозрительно на них щурится.       — Оно и понятно, мы ж в километре от деревни, где весь ваш народ остался, — она улыбается мягко, снисходительно, а зелёная радужка по краю приобретает болотистый оттенок. Чонгук на себе липкость и холод болота чувствует, хочет увязнуть там надолго. — У вас такой шумный язык, эмоциональный. Как вы ещё с ума не сошли?       А Чонгук уже в шаге от локального сумасшествия по этой девчонке.       Она к нему полностью разворачивается, коленками своими веснушчатыми задевает его ноги, и смотрит внимательно, краешком губ улыбаясь. А Чонгук фиксируется на её ногах, завидует Сокджину, который сидит чуть дальше и наверняка может юркнуть взглядом под края льняной юбки, пройтись по бархату кожи, возможно наткнуться на кромку белья.       — Да ёб вашу мать, — гундосит Сокджин, определенно проделавший весь этот путь.       — Хён предлагает искупаться немного. Сможете поснимать нас со второй камеры? — на свой лад переиначивает хёновские слова Чонгук.       Нэдиге кивает и принимается о чем-то переговариваться с рыбаком, улыбаясь тому очень многозначительно, пока макнэ хёну на корейском объясняет все то же самое, аргументируя тем, что если они сейчас природными способами не остынут, то придется утопить мужика как свидетеля изнасилования. Им хватает минут двадцать плесканий в воде, которые если не реально, то хотя бы на физическом уровне остужают пыл. Когда они камеры вырубают и обратно в лодку забираются, происходит то, чего они никак не могли предусмотреть, даже мечтать об этом не смели.       — Подождёте, я тоже окунусь? А то жара невероятная стоит, — и, не дождавшись ответа, девушка прыгает рыбкой в воду.       — Вот и покупались, — многозначительно тянет Сокджин, пальцами цепляясь за мокрый ворот футболки.       Когда Нэдиге появляется на поверхности и забирается в лодку, Чонгуку кажется, что одежда к нему буквально приваривается, а вода превращается в гонящий к паху кипяток жар. Её традиционный халат жадно липнет к коже груди, обнажая перед голодными глазами парней правду-матку: девушки-удэ в двадцать первом веке под одежду лифчик не надевают очевидно для пущей аутентичности образа. Чонгук буквально тянется в неконтролируемом порыве укусить и потянуть за сосок, а пальцами руки ущипнуть за другой. Она отлепляет мокрую ткань от тела и делает только хуже, потому что та впечатывается в кожу на ягодицах, слишком четко очерчивая их. А Чонгук снова молится, но уже не о терпении и Бан Шихёке, а том, чтобы скрыть под мокрой одеждой стояк.       Так до берега и добираются в горячечном бреду напополам с густой тишиной: Нэдиге отжимает свое народное платье — бантаны свою терпеливость. И только на причале, мгновенно кутаясь в полотенца и переглядываясь, Сокджин с Чонгуком выдыхают хоть немного, стараясь не смотреть, как призывно двигаются бедра под мокрой одеждой удаляющейся Нэдиге.       — Литка, ты на кой ляд тигра за усы дергаешь? Я ж тебе ещё в лодке сказал, что они тебя не по-русски, а на своем корейском распять и трахнуть хотят, — очень криво, но эмоционально дергает за ниточки рыбак рыжеволосую Литу, которая в деревне под именем Нэдиге прячется от городской суеты. — Не буди лихо, пока тихо.       — Да врешь ты все, дядя Ким, ты, может, не так всё понял? Ты ж давно уже со своими не разговаривал на родном. Может, они природу нашу распять хотят, а не меня — видишь — ноль реакции, — отмахивается хихикающая Лита. — Зря только в воду лезла, костюм попортила. Надька меня придушит за него.       Оставшиеся два дня съемок перед выходными Сокджин с Чонгуком прячутся по избушкам, многозначительно переглядываясь, что не укрывается от внимания других мемберов. Первым тишину нарушает Намджун, который чувствует некоторое напряжение между хаотик-дуо.       — Чего происходит-то? Не поделили кровать или еду? — спрашивает старший, наклоняясь к уху Хосока. Тот губы кривит и качает головой очень медленно:       — Не-а, нуны-гримёрши шепчутся, что они на одну и ту же русскую глаз положили.       — Поделить, что ль, не могут?       — Подозреваю, что им и делить-то пока нечего, — прыскает в кулак Хоби. — Сам подумай, как они её поделят, если даже и слова ей сказать не могут так, чтобы она их правильно поняла и не раструбила потом по всему интернету. Это ты у нас стройно и поэтично на английском болтаешь, а там… Сокджинового английского только на «давай трахнемся?» хватит, а у Чонгука на «давай, сгоняем за сарай, только ты бумажки о конфиденциальности подпиши сначала, окей?» Она ж их в лес сразу отправит без разбору.       — А я не зря говорю вам всё время, что надо учить английский, — фырчит немного озадаченно Намджун, который лучше прочих знает своих мемберов, а особенно этот неугомонный дуэт. Знает их, поэтому и боится, что рано или поздно крыша у них так подтечет, что там уже им будет не до сараев, не до бумаг. — Надо их до дома дотянуть, а там свои посговорчивее и безопаснее, там наша территория. Всяко проще.       — И чего ты предлагаешь?       — Вы с Шугой и Чимином вечером их напоите и спать уложите, там как раз после обряда от злых духов все камеры выключат и стафф сам пойдет отдыхать. А я поговорю с продюсером, чтобы нас утром в город закинули под предлогом погулять.       — Договорились, — кивает Хосок и отцепляет себя от скамейки, чтобы доползти до Юнги и передать ему план.       Никто ведь не знал, что у Сокджина с Чонгуком свой план имеется. Вернее, два плана — на каждого по одному.       Сначала Сокджин ловит Нэдиге у бани, из которой та выносила остатки березовых веников, которыми бантанов вчера ночью отходили. Он её за тонкие запястья хватает, игнорируя максимально удивленный взгляд и толкает обратно в избушку, закрывая дверь. Секунда, минута, десять — время тянучкой и неловким сокджиновым взглядом между ними размазывается. Он, если честно, не думал, что получится так легко её схватить, поэтому план с речью не продумал от слова совсем.       — Меня Джин зовут, — кое-как выпёрхивает Ким, вспоминая хоть что-нибудь на английском.       — Знаю, — кивает улыбаясь девушка, — меня — Нэдиге.       — Да-да, и как мне тебе сказать, что хочу тебя не могу, но говорить никому об этом тебе нельзя, — тараторит на корейском парень, протягивая к её лицу руку, чтобы хоть кончиком пальца коснуться этих розовых губ или веснушек. Нэдиге притихла, только глаза пошире открывает и смотрит на него своими зеленющими зенками. Сокджину кажется, будто в помещении, где пахнет смолой и березой, веет ужасным холодом, как в начале октября после ливня. У неё глаза цвета листвы после дождя. Холодные, зеленые и колючие. Ему ужасно хочется дотронуться, и он касается. Ведет пальцами по скуле, перемещается на шею, млея от мягкости под подушечками, пробегается вдоль линии роста волос, скребется ногтем и, наконец, вспоминает английский: — Ты нравишься мне.       — Итс импособл, — твердит ему Лита, про себя вспоминая, что вроде бы именно этот с английским не дружит и может не въехать в то, что она ему нельзякает. И он очевидно не въезжает, потому что притягивает её к себе за шею, впиваясь губами в её. Сминает жадно, обжигая блаженным выдохом губы. Лита-то и не против вовсе, просто её с практики погонят, если узнают о чем-то таком, а у неё диплом по азиатской культуре и истории горит, уже почти все дописала, осталось только про удэгейцев абзац закинуть, а тут эти корейцы.       