До самого конца

«О, привет! Знаешь, а у нас тут краснокнижная живность завелась! Жаль ее, потому что мутации неизбежны… Но ведь завелась! Им больше не страшно, Дим, ты представляешь?!» Он всё ещё ничего не слышал. Даже сейчас, стоя в черте самого города, Киев слышал только гул ветра, слишком резкого и сильного для середины весны. Сердце билось так сильно, что он слышал ритм в ушах. А город выглядел так, словно люди ушли отсюда несколько сотен лет назад. Хотя на самом деле и полувека не прошло. На дворе почти май, а ощущение, что природа устроила здесь остановку для лета: все необычно яркое, красивое, словно в сказках. Кроны напитанных «удобрениями» деревьев отдавали непривычно алым, вот вдыхаешь полной грудью и кроме свежего воздуха практически не чувствуешь иного. Словно и не случилось ничего. Словно не выводили по темноте людей в чем те были: без вещей, без домашних животных, без будущего… «… Ну вот, а потом Припять попыталась перелезть через забор, а в итоге…» — Дим, ну хорош себя травить… Помпея, вон, пока ее не похоронило песком и пеплом, и та была не слышна до последнего вздоха сколько ни звали. Может хватит, а? — Московский последние лет триста переходил на панибратство с Киевом только лишь в такие моменты. — Он ведь не вернется. Так звучало бессилие. Грубое и неловкое в своем абсолюте, оно всегда заставляло Москву чувствовать себя убожеством. Слова врезались в сердце иглами, раскурочивая его, но Днепровский молча это терпел. Лишь сделал шаг, преодолевая незримую границу. «УХОДИ! ТЕБЕ СЮДА ЕЩЁ НЕЛЬЗЯ! МИТЯ*, ПОЖАЛУЙСТА!..» Да Киев и сам дальше не пойдет. Радиационный фон слабым отзвуком ломоты в теле он чувствовал. Тот до сих пор не ослаб слишком сильно, хотя… По сравнению с тем, что здесь было в день аварии это капля в море. Был бы человеком и вовсе бы ничего не ощутил. Для них с Мишей это изощренное самоистязание. Для Москвы за то, что вовремя не вмешался, позволив одному из самых близких для него людей снова страдать без весомой причины, а для Киева… Он просто хотел услышать Родиона еще хотя бы раз. Днепровский помнил многое. Слишком многое. Иногда это сводило с ума. В его голове сотни картинок-воспоминаний, черно-белых местами, как старое кино; ярких иногда, как искра сверхновой. Они перемешаны, как карты в колоде и чтобы восстановить хронологию понадобится время, но… Помнит как крестил Мишу, открытого и доброго ещё мальчишку, ласкучего как щенок. Помнит ворчливого как бабка на лавке Рюриковича, уповавшего на то, что Киев себе обе ноги однажды сломает, а потом вставшего плечом к плечу. «Не подходи ближе, сердце моё, я прошу тебя…» Днепровский не раз просил Москву не ездить с ним на годовщину. Серьезно. Сколько можно себя винить? А хотя… Важный как голубь, Михаил Юрьич таким был всегда. Просто раньше за сучностью это не скрывал, теперь же не солидно с душой-то нараспашку ходить, проветривать родимую. — У нас уже седьмой год творится бардак. Украина так и не оправилась до конца после Второй Мировой, поэтому нас рвет Европа как тузик грелку. А ещё Россия, переродившаяся из Союза так до конца Её и не простила за бендеру. Мы сейчас в настолько плохих отношениях, что на языке кроме брани отборной не вертится ничего, — Киев садится прямо на сочную поросль травы под ногами, ещё не высокую, но уже не микроскопический газончик. Растет тут всё, конечно… Со скоростью пулеметной очереди. — Украина, засранка, запропастилась куда-то. Хоть и не говорят такое о матери, да сказать бы ей все, что на языке вертится. Москва как заправский гопник из быдляцкого пакета достает бутыль и одноразовые стаканчики: Тверь каждый год из личных запасов вынимает самогон с погреба. Хоть они больше не одна семья, Киев для неё не чужой. А своим не жалко. Баба — кремень. Не признается ни за что Василиса, но тоже скучает по былым денькам, когда они дружны все были. Когда проще как-то жилось. Не спокойней, но точно проще. — А ещё ГДР хочет устроить 22 июня совместные памятные мероприятия. Вот как близнецы могут быть такими разными, а? ФРГ, воспитанный Америкой от рук отбился. Выглядит как бомж лежалый, типичный хикки. Москва как-то услышал от одного мутного типа по фамилии Кашпировский теорию, что города-призраки прекрасно слышат их. Просто находятся на каких-то других уровнях этой реальности, поэтому ни видеть их, ни слышать они не могут. Поговаривают старикан с этими городами-призраками на одну волну настраиваться может, да вот только запропастился куда-то последние лет двадцать Анатолий Михайлович — с огнем не сыщешь. Страшно стало экстрасенсу хренову в новом мире. Но дело своё мужик знал. Жаль только молчал о городах-призраках в тряпочку и на контакт идти отказывался наотрез. Почему? Одному ему ведомо. Вот и повелось: на каждую годовщину Москва с Киевом привозили новости для Чернобыля и Припяти о том, что происходит в этом мире, а происходило многое. Днепровский с молчаливой тоской смотрел на буйно зарастающие зеленью улицы. Когда-то давно от рыданий и попытки снять с себя скальп спасала только воля. Когда-то… Вот только и слезы высохли. Кроме глухой тоски и ощущения что внутри кислотой выжгло не осталось ничего. Легкий ветер коснулся отдающих рыжиной коротких волос, словно отвлекая от мыслей. На секунду Днепровскому показалось… Нет, всего лишь показалось. *** Схаркивая