Сокджин уже по-настоящему жадно цепляет её губы, кусает их, исследует её рот, пальпируя пальцами шею. Нэдиге себя за шиворот тащит из этого сладкого плена, напоминает, что они завтра вещи в машину побросают и свалят, а она на красный диплом идет. Отлепляется от Сокджина, кислорода спасительного глотает, выставив перед собой руку, и:       — Ноу.       Пока с Сокджина вся кожа сходит, Нэдиге успевает выбежать из бани, оставив парня одного. Он так и стоит растрепанный, запыхавшийся и без кожи — она её с него заживо сняла своим английским «ноу». Как это, блять, ноу, когда и глаза, и язык, и всё тело кричали ему «йес, пожалуйста, ещё»?! Может, боится его или последствий каких? Так ведь это они обычно боятся последствий в виде прибавления в полку сасенок. Думает, Сокджин нажалуется руководству и её попрут с работы? У них тут все так плохо с рабочими местами?       Потом Нэдиге ловит Чонгук, когда она выходит из избушки, где ест весь стафф. Он её за угол заводит, в бревна девичьи лопатки вдавливает и смотрит загнанно то на неё, то в сторону, выглядывая, чтобы их никто не заметил. У него под пальцами жжется от тепла её тела, до зубовного скрежета хочется забраться под края традиционного халата и опробовать на ощупь кожу, поцелованную солнцем.       — Слушай, ты ужасно мне нравишься. Но я вроде как знаменитость, и у нас в Корее такое нельзя, но если я нравлюсь тебе, то, может, мы как-нибудь соединимся, но ты помолчишь? — у этого с английским явно лучше, только из-за спешки он часть слов и окончаний глотает, поэтому Лите приходится все его слова ещё раз через себя прогнать, чтобы осмыслить их правильно. Она подвисает на секунду, упираясь стеклянным взглядом в линию чужого подбородка, а Чонгука окончательно кроет.       Всё, баста.       Сил терпеть это больше нет, пусть хоть весь мир обрушится, он сто обвинений в харассменте готов стерпеть, но дальше так нельзя. Она слишком близко, слишком тесно, он почти касается своим телом её, держась ровно только за счет хватки на её плечах. Чонгук лишь один разочек губ её коснется, даже если она ему откажет или раструбит об этом в сети. Он чувствует, что дышать не сможет или хребет себе переломает, если не сделает этого, и он делает.       Нахально пользуется моментом чужой уязвимости и впивается в мякоть губ. Жадно, мокро, глубоко, до сдавленного рыка ей в глотку. Он наивно полагал, что отпустит хоть на минутку, но становится только хуже. Языком по нёбу проходится, об её спотыкается, сплетаясь с ней намертво, и собою в дерево стены вминает. Чувствует, как тело под ним мелко всхлипывает, пуская вибрацию в его грудь, и совсем срывается. Пальцами по талии проезжаясь, фиксируясь на ягодицах, а другой рукой сминая грудь — вот теперь точно всё: баста, фаталити, финиш. Ещё минута и распял бы её, наплевав на стафф, вываливающийся из столовой, ему только юбку задрать осталось и готово, но:       — Чонгук-а! — хриплый, басистый голос Юнги-хёна окликает его, за уши оттаскивая от столь желанного заморского чуда, поцелованного солнцем. — Там режиссер-ним уже собирает нас, хорош ныкаться с едой по углам!       — Блять, — чертыхается на корейском Чонгук, извиняется на английском и, одернув свою футболку, плетется в сторону съемочной площадки, с красными щеками и горящими глазами, оставив добычу в одиночестве и ступоре.       Лита так и оседает в траву — сил стоять на своих двоих тупо нет, — хватает губами воздух, а протолкнуть назад не может. Она ведь даже подумать не успела, не то, что отказать ему. Чертовы корейцы, видать, только в своих сериалах такие стеснительные, а не деле вон чего творят. Ей, в общем-то, параллельно на весь этот мир кей-попа, о котором она узнала полноценно только пару недель назад, как им объявили, что к ним едут магические BTS. Но конкретно этих двух корейцев хочется до дрожи не только в коленях. Правда, кто ж ей даст? Скандал ведь адский разразится, если кто узнает, и не видать ей тогда ни диплома, ни работы, ни стажировки в Японии.       Она себя с травы поднимает, прямо к Наде идет и просит занять её чем-нибудь таким, чтобы с этими корейцами до самого их отъезда не сталкиваться вообще. От греха подальше.       Лита не знает, что «от греха подальше» не сработает в любом случае, потому что и тот и другой уже всё для себя решили. Это уже в процессе съемок на уровне ментальной связи Чонгук с Сокджином понимают, что планы, кажется, придется корректировать.       Сначала они вдруг осознают, что хотят её оба и с этим надо что-то делать, потом их методично спаивают не то кумысом, не то ещё каким-то молочным пойлом Чимин с Шугой и Хосоком, и с этим тоже надо что-то делать. Потому что Намджун в конце съемок объявляет мемберам, что они завтра в город отчаливают.       Первым из пьяного круга сваливает Чонгук, когда чувствует, что контроль Юнги-хёна немного уменьшился. Он аккуратно заглядывает в окна избушек в поисках нужной, но вместо Нэдиге сталкивается с Сокджином, который также выглядывает свою добычу.       Первый порыв макнэ — схватить хёна и вырубить одним ударом, как и учил тренер по боксу, но есть существенная проблема — он пьян. Движения получаются смазанными и не такими четкими, поэтому максимум, на что он может рассчитывать — это фингал под глазом старшего, а им такого счастья не надо.       — Хё-ё-о-о-н, — тянет Чонгук, натягивая жалобную моську, — отдай её мне, а? У меня давно уже никого не было.       — У меня тоже, и вообще я старше, — почти что икает Сокджин.       И они ещё бы до рассвета пререкались, оставшись ни с чем по итогу, если бы между ними внезапно не проплыло облако медных волос. Им хватило пары секунд и одного взгляда друг на друга, чтобы резко подхватить её под локотки и утащить в темноту ночи. Нэдиге только в начале теряется, а потом открывает рот с целью закричать, но на губы плотно укладывается прохладная ладонь.       — Скажи ей, чтобы не кричала, не убьем же мы её, в конце концов, — шипит Сокджин, вглядываясь в темноту в поисках отдаленного места.       — Не кричи, мы не навредим, — бросает на неё взгляд Чонгук, силясь разглядеть ответную реакцию. Девчонка вроде притихает и послушно следует за ними до самого сарая, где стоят лодки и валяется разного рода барахло.       Лита успокаивается только в момент, когда в тусклом свете фонаря разглядывает лица своих корейцев. Страх отступает лишь на минуту, потому что потом затылок пробивает логичным вопросом «какого, собственно, хуя?». Она так и выпаливает, забывая, что они по-русски понимают примерно никак, бьет себя ладонью по лбу и принимается переносицу растирать, подбирая правильные слова на английском:       — Послушайте, вы клевые, но мне нельзя. Понимаете? У меня учеба, я тут практику прохожу, и если кто из дирекции узнает, то мне… ну, пиздец.       Чонгук, услышав проникновенную речь Нэдиге, заливается смехом, хлопая хёна по плечу, который пока ещё и не осознает, как им повезло. А Лита сверлит их немигающим взглядом и чувствует, что начинает конкретно злиться на свой кривой английский.       — Так и нам не надо, чтобы кто-то узнал, — выдохнув, произносит уже серьезно Чонгук, меняясь в лице. Он надвигается на неё, наконец замечая, что девчонка только вышла из душа: волосы влажные, на ней легкая рубашка и пижамные шорты, в ямочках на ключицах ещё остались капли воды, которые ужасно хочется слизать. — Оставим это в секрете, Нэдиге-ши?       — А может, не надо, а? — у неё очень плохо получается держать себя в руках, потому что мозг может и кричит «нельзя», но любопытство, возбуждение, копившееся все эти дни, методично выстанывает «можно, нужно, прямо сейчас». — Нет секретов — нет проблем.       — Проблема в том, что я и мой хён в данный момент очень хотим нажить себе проблем, — кривит губы Чонгук, у которого желание уже всю глотку разодрало. Он кое-как объясняет всё Сокджину на корейском и тот ожидаемо хмыкает:       — Ну и зашибись.       «Ой всё», — опускает лапки мозг Литы и под самодовольный взгляд любопытства удаляется в бессрочный отпуск. Он сделал что мог, дальше сами. А Сокджин, которому с его нулевым английским только и остается, что считывать выражения на чужом лице, вдруг ловит тот самый момент-взгляд-искру, когда ещё не «да», но уже давно не «нет».       Он на лицо натягивает свою фирменную ухмылку и делает шаг вперед, огибая девушку и заходя ей за спину. Руки укладывает на девичью талию и едва ли не визжит от восторга, к уху её наклоняясь, чтобы обжечь шепотом:       — Донт ворри, ханни.       Чонгук ловко подхватывает действия старшего, не давая ей времени передумать, запечатывает поцелуй на губах, проходясь пальцами по скуле, и обещает, что по приезду домой заскочит во все храмы с целью отсыпать им денег. Ну благодать же, а не девчонка. И на поцелуй отзывается, и дышит рвано, горячо ему в рот, и рубашку свою позволяет расстегнуть, подставляя шею под сокджиновы губы. Сокджин пальцами соскребает края рубашки, опуская её до живота, и кажется дохнет — на ней ни кусочка лифчика. Он руку просовывает, оглаживая живот и тянется выше, пальцами сминая девичью грудь, пока Чонгук опускается на колени и стягивает зубами резинку пижамных штанов вниз.       У Литы на данном этапе отказывает уже не только мозг, но и сердце — сбой системы конкретный. Чужие руки, губы, зубы, языки — везде. Оставляют влажные дорожки, заставляя её покрываться то тут, то там красными пятнами. Сокджин её на себя утягивает, помогая вылезти из штанин. Чонгук расстегивает последние пуговицы на её рубашке и откидывает в сторону, чтобы губами вдоль кромки белья и с горячим смешком низ живота задеть, упираясь в него носом:       — О-ля-ля, а вот и привет старому другу Джи-Дрэгону, — и тут же затягивает узнаваемое «I am a good boy», подражая сонбэ, у которого бзик на ромашки такой огромный, что он их буквально везде пихает: на одежду, на свой мерч, на картины, на найки.       — Блять, меня эти ромашки в Сеуле на рекламных щитах конкретно задрали уже, — рычит Сокджин, прикусывая девичье плечо и оставляя кривую линию языком до загривка, тянет резинку трусов вниз. Старшему не то, чтобы принципиально ромашки не нравятся, но когда они на каждом втором билборде... очень сильно не нравятся? Да.       — М-м? — неразборчиво почти хнычет Нэдиге, улавливая недовольные нотки сзади.       — Хён говорит, ромашки у тебя офигеть какие красивые, и ты вместе с ними, — и Чонгук её на себя тянет, запрокидывая одну ногу себе на плечо, чтобы щепотками поцелуев по внутренней стороне бёдер пройтись, веснушки все собрать.       Макнэ пальцами девчонку дразнит, проходясь мажущими движениями вдоль складок, всё громкий вздох сорвать хочет, увидеть, как грудь вздымается. Он почти неделю только из-за одних фантазий о её голосе не мог уснуть, теперь-то точно заставит напротив всех своих «хотелок» галочки проставить. Нэдиге пальцами зарывается в чонгуковы волосы, мнет их, перебирает, позволяя терзать свои губы Сокджину. И это всё каким-то адищинским извращением для неё пахнет, мама бы точно не похвалила, а может и вовсе открестилась бы от такой дочери, но что, блять, поделать, если ей нравится? Вот прямо сейчас до ужасного, до немоты в пальцах нравится. Первая оторопь попускает, и Лита позволяет себе инициативу, кусая Сокджина за мочку и оставляя влажный след за ухом. Двигает бедрами навстречу чонгуковым пальцам, проезжаясь по ребру ладони и громко выдыхая от желания свести ноги, сжать, почувствовать теснее, а ещё лучше внутри; гнется позвонками наружу и собирает в пальцах футболку Чонгука.       