густую как смола кровь, Ходкевич устало привалился к полуразрушенной стене небольшой сторожевой будки. У него снова не хватило сил. Когда пытаешься коснуться кого-то живого ощущение, что вот оно, чуть-чуть, капелюшечку усилий приложить и под рукой будет ощущаться заветное тепло чужого тела. Но это всего лишь иллюзия воспаленного мозга, предпочитающего обманывать себя. Слова Миши о Помпее ранили, и ранили очень больно, ведь та пострадала от природы, а он… С каждым годом смотреть на то, как умирают небольшие села и деревни становилось всё тяжелее. Даже Припять, больше всех пострадавшая от аварии постепенно становилась день ото дня всё слабее. Несмотря на то, что там умудряются бывать туристы, да и радиационный фон вроде стал пониже, она всё больше погружалась в свои мысли, на любой оклик лишь улыбаясь. Слабо, без какой-либо надежды. Так улыбаются готовые к смерти, никак не живые. Чернобыль, отчасти, понимал причину. Она ещё девчонка, ребенок совсем. Когда случилась авария Припяти едва стукнуло шестнадцать. Ничто по их меркам. И теперь она, заброшенная, неокрепшая и отравленная радиацией, медленно и мучительно умирала. Так долго не умирают даже люди. И Родион ничего не мог с этим сделать. Да, иногда у него хватало сил дозваться её, но с каждым разом она откликалась всё тише и неохотней. Ещё с десяток-другой лет и она умрет, как умирали многие на веку Родиона, пусть и не такой страшной смертью. Тишина и периодическая боль во всем теле сводили с ума, на самом-то деле. Иногда боль была настолько сильной, что он готов был умолять вселенную дать ему освобождение и покой. Вот только права сачковать у Чернобыля не было: на заброшенной станции снова началась реакция. Первые два выброса радиации он принял на себя, захлебываясь собственными потрохами, норовившими превратиться в кашу, а вот ещё один зафиксировали уже люди, в кои-то веки среагировавшие вовремя. Припять пыталась опять взять всё в свои хрупкие ручки, но Родион до хрипоты рассказывал ей о мире из своих воспоминаний, прекрасном несмотря ни на что мире. Говорил, говорил, говорил пока не кончались силы даже дышать, не то что языком ворочать. И тогда бедная девочка выпала из ступора, в котором была последний десяток лет. Выпала и разревелась как малыш, потерявший маму на рынке. Построенный саркофаг продержится недолго, но Родя надеялся, что люди в конечном итоге найдут способ справиться с этой напастью. О том, чтобы вернуться к живым… Он уже не мечтал, хоть и помалкивал в тряпочку. Поехать кукухой, как любил говорить Миша, ему не давали те самые воспоминания: плохие и хорошие — они придавали сил. Иногда разум уставал от всего настолько, что он начинал говорить сам с собой, плавая в мареве отравы, давно заменившей кровь. Стоило лишь отпустить себя и Ходкевич становился мечтой психиатра, только монографию по нему писать. Но всё, чего хотелось сейчас, сидя буквально в пяти метрах от самого дорогого на этой земле, это позорно разреветься. От слишком глубокого вдоха в груди забулькало, заставляя Родиона блевануть ещё разок. Дышать он может и через раз, но что толку… Ходкевич с глухим воем склубочивается у этой же стенки, даже не удосужившись стереть кровь с подбородка. Его рыдания всё равно никто не слышит. В радиусе тридцати километров кроме него да Припяти больше никого не осталось ещё в прошлом году. И хотя в некоторых заброшенных селах появились люди… Его младших братьев и сестер к жизни это уже не вернет. Можно не храбриться. Можно отпустить себя хоть ненадолго. Потому что сейчас, глядя на Киев, Чернобыль не может сдержать слез. Он хочет домой. В крепкие объятия сильных рук того, кто хоронит себя рядом с ним.... Хочет вдохнуть ещё хотя бы раз полной грудью, не опасаясь захлебнуться в собственной крови. Хочет рассказать так много нового и участвовать в спорах Москвы и Киева, которые умудряются даже тут, в забытом всеми известными богами Чернобыле, найти причину поворчать друг на друга. Он слышит и помнит каждое сказанное полушепотом слово на прощание. Каждый год. Каждый гребанный год Родион заставляет себя быть сильным и держаться до талого. «… Пока ее не похоронило песком и пеплом, и та была не слышна до последнего вздоха сколько ни звали… “ — отрезвляющая оплеуха, которая, однако, не дает до конца смириться с реальностью. Родя помнит однажды, как говорил с мужчиной. Он не помнит его имени, не помнит и лица. Помнит лишь взгляд, полный ужаса. Не страха, нет. Животного ужаса вперемешку с жалостью. Чернобыль даже не помнит о чем они говорили, помнит только, что напугал человечка одним своим видом. А ещё помнит, что просил что-то передать Киеву, но, судя по потухшему взгляду, Мите никто ничего не передал… «Я буду ждать тебя до самого конца, сердце мое.» Именно это заставляет Ходкевича держаться до последнего. Лишь одна фраза, сказанная полушепотом у самых ворот. Родя находит каплю сил подняться и в попытке устоять ровно на своих двоих лишь машет на прощание, ласково улыбаясь: — До встречи в следующем году, мой хороший. Даже если его никто не слышит. Даже если он больше никогда не сможет вернуться. Он должен оставаться сильным. Он должен оставаться в здравом уме. Так откуда же тогда эти предательские слезы при взгляде на закрывающиеся высокие ворота с мерзкой колючей проволокой…? … All for the love of you**…