А у мелкого крыша не просто едет или подтекает, она трещинами идет и с оглушительным грохотом валится. Девчонка не просто чувствительная, но и на ласку отзывчивая оказывается. Чонгук её за ягодицы неаккуратно к себе ближе притягивает, почти усаживает на лицо, пробуя на язык. Нэдиге моментально реагирует, издавая тихий стон и сильнее его футболку сминает, выворачивая ткань до трещащего звука. Он ради интереса добавляет к ласкам пальцы, входя аккуратно, прислушиваясь к чужому телу. Себя заставляет не выть от того, как в ней узко и влажно, попутно поражаясь, как мало ей надо, чтобы догнаться. Не понимает ни разу, что они её своими вывертами за последние дни сами до такого состояния довели, когда достаточно одного поцелуя и всё — бери ответственность, решай проблему.       И в момент Лита уже у той самой грани, когда ещё пара движений и оргазм, Чонгук это чувствует, как и Сокджин: она чужие волосы тянет от себя, а сокджинову шею прикусывает, грозясь оставить на коже следы. Им такого добра не надо, потом хрен от стилистов с их расспросами отвяжешься, но они оба об этом сейчас не думают. Смотрят, слегка растерянно, а Нэдига через силу взгляд фокусирует на Чонгуке и хрипло-густым голосом выдает:       — Так не хочу, хочу внутри почувствовать… мне так больше нравится.       У неё веснушки топятся в красном румянце, губы блестят и чуть припухли, а во взгляде такая смесь, что ни один коктейль Молотова не обладает подобным по силе огнеопасным зарядом. Там и стыд, и похоть, и страх, и желание, и любопытство, которое и толкает её прямо к ним в руки. Чонгук понимает, что девчонка-то совсем не осознает масштабов их власти и популярности, а соответственно, и своей силы над их жизнями дальше — ей плевать. Она в моменте якорится и не рефлексирует чувства, не дает себе думать, оставляет только узкое пространство для действий. Завтра он ей позавидует обязательно, а сейчас губы раскрывает в лукавой улыбке, поглядывая снизу вверх, и целует под коленкой.       — Говорит, ей нужно больше, чтобы кончить, — объясняет макне Сокджину, развязывая бандану на запястье, которой стилисты старались перекрыть хотя бы часть его татуировок. Джин его без дополнительных слов понимает, фыркает смешливо, громко в медные волосы, и стягивает с себя футболку, постелив её рядом.       Нэдиге отворачивается, липнет взглядом к торсу Кима, не скрывая блестящих глаз, и улыбается. Улыбается, блять. Сокджину аж неловко становится на пару секунд, и это с их-то опытом публичных выступлений и с толпой поклонниц. Ему вдруг до зуда в губах хочется стереть чужую улыбку, что он и делает, забывая обо всем на свете. Она хнычет в его поцелуй, жмется к нему теснее — кожа к коже, отпечатываясь на ребрах. Пальцами по грудной клетке шпарит, ногтями слега царапая бока, и убирает его руки с пуговицы на джинсах, тяжёлым шепотом ему в губы на английском:       — Сама хочу.       Он её ни разу не понимает — чувствует, и от этого не легче. Он даже думает, что, наверное, все-таки с кореянками проще: те практичные до постели, обсуждая все сразу на берегу, а внутри стеснительные, максимально женственные и отдающие весь контроль в его руки — пластилин, из которого можно что угодно слепить под свои желания. Нэдиге явно с характером, которому свойственно наступать на горло стеснению и стыду, потакая своим желаниям. Он обязательно завтра ей позавидует, а сейчас облизывает пересохшие губы, жмурится с силой, ощущая костяшки девичьих пальцев у паха под скрежет открывающейся молнии джинс.       Чонгук ей на плотно закрытые веки бандану свою укладывает, завязывая крепкий узел в волосах, и замечает пару не расплетенных косичек с перышками, тянет чуть-чуть за них, чтобы голову ему плечо положила.       — Постарайся сильно не шуметь, на всякий случай, — касается шеи мягко, перекрывая веснушки, и в противовес сильно сминает ягодицу. Этакая заботливая угроза.       Ему кажется, что с ней только так: кидая из одного контраста в другой, потому что она сама в себе их соединяет. Нэдиге ему мелко кивает, и макнэ её в руки старшего отдает, снимая с себя футболку и кидая рядом с сокджиновской. Джин устраивается сам на полу, и между своих ног на колени ставит девчонку, мнет её пальцами, исследует губами и все ждет, когда же веснушки сотрутся и загоревшая на солнце кожа останется голой. Такую, как Нэдиге, хочется раздеть полностью, даже когда она уже обнажена. Он касается клитора пальцами и слышит, как она что-то на своем русском хрипит ему тяжело в ухо. Сокджин довольно улыбается и думает про себя: «Так тебе и надо, сколько я из-за тебя не спал спокойно!».       Он девчонку к себе ближе придвигает, почти усаживает на себя, талию в руках фиксирует и давит вниз, заставляя её скользнуть по своему члену. Нэдиге вздрагивает, ногтями в мужские широкие плечи впивается и губу прикусывает, но послушно продолжает двигаться на члене. А Сокджина кроет от ощущения размазывающейся смазки, от жара, который девчонка источает, от её густого запаха березы, мокрой травы и ромашек, блять.       Ему и Чонугку, который пристраивается к ней сзади, подумать бы о презервативах, но давайте честно — думать об этом надо было раньше, а сейчас только уповать на конфиденциальность родной медицины и осознанность партнеров этого мракобесия. И почему-то каждый из них в первую очередь сомневается именно в другом, Нэдиге ими считывается не то как лесная ведьма, не то как порядочная студентка.       Чонгук укладывает свои пальцы ниже хёновских, резко тянет девчонку на себя и входит в неё. Она гнется и выдыхает мгновенно, реагируя коротким «а-а-а-ах». Сокджин губами вбирает девичий сосок, лижет, тянет, кусает и оставляет мокрую печать, прижимаясь к её телу спереди. Пока макнэ сзади берет грубо, нетерпеливо, почти что мучительно, оттягивая каждый последующий резкий толчок и сжатие пальцев на талии, Джин обволакивает оглушающе резонирующей нежностью поцелуев.       Лита их не видит, путается в собственных чувствах, даже не пытаясь проследить, кто есть где. Она встраивается в бурный поток ощущений, каждой клеткой ощущая липкое возбуждение. Если вот это и значит быть плохой девочкой, то она готова поставить крест на своем прилежном прошлом. Колени саднит от напряжения и прохладных комков земли под тонкой тканью футболки, спину пробивает испариной, а внизу живота не просто тугой узел, там комок нерво-сплетений, и он набухает так, увеличиваясь в размерах, что даже немного пугает.       — О-а-а-х-бля-ать, — хнычет Лита на русском, когда чужие пальцы тянут её за волосы, и в неё резко входит член. Лишь спустя несколько медленных, растянутых толчков, она осознает, что наполненность другая, отличная. Но стоило привыкнуть, как они снова меняются, не дают уловить всех ощущений, тормозят у самого финиша.       Теперь она не просто путается, а окончательно теряется, и они вместе с ней, превращаясь в итоге в клубок нервных окончаний. Толчок — поцелуй до прокушенных губ — толчок — ногти в кожу впиваются до вскрика — толчок — язык скользит вдоль лопаток, пересчитывая позвонки.       Чонгук с Сокджином уже сами не знают, кто и кого здесь мучает, с кем играет, удерживая на грани. У них самих в уголках глаз пространство белыми пятнами помех идет: Нэдиге горячая, влажная, чувственная и борющаяся с ними. Отвечающая на каждую ласку и грубость симметрично, что выталкивает их на периферию удовольствия. У Чонгука на висках собираются бисеринами капли пота, у Сокджина по адамову яблоку скользит девичий язык, и это вскрывает череп младшего. С губ срывается рык, и он её сильнее на себя усаживает, бедрами к бедрам, слипнуться намертво вот так: собрав футболку в гармошку, при движении назад, чтобы на своих и её коленях осталась свежая и засохшая трава, чтобы в воздухе сквозь плотный запах секса и похоти пробился запах холодной, влажной земли.       Он корпусом к её лопаткам прижимается и давит вниз, Сокджин на интуитивном уровне угадывает замысел младшего, и хватает медные волосы пальцами. Дальше всё по сплошному наитию у всех троих: Лита губы распахивает и вбирает член, лаская языком, втягивая щеки, Чонгук в неё толкается с оттяжкой, давая немного времени привыкнуть, а Джин намертво вклеивается лопатками в футболку и землю, почти не смотрит, но чувствует всё. Они двигаются синхронно, улавливая свой индивидуальный на троих поток.       Сарай набивается пошлым и мокрыми причмокивающими звуками, перемежаясь то с рычанием, то со стонами, то с всхлипами. Чонгук первый улавливает предоргазменную дрожь на своих бедрах и заводит руку вниз на живот девчонки, скользя пальцами дальше к клитору. Жмет на него, давит, и Нэдиге дергается, голосовой вибрацией глухо стонет, от чего Сокджина подкидывает бесповоротно. Он её за волосы оттягивает, чтобы кончить от картинки того, как она окончательно распухшие губы раскрывает и выпускает нить слюны, заходясь стоном. Чонгук догоняется парой резких толчок, запоминая чужой мощный оргазм и выходит, также кончая.       Душно. Мокро. Липко.       Пахнет грехопадением, ночью и ёбаными ромашками.       — Нэдиге? — обтираясь своей футболкой, сипит вопросительно Чонгук, когда видит, как девчонка поспешно натягивает свои вещи. А полежать, а посмотреть на ночное небо, валяясь на мокрой траве, а поговорить, в конце концов? Макнэ вдруг ощущает нечто неведомое раньше — чувство использованности. — Куда?       — К себе, вдруг соседка увидит мое отсутствие, — криво застегивает пуговицы на рубашке девушка. — И меня зовут Лита.       — В смысле? — хмурится макнэ.       — Нэдиге я тут для туристов, а на самом деле меня зовут Лита. Я думаю, справедливо познакомиться, учитывая, что мы только что переспали.       Чонгук бы ей сказал, что справедливо будет ещё раз переспать по случаю полноценного знакомства, а ещё справедливее спрятать её в один из чемоданов и украсть к себе домой, потому что он нигде больше не найдет таких веснушек, зеленых глаз, чувствительности и ромашек, блять.       — Куда это она? — симметрично младшему хмурится Сокджин, когда Лита скрывается за дверью сарая.       — К соседке, и её, кстати, зовут Лита, говорит, Нэдиге — это выдуманное для туристов, — Чонгук запоздало думает, что не стоило делиться девичьим именем с хёном, оставив что-то от неё только для себя, а потом замечает на земле то самое белье в цветочек (в ромашку!) и улыбается довольно, подтягивая к себе кусочек ткани. Сокджин виснет на пару секунд, растворяясь в собственных мыслях и цветочных ассоциациях, и с улыбкой тянет:       — К-а-а-апец, теперь у меня по рефлексу будет вставать на ромашки.       — Бедный Джи-Дрэгон, — ржет Чонгук, пряча чужое белье к себе в карман карго.